Страница:
Разумеется, монотонность зимовки сказалась на многих, и поэтому с наступлением светлого времени и более-менее благоприятной погоды люди захотели перемен, которые им сулила маршрутная деятельность. Сохранив силы, участники экспедиции за зиму не приобрели маршрутного опыта. Поэтому первая же ночевка в палатке в середине сентября завершилась полным конфузом. В начавшейся пурге Скотт каким-то образом оказался в спальном мешке за пределами плохо установленной палатки, у которой участники маршрута не догадались надежно завалить снегом полы. Выяснился и другой недостаток: пол в ней не представлял единого целого с остальными частями палатки. Так или иначе, Скотту удалось вернуться внутрь при температуре в -50 °C, а затем им втроем с Барном и Шеклтоном пришлось удерживать руками вырывающуюся под ветром ткань, чтобы как-то защитить себя от свирепой непогоды. Разумеется, когда пурга закончилось, не было и речи о продолжении маршрута – пришлось возвращаться к судну, чтобы ликвидировать последствия приключения.
Пережитое не стало для Скотта поводом отказаться от подобных рекогносцировок, и уже 24 сентября он снова отправился на юг с Шеклтоном и боцманом Федером для организации продовольственного склада, первого из ряда других для запланированного похода в южном направлении. Склад был оборудован в 85 милях южнее от зимующего судна у подножия скалы Мина-Блаф, где оставили все необходимое для отряда из трех человек на полтора месяца и 150 фунтов корма для собак. На обратном пути отряд Скотта каким-то образом оказался в зоне трещин на шельфовом леднике – и это стало еще одним уроком на будущее.
Вернувшись 31 октября на «Дискавери», Скотт получил самые неутешительные вести от своего старпома Эрмитеджа, также возвратившегося из рекогносцировки в горах Земли Виктории. В его отряде у трех человек – геолога Феррара и двух моряков – обнаружились отчетливые признаки цинги, подтвержденные обоими экспедиционными врачами. Причину случившегося Эрмитедж видел в том, что Скотт «слишком доверял нашим мясным консервам. К тому же он чувствовал сентиментальное отвращение к забою тюленей в количестве, необходимом нам на зиму. Напрасно я и Кётлиц уговаривали его отдать соответствующий приказ, указывая, что убить сто ради сохранения нашего здоровья и нормального хода экспедиции ничуть не хуже, чем убить одного». Жизнь диктует свои суровые законы, а для условий Антарктиды они особенно суровы – и с ними Скотт порой позволял себе не считаться. Во всяком случае, мясо тюленей после тревоги, поднятой Эрмитеджем, вошло в ежедневный рацион и вскоре уберегло участников экспедиции от заболеваний подобного рода.
Главным маршрутом, во многом определившим дальнейшее развитие событий, стал начавшийся 2 ноября 1902 года поход Скотта, Уилсона и Шеклтона на юг от зимующего судна вдоль полосы гор для определения южной границы шельфового ледника Росса и Земли Виктории. Для этого пришлось использовать всех уцелевших за зиму собак – осталось всего 19 животных. Определенно, англичане не умели пользоваться упряжками, распределив тягловую силу по четырем нартам, которым на протяжении нескольких дней помогали люди. Это было сделано с согласия Эрмитеджа, отказавшегося от прежней договоренности об использовании собак, признав приоритет задачи Скотта в сравнении с собственными интересами на Земле Виктории.
Все тот же горный пейзаж по правую руку, каким он выглядел из залива Мак-Мёрдо и с острова Росса, сопровождал рекогносцировочный отряд из трех человек практически на протяжении всего маршрута и одновременно служил неплохим ориентиром. С одной стороны, он помогал выдерживать нужное направление на местности, лишенной других приметных объектов, с другой – позволял определять засечками наиболее выдающиеся вершины в качестве основы для будущих съемок на Земле Виктории.
10 ноября маршрутная группа миновала склад «А» у утеса Мина-Блаф, а еще спустя три дня ею был побит их собственный рекорд в продвижении на юг, что Скотт отметил в дневнике: «Мы уже зашли на юг дальше, чем кто-либо из нас. Каждый шаг вперед – новая победа над неведомым. С верой в себя, в наше снаряжение и в нашу собачью упряжку мы радостно смотрим вперед».
25 ноября Скотт и его спутники Уилсон и Шеклтон пересекли 80° ю. ш., что в дневнике отмечено следующим образом: «На всех наших картах Антарктики за восьмидесятой параллелью нарисован простой белый круг. Мы всегда стремились проникнуть вглубь этого пространства, и теперь, когда добились своего, оно перестанет быть белым пятном; это вознаграждает нас за многие лишения».
К 3 декабря маршрутный отряд значительно приблизился к горам, но протяженность дневных переходов упала до четырех миль из-за плохого состояния упряжных собак. Одновременно пришлось экономить керосин для приготовления горячей пищи – днем ограничивались холодной тюлениной, сахаром и галетами. Трудности редко приходят в одиночку. В один из дней оголодавший пес, добравшись до запасов тюленьего мяса, сожрал его столько, что хватило бы на неделю пути. Каждый отдельный неблагоприятный случай сам по себе не был фатальным, но их совокупность заставляла задумываться о перспективах и менять планы. В частности, склад «Б» заложили вблизи бухты Барна, немного не добравшись до 81° ю. ш. Гибель первой собаки, произошедшая вскорости после этого, по словам Скотта, «положила предел нашим надеждам на достижение более высоких широт, чем мы могли бы», хотя 16 декабря отряд оказался на 80° 30’ ю. ш. Теперь оставалось провианта на месяц и немного корма для собак. Вскоре животные начали падать одно за другим, отправляясь в желудки своих товарищей по упряжке, что Скотт отметил в дневнике: «Должен признаться, что не принимал личного участия в убийстве. Очень стыжусь своей моральной трусости, прекрасно зная, что моим спутникам все это столь же отвратительно, как и мне. Эту ужасную обязанность выполнял Уилсон – и вначале, так как считалось, что он с нею справится лучше других, и в дальнейшем… Я очутился в незавидном положении человека, который позволяет другому выполнять за него грязную работу». Несомненно, такая деликатность делает честь самому Скотту, но явно не соответствует сложившейся ситуации. Теперь в условиях жестокой действительности ему предстояло выбирать между задачей маршрута – и жизнями своих подчиненных, а также собак, от которых зависело многое. Это так непохоже на современные реалии, что нередко ставит в тупик читателей, далеких от проблем Антарктиды столетней давности.
Сложности с транспортом также отразились на рационе участников маршрута, который теперь сократился примерно до 600 граммов в сутки. Завтрак состоял из разогретого пеммикана с галетами и чая. По английской традиции делался и второй завтрак: небольшая порция тюленьего мяса, галета и десяток кусков сахара. Самым желанным, несомненно, был не то обед, не то ужин – во-первых, горячий, а во-вторых, он на короткое время давал ощущение сытости, которое доставляла неполная кружка разогретого пеммикана с галетами и какао. Забравшись в спальные мешки, люди стремились скорее заснуть, ибо чувство голода возвращалось через полчаса. Последние числа декабря, когда они пересекли 82° ю. ш., оказались решающими для предприятия. Накануне возвращения можно было позволить себе роскошь и набить желудок поплотнее, тем более что наступало Рождество. По такому случаю 25 декабря после пробуждения каждый получил по полной кружке тюленьей печени с пеммиканом и беконом, и даже ложку джема. Столь же обильным оказался и второй завтрак. На ужин каждому досталась двойная порция супа из пеммикана с галетами (это помимо какао!) и по куску застарелого пудинга с изюмом. В любом офицерском собрании или в кают-компании подобное меню вызвало бы, наверное, серьезные претензии к артельщику, но в морозных просторах Антарктиды под ударами беспощадного ветра у участников уединенного пиршества были свои представления о комфорте и смысле карьеры морского офицера, требовавшей, как известно, преодоления разнообразных жизненных обстоятельств. Сложнее всех на этом торжестве приходилось, по-видимому, Уилсону, отметившему у своих спутников признаки цинги. Особую тревогу ему внушал Шеклтон. Скотта же, скорее всего, больше беспокоило состояние собак.
Зато какие пейзажи, недоступные обычному смертному, окружали их! К западу на расстоянии примерно десяти миль высились громады гор на Земле Виктории, где выделялась величественная вершина, названная в честь Лонгстаффа, благодаря которому в значительной мере состоялась и экспедиция на «Дискавери», и 80° ю. ш.
Новая горная страна
Между тем реальные возможности похода были практически исчерпаны, и снежная слепота, поразившая Уилсона, только лишний раз напомнила об этом. На следующее утро он пошел рядом с санями, временами помогая тащить их. Ночью на юге обозначился очередной двуглавый ориентир («Даже в такой гористой местности он казался гигантом среди пигмеев», – записал Скотт), названный в честь Маркхэма – на современных картах он имеет высотную отметку 4351 м. В состоянии крайнего истощения, с больными собаками отряд Скотта буквально дотащился до 82° 17” ю. ш., куда маршрутная группа прибыла 30 декабря. В наиболее плохом состоянии оказался Шеклтон, у которого все отчетливей проявлялись признаки цинги. Подвели упряжные собаки, среди которых начался падеж, то ли из-за возникшей инфекции, то ли из-за недостаточного питания сушеной рыбой.
Животные продолжали погибать одно за другим и на обратном пути. В конце концов собак пришлось отпрячь, и их место заняли люди. Используя попутный ветер, они установили на санях самодельную мачту с импровизированным парусом, который оказался весьма полезным. Это событие в дневнике Скотта было отражено достойным образом с некоторой долей облегчения: «Не нужно больше подбадривать собак и впрягаться в сани вместе с ними, не нужно кричать и орать сзади, распутывать запутавшуюся упряжь. Не приходится больше прибегать к кнуту, чтобы стронуть сани с места. Весь день мы продвигались вперед с единственной целью пройти побольше миль без посторонней помощи. Право же, десять таких дней лучше одного из тех, когда приходилось подгонять упряжку измученных собак. Впервые мы получили возможность свободно разговаривать на переходе, а потому время пошло гораздо быстрее».
Тем не менее путь к складу «В» занял почти две недели, причем на подходах к нему видимость ухудшилась из-за усилившейся поземки, в то время когда продовольственный мешок уже опустел. Тем не менее Скотт, используя ослабление в метели, успел разглядеть флаг на складе. В тот день 13 января люди получили возможность вволю отъесться, что само по себе в той обстановке оказалось чрезвычайным событием. При этом из-за ухудшавшегося состояния Шеклтона надо было спешить. Ради этого пришлось забить двух оставшихся собак. «…Конец нашей собачьей упряжки, таков ее трагический финал. Мне трудно писать об этом», – отметил Скотт.
К этому времени Шеклтона пришлось освободить от участия в установке лагеря и от помощи в перетаскивании саней. Он мог только самостоятельно двигаться, периодически сообщая своим товарищам о необходимости отдыха. Скотт всячески настаивал, чтобы больной не проявлял излишней бодрости, пытаясь скрыть свое состояние. Время от времени приходилось даже везти его на санях. Чтобы противостоять цинге, несколько увеличили порцию тюленьего мяса. Тем не менее с каждым днем шествие изнуренных до предела людей все чаще напоминало путь к эшафоту.
Иногда им везло. С 20 января попутный ветер усилился, что сразу отразилось на темпах движения, и это вновь зафиксировал дневник Скотта: «Кажется, фортуна решила нам улыбнуться». С учетом таких обстоятельств, а также приближения к очередному складу у утеса Мина-Блаф Скотт решил не ограничивать людей в пище и пустил по кругу жестянку с галетами, что было встречено радостными возгласами. Все чаще попадались признаки близости к зимовке: 24 января они увидали вдали Мину-Блаф, сутки спустя дымок Эребуса, а 26 января наткнулись на следы отряда Барна, проводившего съемки местности. Когда они достигли склада у Мины-Блаф 28 января, Скотт так описал это в дневнике:
«Не успели мы поставить палатку, как с детским ликованием принялись раскапывать сугробы. Одно за другим наши сокровища появлялись на свет: керосин, который можно было расходовать самым расточительным образом, галеты, которых нам хватило бы на целый месяц, и в довершение всего большой коричневый мешок. Развязав его, мы не могли отвести глаз от содержимого: Там лежали две коробки сардин, большая банка мармелада, кубики горохового супа и много других лакомств, при виде которых у нас потекли слюнки. Благодаря предусмотрительности наших добрых товарищей каждого ждал сюрприз. Мне досталась лишняя пачка табаку. Последним по порядку, но не по значению надо упомянуть целую кучу писем и записок. Не думаю, чтобы кому-либо было приятнее получить почту, чем нам».
Шеклтон по состоянию здоровья (его мучил жестокий кашель и приступы удушья) не мог отдать должного всем этим лакомствам, в то время как двое остальных серьезно пострадали от обжорства и были вынуждены то и дело покидать палатку, несмотря на начавшуюся метель. Непогода затянулась до 30 января. С ее окончанием Шеклтон поначалу ехал на санях, но, окрепнув, встал на лыжи. Оба его товарища тащились из последних сил, желая доставить своего больного коллегу если не здоровым, то по крайней мере живым в надежные руки корабельного эскулапа. Наблюдатели с «Дискавери» вовремя заметили возвращение отряда Скотта, и Берначчи со Скелтоном вышли им навстречу, чтобы помочь на последних милях.
Отряд за три месяца и три дня одолел 960 миль, только частично выполнив поставленную задачу, зато получил тот самый необходимый полевой опыт, без которого в начале ХХ века не мог обойтись ни один полярник. Что касается непосредственно самого возвращения, то свои впечатления от него Скотт изложил следующим образом: «Мы сразу почувствовали себя как дома, но за время похода до того отупели, что все окружающее нам казалось чем-то нереальным. Нам было трудно поверить в то, что все наши беды остались позади и мы можем отдохнуть душой и телом». В походе во многом определилась дальнейшая судьба Шеклтона. И он сам, и оба судовых врача считали, что после отдыха он в состоянии продолжить свою деятельность в составе экспедиции, но Скотт принял другое решение, для многих неожиданное.
За радостями возвращения и описаниями тягот южного похода от внимания историков Антарктиды как-то ускользнуло одно важное и таинственное обстоятельство, объяснения которому нет и поныне. Каким образом путь со свежими силами при наличии собачьей упряжки занял 58 суток, а возвращение, когда участники похода, истощенные и больные, сами волокли сани, – только 37? При этом еще Скотт радуется, что наконец-то удалось отделаться от этих мерзких псов, появилось время для разговоров, пока волочешь непосильную ношу за спиной. Удивительное противоречие, объяснить которое могут только шутки коллег из конкурирующих экспедиций: якобы собаки не понимали англичан, а англичане – собак.
Однако прежде необходимо рассказать об удачной рекогносцировке в период с начала декабря 1902-го до середины января 1903 года, выполненной в горах Земли Виктории под руководством старпома Эрмитеджа, успех которой зависел во многом от геолога Феррара. Исследования здесь проводились главным отрядом под начальством самого Эрмитеджа и вспомогательным под руководством Кётлица. Люди сами на санях забрасывали в район работ все необходимое, поскольку собак отдали в отряд Скотта для его маршрута к югу. Сама местность из-за сложного горно-ледникового рельефа была несравненно труднее для передвижения, чем ровная поверхность шельфового ледника Росса, по которой прошел Скотт. Именно Эрмитедж по леднику, названному позднее в честь геолога Феррара, вышел 3 января на собственно ледниковый щит Антарктиды, или «ледниковое плато», по терминологии прежних лет, на высоте почти трех тысяч метров, простиравшийся на все пространство обзора, доступное человеческому глазу. На лыжах исследователи прошли несколько миль и, таким образом, первыми посетили ледниковый щит (покров) Антарктиды.
Тем временем гораздо ниже Феррар исследовал необычные геологические породы – песчаники с растительными древесными остатками, пронизанные многочисленными горизонтами магматических пород долеритов, залегающих на древнем кристаллическом фундаменте. Выходы этих пород стали опорными точками геологов в Антарктиде, но сама по себе находка органических остатков в окружении вечных льдов была несомненной удачей в изучении геологии шестого континента, открывая на будущее новое перспективное направление. Скотт высоко оценил исследования отрядов Эрмитеджа, Кётлица и особенно Феррара, даже не будучи сам ученым: «Фотографии, образцы горных пород, восторженные описания суровых утесов, окаймлявших ледниковую долину, показали, что здешняя местность представляет собой обширное поле для геологических исследований и что мы должны предоставить нашему геологу возможность заняться ее исследованием, невзирая на риск». Однако такая возможность возникла только на будущий год. В начале 1903-го в водах залива Мак-Мёрдо происходила своеобразная «пересменка», вызванная прибытием вспомогательного судна «Морнинг» под командой капитана Уильяма Колбека, с одной стороны, а с другой – необходимостью отдыха для участников полевых отрядов, вернувшихся из своих исследовательских маршрутов. Кроме того, со всей очевидностью требовалась замена части зимовочного персонала в связи с модификацией планов исследований, помимо решения множества неотложных проблем хозяйственного направления. Именно эти срочные заботы занимали сейчас начальника экспедиции, временно оттеснив на задний план чисто научные задачи будущего.
Отправка «Морнинга» на помощь Скотту определялась прежде всего гуманитарной целью, поскольку при отсутствии радиосвязи события на берегах малоизученного континента могли развиваться по любому сценарию. Отметим, что выбор как судна (бывшего норвежского китобойца, построенного специально для ледовых вод), так и его капитана (Колбек получил полярный опыт еще на «Саузерн Кросс» в экспедиции Борхгревинка) был сделан Маркхэмом весьма удачно. Другой его удачей оказалось привлечение к антарктической деятельности моряка со странным полным именем Эдуард Рэтлиф Гарт Рассел Эванс, которому предстояло сыграть важную роль в будущих событиях.
С прибытием «Морнинга» выяснилось, что общее положение дел позволяет провести вторую зимовку – впервые в истории изучения Антарктиды. Это было кстати, поскольку проблематика исследований оказалась неисчерпаемой. Определенно, Скотт загорелся – но совсем не походом к Южному полюсу, для которого после гибели собак не оставалось возможностей, а перспективами, открывшимися на Земле Виктории, прежде всего с точки зрения геологии и самой местности. Даже без собачьих упряжек с наличными силами в будущем полевом сезоне здесь казалось возможным повторить то, что частично уже удалось в прошлом. Скотт понимал интересы ученых и в области, в которой не был специалистом, что делало его идеальным начальником исследовательской экспедиции, а не просто успешным морским офицером.
Прибытие «Морнинга» и встречи с новыми людьми, помимо новостей из большого мира, для Скотта означали прежде всего продолжение исследований, хотя он еще не пришел в себя от пережитого во время похода к 82-й параллели. Свое состояние в эти дни он описал так: «Я, казалось, стал неспособен ни к чему, кроме еды, сна и отдыха, развалившись в кресле. Прошло много дней, прежде чем я смог стряхнуть с себя это ленивое оцепенение, и много недель, прежде чем ко мне вернулась прежняя энергия. Из-под моего пера определенно вышла бы ода картофелю. Как забыть первую порцию его, горячего и мучнистого, а главное – свежего, после столь длительного сидения на жалком сушеном картофеле».
Однако не только отдых и гастрономические последствия прибытия «Морнинга» занимали его в те дни, а прежде всего изменения в личном составе зимовщиков. «Разумеется, – писал Скотт позднее, – все офицеры собирались остаться. Но, пусть с большой неохотой, мне пришлось назвать имя одного, которому следовало уехать. Это стало сильным ударом для бедного Шеклтона, но я не мог поступить иначе. Я сказал ему, что при нынешнем состоянии его здоровья он не вынесет новых лишений».
Мягко говоря, такое объяснение было неполным уже потому, что Скотт принял решение вопреки мнению не только обоих экспедиционных врачей Уилсона и Кётлица, но и старпома Эрмитеджа. Скотт также хотел, чтобы и Эрмитедж отправился в цивилизованный мир на борту «Морнинга», ссылаясь на его семейные обстоятельства, но старпом категорически отказался. Не справившись с двумя, Скотт ограничился удалением только Шеклтона, поступив так, видимо, по принципу о двух медведях в одной берлоге. Реакцию Шеклтона при расставании с Антарктидой лейтенант Эдуард Эванс (среди подчиненных Скотта был еще один Эванс в чине старшины – того звали Эдгар) описал так: «Мы смотрели назад, пока люди Скотта не скрылись из виду, и тут бедный Шеклтон, более сильный духом, чем телом, совершенно лишился самообладания и разрыдался». Обратим внимание читателя на последнее обстоятельство без каких-либо попыток психоанализа. Это свидетельство очень важно в связи с ролью Шеклтона в последующих событиях.
С наступлением полярной ночи 24 апреля становилось холоднее с каждым днем, так что в середине мая температура упала до -67 °C. Несмотря на морозы, Скотт для поддержания людей в физической форме усиленно заставлял их гулять по окрестным холмам, что также отмечено в его дневнике: «Как бы холодно ни было. к тому времени, когда мы достигаем вершины, прилив крови согревает нас, и мы испытываем одно удовольствие. Любуемся прекрасным пейзажем вокруг, потом совершаем длительный переход через плато, наблюдаем за Эребусом, над вершиной которого вьется дымок. Наконец быстрым шагом возвращаемся по равнине и приходим к чаю с великолепным аппетитом. Нельзя сказать, что мы терпим большие лишения».
С возвращением солнца в августе начались усиленные приготовления к предстоящим маршрутам. «На судне всеобщее оживление, люди носятся туда и сюда, нагружая сани, взвешивая грузы и тщательно осматривая снаряжение. Если судить по смеху и гомону, можно подумать, что мы дети, сбежавшие с уроков. В этом году мы не слышали слова «цинга», и доктор говорит, что на судне никаких ее признаков. Право, можно рассчитывать, что будущие санные маршруты увенчаются успехом».
Между тем в далекой Англии уже возникли предпосылки для иных событий, о которых руководитель Британской национальной антарктической экспедиции не мог догадываться. Из-за отсутствия связи бывший начальник Шеклтона не мог знать, что тот уже сделал первые шаги на пути превращения в самостоятельную фигуру в будущих антарктических исследованиях. Для начала он отдал должное участникам событий, описанных выше: «15 января (1903 года) я заболел от чрезмерного напряжения. У меня началось кровохарканье – а это серьезное дело, когда находишься в ста семидесяти милях от судна. Однако я все же проходил с товарищами от девяти до десяти миль в день. Тащить сани пришлось капитану Скотту и доктору Уилсону, и это было для них суровым испытанием, ибо нагрузка на одного человека временами доходила до 270 фунтов. К счастью, продвижению вперед способствовал сильный ветер с юга, и иногда сани могли идти под парусом. Капитан Скотт и доктор Уилсон не могли сделать для меня больше того, что сделали. Они взяли на себя все тяготы пути». Даже если бывший участник экспедиции Скотта вынашивал на будущее свои планы в отношении Антарктиды, поделиться ими он не мог при отсутствии радиосвязи.
Планы Скотта, также связанные с завершением экспедиции, судя по предшествующему опыту, не могли простираться в будущее за пределы февраля-марта 1904 года. Из-за отсутствия собачьих упряжек отпадал вариант с продолжением южного маршрута в сторону полюса. Очевидно, следовало ограничиться более близкими, но перспективными направлениями. В конце концов Скотт остановился на трех вариантах маршрутов, приурочив их начало к ноябрю 1903 года. На себя Скотт взял повторный поход в глубь Земли Виктории как наиболее сложный и ответственный, а главное, перспективный с научной точки зрения. В его отсутствие командование «Дискавери» поручалось Эрмитеджу. Ройдс и Берначчи направлялись на изучение шельфового ледника Росса, Барнс должен был продолжить топографические съемки вблизи гор на Земле Виктории на 80° ю. ш. Поскольку описание двух последних маршрутов займет сравнительно небольшое место, целесообразно начать именно с них.
Пережитое не стало для Скотта поводом отказаться от подобных рекогносцировок, и уже 24 сентября он снова отправился на юг с Шеклтоном и боцманом Федером для организации продовольственного склада, первого из ряда других для запланированного похода в южном направлении. Склад был оборудован в 85 милях южнее от зимующего судна у подножия скалы Мина-Блаф, где оставили все необходимое для отряда из трех человек на полтора месяца и 150 фунтов корма для собак. На обратном пути отряд Скотта каким-то образом оказался в зоне трещин на шельфовом леднике – и это стало еще одним уроком на будущее.
Вернувшись 31 октября на «Дискавери», Скотт получил самые неутешительные вести от своего старпома Эрмитеджа, также возвратившегося из рекогносцировки в горах Земли Виктории. В его отряде у трех человек – геолога Феррара и двух моряков – обнаружились отчетливые признаки цинги, подтвержденные обоими экспедиционными врачами. Причину случившегося Эрмитедж видел в том, что Скотт «слишком доверял нашим мясным консервам. К тому же он чувствовал сентиментальное отвращение к забою тюленей в количестве, необходимом нам на зиму. Напрасно я и Кётлиц уговаривали его отдать соответствующий приказ, указывая, что убить сто ради сохранения нашего здоровья и нормального хода экспедиции ничуть не хуже, чем убить одного». Жизнь диктует свои суровые законы, а для условий Антарктиды они особенно суровы – и с ними Скотт порой позволял себе не считаться. Во всяком случае, мясо тюленей после тревоги, поднятой Эрмитеджем, вошло в ежедневный рацион и вскоре уберегло участников экспедиции от заболеваний подобного рода.
Главным маршрутом, во многом определившим дальнейшее развитие событий, стал начавшийся 2 ноября 1902 года поход Скотта, Уилсона и Шеклтона на юг от зимующего судна вдоль полосы гор для определения южной границы шельфового ледника Росса и Земли Виктории. Для этого пришлось использовать всех уцелевших за зиму собак – осталось всего 19 животных. Определенно, англичане не умели пользоваться упряжками, распределив тягловую силу по четырем нартам, которым на протяжении нескольких дней помогали люди. Это было сделано с согласия Эрмитеджа, отказавшегося от прежней договоренности об использовании собак, признав приоритет задачи Скотта в сравнении с собственными интересами на Земле Виктории.
Все тот же горный пейзаж по правую руку, каким он выглядел из залива Мак-Мёрдо и с острова Росса, сопровождал рекогносцировочный отряд из трех человек практически на протяжении всего маршрута и одновременно служил неплохим ориентиром. С одной стороны, он помогал выдерживать нужное направление на местности, лишенной других приметных объектов, с другой – позволял определять засечками наиболее выдающиеся вершины в качестве основы для будущих съемок на Земле Виктории.
10 ноября маршрутная группа миновала склад «А» у утеса Мина-Блаф, а еще спустя три дня ею был побит их собственный рекорд в продвижении на юг, что Скотт отметил в дневнике: «Мы уже зашли на юг дальше, чем кто-либо из нас. Каждый шаг вперед – новая победа над неведомым. С верой в себя, в наше снаряжение и в нашу собачью упряжку мы радостно смотрим вперед».
25 ноября Скотт и его спутники Уилсон и Шеклтон пересекли 80° ю. ш., что в дневнике отмечено следующим образом: «На всех наших картах Антарктики за восьмидесятой параллелью нарисован простой белый круг. Мы всегда стремились проникнуть вглубь этого пространства, и теперь, когда добились своего, оно перестанет быть белым пятном; это вознаграждает нас за многие лишения».
К 3 декабря маршрутный отряд значительно приблизился к горам, но протяженность дневных переходов упала до четырех миль из-за плохого состояния упряжных собак. Одновременно пришлось экономить керосин для приготовления горячей пищи – днем ограничивались холодной тюлениной, сахаром и галетами. Трудности редко приходят в одиночку. В один из дней оголодавший пес, добравшись до запасов тюленьего мяса, сожрал его столько, что хватило бы на неделю пути. Каждый отдельный неблагоприятный случай сам по себе не был фатальным, но их совокупность заставляла задумываться о перспективах и менять планы. В частности, склад «Б» заложили вблизи бухты Барна, немного не добравшись до 81° ю. ш. Гибель первой собаки, произошедшая вскорости после этого, по словам Скотта, «положила предел нашим надеждам на достижение более высоких широт, чем мы могли бы», хотя 16 декабря отряд оказался на 80° 30’ ю. ш. Теперь оставалось провианта на месяц и немного корма для собак. Вскоре животные начали падать одно за другим, отправляясь в желудки своих товарищей по упряжке, что Скотт отметил в дневнике: «Должен признаться, что не принимал личного участия в убийстве. Очень стыжусь своей моральной трусости, прекрасно зная, что моим спутникам все это столь же отвратительно, как и мне. Эту ужасную обязанность выполнял Уилсон – и вначале, так как считалось, что он с нею справится лучше других, и в дальнейшем… Я очутился в незавидном положении человека, который позволяет другому выполнять за него грязную работу». Несомненно, такая деликатность делает честь самому Скотту, но явно не соответствует сложившейся ситуации. Теперь в условиях жестокой действительности ему предстояло выбирать между задачей маршрута – и жизнями своих подчиненных, а также собак, от которых зависело многое. Это так непохоже на современные реалии, что нередко ставит в тупик читателей, далеких от проблем Антарктиды столетней давности.
Сложности с транспортом также отразились на рационе участников маршрута, который теперь сократился примерно до 600 граммов в сутки. Завтрак состоял из разогретого пеммикана с галетами и чая. По английской традиции делался и второй завтрак: небольшая порция тюленьего мяса, галета и десяток кусков сахара. Самым желанным, несомненно, был не то обед, не то ужин – во-первых, горячий, а во-вторых, он на короткое время давал ощущение сытости, которое доставляла неполная кружка разогретого пеммикана с галетами и какао. Забравшись в спальные мешки, люди стремились скорее заснуть, ибо чувство голода возвращалось через полчаса. Последние числа декабря, когда они пересекли 82° ю. ш., оказались решающими для предприятия. Накануне возвращения можно было позволить себе роскошь и набить желудок поплотнее, тем более что наступало Рождество. По такому случаю 25 декабря после пробуждения каждый получил по полной кружке тюленьей печени с пеммиканом и беконом, и даже ложку джема. Столь же обильным оказался и второй завтрак. На ужин каждому досталась двойная порция супа из пеммикана с галетами (это помимо какао!) и по куску застарелого пудинга с изюмом. В любом офицерском собрании или в кают-компании подобное меню вызвало бы, наверное, серьезные претензии к артельщику, но в морозных просторах Антарктиды под ударами беспощадного ветра у участников уединенного пиршества были свои представления о комфорте и смысле карьеры морского офицера, требовавшей, как известно, преодоления разнообразных жизненных обстоятельств. Сложнее всех на этом торжестве приходилось, по-видимому, Уилсону, отметившему у своих спутников признаки цинги. Особую тревогу ему внушал Шеклтон. Скотта же, скорее всего, больше беспокоило состояние собак.
Зато какие пейзажи, недоступные обычному смертному, окружали их! К западу на расстоянии примерно десяти миль высились громады гор на Земле Виктории, где выделялась величественная вершина, названная в честь Лонгстаффа, благодаря которому в значительной мере состоялась и экспедиция на «Дискавери», и 80° ю. ш.
Новая горная страна
Между тем реальные возможности похода были практически исчерпаны, и снежная слепота, поразившая Уилсона, только лишний раз напомнила об этом. На следующее утро он пошел рядом с санями, временами помогая тащить их. Ночью на юге обозначился очередной двуглавый ориентир («Даже в такой гористой местности он казался гигантом среди пигмеев», – записал Скотт), названный в честь Маркхэма – на современных картах он имеет высотную отметку 4351 м. В состоянии крайнего истощения, с больными собаками отряд Скотта буквально дотащился до 82° 17” ю. ш., куда маршрутная группа прибыла 30 декабря. В наиболее плохом состоянии оказался Шеклтон, у которого все отчетливей проявлялись признаки цинги. Подвели упряжные собаки, среди которых начался падеж, то ли из-за возникшей инфекции, то ли из-за недостаточного питания сушеной рыбой.
Животные продолжали погибать одно за другим и на обратном пути. В конце концов собак пришлось отпрячь, и их место заняли люди. Используя попутный ветер, они установили на санях самодельную мачту с импровизированным парусом, который оказался весьма полезным. Это событие в дневнике Скотта было отражено достойным образом с некоторой долей облегчения: «Не нужно больше подбадривать собак и впрягаться в сани вместе с ними, не нужно кричать и орать сзади, распутывать запутавшуюся упряжь. Не приходится больше прибегать к кнуту, чтобы стронуть сани с места. Весь день мы продвигались вперед с единственной целью пройти побольше миль без посторонней помощи. Право же, десять таких дней лучше одного из тех, когда приходилось подгонять упряжку измученных собак. Впервые мы получили возможность свободно разговаривать на переходе, а потому время пошло гораздо быстрее».
Тем не менее путь к складу «В» занял почти две недели, причем на подходах к нему видимость ухудшилась из-за усилившейся поземки, в то время когда продовольственный мешок уже опустел. Тем не менее Скотт, используя ослабление в метели, успел разглядеть флаг на складе. В тот день 13 января люди получили возможность вволю отъесться, что само по себе в той обстановке оказалось чрезвычайным событием. При этом из-за ухудшавшегося состояния Шеклтона надо было спешить. Ради этого пришлось забить двух оставшихся собак. «…Конец нашей собачьей упряжки, таков ее трагический финал. Мне трудно писать об этом», – отметил Скотт.
К этому времени Шеклтона пришлось освободить от участия в установке лагеря и от помощи в перетаскивании саней. Он мог только самостоятельно двигаться, периодически сообщая своим товарищам о необходимости отдыха. Скотт всячески настаивал, чтобы больной не проявлял излишней бодрости, пытаясь скрыть свое состояние. Время от времени приходилось даже везти его на санях. Чтобы противостоять цинге, несколько увеличили порцию тюленьего мяса. Тем не менее с каждым днем шествие изнуренных до предела людей все чаще напоминало путь к эшафоту.
Иногда им везло. С 20 января попутный ветер усилился, что сразу отразилось на темпах движения, и это вновь зафиксировал дневник Скотта: «Кажется, фортуна решила нам улыбнуться». С учетом таких обстоятельств, а также приближения к очередному складу у утеса Мина-Блаф Скотт решил не ограничивать людей в пище и пустил по кругу жестянку с галетами, что было встречено радостными возгласами. Все чаще попадались признаки близости к зимовке: 24 января они увидали вдали Мину-Блаф, сутки спустя дымок Эребуса, а 26 января наткнулись на следы отряда Барна, проводившего съемки местности. Когда они достигли склада у Мины-Блаф 28 января, Скотт так описал это в дневнике:
«Не успели мы поставить палатку, как с детским ликованием принялись раскапывать сугробы. Одно за другим наши сокровища появлялись на свет: керосин, который можно было расходовать самым расточительным образом, галеты, которых нам хватило бы на целый месяц, и в довершение всего большой коричневый мешок. Развязав его, мы не могли отвести глаз от содержимого: Там лежали две коробки сардин, большая банка мармелада, кубики горохового супа и много других лакомств, при виде которых у нас потекли слюнки. Благодаря предусмотрительности наших добрых товарищей каждого ждал сюрприз. Мне досталась лишняя пачка табаку. Последним по порядку, но не по значению надо упомянуть целую кучу писем и записок. Не думаю, чтобы кому-либо было приятнее получить почту, чем нам».
Шеклтон по состоянию здоровья (его мучил жестокий кашель и приступы удушья) не мог отдать должного всем этим лакомствам, в то время как двое остальных серьезно пострадали от обжорства и были вынуждены то и дело покидать палатку, несмотря на начавшуюся метель. Непогода затянулась до 30 января. С ее окончанием Шеклтон поначалу ехал на санях, но, окрепнув, встал на лыжи. Оба его товарища тащились из последних сил, желая доставить своего больного коллегу если не здоровым, то по крайней мере живым в надежные руки корабельного эскулапа. Наблюдатели с «Дискавери» вовремя заметили возвращение отряда Скотта, и Берначчи со Скелтоном вышли им навстречу, чтобы помочь на последних милях.
Отряд за три месяца и три дня одолел 960 миль, только частично выполнив поставленную задачу, зато получил тот самый необходимый полевой опыт, без которого в начале ХХ века не мог обойтись ни один полярник. Что касается непосредственно самого возвращения, то свои впечатления от него Скотт изложил следующим образом: «Мы сразу почувствовали себя как дома, но за время похода до того отупели, что все окружающее нам казалось чем-то нереальным. Нам было трудно поверить в то, что все наши беды остались позади и мы можем отдохнуть душой и телом». В походе во многом определилась дальнейшая судьба Шеклтона. И он сам, и оба судовых врача считали, что после отдыха он в состоянии продолжить свою деятельность в составе экспедиции, но Скотт принял другое решение, для многих неожиданное.
За радостями возвращения и описаниями тягот южного похода от внимания историков Антарктиды как-то ускользнуло одно важное и таинственное обстоятельство, объяснения которому нет и поныне. Каким образом путь со свежими силами при наличии собачьей упряжки занял 58 суток, а возвращение, когда участники похода, истощенные и больные, сами волокли сани, – только 37? При этом еще Скотт радуется, что наконец-то удалось отделаться от этих мерзких псов, появилось время для разговоров, пока волочешь непосильную ношу за спиной. Удивительное противоречие, объяснить которое могут только шутки коллег из конкурирующих экспедиций: якобы собаки не понимали англичан, а англичане – собак.
Однако прежде необходимо рассказать об удачной рекогносцировке в период с начала декабря 1902-го до середины января 1903 года, выполненной в горах Земли Виктории под руководством старпома Эрмитеджа, успех которой зависел во многом от геолога Феррара. Исследования здесь проводились главным отрядом под начальством самого Эрмитеджа и вспомогательным под руководством Кётлица. Люди сами на санях забрасывали в район работ все необходимое, поскольку собак отдали в отряд Скотта для его маршрута к югу. Сама местность из-за сложного горно-ледникового рельефа была несравненно труднее для передвижения, чем ровная поверхность шельфового ледника Росса, по которой прошел Скотт. Именно Эрмитедж по леднику, названному позднее в честь геолога Феррара, вышел 3 января на собственно ледниковый щит Антарктиды, или «ледниковое плато», по терминологии прежних лет, на высоте почти трех тысяч метров, простиравшийся на все пространство обзора, доступное человеческому глазу. На лыжах исследователи прошли несколько миль и, таким образом, первыми посетили ледниковый щит (покров) Антарктиды.
Тем временем гораздо ниже Феррар исследовал необычные геологические породы – песчаники с растительными древесными остатками, пронизанные многочисленными горизонтами магматических пород долеритов, залегающих на древнем кристаллическом фундаменте. Выходы этих пород стали опорными точками геологов в Антарктиде, но сама по себе находка органических остатков в окружении вечных льдов была несомненной удачей в изучении геологии шестого континента, открывая на будущее новое перспективное направление. Скотт высоко оценил исследования отрядов Эрмитеджа, Кётлица и особенно Феррара, даже не будучи сам ученым: «Фотографии, образцы горных пород, восторженные описания суровых утесов, окаймлявших ледниковую долину, показали, что здешняя местность представляет собой обширное поле для геологических исследований и что мы должны предоставить нашему геологу возможность заняться ее исследованием, невзирая на риск». Однако такая возможность возникла только на будущий год. В начале 1903-го в водах залива Мак-Мёрдо происходила своеобразная «пересменка», вызванная прибытием вспомогательного судна «Морнинг» под командой капитана Уильяма Колбека, с одной стороны, а с другой – необходимостью отдыха для участников полевых отрядов, вернувшихся из своих исследовательских маршрутов. Кроме того, со всей очевидностью требовалась замена части зимовочного персонала в связи с модификацией планов исследований, помимо решения множества неотложных проблем хозяйственного направления. Именно эти срочные заботы занимали сейчас начальника экспедиции, временно оттеснив на задний план чисто научные задачи будущего.
Отправка «Морнинга» на помощь Скотту определялась прежде всего гуманитарной целью, поскольку при отсутствии радиосвязи события на берегах малоизученного континента могли развиваться по любому сценарию. Отметим, что выбор как судна (бывшего норвежского китобойца, построенного специально для ледовых вод), так и его капитана (Колбек получил полярный опыт еще на «Саузерн Кросс» в экспедиции Борхгревинка) был сделан Маркхэмом весьма удачно. Другой его удачей оказалось привлечение к антарктической деятельности моряка со странным полным именем Эдуард Рэтлиф Гарт Рассел Эванс, которому предстояло сыграть важную роль в будущих событиях.
С прибытием «Морнинга» выяснилось, что общее положение дел позволяет провести вторую зимовку – впервые в истории изучения Антарктиды. Это было кстати, поскольку проблематика исследований оказалась неисчерпаемой. Определенно, Скотт загорелся – но совсем не походом к Южному полюсу, для которого после гибели собак не оставалось возможностей, а перспективами, открывшимися на Земле Виктории, прежде всего с точки зрения геологии и самой местности. Даже без собачьих упряжек с наличными силами в будущем полевом сезоне здесь казалось возможным повторить то, что частично уже удалось в прошлом. Скотт понимал интересы ученых и в области, в которой не был специалистом, что делало его идеальным начальником исследовательской экспедиции, а не просто успешным морским офицером.
Прибытие «Морнинга» и встречи с новыми людьми, помимо новостей из большого мира, для Скотта означали прежде всего продолжение исследований, хотя он еще не пришел в себя от пережитого во время похода к 82-й параллели. Свое состояние в эти дни он описал так: «Я, казалось, стал неспособен ни к чему, кроме еды, сна и отдыха, развалившись в кресле. Прошло много дней, прежде чем я смог стряхнуть с себя это ленивое оцепенение, и много недель, прежде чем ко мне вернулась прежняя энергия. Из-под моего пера определенно вышла бы ода картофелю. Как забыть первую порцию его, горячего и мучнистого, а главное – свежего, после столь длительного сидения на жалком сушеном картофеле».
Однако не только отдых и гастрономические последствия прибытия «Морнинга» занимали его в те дни, а прежде всего изменения в личном составе зимовщиков. «Разумеется, – писал Скотт позднее, – все офицеры собирались остаться. Но, пусть с большой неохотой, мне пришлось назвать имя одного, которому следовало уехать. Это стало сильным ударом для бедного Шеклтона, но я не мог поступить иначе. Я сказал ему, что при нынешнем состоянии его здоровья он не вынесет новых лишений».
Мягко говоря, такое объяснение было неполным уже потому, что Скотт принял решение вопреки мнению не только обоих экспедиционных врачей Уилсона и Кётлица, но и старпома Эрмитеджа. Скотт также хотел, чтобы и Эрмитедж отправился в цивилизованный мир на борту «Морнинга», ссылаясь на его семейные обстоятельства, но старпом категорически отказался. Не справившись с двумя, Скотт ограничился удалением только Шеклтона, поступив так, видимо, по принципу о двух медведях в одной берлоге. Реакцию Шеклтона при расставании с Антарктидой лейтенант Эдуард Эванс (среди подчиненных Скотта был еще один Эванс в чине старшины – того звали Эдгар) описал так: «Мы смотрели назад, пока люди Скотта не скрылись из виду, и тут бедный Шеклтон, более сильный духом, чем телом, совершенно лишился самообладания и разрыдался». Обратим внимание читателя на последнее обстоятельство без каких-либо попыток психоанализа. Это свидетельство очень важно в связи с ролью Шеклтона в последующих событиях.
С наступлением полярной ночи 24 апреля становилось холоднее с каждым днем, так что в середине мая температура упала до -67 °C. Несмотря на морозы, Скотт для поддержания людей в физической форме усиленно заставлял их гулять по окрестным холмам, что также отмечено в его дневнике: «Как бы холодно ни было. к тому времени, когда мы достигаем вершины, прилив крови согревает нас, и мы испытываем одно удовольствие. Любуемся прекрасным пейзажем вокруг, потом совершаем длительный переход через плато, наблюдаем за Эребусом, над вершиной которого вьется дымок. Наконец быстрым шагом возвращаемся по равнине и приходим к чаю с великолепным аппетитом. Нельзя сказать, что мы терпим большие лишения».
С возвращением солнца в августе начались усиленные приготовления к предстоящим маршрутам. «На судне всеобщее оживление, люди носятся туда и сюда, нагружая сани, взвешивая грузы и тщательно осматривая снаряжение. Если судить по смеху и гомону, можно подумать, что мы дети, сбежавшие с уроков. В этом году мы не слышали слова «цинга», и доктор говорит, что на судне никаких ее признаков. Право, можно рассчитывать, что будущие санные маршруты увенчаются успехом».
Между тем в далекой Англии уже возникли предпосылки для иных событий, о которых руководитель Британской национальной антарктической экспедиции не мог догадываться. Из-за отсутствия связи бывший начальник Шеклтона не мог знать, что тот уже сделал первые шаги на пути превращения в самостоятельную фигуру в будущих антарктических исследованиях. Для начала он отдал должное участникам событий, описанных выше: «15 января (1903 года) я заболел от чрезмерного напряжения. У меня началось кровохарканье – а это серьезное дело, когда находишься в ста семидесяти милях от судна. Однако я все же проходил с товарищами от девяти до десяти миль в день. Тащить сани пришлось капитану Скотту и доктору Уилсону, и это было для них суровым испытанием, ибо нагрузка на одного человека временами доходила до 270 фунтов. К счастью, продвижению вперед способствовал сильный ветер с юга, и иногда сани могли идти под парусом. Капитан Скотт и доктор Уилсон не могли сделать для меня больше того, что сделали. Они взяли на себя все тяготы пути». Даже если бывший участник экспедиции Скотта вынашивал на будущее свои планы в отношении Антарктиды, поделиться ими он не мог при отсутствии радиосвязи.
Планы Скотта, также связанные с завершением экспедиции, судя по предшествующему опыту, не могли простираться в будущее за пределы февраля-марта 1904 года. Из-за отсутствия собачьих упряжек отпадал вариант с продолжением южного маршрута в сторону полюса. Очевидно, следовало ограничиться более близкими, но перспективными направлениями. В конце концов Скотт остановился на трех вариантах маршрутов, приурочив их начало к ноябрю 1903 года. На себя Скотт взял повторный поход в глубь Земли Виктории как наиболее сложный и ответственный, а главное, перспективный с научной точки зрения. В его отсутствие командование «Дискавери» поручалось Эрмитеджу. Ройдс и Берначчи направлялись на изучение шельфового ледника Росса, Барнс должен был продолжить топографические съемки вблизи гор на Земле Виктории на 80° ю. ш. Поскольку описание двух последних маршрутов займет сравнительно небольшое место, целесообразно начать именно с них.