Владислав Бахревский. Боярыня Морозова

   Деньги Борис Иванович искал шустро, а вот власть прибирал к рукам несуетливо, без поспешности. Забрал у Федора Ивановича Шереметева Приказ новой чети. И успокоился.
   А вот о неродовисти Морозова вся Москва судила-рядила.
   Анисья Никитична с Федосьей и Дуней, Катерина Федоровна с Марией и Анной приехали проведать болящую Авдотью Алексеевну, супругу Глеба Ивановича Морозова.
   Авдотья Алексеевна, урожденная княжна Сицкая, сокрушалась о воровских сплетнях.
   – Морозовых болтунья Москва ни во что ставит. Выскочки, мол.
   – Матушка Авдотья Алексеевна! – встрепенулась Катерина Федоровна. – Наплюй ты на слухи! Больному сердцу нужен покой.
   – Можно ли быть покойной, когда неправда правду застит! – осердилась Авдотья Алексеевна. – Здесь, в Кремле, князь Иван Васильевич Сицкий поставил дом на месте двора князя Ряполовского, а в соседях у него был боярин Григорий Васильевич Морозов. Ему боярство оказано в год, когда Москва скинула с себя ханское ярмо. А дедушка Бориса Ивановича да Глеба Ивановича – боярин Василий Петрович. Он с князем Пожарским поляков из Москвы в шею выгнал.
   – Государыня Авдотья Алексеевна! Ты и вправду будь покойна! – положила руку на руку боярыне Анисья Никитична. – Мой Прокопий Федорович говорил вчера: за шептунов и охальников крепко взялся Леонтий Стефанович Плещеев. Крамольники они ведь и царское имя не щадят.
   Боярыня хоть и лежала в немочи, но глянула на Соковнину зорко.
   – Чего говорят-то?
   – Вслух повторить – не смею! – испугалась Анисья Никитична.
   – А ты мне на ухо шепни!
   – Разве что на ухо! – И шепнула.
   Боярыня призадумалась.
   – Подметный, говоришь, царь Алексей?
   – Не я говорю! – замахала руками Анисья Никитична. – Сие крамольники клевещут на великого государя. Леонтий Стефанович посылает своих людей за такие слова языки резать.
   – Как бы половина Москвы не онемела, – посокрушалась боярыня. – Москва всегда была сплетницей.
   – Государыня Авдотья Алексеевна! – поспешила перевести разговор Катерина Милославская. – Москва нынче о хорошем рядит да судит. Великий государь жениться собрался. Девиц на смотрины собирают.
   – Чего искать-то? Глаза разуй. Твоя Мария Ильинична – лучшая из невест!
   – Мы люди маленькие! – развела руками Катерина Федоровна. – Да ведь Мария-то старше государя.
   – Зато в цвету! – Боярыня сняла с правой руки перстень с янтарем, поманила Марию Ильиничну ближе. – Это тебе. Поглядишь – вспомнишь, вспомнишь – помянешь рабу Божию Авдотью.

Воскресенье – праздничный день

   Удивительный указ порадовал народ Русской земли.
   17 января 1647 года великий государь Алексей Михайлович, всея Руси самодержец, объявил: отныне воскресные дни – праздничные. Работать в день славы Христа – грех, а те, кто, не боясь Бога и царя, станут принуждать своих крепостных людей к труду, будут наказаны и подвергнуты опале.
   – Выходит, за пяльцами сидеть тоже нехорошо, – сказала Анисья Никитична и отпустила вышивальщиц гулять.
   – А я книжку почитаю! – обрадовалась Федосья и тотчас села читать «Басни» Эзопа.
   – Читай вслух! – попросила Дуня. – Мне тоже ума надо набираться.
   – «О гусех и о журавлях», – прочитала Федосья. – «Гуси и жеравли на едином поле пасяхуся. Ловцем же показавшемся, и убо жеравли лехки сущее, скоро отлетеша. Гуси же, тяжести ради плотския оставшееся, поимани быша. Толкование: притча знаменует, яко и в пленении градов нестяжательные и нищие удобнее убегают пленения. Богатые же богатества ради работают в пленении».
   – Ну, это понятно, – сказала Дуня.
   – «О черепахе и об орле», – объявила Федосья новую басню. – «Черепаха орла моляше, дабы летати ю научил. Орлу же сказующу: далече сему бытии от естества ея. Она же наипаче с молением прилежаше. Взем убо ю орел ногтьми и на высоту вознес, по сем пусти ю летати. Она же на камение падши; сокрушися. Толкование…»
   – Какое толкование у тебя? – спросила Федосья сестру.
   – Какое? Не будь дурой. Крыльев Бог не дал, в небо не просись.
   – «Толкование, – прочитала Федосья. – Притча явлет, яко мози любопрения ради мудрестших преслувше, себе самех вредиша».
   – Чересчур умно! – сказала Дуня. – Пошли погуляем.
   – Ну, хотя бы три мудрости надо осилить! – И Федосья прочитала: – «О ластовице и о вороне». «Ластовица с вороною о красоте пряхуся. Отвещавши же ворона к ластовице рече: «Но убо твоя красота в весеннее время процветает, мое же тело и зиму удобь претерпевает». Притча знаменует, яко крепость плоти лутчи есть благолепия». Понятно?
   – Понятно, – сказала Дуня. – А скажи, какую невесту выберет наш царь, которая богатырь или которая красавица?
   – Царю для царства нужна Василиса Премудрая. Зачем ему богатырша, у царя на врагов есть войско, – решила Федосья.
   – Царь выберет Василису Прекрасную. Зачем ему мудрая. У него есть Борис Иванович.
   Тут сестры обе засмеялись.

Смотрины

   Ромашка лепестки открывает солнцу, а Москва сердце распахивает царской радости.
   Государевы стольники еще только скакали по городу к дворам именитых семейств, а народ на торговых площадях уже гудел, кумекая, чья боярская дочь краше? Не краше, так милее… О мудрости тоже не забывали – не всякая царица ровня Василисе Премудрой, только ведь и сердцем можно быть умной.
   Женить царя приспичило Борису Ивановичу Морозову. Дело не худое, государю восемнадцать лет, целый год по монастырям ездил, поминал батюшку с матушкой. Нынче-то уж к делам царским привыкает, по часу в день думные дьяки читают ему челобитья. Многих милует, казни откладывает: злодею злодейство замолить надо.
   Сам о женитьбе Алексей Михайлович не завел бы разговоров. Но ближний боярин знал за воспитанником опасную слабость. Алексей влюбчив. Человек высокого стремления становился для царевича, а теперь-то для царя – водителем, учителем и самой правдой.
   На втором году правления царь-юноша собинным другом назвал архимандрита Никона. Никон – монах, испытанный Анзерской островной обителью, подвижник суровый, беспощадный к своим грехам и к миру. Его стезя – истина.
   То, что царь прилепился душой и сердцем да ведь и умом к монаху, не опасно. Монаха правителем не поставишь. Опасно утратить доверие и близость.
   Жена – хорошая управа на монаха. Но упаси Боже, если невестой царь назовет девицу из родовитых семейств.
   Для Шереметевых, для Черкасских, Трубецких, Голицыных, Салтыковых Морозовы хуже бельма на глазу, выскочки.
   Но Борис Иванович был в радость за государя, сам вдовец, старик, ему под шестьдесят.
   Стариковское счастье – молодому счастью способствовать.
   Для смотрин собрали две сотни девиц. Иные имели подружек, чтоб не одиноко было в Тереме.
   В домах именитых людей беготня, суета, надежды, а у Милославских в доме тихо, опрятно. И в тишине этой, в чрезмерной опрятности – полынь горечи.
   Ни Марию Ильиничну, ни Анну Ильиничну на смотрины не позвали.
   Илья Данилович подластился бы к кому надо, но Морозов отправил его с дьяком думным Байбаковым в Галанскую землю. Не обычной дорогой – морем. На двух опасных кораблях – так именовались военные суда. Стольнику Милославскому царев наказ предписывал приискать для тульского оружейного завода мастеров железного дела и нанять опытных в солдатском ученье капитанов, а также человек двадцать солдат, добрых, самых ученых.
   Глава семьи за морем, а Катерина Федоровна из людей знатных вхожа к одной Авдотье Алексеевне Морозовой. Так ведь не судьба! Авдотья Алексеевна расхворалась хуже некуда, родню не узнает.
   Анисья Никитична с Федосьей и с Дуней молиться из монастыря наведались к Катерине Федоровне.
   Было, о чем попечалиться. Федосье пятнадцать лет, но, увы, на смотринах иные счастье пытают.
   – Обошлось без Соковниных, без Милославских! – вздохнула Катерина Федоровна.
   – Моя – ладно! Уж очень юная! – вздыхала Анисья Никитична. – А твои-то! Марии двадцать два, Анна моложе, но обе невесты, обе – на загляденье.
   Женщины говорили с глазу на глаз, их дочери были в девичьей… И здесь разговор шел о царских смотринах: государь двенадцать девиц уже видел, но платка своего ни одной из этой дюжины не пожаловал.
   У Анны-смуглянки глаза веселые, дерзкие. Смеялась.
   – Нам же лучше! Он обе сотни погонит из Терема. Тут и наша очередь придет.
   Мария чуть морщилась, но улыбалась. Лицо у нее ласковое, светлое. Губы розовые, соразмерные. Не велики и не малы. И нос тоже, не велик и не короток. Глаза серые, но серые преудивительно. Тут и печаль, и строгость, и такая тайна – поглядишь, и потянет тебя в этот омут, только хватит ли смелости подойти. Ресницы черные, стрелами, брови ровные, черные, а голова русая, как раз к серым глазам.
   Мария Ильинична достала из рукава платок, голову чуть подняла, поднесла себя к окошку. Встала. Одну руку к груди, в другой платочек шелковый, с каймой. Лицо окунула в свет, ресницы опустила. Замерла.
   – Вот так девицы стоят в царицыной палате, – сказала, не улыбнувшись.
   – А где стоит царь? – спросила Дуня.
   – Царь в щелочку смотрит! – И Анна расхохоталась. – Тайком! Тишком!
   – Будь я царь, тебя бы выбрала, – сказала Дуня Марии Ильиничне.
   – А кто выберет меня?! – подбежала к окошку смуглянка Анна. Выхватила у сестры платочек, подняла двумя пальчиками и тоже замерла.
   Темноволосая – в отца, быстроглазая, кареглазая и такая счастливица.
   – За тобой королевич Вольдемар приедет! – догадалась Дуня.
   Всех насмешила. И себя.
   А Катерина Федоровна и Анисья Никитична надумали дело стоящее. Пусть Прокопий Федорович ударит челом Борису Ивановичу. Поглядел бы Борис Иванович сестер Милославских. Катерина Федоровна привезет дочерей в Успенский собор. Станут у правого клироса, где света больше. Царю ведь не приданое дорого, не боярство в седьмом колене… Пусть и на дворяночек своих поглядит.

Всеволожская

   Среди облаков синие прогалины. Федосье чудилось – это Москва глаза таращит от изумления. Царь назвал невестой никому неведомую Евфимию. Разговоров, шушуканий, секретов потаенных!
   На обедню сестры Милославские почему-то отправились спозаранок, завернули к сестрам Соковниным. Прокопий Федорович хоть и всем в спины смотрит, с краю последний, но ведь при царе.
   Федосья, ликуясь с Марией, шепнула:
   – Коли не сегодня, так завтрашнего дня не позднее будет к вам гость.
   – Какой гость? – не поняла Мария.
   – Борис Иванович.
   Мария смотрела на Федосью так, будто не знала, кто это – Борис Иванович.
   – А чего в Тереме-то? – сообразительная, быстрая Анна одной рукой дотронулась до руки Федосьи, другой до личика Дуни.
   – Смотринам конец, – сказала Федосья. – О Всеволожской, о Евфимье слышали?
   – Слышали, да ничего не поняли, – призналась Анна.
   – Царь смотрел по одной, по две девицы в неделю, а их двести! Черкасские, да Стрешневы, да Никита Иванович Романов отобрали шесть невест. И все шестеро царю не полюбились.
   – А откуда Евфимья взялась?
   – У княжен да у боярышен подружки были! – вставила словечко Дуня.
   – Какие подружки?! – удивилась Анна.
   – Чтоб девицы не плакали от страху, каждая с собой брала подружку, – объяснила Федосья. – Царь этих подружек тоже глядел.
   – И выглядел! – ударила ладонью о ладонь Анна. – Как ее, подружку-то?
   – Евфимия.
   – И чья она дочь, чья подружка?
   – Чья подружка, не знаю. Отец ее полковник Раф Всеволожский.
   Анна села на лавку, локти – на стол, подперла кулачками горячие свои щеки.
   – Был бы батюшка в Москве!..
   – Она бедная! – сообщила то, что знала, Дуня. – У них нет ничего.
   – Изба соломой крыта. Но земля у них есть, – огорченно глянула на сестрицу старшая, – а крестьян…
   – Ни души! – опередила Федосью Дуня.
   – Ни души, а в Терем взяли? – Анна в потолок посмотрела.
   – Государь, радуясь, ходил ночью по тюрьмам. Сто рублей роздал.
   Мария, что-то соображая, подошла к Федосье.
   – Ты говорила – гость будет. А чего ради?
   Федосья плечи вверх да вниз.
   – Не ведаю.

Сестры Милославские

   Ближний боярин Борис Иванович был у Милославских на другое утро. Подарил Катерине Федоровне камки – китайского шелка, а дочерям – персидского. То государева милость за службу в иноземных царствах. Борис Иванович сам изобрел поощрение, сам объезжал семейства послов. И все это ради дочерей Ильи Милославского.
   От Милославских вышел, до того задумавшись, что забыл приказать, куда дальше ехать.
   Мария, Анна, сама Катерина Федоровна в тот же день примчались к Соковниным. Привезли, показали дареные шелка. Но вот в чем вопрос? Борис Иванович милость царскую объявил, шелками пожаловал и – ни словечка!
   – Приезжал, и слава богу! – утешила Милославских Анисья Никитична. – Не будь нужды – не приехал бы.
   – Борис Иванович и у других был, кто в дальних службах, – качала головой Катерина Федоровна. – Царь невесту выбрал, какие теперь смотрины?
   – Наш ум – бабий! А Борис Иванович о царевых делах печется, о наитайнейших.
   – Про Траханиотова слыхали? – спросила Катерина Федоровна. – У дворянина то ли в калужской земле, то ли в рязанской имение отнял, к своим имениям присовокупил. А про Леонтия Стефановича, про Плещеева совсем уж страсти рассказывают. Купцов на правеж ставит. Ярославский гость не дал ему, сколько спрашивал, – все ребра сломали.
   Анисье Никитичне о Плещееве слушать всю правду и противно и боязно. Родной брат Прокопия Федоровича Иван Федорович товарищ судьи Земского приказа, а Леонтий Стефанович – судья.
   Переводя разговор, Анисья Никитична воздух ноздрями попробовала.
   – Вроде у нас дух хороший. Ездили мы в Симонов, в Новый, – ужас! На пустырях кучами – рыба, мясо. Все гниет, смердит. А люди с голода пухнут… Я каждое воскресенье при храме нашем голодных кормлю. Кормить бы каждый день – кишка тонка.
   – Рожь нынешний год уродилась! – Катерина Федоровна много правды говорить остерегалась. Поторопилась уехать…

Происшествие на дороге

   В Успенском соборе на службах Федосья тянулась взглядом к царю.
   Дома призналась Дуне:
   – Я теперь знаю, какое лицо у счастья.
   – Да какое же?! – У Дуни от такого разговора в каждом глазу по солнышку.
   – А ты посмотри на царя.
   – Мы же к Троице завтра едем.
   – Вернешься – увидишь.

* * *

   Осенью в добрую погоду всякая дорога на русской земле – по золоту. Что ни лес – царский терем, купол небесный – Божий дар.
   С холма, остановив лошадей, смотрели на Маковец, увенчанный Троицкой обителью.
   – Как же я люблю собор Василия Блаженного и Спасскую башню, но здесь – дом Троицы единосущной!
   Федосья опустилась на колени, поклонилась. И Дуня за сестрой на колени. Коснулась лбом земли.
   В монастыре жили три дня.
   Дни стояли солнечные. Решились ехать в обители Переславля-Залесского.
   В какой-то деревеньке поили лошадей. Подошла поглазеть на проезжих собака. Морда веселая, глаза с искоркой.
   Федосья кинула приветливому псу половину калача.
   Лошади напились, поехали.
   Дуня все поворачивалась, оглядывалась.
   – Не егози! – сказала Анисья Никитична.
   – Федосья хлеб собаке дала. Теперь за нами бежит.
   Федосья посмотрела. Собака, верно, бежит. Морда радостная, лапами землю от себя толкает, играючись.
   – Может, голодная, – решила Анисья Никитичка. – Дай еще кусок.
   Федосья кинула собаке хлеб.
   На лету поймала. Остановилась.
   Впереди увал: вниз – долго, далеко, а на взгорье так под самое небо.
   – А собака бежит! – сказала Дуня.
   Остановились, вышли из кибитки.
   Собака радостно скалила пасть.
   – Возвращайся! – сказала ей Федосья. – Будь умной. Мы далеко едем.
   Пошли садиться, собака ждала.
   Федосья вернулась.
   – Ты посмотри, какой впереди подъем! Обессилеешь. Дом потеряешь.
   Сели, поехали. На взгорье дали отдохнуть лошадям, а веселая собака все еще веселая. Матушка Анисья Никитична придумала.
   – Федосья, дай ей кусок мяса. Пока будет есть, мы далеко уедем.
   – Мы же нездешние! – убеждала Федосья собаку. – Ешь – и домой!
   – Можно, я поглажу тебя? – спросила собаку Дуня.
   Собака отпрянула, а вот еду от Федосьи приняла, виляя хвостом. Кони взяли резво, собака вскинула морду, но мясо было уж очень вкусное.
   Остановились у церквушки. Поклонились иконам, поставили свечи.
   Пошли к лошадям – собака ждет. Морда счастливая.
   Попросили священника. Посадил собаку на цепь. Батюшка налил в плошку молока. Но собака не променяла на молоко Федосью. Смотрела, поскуливала, металась.
   – А мы уехали. Бросили, – сказала Дуня.

Синий камень

   В Переславле Анисья Никитична сняла половину дома на берегу реки Трубеж. За рекой земляной вал. Через мост, в проем, и вот оно, сердце Переславля-Залесского, – Спасо-Преображенский собор.
   – Самый старый храм Московского царства, – сказала Анисья Никитична дочерям. – Здесь молился святой князь Александр Невский. Это ведь его княжество. Возле собора стоял терем – родной дом Александра Ярославича. Он здесь и родился…
   Берегом реки вышли к Плещееву озеру. Небо сливалось с водой. Земля по горизонту синей полоской, с зубчиками… Лес.
   Вечерню отстояли в Спасо-Преображенском, а ранехонько поутру пеши совершили паломничество в Никитский монастырь.
   Преподобный Никита был сборщиком податей, жестокий мздоимец. Здесь на холме, над озером, соорудил он себе столп. Господь за ревность в молитве наделил старца даром исцеления. Слава столпника дошла до черниговского князя Михаила. Князь был болен неизлечимо, но молитва Никиты одолела болезнь.
   Федосью обрадовала нежданная встреча. В храме стояли вышитые золотом хоругви – дар монастырю царицы Анастасии Романовны, первой любимой жены царя Ивана Грозного.
   Анастасия Романовна – светлая печаль русского народа. При ней царь Иван был добрым, мудрым, а, потерявши любимую супругу, стал Грозным. По всей правде ежели – чудовищем.
   Федосье все чудилось: батюшка Никита хоть и невидим, но возле икон. Слушает, что паломники говорят, жалеет, кого не пожалеть нельзя.
   Себя Федосья корила за несусветное: ишь какая хорошая! – святой столпник чуть ли не объявляется ей, но знала твердо: просить святого об исполнении девичьих желаний – суета. В доме, слава богу, ни болезней, ни горестей. Царь – само счастье, невесту нашел себе. О Марии Милославской помолиться? Марии о замужестве самое время думать. Такая она складная, строгая, но получше поглядеть – нежная, ласковая и в глазах потаенное о хорошем. Кто сватов пришлет? Отец – стольник. Ни денег, ни имения… Знатные да богатые семейства ищут родню среди богатых и знатных.
   О себе Федосья подумать не догадывалась… Помнить помнила: шестнадцатый год идет, и никого, ничего себе не желала, будто у нее все уже решено.
   От богомольцев узнала: на озере, под монастырем, есть камень синий. У этого камня девицы мужей просят, пригожих, богатых…
   Пригораживая рот ладонью, паломница спросила у Федосьи:
   – У камня была?
   – Не-е-ет.
   – А чего нет?.. Всего и делов: ладонь на камень положила, на озеро поглядела и – к Никите. Никита добрый, отмолит грех. А жениха получишь по твоему желанию.
   В город возвращались берегом озера. На воде ни единой морщины. Осенняя синева неба в любовь окунает, душа летит, а сердце на земле. Одинокое.
   – Никогда не видела столько синего, – вырвалось у Федосьи.
   – Мы как по небу идем! – Дуня шла по кромке берега.
   – Не этот ли камень? – Анисья Никитична остановилась у длинного валуна. Он и на берегу и в воде.
   – Тот синий, – напомнила Федосья.
   – А этот не белый, не серый… Как просто у крестьян! Погладила камень – и женишок вот он.
   Федосья к камню не подошла. Камень и камень. И Дуня не подошла, а потом вдруг вернулась, погладила.
   – Не рано ли тебе замуж? – улыбнулась Анисья Никитична.
   – Я впрок. – Дуня была человек серьезный.

Обида за царя

   В Москву прикатили в санках, под Введенье. Прокопия Федоровича дома нет. Государь послал судью Каменного приказа поглядеть, как строятся крепости на черте, в степи. За приказчиками смотреть надо строго. Заворуются.
   Утром ради праздника лег снег. Ласковый, чистый. И не холодно. Мороз для румянца.
   Праздник Введения тревожил Федосью таинственной, с печалью в глазах, радостью. Матерь Божия – родительница вечной красоты.
   Девочка, еще даже не отроковица, но ее вводят во храм. В святая святых. Здесь бессмертные душу и сердечко, стучащее по-человечески, ожидает Вселенная. Сонмы звезд, сияющие полчища небесных сил, а Иисус Христос – среди Троицы, но не рожден плотью.
   Это какие же предвкушения всему сотворенному. Словом, Федосья вступила в Успенский собор, затаив в себе чудо вступления Богородицы, во храм одушевленный.
   Первое, что увидела Федосья, – лицо государя. Она заранее напрягла душу, чтобы радоваться его радостью. А государя, Алексея Михайловича, которого покидала, – нет! У этого на царском месте – лицо другое. Глаза, борода, румянец те же и свет на лице, но из души – от окон.
   – Где же счастье? – вспомнила Федосья, чего искала и чего теперь в лице царя не было.
   О царевых несчастьях, ежели они сердечные, помалкивают. И все всё знают.

* * *

   Страшно было Федосье. В сердце кипела обида. За царя. Царь, а за правду не смог постоять. Поверил злу, а зло в него и метило. Пособить злу – быть угодником князя тьмы. Но кто – зло?
   Царскую невесту, Евфимию, в царское платье обряжала Анна Петровна Хитрово. Имя ей Хитрая. Царицын наряд – пудовый. Убирать голову царской невесте взялась сама Анна Петровна. Каждый волосок затягивала под убрус с такой силой, будто это не волосы, а струны. Такое сотворила – бедная Евфимия глазами не могла моргнуть. Ее ноги не держат, но Хитрая со своими бабами подхватили невесту под руки, втолкнули в двери Золотой палаты, а сами в стороны. Царь от радости и нетерпения с трона сошел, а невеста качнулась, будто сосенка подрубленная, и упала.
   И еще один человек грохнулся. На колени. Борис Иванович. Прощенья просил у царя: недоглядел, больную в царицы подсунули.
   Ночью отца невесты, дворянина Рафа Всеволожского, в тайной пыточной Борис Иванович Морозов пытал на дыбе.
   – Давно ли испорчена дочь? – спрашивал.
   Полковник Всеволожский отвечать не захотел и не дал ответа.
   Тогда ему зачитали указ:
   – Ехать тебе, Раф, воеводой в Тюмень, с женой Настасьей, с сыном Андреем.
   Евфимию повезли было в монастырь с приказанием тотчас постричь. Но карету догнал комнатный человек царя Артамошка Матвеев. Евфимию отправили в Тюмень, с отцом, с матерью, с братом.

Ожидание бунта

   К Прокопию Федоровичу приехал младший его брат Иван – товарищ судьи Земского приказа. Напуганный, растерянный…
   – Прокопий! Анисья, умница ты наша, посоветуйте! Я совсем голову потерял.
   А кто бы не потерял?! Судья приказа Леонтий Стефанович всех приказных превратил в добытчиков денег. Брали с каждого для Леонтия Стефановича, да ведь себя тоже не забывали. Рассказывал Иван Федорович шепотом:
   – Вчера на Вшивом базаре нашего подьячего мясник топором зарубил. У того мясника мясо всегда парное, окорока пудовые, сало – лучшего я нигде не отведывал. Повадились наши приказные к нему захаживать. Для Леонтия Стефановича брали – тут уж ладно, ничего не поделаешь, но вчера горемыка подьячий был восьмым на дню. Расколол, обидевшись, мясник человека не хуже полена – надвое.
   – Надвое? – ахнула Анисья Никитична. – Поймали?
   – Убежал.
   – Вот вам еще один разбойник!
   – Разбойниками Москва кишмя кишит! – Прокопий Федорович был зело мрачен.
   – Брат, надоумь, что делать-то? – Иван чуть не плакал. – Морозову челом ударить?
   Прокопий Федорович усмехнулся.
   – Нашел заступника! Борис Иванович выхлопотал у царя в кормление Траханиотову город, уж не помню какой. Устюг Железный, что ли? Но ведь – город! А Траханиотов у подьячих половину жалованья себе берет. И у стрельцов тоже.
   Обнял брата за плечи. Пригорюнились. Спросил однако:
   – Не пойму, Иван, твоего страха. Чем тебя напугал Плещеев?
   – Зверством! Он у нас выдумщик. Решил всех разбойников Москвы переловить. Одел стрельцов в богатое платье, чтоб их грабили. И грабили. И попались. Злодеев человек двадцать схватили. Вышел к ним Леонтий Стефанович и говорит: «Отпущу семерых. Каждый из них принесет мне по сто рублей. За хорошее и я буду хороший – отпущу из вашей братии половину. Но уговор дороже денег. Кто сбежит, поймаю и сдеру шкуру».
   – Затейник! – изумилась Анисья Никитична.
   – Еще какой! Вы дальше слушайте. Из семи вернулись трое. Один принес сто рублей, другой пятьдесят, третий всего девять ефимков. Этим свобода, а за беглецами Леонтий Стефанович послал сыщиков. Двух поймали, привели… Приказал Плещеев поднять обоих на дыбу и кожу содрать. Палачи ни в какую: мы не басурмане!.. Кожу им оставили, но убивали невыносимо как страшно.
   Прокопий Федорович встал, подошел к иконам, перекрестился.
   – Вот что, Иван! Нам, Соковниным, за себя не стыдно, чужого не берем. К тебе, ко мне злобы у людей нет. Но коли бунт взыграет – всем добрым дворам беда. Так что подальше прячь злато-серебро. Ты говоришь, у вас подьячего убили – мздоимца. Но в Сольвычегодске на этой неделе ограбили людей гостя Шорина, соль отняли… В Новгороде несколько лавок сожгли. Во Пскове народ шумел.