Страница:
Назначал ли его кто или не назначал — только как-то получилось, что именно он, Самохвалов, один из полутора десятков прибывших в экипаж старшин, строил по утрам людей, лихо докладывал одному из лейтенантов о наличности батарейцев и, сделав таким образом приятное сердцу и натуре своей первое дневное дело, исполненный достоинства, становился на правом фланге строя, правее всех старшин.
Старший лейтенант Мошенский долго строй не держал. Отдал необходимые распоряжения, предупредил, что ожидается женская бригада маляров и потому экипажу следует проявить флотскую галантность, в меру возможности помогать им, а главное — не создавать неразберихи и заторов в неудобных для покраски местах. Прямо сейчас пройтись швабрами и тряпками по всем закуткам и палубам: краска, как известно, чистоту любит.
И все пошло заведенным порядком. Девушки-маляры прибыли точно в назначенный срок. Были они несколько неуклюжи в заляпанных всеми цветами красок просторных робах, но зато из-под аккуратных косынок выбивались девичьи кудряшки и глаза лучились добротой и достоинством.
Одна группа девушек-маляров красила белой масляной краской оклеенный пробковой крошкой подволок, другая с деревянных подвесок размалевывала серо-зелеными пятнами стальные борта — наводила камуфляж, который был необходим плавбатарее, чтобы слиться с морем, стать менее заметной.
Девушки работали несколько дней. Их уже знали по именам. Встречали как давних знакомых. Кое-кому из ретивых кавалеров пришлось от их строгости пострадать.
К старшине Самохвалову с виноватым видом подошел краснофлотец Капитон Сихарулидзе:
— Товарищ старшина, дорогой! Дай чистый бензин-керосин. Смотри, что с моими усами сделали!
Самохвалов и рад бы казаться строгим, да разве только слепой не заметит, не рассмеется: на лице Сихарулидзе до самых ушей были наведены зеленой краской лихие усы. Покраснев, как мак, то ли от стыда, то ли от возмущения, Сихарулидзе возбужденно вскинул вверх тонкие руки:
— Я что такое сделал? Ничего не сделал. Нэмножко, совсем нэмножко один дэвушка обнял. Ну, немножко пошутить хотел… Э, разве это плохо? А они меня схватили и усы испортили, видишь, да?
Самохвалов, сдерживая улыбку, сказал, что, так и быть, выручит, но в следующий раз пусть даже и не подходит…
— Большое начальство к нам! — послышалось рядом.
Самохвалов взглянул за борт: к плавбатарее подходил катер, да не какой-нибудь, а командующего флотом! Катер уверенно пристал к борту, и следом за матросом-швартовщиком на трап ступили двое командиров и вице-адмирал Октябрьский.
К командующему флотом спешил командир плавбатареи Мошенский. Видя все это, старшина Самохвалов прикрикнул на Сихарулидзе:
— Ну, матрос, беги на самую нижнюю палубу, туда, где темней! Не до тебя сейчас, не до усов! Да не высовывайся, а то самого командующего напугаешь, а он за это — всех нас!
— Товарищ старшина! Дорогой! Чкара — быстро побежим, успеем! — Сихарулидзе путал русские слова с грузинскими.
Сквозь шум и лязг донесся четкий рапорт командира плавбатареи командующему флотом.
— Видишь?! — делая свирепое лицо, указал рукой Самохвалов. — Не пройти теперь на бак. Прячься!
— Что-то прорези высоковаты… Моря не увидите!
Владимир Акимович Лозенко не нашелся что ответить, выручил главный инженер Феликс Иванович Кривчик:
— А вы, товарищ командующий, взгляните на богатыря — командира плавбатареи! По нему и смотровые щели.
Находившиеся в рубке обернулись. Мошенский смутился.
— Что же он тут, вечный командир, что ли?
— Вечный не вечный, а ему вы доверили быть первым! — бойко парировал Кривчик.
Октябрьский помолчал. Еще раз окинул взглядом внутренность боевой рубки, буркнул: «Добро» и направился к выходу. Уже на верхней палубе спросил у инженеров, уложатся ли строители в сроки. Лозенко ответил чистосердечно:
— Трудновато, товарищ командующий флотом!
И опять пришел на помощь Кривчик:
— Для полной гарантии и надежности надо нам позарез, товарищ командующий, денька три к контрольному сроку добавить.
Октябрьский помедлил, снял фуражку, вытер платком блестящую от пота бритую голову.
— Добро. Три дня даю. И ни часу больше!
Судя по всему, командующий флотом остался доволен результатом осмотра. Уже на трапе, спускаясь в катер, взглянул снизу вверх на застывшего Мошенского:
— Командир! Людей учить немедленно! Отныне — никаких работ. Пусть заводчане доводят «Квадрат» до ума. Я им три дня добавил. А вашим людям нужны тренировки. Сколачивайте расчеты. Понятно?
— Понятно, товарищ командующий флотом! — несколько стушевавшись, ответил Мошенский.
Черные, глубоко сидящие глаза адмирала пристально глянули из-под лакированного козырька фуражки. Может, в эту минуту подумалось ему: «Не очень-то боек командир плавбатареи…» Однако по месту прежней службы флагманский специалист-зенитчик, в недавнем прошлом командир первой башни главного калибра линкора «Парижская коммуна», характеризовался как волевой, дисциплинированный командир и отличный артиллерист.
Тронув пальцами козырек, адмирал спустился в катер. Застрекотал мотор, голубое облачко дыма заклубилось за расходящимися волнами…
«Всего неделя… За нее все надо успеть!» — подумал Мошенский. С этой минуты он прямо физически ощутил груз возложенной на него ответственности.
— Я всего на часок, Вера, — точно оправдываясь, сказал Сергей. — Завтра или послезавтра — подъем флага и… А пока доделки, доработки, учеба… Работы — выше головы.
— У меня плохая новость, Сережа. Приходили из штаба со списками. Сказали, что в ближайшие дни семьи комсостава будут эвакуировать из Севастополя… — Глаза жены тревожно блеснули.
— Знаю… — глухо ответил Мошенский, кашлянул, чтобы придать голосу обыденность. — Почему ты думаешь, что это плохо? Может, как раз будет лучше. Ты должна в спокойной обстановке родить ребенка. А здесь — бомбы, снаряды. Ты должна…
— Сергей! — обиженно остановила она его. — Ты же знаешь, я не люблю эти «должна», «должен»… Я не хочу никуда уезжать! У меня есть своя квартира, и она пока цела!
Он положил ей руки на плечи, заглянул в глаза:
— Успокойся. Тебе нельзя сейчас волноваться. Может быть, еще никого никуда и не отправят. Просто на всякий случай у них эвакуационные списки, должно быть все готово… Понимаешь? И потом, знаешь, эвакуация будет морем, пока нет плотной блокады. А если и отправят, то ведь не тебя одну, а всех женщин и детей. Война ведь… Мы должны быть спокойны за вас и не рваться к домам и семьям. Ты жена командира, и… ты сознательная. Ведь так?
Она грустно улыбнулась. Заспешила на кухню, говоря на ходу:
— У меня сегодня, как назло, ничего не готово… Ждала тебя каждый день. Была сегодня на рынке, мясо купила, а делать с ним ничего не могу: тошнит.
— Давай сюда! Я живо из него сделаю, что требуется. Отбивные, котлеты? Что вы желаете? — Он, шутя, обогнал ее, отстранил от кухонного стола.
Стоя возле окна, она глядела на него, и необъяснимый внутренний голос, казалось, твердил ей: «Запомни эту встречу! Скоро надолго расстанетесь… Гляди! Запоминай!»
Сергей крутил ручку мясорубки. Он по-прежнему был с «военным загаром» — у него загорели лишь кисти рук, лицо да шея. А хвалился ведь, что все подчиненные за дни строительства батареи загорели, как негры. Значит, сам ходит в кителе…
Ел он с аппетитом. Старался шутить, но сам понимал, что сегодняшняя встреча с женой, возможно, последняя перед выходом в море. Он бы не был самим собою, если б не нашел времени сказать:
— Ну а теперь, Верунчик, давай на всякий случай обговорим вариант твоего отъезда. Если эвакуация все же будет, то, я считаю, тебе надо ехать к Ане, в Ташкент. Сестра поможет тебе с малышом.
Они прощались на улице, возле подъезда.
За какие-то час-полтора, проведенные дома, Сергей заметно преобразился, словно и не был он усталым, помятым, с руками, впитавшими красноватую ржу железа… Он стоял перед Верой в новой, с иголочки, форме с сияющими латунными пуговицами. Стрелки на брюках такие, о которых он когда-то любил говорить: «Дотронься — руку порежешь». Старую рабочую форму он уложил в чемоданчик, который теперь держал в руке.
— Ну, я пошел. Веселее, Верунчик! Мы же договорились…
И, уже отойдя несколько шагов, стремительно вернулся. Обнял, поцеловал крепко, до боли в губах.
— Все. Не хнычь! — отстранил от себя жену, стараясь не видеть ее глаз, и зашагал по старым каменным плитам тротуара. Лишь в конце улицы обернулся. Она махала ему рукой. Махнул и он.
…Первым, кого он увидел возле дока, был старшина Самохвалов.
— Как наши дела, товарищ старшина? — спросил он с привычной бодростью. Знал, что в его отсутствие произойти вроде бы ничего не должно, но справиться об обстановке счел нужным.
— Порядок, товарищ старший лейтенант! — в голосе Самохвалова Мошенский, однако, не услышал обычной лихости. Вроде бы как сник старшина, не глядел орлом. — Вас тут боцман дожидается… — тусклым голосом произнес Самохвалов.
— Какой боцман? — не сразу понял Мошенский.
— К нам на плавбатарею. У него предписание…
Ах, вот оно что… Мошенский все понял.
Должность боцмана плавбатареи до сих пор была свободной. Мошенский советовался с лейтенантами, кого из старшин на нее выдвинуть. Все сходились на старшине 1-й статьи Самохвалове. Наверное, и Самохвалов уже прослышал, что именно ему придется быть боцманом. И не только он — многие так считали… А тут прибыл боцман.
— Где он?
— Да тут был. Может, «Квадрат» осматривает…
— В звании каком? Молодой, старый? — поинтересовался Мошенский.
— Мичман. Тертый морячина.
— В годах, значит?
— Да, лет пятидесяти.
С боцманом встретились на палубе плавбатареи. Тот сам чутьем угадал в пришедшем командира плавбатареи.
— Товарищ старший лейтенант!
Мошенский внутренне даже вздрогнул — настолько густой, сильный, с хрипотцой голос был у обратившегося к нему человека.
— Мичман Бегасинский. Прибыл в ваше распоряжение на должность боцмана плавбатареи!
Даже по виду своему — боцман. Крепкий, кряжистый. Рука, налитая, загорелая до черноты, застыла у козырька мичманки. Блекло-карие глаза глядели спокойно, не мигая. Именно такими представлял Мошенский боцманов, читая морские рассказы Станюковича. У этого только серьги в ухе не хватает… Мошенскому стоило труда не улыбнуться. Протянул руку, поздоровался.
Рука у боцмана железная. «Если и характер такой же, то экипажу повезло», — с удовлетворением подумал Мошенский.
Боцман протянул листок-предписание.
— С какого корабля?
— С «Червонки»… Виноват, с крейсера «Червона Украина», товарищ командир…
Мошенский заметил, что боцман, разговаривая с ним, старательно налегает на слово «командир». На флоте так по традиции называют командира корабля. Не по званию, а одним этим властным словом. Мошенский поймал себя на том, что ему приятно такое обращение. Спросил боцмана, сколько ему лет.
— Сорок восемь. С 1893-го я.
— А на флоте с какого?
— С пятнадцатого… Салажонком забрили. В семнадцатом перешел на сверхсрочную. Хотел одно время уйти на берег, да расхотел. Так вот и трублю.
— Беспартийный?
— Почему же… — несколько обиженно прогудел Бегасинский. — Член ВКП(б)…
Мошенскому сделалось неловко. Не только оттого, что ошибся, а скорее потому, что сам он был еще кандидатом в члены партии. Вопрос о приеме будут решать коммунисты плавбатареи, его подчиненные. И, в частности, этот вот мичман — ветеран флота. Пока в парторганизации девять коммунистов. И вот еще Бегасинский. Надо же, какой бравый морячина!
Мошенский заглянул в предписание:
— Хорошо, Александр Васильевич. Значит, будем служить вместе. Пройдемте по «Квадрату», введу вас в курс дела. «Квадрат» — условное название нашей плавбатареи № 3…
— А что, есть еще две плавбатареи? — поинтересовался Бегасинский.
— Чего не знаю — того не знаю. Наверное, есть… Может, под Батумом, а может, вообще на Балтике. Вы сами-то, товарищ боцман, откуда будете? Семейный?
— Здешний я, товарищ старший лейтенант. Севастопольский. Семейный. Жена в городе. А вы, извиняюсь?
— Женат. Жена тоже в городе.
— А еще такие, как мы, севастопольцы, в команде имеются?
— Нет.
Мошенскому понравилось, что боцман по-флотски называет людей плавбатареи командой. Только уж как-то быстро уравнял он себя и Мошенского фразой: «А еще такие, как мы, севастопольцы, есть?» Боцман тем временем рассуждал вслух:
— Да-а… Кто знает, товарищ командир, лучше оно или хуже, что семьи-то наши рядом…
Неторопливо шли они по верхней палубе плавбатареи мимо работающих людей… Остановились возле носовых 37-миллиметровых пушек-автоматов. Лейтенант Николай Даньшин — потный, возбужденный, с часами в руке — проводил тренировку боевых расчетов.
— Самолет «противника»! Курсовой — девяносто, высота — две тысячи!
Тонкоствольные, с раструбами на концах пушки матово поблескивали в лучах солнца, бойко разворачивались вправо и одновременно поднимались к зениту. За каждой из них находился на своих боевых местах расчет — шесть краснофлотцев-зенитчиков.
Действия одного из расчетов контролировал старшина Самохвалов. Завидя краем глаза командира плавбатареи и боцмана, нарочито громко напустился на, видимо, замешкавшегося наводчика:
— Герусов! Не ловите ворон! Живее, живее! Рук не должно быть видно! Мелькать должны. Вот так! Вот так!
Все моряки в помятых, далеко не первой свежести робах. Лица и руки их черны от загара, блестят от пота, а к Мошенскому подходит одетый в выходное обмундирование краснофлотец. Среднего роста, розовощекий, чернобровый. Рука легко взметнулась к бескозырке:
— Товарищ старший лейтенант! Краснофлотец Рютин из увольнения прибыл без замечаний.
Казалось бы, какое увольнение, когда на «Квадрате» такая запарка! Оказывается, случай был особый: Рютин был в загсе, регистрировал брак с любимой девушкой. Произойди такое событие в мирные дни, ему бы предоставили двое-трое суток увольнения, а так… всего четыре часа.
— Вас можно поздравить? — В голосе командира прозвучала непривычная теплота.
— Да, товарищ старший лейтенант.
— С законным вас браком, Алексей! Вот разобьем врага, будет у всех нас замечательная жизнь. Теперь вы — человек семейный, и спрос с вас как с бойца двойной. Надо сделать все, чтобы поскорее приблизить и вашей семье мирную, счастливую жизнь. Так я говорю?
— Так точно, товарищ старший лейтенант!
Мошенский знает об этом парне немногое. Алексей Рютин девятнадцатого года рождения. Из рабочих. В Ленинграде у него отец, мать… На плавбатарею прибыл с военного транспорта «Днепр», где был примерным матросом. Весной, перед войной, ездил в Ленинград в отпуск. Мечтал после службы приехать в Ленинград, и не один, а с женой… Война изменила планы, уплотнила их.
Наперекор всему решил он в эти трудные дни закрепить свою любовь официально. Пусть ждет его с войны не невеста, а жена. Об этом был у него с Мошенским недолгий, но доверительный разговор, и командир разрешил четырехчасовое увольнение…
Рютин заспешил переодеться в рабочую форму, а Мошенский, глядя ему вслед, подумал: «Нет, не прервала война жизнь! Люди еще сильнее любят и верят во все хорошее, что придет с нашей победой. Только, чтобы пришла она, надо всем нам очень крепко поработать. Может случиться, и кровь пролить, и жизнь отдать… И все же пусть будет военное счастье! И парень этот, Алексей Рютин, и я, и все другие люди хотят уцелеть на войне, хотят встретить победу. Пусть так будет!»
«НАМ ПРИКАЗАНО…»
На непросохшей еще после утренней приборки палубе отражалась в мокрой броне черная живая стена. Моряки стояли плотно, по трое в ряд. Сто тридцать человек…
Солнце еще не взошло. Настойчивый ветерок нагонял с моря прохладу. Было зябко и неуютно.
Лейтенант Хигер, стараясь казаться солидным в свои двадцать два года, скомандовал:
— Левый фланг! Подровнять носочки! Румянцев, не выпячивайте живот!
— А ему трудно, товарищ лейтенант! — весело пояснил кто-то из строя. — Он на камбузе две порции рубанул.
Вспыхнул недолгий, сдержанный смех. Хигер невольно улыбнулся, видя, как левофланговый, самый маленький из всех краснофлотец, шустро втянул живот и несколько отклонился назад…
Костю Румянцева за его несколько комичную внешность — широченные флотские брюки, не по росту просторный бушлат, а главное, за веселый нрав знали все.
Настроение в строю было торжественное и тревожное. Настал день, к которому они готовились более двух недель, а может, и всю свою довоенную службу, — день выхода в море, в точку якорной стоянки. Само слово «стоянка» рождало в душе тревогу. Моряк всегда, сколько он есть, — воплощение движения и борьбы со стихией. Движения на корабле сквозь живые горы волн, сквозь непогоду. Моряк всегда, сколько он есть, связан с мощными паровыми и электрическими машинами, с задачей умело управлять ими. Моряк — всегда сама ловкость и расторопность. А тут… Огромная железная коробка… Без хода, без пара, без руля. Непривычно…
Из-за боевой рубки вышла группа штатских и военных — приемная госкомиссия. От группы отделился командир плавбатареи.
Стараясь чеканить шаг по мокрой броне, лейтенант подошел к командиру батареи, четко доложил о том, что личный состав по случаю выхода в море построен.
Выслушав рапорт, Мошенский поздоровался с моряками. Мощное «здра…» громыхнуло ему в ответ. Мошенский поднялся на мостик. Теперь он видел всех до единого человека. Строй ждал, что скажет командир. Выражение скованности на лицах сменилось вниманием.
— Товарищи! — Мошенский волновался. Ему не хватило воздуха. Он вдохнул полной грудью и с новой силой произнес: — Товарищи! Отныне мы — боевая единица Черноморского флота. Нам приказано выйти в море и стать на якорь на подступах к Севастополю…
Мошенский предельно коротко изложил основные задачи плавбатареи. Их было три. Первая: не допускать вражескую авиацию к главной базе флота, расстраивать зенитным огнем боевые порядки самолетов противника, срывая тем самым прицельное бомбометание по базе и кораблям. Вторая: быть готовыми к отражению атак подводных лодок и торпедных катеров. Задача третья: постоянно наблюдать за воздухом и морем, своевременно оповещать командование ПВО флота о появлении морских и воздушных сил врага, а также о сброшенных с его самолетов минах.
— Нам будет трудно. Особенно на первых порах… Жизнь всего экипажа будет зависеть от того, насколько быстро сориентируемся мы в новой обстановке, войдем в нее, от того, насколько быстро сладим нашу стрельбу, насколько метко будем вести огонь. Боевой корабль, когда его бомбят, может маневрировать, уклоняться. Мы же уклоняться, маневрировать не можем. Зенитчики наземных батарей могут во время бомбежки укрыться в блиндажах, в земле. Нам же укрываться негде и нельзя. Нам укрыться — значит погибнуть.
Стоявший за спиною Мошенского комиссар плавбатареи политрук Середа, плотный, смуглолицый, на полголовы ниже ростом, негромко кашлянул. Раз, другой… Не слишком ли командир плавбатареи сгущает краски? Надо бы говорить бодрее, оптимистичнее. Мошенский слышал покашливание Середы, но не обратил на это внимания. Полмесяца совместной службы — не срок, когда люди узнают привычки и особенности друг друга, когда умеют обходиться без слов.
— Неподвижность нашей батареи, — говорил Мошенский, — с одной стороны, ее недостаток, но, с другой, неподвижность эта дает нам возможность вести прицельный, поражающий огонь, возможность заранее пристрелять высоты и сектора… Мы хорошо вооружены. На таком островке чуть ли не полтора десятка орудийных и пулеметных стволов! Вы все здесь моряки и знаете: редко какой боевой корабль имеет такую плотность зенитных средств… Так я говорю, товарищи?
Строй качнулся, одобрительно загудел. Теплое чувство контакта с подчиненными у Мошенского тотчас же сменилось досадой.
«Нехорошо, Сергей… — сказал себе Мошенский. — Не митинг же. Все оттого, что не имеешь ты опыта работы с такой массой людей. Разве на линкоре в твоем подчинении было столько старшин и краснофлотцев? А командиры, какой пример я им подаю? Я должен быть краток, лаконичен и строг».
— Товарищи! Дело теперь за нами. Будем же железным островом впереди нашего славного Севастополя! Не посрамим чести и достоинства военных моряков Черноморского флота! Я верю в наши силы!
Мошенский умолк. В голове теснилось: «Все ли, что надо, сказал? Так ли, как надо?» Из-под плотно надетой фуражки — все же нашла место — пробилась по виску капля пота…
— У вас что-нибудь есть, товарищ старший политрук? — спросил у Середы.
— Да, — кивнул тот, привычно выступил вперед, подошел к брезентовому борту мостика. Хорошо поставленным, сильным голосом бросил: — Товарищи! Разрешите от вашего имени, от всех нас заверить командование флота, что личный состав плавучей зенитной батареи с возложенными на нее задачами успешно справится. Прошу председателя Государственной приемной комиссии довести нашу решимость и уверенность до командующего флотом вице-адмирала товарища Октябрьского и члена Военного совета дивизионного комиссара товарища Кулакова.
Прозвучало «Вольно!». Предстояло главное — выйти в море и стать на якоря. Сегодня же в «точку» прилетит самолет МБР-2 с конусом на тросе, и по конусу плавбатарея проведет свою первую практическую стрельбу…
Мошенский доложил председателю комиссии о готовности к выходу в море.
— Добро, добро! — прервал его председатель, сухонький, невысокого роста и уже немолодой капитан 1-го ранга. — Давайте команду на выход.
Сказал деловито и буднично, как говорил в своей жизни много раз, и всегда после его короткого приказа начинали работать машины и винты выбрасывали из-под кормы бело-зеленую кипящую воду…
Теперь все было несколько иначе. Подошли два буксира. С них неторопливо завели тросы, закрепили, совсем по-штатски, поговорили с командиром плавбатареи, уточнили курсы движения… (Всех служивших на буксирах моряков недавно переодели в военную форму, и, по сути, военного-то в них только и было, что эта форма.)
Прозвучала хотя и несколько измененная, но все же традиционная флотская команда:
— Плавбатарею к бою и походу приготовить!
Строй распался. Застучали, затопали матросские каблуки, замелькали в люках ловкие фигуры… Места по боевому расписанию заняли без суеты: каждый помнил морское правило — бежать на боевой пост, всегда имея море от себя справа. И от этого дружного, гулкого топота, от бойких докладов с постов о готовности сразу повеяло родным, корабельным. На какое-то время отступило чувство неуверенности, скованности, диктуемое назойливой мыслью: «А все же не корабль…»
Струился, трепетал на ветру Военно-морской флаг. Буксиры, получив команду, дружно впряглись, пустили жирные клубы дыма, двинулись в путь.
Плавбатарея шла мимо рассредоточенных в бухте боевых кораблей, и моряки провожали ее молчанием. Они и представить себе не могли, что этот без собственного хода плавучий зенитный объект выводят в открытое море для боевых действий. Большинство, конечно, решило, что плавбатарею буксируют в одну из бухт. Но даже в этом случае те, кто видел выход плавбатареи, сошлись на одном: трудно будет ребятам…
Старший лейтенант Мошенский долго строй не держал. Отдал необходимые распоряжения, предупредил, что ожидается женская бригада маляров и потому экипажу следует проявить флотскую галантность, в меру возможности помогать им, а главное — не создавать неразберихи и заторов в неудобных для покраски местах. Прямо сейчас пройтись швабрами и тряпками по всем закуткам и палубам: краска, как известно, чистоту любит.
И все пошло заведенным порядком. Девушки-маляры прибыли точно в назначенный срок. Были они несколько неуклюжи в заляпанных всеми цветами красок просторных робах, но зато из-под аккуратных косынок выбивались девичьи кудряшки и глаза лучились добротой и достоинством.
Одна группа девушек-маляров красила белой масляной краской оклеенный пробковой крошкой подволок, другая с деревянных подвесок размалевывала серо-зелеными пятнами стальные борта — наводила камуфляж, который был необходим плавбатарее, чтобы слиться с морем, стать менее заметной.
Девушки работали несколько дней. Их уже знали по именам. Встречали как давних знакомых. Кое-кому из ретивых кавалеров пришлось от их строгости пострадать.
К старшине Самохвалову с виноватым видом подошел краснофлотец Капитон Сихарулидзе:
— Товарищ старшина, дорогой! Дай чистый бензин-керосин. Смотри, что с моими усами сделали!
Самохвалов и рад бы казаться строгим, да разве только слепой не заметит, не рассмеется: на лице Сихарулидзе до самых ушей были наведены зеленой краской лихие усы. Покраснев, как мак, то ли от стыда, то ли от возмущения, Сихарулидзе возбужденно вскинул вверх тонкие руки:
— Я что такое сделал? Ничего не сделал. Нэмножко, совсем нэмножко один дэвушка обнял. Ну, немножко пошутить хотел… Э, разве это плохо? А они меня схватили и усы испортили, видишь, да?
Самохвалов, сдерживая улыбку, сказал, что, так и быть, выручит, но в следующий раз пусть даже и не подходит…
— Большое начальство к нам! — послышалось рядом.
Самохвалов взглянул за борт: к плавбатарее подходил катер, да не какой-нибудь, а командующего флотом! Катер уверенно пристал к борту, и следом за матросом-швартовщиком на трап ступили двое командиров и вице-адмирал Октябрьский.
К командующему флотом спешил командир плавбатареи Мошенский. Видя все это, старшина Самохвалов прикрикнул на Сихарулидзе:
— Ну, матрос, беги на самую нижнюю палубу, туда, где темней! Не до тебя сейчас, не до усов! Да не высовывайся, а то самого командующего напугаешь, а он за это — всех нас!
— Товарищ старшина! Дорогой! Чкара — быстро побежим, успеем! — Сихарулидзе путал русские слова с грузинскими.
Сквозь шум и лязг донесся четкий рапорт командира плавбатареи командующему флотом.
— Видишь?! — делая свирепое лицо, указал рукой Самохвалов. — Не пройти теперь на бак. Прячься!
* * *
Среднего роста, подвижный, остроглазый, вице-адмирал Октябрьский за какой-то час успел побывать на важнейших постах и участках плавбатареи. Он подходил к орудиям, интересовался секторами их поворота и обстрела, подробно расспрашивал о средствах связи и предполагаемом взаимодействии с береговой противовоздушной обороной, заглянул в боевую рубку… Заметил главному строителю плавбатареи Лозенко:— Что-то прорези высоковаты… Моря не увидите!
Владимир Акимович Лозенко не нашелся что ответить, выручил главный инженер Феликс Иванович Кривчик:
— А вы, товарищ командующий, взгляните на богатыря — командира плавбатареи! По нему и смотровые щели.
Находившиеся в рубке обернулись. Мошенский смутился.
— Что же он тут, вечный командир, что ли?
— Вечный не вечный, а ему вы доверили быть первым! — бойко парировал Кривчик.
Октябрьский помолчал. Еще раз окинул взглядом внутренность боевой рубки, буркнул: «Добро» и направился к выходу. Уже на верхней палубе спросил у инженеров, уложатся ли строители в сроки. Лозенко ответил чистосердечно:
— Трудновато, товарищ командующий флотом!
И опять пришел на помощь Кривчик:
— Для полной гарантии и надежности надо нам позарез, товарищ командующий, денька три к контрольному сроку добавить.
Октябрьский помедлил, снял фуражку, вытер платком блестящую от пота бритую голову.
— Добро. Три дня даю. И ни часу больше!
Судя по всему, командующий флотом остался доволен результатом осмотра. Уже на трапе, спускаясь в катер, взглянул снизу вверх на застывшего Мошенского:
— Командир! Людей учить немедленно! Отныне — никаких работ. Пусть заводчане доводят «Квадрат» до ума. Я им три дня добавил. А вашим людям нужны тренировки. Сколачивайте расчеты. Понятно?
— Понятно, товарищ командующий флотом! — несколько стушевавшись, ответил Мошенский.
Черные, глубоко сидящие глаза адмирала пристально глянули из-под лакированного козырька фуражки. Может, в эту минуту подумалось ему: «Не очень-то боек командир плавбатареи…» Однако по месту прежней службы флагманский специалист-зенитчик, в недавнем прошлом командир первой башни главного калибра линкора «Парижская коммуна», характеризовался как волевой, дисциплинированный командир и отличный артиллерист.
Тронув пальцами козырек, адмирал спустился в катер. Застрекотал мотор, голубое облачко дыма заклубилось за расходящимися волнами…
«Всего неделя… За нее все надо успеть!» — подумал Мошенский. С этой минуты он прямо физически ощутил груз возложенной на него ответственности.
* * *
Улучив минутку, Мошенский забежал домой.— Я всего на часок, Вера, — точно оправдываясь, сказал Сергей. — Завтра или послезавтра — подъем флага и… А пока доделки, доработки, учеба… Работы — выше головы.
— У меня плохая новость, Сережа. Приходили из штаба со списками. Сказали, что в ближайшие дни семьи комсостава будут эвакуировать из Севастополя… — Глаза жены тревожно блеснули.
— Знаю… — глухо ответил Мошенский, кашлянул, чтобы придать голосу обыденность. — Почему ты думаешь, что это плохо? Может, как раз будет лучше. Ты должна в спокойной обстановке родить ребенка. А здесь — бомбы, снаряды. Ты должна…
— Сергей! — обиженно остановила она его. — Ты же знаешь, я не люблю эти «должна», «должен»… Я не хочу никуда уезжать! У меня есть своя квартира, и она пока цела!
Он положил ей руки на плечи, заглянул в глаза:
— Успокойся. Тебе нельзя сейчас волноваться. Может быть, еще никого никуда и не отправят. Просто на всякий случай у них эвакуационные списки, должно быть все готово… Понимаешь? И потом, знаешь, эвакуация будет морем, пока нет плотной блокады. А если и отправят, то ведь не тебя одну, а всех женщин и детей. Война ведь… Мы должны быть спокойны за вас и не рваться к домам и семьям. Ты жена командира, и… ты сознательная. Ведь так?
Она грустно улыбнулась. Заспешила на кухню, говоря на ходу:
— У меня сегодня, как назло, ничего не готово… Ждала тебя каждый день. Была сегодня на рынке, мясо купила, а делать с ним ничего не могу: тошнит.
— Давай сюда! Я живо из него сделаю, что требуется. Отбивные, котлеты? Что вы желаете? — Он, шутя, обогнал ее, отстранил от кухонного стола.
Стоя возле окна, она глядела на него, и необъяснимый внутренний голос, казалось, твердил ей: «Запомни эту встречу! Скоро надолго расстанетесь… Гляди! Запоминай!»
Сергей крутил ручку мясорубки. Он по-прежнему был с «военным загаром» — у него загорели лишь кисти рук, лицо да шея. А хвалился ведь, что все подчиненные за дни строительства батареи загорели, как негры. Значит, сам ходит в кителе…
Ел он с аппетитом. Старался шутить, но сам понимал, что сегодняшняя встреча с женой, возможно, последняя перед выходом в море. Он бы не был самим собою, если б не нашел времени сказать:
— Ну а теперь, Верунчик, давай на всякий случай обговорим вариант твоего отъезда. Если эвакуация все же будет, то, я считаю, тебе надо ехать к Ане, в Ташкент. Сестра поможет тебе с малышом.
Они прощались на улице, возле подъезда.
За какие-то час-полтора, проведенные дома, Сергей заметно преобразился, словно и не был он усталым, помятым, с руками, впитавшими красноватую ржу железа… Он стоял перед Верой в новой, с иголочки, форме с сияющими латунными пуговицами. Стрелки на брюках такие, о которых он когда-то любил говорить: «Дотронься — руку порежешь». Старую рабочую форму он уложил в чемоданчик, который теперь держал в руке.
— Ну, я пошел. Веселее, Верунчик! Мы же договорились…
И, уже отойдя несколько шагов, стремительно вернулся. Обнял, поцеловал крепко, до боли в губах.
— Все. Не хнычь! — отстранил от себя жену, стараясь не видеть ее глаз, и зашагал по старым каменным плитам тротуара. Лишь в конце улицы обернулся. Она махала ему рукой. Махнул и он.
…Первым, кого он увидел возле дока, был старшина Самохвалов.
— Как наши дела, товарищ старшина? — спросил он с привычной бодростью. Знал, что в его отсутствие произойти вроде бы ничего не должно, но справиться об обстановке счел нужным.
— Порядок, товарищ старший лейтенант! — в голосе Самохвалова Мошенский, однако, не услышал обычной лихости. Вроде бы как сник старшина, не глядел орлом. — Вас тут боцман дожидается… — тусклым голосом произнес Самохвалов.
— Какой боцман? — не сразу понял Мошенский.
— К нам на плавбатарею. У него предписание…
Ах, вот оно что… Мошенский все понял.
Должность боцмана плавбатареи до сих пор была свободной. Мошенский советовался с лейтенантами, кого из старшин на нее выдвинуть. Все сходились на старшине 1-й статьи Самохвалове. Наверное, и Самохвалов уже прослышал, что именно ему придется быть боцманом. И не только он — многие так считали… А тут прибыл боцман.
— Где он?
— Да тут был. Может, «Квадрат» осматривает…
— В звании каком? Молодой, старый? — поинтересовался Мошенский.
— Мичман. Тертый морячина.
— В годах, значит?
— Да, лет пятидесяти.
С боцманом встретились на палубе плавбатареи. Тот сам чутьем угадал в пришедшем командира плавбатареи.
— Товарищ старший лейтенант!
Мошенский внутренне даже вздрогнул — настолько густой, сильный, с хрипотцой голос был у обратившегося к нему человека.
— Мичман Бегасинский. Прибыл в ваше распоряжение на должность боцмана плавбатареи!
Даже по виду своему — боцман. Крепкий, кряжистый. Рука, налитая, загорелая до черноты, застыла у козырька мичманки. Блекло-карие глаза глядели спокойно, не мигая. Именно такими представлял Мошенский боцманов, читая морские рассказы Станюковича. У этого только серьги в ухе не хватает… Мошенскому стоило труда не улыбнуться. Протянул руку, поздоровался.
Рука у боцмана железная. «Если и характер такой же, то экипажу повезло», — с удовлетворением подумал Мошенский.
Боцман протянул листок-предписание.
— С какого корабля?
— С «Червонки»… Виноват, с крейсера «Червона Украина», товарищ командир…
Мошенский заметил, что боцман, разговаривая с ним, старательно налегает на слово «командир». На флоте так по традиции называют командира корабля. Не по званию, а одним этим властным словом. Мошенский поймал себя на том, что ему приятно такое обращение. Спросил боцмана, сколько ему лет.
— Сорок восемь. С 1893-го я.
— А на флоте с какого?
— С пятнадцатого… Салажонком забрили. В семнадцатом перешел на сверхсрочную. Хотел одно время уйти на берег, да расхотел. Так вот и трублю.
— Беспартийный?
— Почему же… — несколько обиженно прогудел Бегасинский. — Член ВКП(б)…
Мошенскому сделалось неловко. Не только оттого, что ошибся, а скорее потому, что сам он был еще кандидатом в члены партии. Вопрос о приеме будут решать коммунисты плавбатареи, его подчиненные. И, в частности, этот вот мичман — ветеран флота. Пока в парторганизации девять коммунистов. И вот еще Бегасинский. Надо же, какой бравый морячина!
Мошенский заглянул в предписание:
— Хорошо, Александр Васильевич. Значит, будем служить вместе. Пройдемте по «Квадрату», введу вас в курс дела. «Квадрат» — условное название нашей плавбатареи № 3…
— А что, есть еще две плавбатареи? — поинтересовался Бегасинский.
— Чего не знаю — того не знаю. Наверное, есть… Может, под Батумом, а может, вообще на Балтике. Вы сами-то, товарищ боцман, откуда будете? Семейный?
— Здешний я, товарищ старший лейтенант. Севастопольский. Семейный. Жена в городе. А вы, извиняюсь?
— Женат. Жена тоже в городе.
— А еще такие, как мы, севастопольцы, в команде имеются?
— Нет.
Мошенскому понравилось, что боцман по-флотски называет людей плавбатареи командой. Только уж как-то быстро уравнял он себя и Мошенского фразой: «А еще такие, как мы, севастопольцы, есть?» Боцман тем временем рассуждал вслух:
— Да-а… Кто знает, товарищ командир, лучше оно или хуже, что семьи-то наши рядом…
Неторопливо шли они по верхней палубе плавбатареи мимо работающих людей… Остановились возле носовых 37-миллиметровых пушек-автоматов. Лейтенант Николай Даньшин — потный, возбужденный, с часами в руке — проводил тренировку боевых расчетов.
— Самолет «противника»! Курсовой — девяносто, высота — две тысячи!
Тонкоствольные, с раструбами на концах пушки матово поблескивали в лучах солнца, бойко разворачивались вправо и одновременно поднимались к зениту. За каждой из них находился на своих боевых местах расчет — шесть краснофлотцев-зенитчиков.
Действия одного из расчетов контролировал старшина Самохвалов. Завидя краем глаза командира плавбатареи и боцмана, нарочито громко напустился на, видимо, замешкавшегося наводчика:
— Герусов! Не ловите ворон! Живее, живее! Рук не должно быть видно! Мелькать должны. Вот так! Вот так!
Все моряки в помятых, далеко не первой свежести робах. Лица и руки их черны от загара, блестят от пота, а к Мошенскому подходит одетый в выходное обмундирование краснофлотец. Среднего роста, розовощекий, чернобровый. Рука легко взметнулась к бескозырке:
— Товарищ старший лейтенант! Краснофлотец Рютин из увольнения прибыл без замечаний.
Казалось бы, какое увольнение, когда на «Квадрате» такая запарка! Оказывается, случай был особый: Рютин был в загсе, регистрировал брак с любимой девушкой. Произойди такое событие в мирные дни, ему бы предоставили двое-трое суток увольнения, а так… всего четыре часа.
— Вас можно поздравить? — В голосе командира прозвучала непривычная теплота.
— Да, товарищ старший лейтенант.
— С законным вас браком, Алексей! Вот разобьем врага, будет у всех нас замечательная жизнь. Теперь вы — человек семейный, и спрос с вас как с бойца двойной. Надо сделать все, чтобы поскорее приблизить и вашей семье мирную, счастливую жизнь. Так я говорю?
— Так точно, товарищ старший лейтенант!
Мошенский знает об этом парне немногое. Алексей Рютин девятнадцатого года рождения. Из рабочих. В Ленинграде у него отец, мать… На плавбатарею прибыл с военного транспорта «Днепр», где был примерным матросом. Весной, перед войной, ездил в Ленинград в отпуск. Мечтал после службы приехать в Ленинград, и не один, а с женой… Война изменила планы, уплотнила их.
Наперекор всему решил он в эти трудные дни закрепить свою любовь официально. Пусть ждет его с войны не невеста, а жена. Об этом был у него с Мошенским недолгий, но доверительный разговор, и командир разрешил четырехчасовое увольнение…
Рютин заспешил переодеться в рабочую форму, а Мошенский, глядя ему вслед, подумал: «Нет, не прервала война жизнь! Люди еще сильнее любят и верят во все хорошее, что придет с нашей победой. Только, чтобы пришла она, надо всем нам очень крепко поработать. Может случиться, и кровь пролить, и жизнь отдать… И все же пусть будет военное счастье! И парень этот, Алексей Рютин, и я, и все другие люди хотят уцелеть на войне, хотят встретить победу. Пусть так будет!»
«НАМ ПРИКАЗАНО…»
— Равняйсь! Смир-но! Равнение на середину! — скомандовал Хигер.ХРОНИКА.
«Приказ командующего Черноморским флотом от 4 августа 1941 года
1. С 3 августа 1941 г. числить сформированной отдельную плавающую батарею № 3.
2. Начальнику ПВО флота полковнику Жилину передать отдельную плавающую батарею № 3 в подчинение командира ОВР ГБ [4].
3. Командиру ОВР ГБ контр-адмиралу тов. Фадееву принять отдельную плавающую батарею № 3 …
Командующий Черноморским флотом вице-адмирал Октябрьский Военный совет: член Военного совета дивизионный комиссар Кулаков, начальник штаба Черноморского флота контр-адмирал Елисеев».
Плавбатарея № 3 охраны водного района Севастополя.
Длина — 50 метров
Ширина — 30 метров
Общая высота борта — 15 метров
Личный состав (экипаж) — 130 человек
Вооружение: 2—130-миллиметровых орудия
4—76,2-миллиметровых зенитных орудия
3—37-миллиметровые автоматические пушки
3—12,7-миллиметровых зенитных пулемета (ДШК)
2 — зенитных прожектора
Несколько позднее будет установлен счетверенный зенитный пулемет».
На непросохшей еще после утренней приборки палубе отражалась в мокрой броне черная живая стена. Моряки стояли плотно, по трое в ряд. Сто тридцать человек…
Солнце еще не взошло. Настойчивый ветерок нагонял с моря прохладу. Было зябко и неуютно.
Лейтенант Хигер, стараясь казаться солидным в свои двадцать два года, скомандовал:
— Левый фланг! Подровнять носочки! Румянцев, не выпячивайте живот!
— А ему трудно, товарищ лейтенант! — весело пояснил кто-то из строя. — Он на камбузе две порции рубанул.
Вспыхнул недолгий, сдержанный смех. Хигер невольно улыбнулся, видя, как левофланговый, самый маленький из всех краснофлотец, шустро втянул живот и несколько отклонился назад…
Костю Румянцева за его несколько комичную внешность — широченные флотские брюки, не по росту просторный бушлат, а главное, за веселый нрав знали все.
Настроение в строю было торжественное и тревожное. Настал день, к которому они готовились более двух недель, а может, и всю свою довоенную службу, — день выхода в море, в точку якорной стоянки. Само слово «стоянка» рождало в душе тревогу. Моряк всегда, сколько он есть, — воплощение движения и борьбы со стихией. Движения на корабле сквозь живые горы волн, сквозь непогоду. Моряк всегда, сколько он есть, связан с мощными паровыми и электрическими машинами, с задачей умело управлять ими. Моряк — всегда сама ловкость и расторопность. А тут… Огромная железная коробка… Без хода, без пара, без руля. Непривычно…
Из-за боевой рубки вышла группа штатских и военных — приемная госкомиссия. От группы отделился командир плавбатареи.
Стараясь чеканить шаг по мокрой броне, лейтенант подошел к командиру батареи, четко доложил о том, что личный состав по случаю выхода в море построен.
Выслушав рапорт, Мошенский поздоровался с моряками. Мощное «здра…» громыхнуло ему в ответ. Мошенский поднялся на мостик. Теперь он видел всех до единого человека. Строй ждал, что скажет командир. Выражение скованности на лицах сменилось вниманием.
— Товарищи! — Мошенский волновался. Ему не хватило воздуха. Он вдохнул полной грудью и с новой силой произнес: — Товарищи! Отныне мы — боевая единица Черноморского флота. Нам приказано выйти в море и стать на якорь на подступах к Севастополю…
Мошенский предельно коротко изложил основные задачи плавбатареи. Их было три. Первая: не допускать вражескую авиацию к главной базе флота, расстраивать зенитным огнем боевые порядки самолетов противника, срывая тем самым прицельное бомбометание по базе и кораблям. Вторая: быть готовыми к отражению атак подводных лодок и торпедных катеров. Задача третья: постоянно наблюдать за воздухом и морем, своевременно оповещать командование ПВО флота о появлении морских и воздушных сил врага, а также о сброшенных с его самолетов минах.
— Нам будет трудно. Особенно на первых порах… Жизнь всего экипажа будет зависеть от того, насколько быстро сориентируемся мы в новой обстановке, войдем в нее, от того, насколько быстро сладим нашу стрельбу, насколько метко будем вести огонь. Боевой корабль, когда его бомбят, может маневрировать, уклоняться. Мы же уклоняться, маневрировать не можем. Зенитчики наземных батарей могут во время бомбежки укрыться в блиндажах, в земле. Нам же укрываться негде и нельзя. Нам укрыться — значит погибнуть.
Стоявший за спиною Мошенского комиссар плавбатареи политрук Середа, плотный, смуглолицый, на полголовы ниже ростом, негромко кашлянул. Раз, другой… Не слишком ли командир плавбатареи сгущает краски? Надо бы говорить бодрее, оптимистичнее. Мошенский слышал покашливание Середы, но не обратил на это внимания. Полмесяца совместной службы — не срок, когда люди узнают привычки и особенности друг друга, когда умеют обходиться без слов.
— Неподвижность нашей батареи, — говорил Мошенский, — с одной стороны, ее недостаток, но, с другой, неподвижность эта дает нам возможность вести прицельный, поражающий огонь, возможность заранее пристрелять высоты и сектора… Мы хорошо вооружены. На таком островке чуть ли не полтора десятка орудийных и пулеметных стволов! Вы все здесь моряки и знаете: редко какой боевой корабль имеет такую плотность зенитных средств… Так я говорю, товарищи?
Строй качнулся, одобрительно загудел. Теплое чувство контакта с подчиненными у Мошенского тотчас же сменилось досадой.
«Нехорошо, Сергей… — сказал себе Мошенский. — Не митинг же. Все оттого, что не имеешь ты опыта работы с такой массой людей. Разве на линкоре в твоем подчинении было столько старшин и краснофлотцев? А командиры, какой пример я им подаю? Я должен быть краток, лаконичен и строг».
— Товарищи! Дело теперь за нами. Будем же железным островом впереди нашего славного Севастополя! Не посрамим чести и достоинства военных моряков Черноморского флота! Я верю в наши силы!
Мошенский умолк. В голове теснилось: «Все ли, что надо, сказал? Так ли, как надо?» Из-под плотно надетой фуражки — все же нашла место — пробилась по виску капля пота…
— У вас что-нибудь есть, товарищ старший политрук? — спросил у Середы.
— Да, — кивнул тот, привычно выступил вперед, подошел к брезентовому борту мостика. Хорошо поставленным, сильным голосом бросил: — Товарищи! Разрешите от вашего имени, от всех нас заверить командование флота, что личный состав плавучей зенитной батареи с возложенными на нее задачами успешно справится. Прошу председателя Государственной приемной комиссии довести нашу решимость и уверенность до командующего флотом вице-адмирала товарища Октябрьского и члена Военного совета дивизионного комиссара товарища Кулакова.
Прозвучало «Вольно!». Предстояло главное — выйти в море и стать на якоря. Сегодня же в «точку» прилетит самолет МБР-2 с конусом на тросе, и по конусу плавбатарея проведет свою первую практическую стрельбу…
Мошенский доложил председателю комиссии о готовности к выходу в море.
— Добро, добро! — прервал его председатель, сухонький, невысокого роста и уже немолодой капитан 1-го ранга. — Давайте команду на выход.
Сказал деловито и буднично, как говорил в своей жизни много раз, и всегда после его короткого приказа начинали работать машины и винты выбрасывали из-под кормы бело-зеленую кипящую воду…
Теперь все было несколько иначе. Подошли два буксира. С них неторопливо завели тросы, закрепили, совсем по-штатски, поговорили с командиром плавбатареи, уточнили курсы движения… (Всех служивших на буксирах моряков недавно переодели в военную форму, и, по сути, военного-то в них только и было, что эта форма.)
Прозвучала хотя и несколько измененная, но все же традиционная флотская команда:
— Плавбатарею к бою и походу приготовить!
Строй распался. Застучали, затопали матросские каблуки, замелькали в люках ловкие фигуры… Места по боевому расписанию заняли без суеты: каждый помнил морское правило — бежать на боевой пост, всегда имея море от себя справа. И от этого дружного, гулкого топота, от бойких докладов с постов о готовности сразу повеяло родным, корабельным. На какое-то время отступило чувство неуверенности, скованности, диктуемое назойливой мыслью: «А все же не корабль…»
Струился, трепетал на ветру Военно-морской флаг. Буксиры, получив команду, дружно впряглись, пустили жирные клубы дыма, двинулись в путь.
Плавбатарея шла мимо рассредоточенных в бухте боевых кораблей, и моряки провожали ее молчанием. Они и представить себе не могли, что этот без собственного хода плавучий зенитный объект выводят в открытое море для боевых действий. Большинство, конечно, решило, что плавбатарею буксируют в одну из бухт. Но даже в этом случае те, кто видел выход плавбатареи, сошлись на одном: трудно будет ребятам…