Страница:
Почти не было тренировок без захвата новых килограммов во вспомогательных упражнениях. Со стороны можно было подумать, будто я не прихлопываю атлетические пределы, а дурачусь. Выдуманы все тяжести, выдуманы! И рекорды я не сворачиваю на взбешенных мышцах, нет! Я околпачиваю штангу! Разве это азартная игра? Веселое приручение "железа"!
От зала до моря триста метров. Я раздвигал воду еще с грузом "железа" в суставах и мышцах. Рывками посылал себя дальше от берега. Постепенно гаснул звон "железа" – с головы до пят отходил этим звоном. Распрягал мышцы, отдавая усталость. Покато, гладко натягивала зыбь воду.
"Ах, если задохнуться, кому из нас утеха, уж лучше задыхаться от радостного смеха!.."
Разве там, в зале, это всерьез? Разве та забава имеет значение смысла?.. Я был противоречив. Наверное, остаюсь таким. Я высмеивал то, что любил.
Тренировочные нагрузки проигрывали партию. Я верно вел свою. Вычеркнуты фальшивые ноты…
Я оглядывался – прозрачный нахлест прибоя замывал следы. Напрасно. Все равно я уносил память – смуглость от солнца. И еще выбеленность волос. И от моря – беловатую припорошь соли…
Я ни разу не испытал тупости утомления. Тренировки собирались естественно, без принуждения. Грубовато, ласково встречала утрами штанга. Я прочищал гриф тряпкой – от пота чужих ладоней. У меня был любимый гриф: упругий, отзывчивый на подрыв. Я мог ему многое открыть, и он не молчал: я уже научился смыкать себя с упругостью штанги. На едином колебании слиться в усилии. И затем раскрыться в ударе всех мышц. Нет, не раскрыться, не распахнуться – войти в строй тяжестей…
Мой мир!..
Я набирал форму в ощущении непочатости запаса. Все срывы – от усталости, я тянул двойной воз: вот прошлое. Да, да, срывы не от неопытности – от усталости! Всегда от усталости. В опасениях оказаться слабее соперников я объедался "железом", в надежде побеждать я тоже объедался "железом". Но отныне и во все дни выше чувств – расчет!
В этих тренировках ничего не было от самоистязания. Все в жадной ненасытности, в охоту, в веселую, но торжественную молитву Силе.
В мальчишьих забавах меня обычно подводило дыхание. Не хватало его и в борцовском зале, на ринге, на лыжне. Виною, наверное, моя плотность. Я вышел из суворовского училища семнадцати лет, при росте 187 см и весе под 90 кг. Однако вес не замечался. И когда я весил 110 кг, мне давали 90 кг. И когда, замускулясь по-мужски, скорее даже атлетически, потянул 120 кг, упорно давали 100 кг. Только покуда я не снимал одежду…
От весовой плотности зависит выносливость. Поэтому с 1961 года мы ввели кроссы. Как правило, километра на три, с частыми отключениями на скорую ходьбу. В итоге, обогащаясь, общая выносливость переносилась на специальную, то есть работу с тяжестями.
Глава 47.
…Но город с фантастическим именем – Рим! Каков он? Неужто увижу? Как же так, проба результатов, озорство силы – и вдруг это все проложило дорогу в сказочный город? Несерьезное оборачивалось полной неожиданностью, и еще такой серьезной!
Рим, Рим…
Спортивные страсти брали свое.
В интервью корреспонденту "Экип" Хоффман заявил:
"Русские становятся нашими самыми опасными соперниками. Но из Рима мы уедем непобежденными. Если в Варшаве мы завоевали один титул, то теперь возьмем три… В этом году мы отправим в Рим самую большую и сильную команду".
Где, в каких весовых категориях будут взяты эти три медали из семи? В Варшаве Хоффман толковал о четырех золотых медалях. Осторожничает…
Рим – разве там интересно толковать о килограммах, цифрах? Сколько увижу! Как славно, когда люди могут встречаться с прекрасным! Без ограничений находить прекрасное. Как естественно это право! А люди, люди! Сами люди…
Глава 48.
Я пренебрегал расслаблениями и много плавал, очень много. Обычно это ухудшает способность мышц "переваривать железо". Я хорошо держусь на воде. До увлечения штангой уплывал от берега часа на три-четыре.
И очень любил нырять. А то брал камни и опускался с ними. Раскол воды, игра света, водоросли очаровывали. Солнце, самое прямое, палящее, я сносил легко. Наверное, из-за материнской крови. Мама из коренных кубанских казачек. От нее унаследовал привычность к солнцу и труду. Тяжелые трудом руки мамы…
Я закончил академию, был свободен – и организм сразу отозвался силой. В те месяцы я забросил литературные опыты и вообще всякий иной труд – только игра с "железом". Еще раз в жизни я так долго и освобождение готовился к соревнованиям летом 1964 года – к Играм в Токио, но тогда подобный режим оказался вынужденным. С апреля 1964 года у меня установилась температура 37,5 градуса – повышалась, понижалась, но нормальной не бывала. Анализы ничего не выявили. Тренироваться с температурой – казалось, к штанге подбавили диски: исходил потом, скорой усталостью и был отравлен нежеланием двигаться. Я едва тащил ноги из зала, даже после тренировки-разминки – она необходима в череде больших и средних нагрузок.
С температурой отработал и на чемпионате Европы 1964 года. Я горел не обычным возбуждением – калил дополнительный, высокий градус. Но к тому времени я уже приспособился выступать в любом состоянии.
Врачи "назначили" диагноз: нечто вроде неврогенной лихорадки. Я просыпался в мыле: свалянные, мокрые простыни. Затем отвращение к еде. На тренировках вялый, влажный. И озноб. Постоянный озноб. А мне в ответ одно и то же: температура неврогенного порядка.
Так и "проневрогенился" я май, июнь, июль… Проволокли меня эти месяцы полуживым по вздернуто-обязательным предолимпийским нагрузкам. В залах мордовал леденящий озноб. Порой и недоставало на подмену сухих рубах. И скидывал не рубахи, а какие-то тряпки, хоть выжимай.
В августе температура благополучно спустилась к нормальной. И я снова услышал авторитетное врачебное:
отдохнул, вот и выздоровел. А я не отдыхал! Я вообще не ведал об этом с тех пор, как понес звание сильнейшего. В этом была моя сила и моя слабость. Выше всего – необходимость победы, наступление результатами. Организовать тренировки иначе я не мог. Исключить литературную практику? Ведь будущее при всех самых громких победах всегда одно и то же – выпадение из спорта, другая жизнь. А эта другая жизнь еще не была мной подготовлена. И я изо всех сил старался соединить несоединимое – тренировки высокого уровня и расход энергии в освоении будущей профессии. Это буквально стирало меня, но я не видел других путей.
Я и не просветился бы насчет той самой "неврогении", не будь необходимости в рентгеновском осмотре при увольнении из армии несколько лет спустя. На легком объявились спайки. Откуда, почему? Ведь отроду не водились. Ответ гласил: вы на ногах выбаливали воспаление легких и сухой плеврит. И все сразу прояснилось. В зале нагорячен. Сквозняки – кому до них забота. Конвейер силы. А за плечами десятилетие тренировок.
Вообще 1964 год приналег бедами. Неожиданно захворала маленькая дочь, а я должен выхаживать свои болезни и утрамбовывать силой мышцы! Газеты нахваливали мою силу. Брал разбег к победе Жаботинский. Я понимал: Москва слезам не верит. Я носил улыбку счастья, раздавал автографы и барабанил общеобязательные слова-штампы во все микрофоны, а чувство такое, будто признаю правоту: "Каждый, знаете, сам – свой дьявол, каждый-ад свой создавал…" (Беранже). И все же…
Глава 49.
В Майори основательно потяжелели штанги. Что ни тренировка, кто-то сокрушает рекорд, а это обычно рекорд страны или мира. На сборах работали два состава. Все метили в первый, несмотря на то что его, в общем-то, определил чемпионат СССР. Однако прикидки угрожали износом силы, преждевременным расходом сил. Тренерам не всегда удавалось сдерживать нас…
Команда тренировалась в зале юношеской спортивной школы. Старшим тренером, как всегда, был Яков Григорьевич Куценко, тренерами – Николай Иванович Шатов, Александр Иванович Божко, Сурен Петрович Богдасаров. За здоровье сборной отвечал врач Марк Борисович Казаков.
В месяцы интенсивных тренировок спортсмены раздражительны и склонны к выходкам. Но мы не переносили соперничество на личные отношения. То были месяцы корректной, дружеской работы.
Вообще череда больших нагрузок действует изнуряюще, если не физически, то нервно. И тогда вроде бы без видимых причин спортсмен способен на совершенно неожиданные поступки. Эта готовность сорваться всегда тлеет в больших спортсменах, особенно в канун соревнований,– нагрузки изнашивают нервную систему.
В Майори приспело время и для моих прикидок.
29 июня я впервые выжал 185 кг! Повторение рекорда Эндерсона (без 500 г)! Кружочком и тремя восклицательными знаками отметил Богдасаров эту цифру в тренировочной тетради.
13 августа в зале рижского общества "Динамо" я утяжелил рекорд СССР в жиме. Вес 185 кг я пробовать поостерегся. Уверенности не было, а оставлять неудачу в памяти перед ответственным соревнованием опрометчиво.
16 августа я провел и генеральную прикидку. В жиме взял чисто, "под хлопок", 180 и 185 кг-оба результата превышали рекорд СССР. В рывке поднял 155 кг (фактическое повторение мирового рекорда) и затем 160, однако мазнул коленом по помосту, то есть нарушил правила. Но сам по себе вес был поднят свободно. И шутка ли – почти на пять килограммов оказался увесистей рекорда мира!
В толчковом упражнении я наконец обратался с 200 кг! Взял необыкновенно легко. И сумма сложилась по тем временам ошеломляющая: чистая – 540 кг, с нарушением правила в рывке – 545! А ведь на соревнованиях атлет обычно показывает результаты гораздо более высокие, чем в тренировках! Каков же тогда запас!
И сам вес 200 кг! Тогда он представлялся чем-то сказочным, нереальным-..
В потрясении от прикидки и особенно толчка знаменитый старый атлет Ян Юрьевич Спарре вместо обычной присказки "ельки-пальки" (он говорил с акцентом) закрыл лицо руками, заплакал и вышел из зала. Это были те самые 200 кг, о которых мечтали поколения атлетов и подступы к которым столь впечатляюще атаковал Карл Свобода в канун первой мировой войны. До сих пор никто их не поднимал в официальных чемпионатах. Ни один судейский протокол не хранил заветные цифры…
Заведующий кафедрой теории и методики физического воспитания Московского института физической культуры и спорта Александр Дмитриевич Новиков в волнении выкрикнул: "Талант! Величайший талант!" И, уже позабыв обо мне, прибавил: "Но интеллект преобладает!" Я так и не сообразил, что досказка выделяла: недостаток моей силы, ненадежность, возбудимость или своеобразие методики.
Какая тут тренировка! Все загалдели. На лицах– блаженство. И одновременно – оцепенение, нечто близкое к шоку. Вон, на грифе, 200 кг, еще не тронуты диски.
А сумма?
Я ощущал запас на новые результаты, и эти уже не мнились особенными. Да разве могут быть особенными килограммы, которые так стройно, без боли и устали пропустили мышцы? А 200 кг – теперь им некуда деться!
Этот результат настолько поражал воображение, что, когда я спустя несколько недель показал его официально – на Олимпийских играх, сообщение о нем и кинограмма были наспех включены в книгу "День мира". Это была вторая книга из серии подобных книг, выпускаемых каждую четверть века. Первая книга "День мира" – о том, что произошло на Земле в пятницу, 27 сентября 1935 года,– была создана по инициативе Горького. Второй выпуск "Дня мира" запечатлел события вторника 27 сентября 1960 года. Мое спортивное достижение, несмотря на то что было показано на шестнадцать дней раньше, все равно оказалось на ее страницах в главе "Эхо Олимпиады".
Я не представлял, что отличной спортивной форме сопутствует ослабление защитных функций организма. Парадокс, но достоверный. В наивысшей спортивной форме спортсмен податлив болезням из-за ослабленности тренировками. Липнет всякая зараза. После я выдерживал перед соревнованиями специальный режим. Во всем – осторожность.
За несколько дней до отъезда я нарушил запрет тренера. Все холодное да холодное море! Окунусь на прощание! Сходили и не такие "ванны"… А наутро – воспаление среднего уха. Вода все-таки семь градусов. Выручили заушные инъекции пенициллина. В три дня вернули равновесие. Знал ли я, что эти инъекции не последние перед олимпийским помостом? И что перекачают мне лошадиные дозы пенициллина в Риме…
Накануне отъезда сборная избрала меня своим капитаном. Я почел это несправедливым. Кто я рядом с победами и рекордами Аркадия Воробьева? И я отказался в его пользу.
После Олимпийских игр в Риме я был бессменно капитаном сборной до 1965 года.
Глава 50.
Титул "самый сильный атлет" – за него упорнейший спор. Да и публика доказывает, в чем смысл соперничества. Зал может пустовать, но не в часы поединка самых сильных. Я выходил на такую пробу шесть раз (1959– 1964) –и всегда зал тучнел зрителями. Ни единого пустого места. И репортеры – полный сбор. И за кулисами не протолкнуться. Шагаешь на помост среди неприязни, восторга, шипения, притворства и одобрений…
И это не только на чемпионатах мира. Состязания сильнейших всегда нагребают публику и обнажают страсти. Усталость, боли, судейские штучки – не в счет. Отвечай высшей силой. Найди ее, вывернись ею, но выстой…
Везде и всюду ты должен сражаться за почетное звание, которым владеешь, отстаивать его от посягательств, а о нем мечтают и ждут твоей слабости, ждут. И настигают новой силой. Это – спорт!
Но я видел и другое – залы покоряет сила…
До сих пор Рим не проводил Олимпийских игр. В 1908 году Италия отказалась от этой чести. Теперь ждала нас, звала.
Итак, Рим!
Глава 51.
"Вот как это было,– вспоминает в очерке после возвращения из Рима старший тренер сборной Куценко.– …Нет-нет да кто-нибудь из американских репортеров сообщал, будто среди прочих сюрпризов, которые готовятся в Йорке, вызревает, по намекам Гофмана, еще и некая тяжелоатлетическая "межконтинентальная бомба". О том, что в этих известиях была доля правды, мы узнали уже в Риме. Едва приехав в Италию, из сообщений, которые из уст в уста передавались итальянскими тренерами и журналистами, мы поняли, что американская команда, которая прибыла в Рим значительно раньше нас и проводила здесь тренировки "акклиматизационного" характера, помимо своих обычных фаворитов – Винчи, Бергера, Коно,– рассчитывает на огромный успех негра Брэдфорда. Да, именно Брэдфорд, тяжеловес, показавший на тренировках в Италии значительно превышавшую мировой рекорд сумму в 520 кг, и был "главным козырем" Гофмана…"
Мы приехали в Виладжио Олимпико, когда американские атлеты уже успели обжиться и в последний раз попытали силу. Но первое, что мы постарались узнать,– это где и когда нам выступать.
Первый день соревнований по тяжелой атлетике – 7 сентября. Атлетам тяжелого веса выступать в ночь с субботы на воскресенье – с 10 на 11 сентября. Место соревнований –"Палаццетто делло спорт" великого архитектора Нерви. Он первым применил арку без распора. Вот он, мой день!.. Вот она, сшибка в великой гонке.
Всех назовет своими именами великая гонка.
Мой мир. Мой!..
Глава 52.
Церемония открытия Игр – 25 августа.
К стадиону все делегации следовали пешком, но организованно, строем. Это был долгий путь, медленный, с остановками. Шли раскаленными улицами, затем, перед самым стадионом,– через Тибр, кажется, мостом Герцога Д'Аоста. Однако от приморенности зноем – ни следа. По тротуарам – толпы. Каких только флажков нет! И выкрики на всех языках. Но в памяти осел взволнованно-звучный глас: "Здорово, Русь!" Вырвался из-за голосов – неожиданный, счастливый…
И потом я понес знамя среди рева трибун и выкриков "Браво, Руссия!" Мы шагали за командой Венгрии.
В ответственности нести знамя, отвечать за него я одеревенел. Нести знамя, как у нас на демонстрации? На плече? Упереть древко в живот, как большинство? А уже вот поле, аплодисменты! Я и захватил древко за самый кончик, а руку вытянул. Стадион дрогнул и заревел.
Знамя команды США держал негр Рафэри Джонсон, легкоатлет-десятиборец, хозяин отменного мирового рекорда. Мог ли кто предположить, что спустя неполных восемь лет, 4 июня 1968 года, на его глазах в кладовой гостиницы "Амбассадор" будет смертельно поражен в голову сенатор Роберт Кеннеди – брат застреленного в Далласе 22 ноября 1963 года президента США Джона Кеннеди? Рафэри Джонсон был телохранителем сенатора Роберта Кеннеди – кандидата в президенты США, вознамерившегося покарать, кроме всего прочего, и убийц брата…
"…Люди бегали, падали, вставали. Векер сгреб убийцу… пытаясь вырвать у него револьвер. Вместе с Минaсяном (Векер, Минасян-служащие отеля "Амбассадор".– Ю. В.) они прижали его к стальному кухонному столу. Но кулак убийцы словно окаменел, и восьмизарядный револьвер продолжал стрелять…
В этот момент через толпу прорвался огромный, почти двухметровый, негр, весящий 130 килограммов,– личный телохранитель Кеннеди, бывший профессиональный футболист Рузвельт Грайер,– и припечатал всех троих к столу своим мощным телом. Сверху навалились и другие, в том числе и второй телохранитель Кеннеди, бывший олимпийский чемпион в десятиборье Рафэри Джонсон. Он и подобрал револьвер…
А в центре этой сцены лежал упавший навзничь Роберт Кеннеди, 42 лет, разбросав руки в стороны и слегка подогнув ноги, временами открывая глаза…" (За рубежом, 1968, 5-11 июля. С. 23-24 (перепечатано из "Ньюсуик", Нью-Йорк).
Из приведенного отрывка видно, куда подаются бывшие чемпионы…
Но тогда еще сам Джон Кеннеди в здравии и благополучии завершал предвыборную кампанию против Ричарда Никсона. И в канотье, светлом форменном костюме беззаботно вышагивал Рафэри Джонсон. Советская команда промаршировала раньше и встала по соседству с командой Венгрии. Мы смогли наблюдать шествие многих команд… Разве наблюдать? По шеренгам имена знаменитых спортсменов: "Вот, вот! Да смотри!.." Да, вот они, аристократы побед! Могу увидеть каждого!..
То было время, когда я в каждого готов был влюбиться. Мне казалось, все люди несут добро. И все наши шаги-для добра. А любить– наше назначение. Мы пришли в этот мир для любви и для открытых чувств. Откуда скука? Ненависть? Подозрения? В обман я не верил, не понимал…
Председатель Организационного комитета Игр Андреотти приветствует спортсменов. За ним у микрофона осанистый президент Международного олимпийского комитета Брендедж, поодаль вельможи от спорта разных стран. Брендедж, состарившийся на своем посту, весьма прозаичным тоном предоставляет слово президенту Италии Гронки.
– Объявляю XVII Олимпийские игры, знаменующие XVII Олимпиаду современной эры, открытыми!
После призыва фанфар появляются восемь итальянских спортсменов с белым олимпийским стягом. Грохочет артиллерийский салют. Хор исполняет олимпийский гимн – стяг уже на мачте. И тут же с факелом вбегает на стадион итальянский бегун Перис. Ударяют в колокола все церкви Рима. Шляпы, руки – все вскидывается в восторге к небу. В чаше бесцветно возгорается пламя. Что за восторг на трибунах – итальянские страсти! Слава! Слава!.. Наперекор реву стадиона – команда! И знаменосцы смыкаются в полукружье перед трибуной. Эта трибуна на поле. Мы прошли репетицию накануне и действуем дружно. Вот мы уже перед трибуной плечом к плечу. Все мы молоды и не разучены верить в обещания счастья. И мы верим во все, что его сулит,– это все на наших лицах. С трибуны звучат слова:
– От имени всех спортсменов я клянусь, что мы будем участвовать в этих Олимпийских играх, уважая и соблюдая правила, по которым они проводятся, в подлинно спортивном духе, за честь своей страны и во славу спорта…
Смотрю в упор на Рафэри Джонсона, почти не обращая внимания на Адольфо Консолини, дающего клятву от имени всех. Адольфо старается придать голосу значительность и басовитую рокотность, но у него это не получается. Я по солдатской выучке стою "смирно", но вовсю стреляю глазами. Не знаю почему, но меня больше других интересовал тот, кому доверен флаг США. Стройный, даже скорее поджарый, Рафэри был невозмутим. Таким же бесстрастно-спокойным он выглядел и при прочих встречах. Говаривали, будто в Риме он стартует последний раз. Его ждут в Голливуде. Да, не предугадать ни ему, ни даже Голливуду, на какого рода съемки…
Рим. То были беспечностью овеянные Игры.
Игры, на которых не посылали пули снайперы, не страшились покушений и бомб. И нас оберегали лишь от неистовых болельщиков. Великих в победах называл каждый день. Не забывал никого, кто в божество возвел страсть к победе…
Рим. Он был распахнут всем.
Солнце дожигало дни итальянского лета. Оно обкорнало все тени. Какое-то солнечное безумие! Я впервые оказался в южных широтах. И это постоянство солнечных дней, немеркнущая голубизна, всякий раз после пробуждения встреча с солнцем воспринимались каким-то чудным подарком.
Наверное, причиной были молодость и классная спортивная форма – наивысшая физическая собранность. Тогда я опять, как в юности и детстве, пережил ощущение необыкновенного единства с миром, землей, солнцем и всем, что есть наше бытие…
Каждый год я жду голубую освобожденность февральских дней. После мглы, ненастий этот омут голубых дней! Будто свидание с жизнью, обещание новых дней, новой молодости чувств. Это схождение с жизнью, ее изначальным чистым смыслом, схождение всех строф, совершенств музыки, холстов, воскрешение ребячьего оцепенения перед открытием дней…
Чувства богаче, сложнее слов. Лишь музыка владеет всеми их оттенками. Я стыдился, скрывал чувства. Они мнились слабостями. Лишь один на один я открывал ту спрятанность чувств в музыке. Я даже подавлял эти порывы, считал, что они от непригодности к испытаниям. И уже много позже уразумел, что сила чувствования – это и есть мощь сопротивления: его искренность, неразменность, верность… и выносливость движения. Ведь убежденность – единственно от разума, убежденность без чувств, нищета чувства – это болезнь…
Рим.
Иногда Пиньятти, иногда Марсано – знаток судейства на помосте (он отличался принципиальностью; как-то на моих глазах чересчур патриотически настроенная публика едва не избила его, а он продолжал врубать красный свет на прекрасно отработанный жульнический швунг вместо жима) – составляли мне компанию. Мы пропускали стаканчик-другой легкого вина. До выступления столько дней! А все так необыкновенно!
Это Марсано шутил: "Париж – город для развлечений, а Рим – для глаз". И повторял любимый тост: "Долой всех недовольных!" И запало в память его суждение о поговорках. Я назвал поговорки народной мудростью. Марсано возразил: "Поговорки? Есть поговорки – опыт злых и жадных".
Улицы ворочались избытком людей. Прохожие спускались с тротуаров в запруженность автомобилей – на шутки и ворчание водителей. Шведы, англичане, французы, немцы, римляне, канадцы… и совсем редко русские… Большой праздник. Искренний.
А газеты – слова, снимки! Я развлекался размерами выпусков и ворохами новостей. Ведь всему верят! Раз напечатано – верят!.. Сочинение зла представляется мне какой-то испорченностью натуры, как и многое другое в профессии критика. А спорт? Ведь в срыве, нежданных поворотах судьбы – свои причины. В них смысл неудачи. Однако, если есть понимание, как оправдать зло? Ведь зло – это желание боли, это рассчитанная боль, это удар. Отнюдь не воспитание. Что значит воспитание – без учета существа события или явления?..
Я осознаю природу борьбы и критики. Но ведь должна быть и душа. Как явно это сочинение зла в прогляди газетных столбцов! И еще узость суждений! И все это поглощается читателями, становится правдой, травит истинную правду. Я диву давался, копаясь в газетах…
Я подружился с Рольфом Майером. Мы встречались в разных странах, бывал он и у меня в гостях. Майер выступал в полусредней весовой категории. Одно из его писем, относящееся к 1978 году, выходит за пределы личного и достойно внимания читателя.
"…С Пиньятти мы говорили о Вас. Я никогда не забуду те дни, которые провел на соревнованиях с Вами и Вашим тренером… Вся моя маленькая семья живет тяжелой атлетикой. Два моих сына серьезно тренируются. Младший – он приехал со мной в Афины – на моих глазах совершил не столь давно настоящий подвиг.
В 1968 году семи лет он перенес операцию на сердце, а в 1978 году, уже семнадцати лет, на IV Европейском чемпионате юниоров и на IX Всемирном, набрал в легчайшем весе сумму в двоеборье 200 кг, показав в рывке 92,5 (французский рекорд) и 112,5 в толчке (тоже французский рекорд). И это после более чем десяти хирургических вмешательств со дня рождения!.. Это заслуживает того, чтобы я поделился с Вами первым этой новостью…"
Я всегда считал силу великим, исцеляющим даром. И поныне поклоняюсь силе, радуюсь встрече с ней. Горжусь теми, кто умеет носить ее. Настоящая сила всегда смыкается с достоинством и самостоятельностью убеждений.
Глава 53.
Международные выступления, особенно чемпионаты мира, я недолюбливал. Не из-за обостренности столкновений. Вся жизнь атлета – поединки. К ним не то чтобы привыкаешь, скорее, приноравливаешься. Как привыкнуть к предельным выходам силы?..
Международные соревнования давят ответственностью. Именно давят, не гнетут. Ты уже воплощаешь нечто, и это нечто исключает ошибки. Личное имеет самое последнее значение – на том мы стояли. А это и есть готовность сойтись с запредельными тяжестями и невозможность ошибок…
От зала до моря триста метров. Я раздвигал воду еще с грузом "железа" в суставах и мышцах. Рывками посылал себя дальше от берега. Постепенно гаснул звон "железа" – с головы до пят отходил этим звоном. Распрягал мышцы, отдавая усталость. Покато, гладко натягивала зыбь воду.
"Ах, если задохнуться, кому из нас утеха, уж лучше задыхаться от радостного смеха!.."
Разве там, в зале, это всерьез? Разве та забава имеет значение смысла?.. Я был противоречив. Наверное, остаюсь таким. Я высмеивал то, что любил.
Тренировочные нагрузки проигрывали партию. Я верно вел свою. Вычеркнуты фальшивые ноты…
Я оглядывался – прозрачный нахлест прибоя замывал следы. Напрасно. Все равно я уносил память – смуглость от солнца. И еще выбеленность волос. И от моря – беловатую припорошь соли…
Я ни разу не испытал тупости утомления. Тренировки собирались естественно, без принуждения. Грубовато, ласково встречала утрами штанга. Я прочищал гриф тряпкой – от пота чужих ладоней. У меня был любимый гриф: упругий, отзывчивый на подрыв. Я мог ему многое открыть, и он не молчал: я уже научился смыкать себя с упругостью штанги. На едином колебании слиться в усилии. И затем раскрыться в ударе всех мышц. Нет, не раскрыться, не распахнуться – войти в строй тяжестей…
Мой мир!..
Я набирал форму в ощущении непочатости запаса. Все срывы – от усталости, я тянул двойной воз: вот прошлое. Да, да, срывы не от неопытности – от усталости! Всегда от усталости. В опасениях оказаться слабее соперников я объедался "железом", в надежде побеждать я тоже объедался "железом". Но отныне и во все дни выше чувств – расчет!
В этих тренировках ничего не было от самоистязания. Все в жадной ненасытности, в охоту, в веселую, но торжественную молитву Силе.
В мальчишьих забавах меня обычно подводило дыхание. Не хватало его и в борцовском зале, на ринге, на лыжне. Виною, наверное, моя плотность. Я вышел из суворовского училища семнадцати лет, при росте 187 см и весе под 90 кг. Однако вес не замечался. И когда я весил 110 кг, мне давали 90 кг. И когда, замускулясь по-мужски, скорее даже атлетически, потянул 120 кг, упорно давали 100 кг. Только покуда я не снимал одежду…
От весовой плотности зависит выносливость. Поэтому с 1961 года мы ввели кроссы. Как правило, километра на три, с частыми отключениями на скорую ходьбу. В итоге, обогащаясь, общая выносливость переносилась на специальную, то есть работу с тяжестями.
Глава 47.
…Но город с фантастическим именем – Рим! Каков он? Неужто увижу? Как же так, проба результатов, озорство силы – и вдруг это все проложило дорогу в сказочный город? Несерьезное оборачивалось полной неожиданностью, и еще такой серьезной!
Рим, Рим…
Спортивные страсти брали свое.
В интервью корреспонденту "Экип" Хоффман заявил:
"Русские становятся нашими самыми опасными соперниками. Но из Рима мы уедем непобежденными. Если в Варшаве мы завоевали один титул, то теперь возьмем три… В этом году мы отправим в Рим самую большую и сильную команду".
Где, в каких весовых категориях будут взяты эти три медали из семи? В Варшаве Хоффман толковал о четырех золотых медалях. Осторожничает…
Рим – разве там интересно толковать о килограммах, цифрах? Сколько увижу! Как славно, когда люди могут встречаться с прекрасным! Без ограничений находить прекрасное. Как естественно это право! А люди, люди! Сами люди…
Глава 48.
Я пренебрегал расслаблениями и много плавал, очень много. Обычно это ухудшает способность мышц "переваривать железо". Я хорошо держусь на воде. До увлечения штангой уплывал от берега часа на три-четыре.
И очень любил нырять. А то брал камни и опускался с ними. Раскол воды, игра света, водоросли очаровывали. Солнце, самое прямое, палящее, я сносил легко. Наверное, из-за материнской крови. Мама из коренных кубанских казачек. От нее унаследовал привычность к солнцу и труду. Тяжелые трудом руки мамы…
Я закончил академию, был свободен – и организм сразу отозвался силой. В те месяцы я забросил литературные опыты и вообще всякий иной труд – только игра с "железом". Еще раз в жизни я так долго и освобождение готовился к соревнованиям летом 1964 года – к Играм в Токио, но тогда подобный режим оказался вынужденным. С апреля 1964 года у меня установилась температура 37,5 градуса – повышалась, понижалась, но нормальной не бывала. Анализы ничего не выявили. Тренироваться с температурой – казалось, к штанге подбавили диски: исходил потом, скорой усталостью и был отравлен нежеланием двигаться. Я едва тащил ноги из зала, даже после тренировки-разминки – она необходима в череде больших и средних нагрузок.
С температурой отработал и на чемпионате Европы 1964 года. Я горел не обычным возбуждением – калил дополнительный, высокий градус. Но к тому времени я уже приспособился выступать в любом состоянии.
Врачи "назначили" диагноз: нечто вроде неврогенной лихорадки. Я просыпался в мыле: свалянные, мокрые простыни. Затем отвращение к еде. На тренировках вялый, влажный. И озноб. Постоянный озноб. А мне в ответ одно и то же: температура неврогенного порядка.
Так и "проневрогенился" я май, июнь, июль… Проволокли меня эти месяцы полуживым по вздернуто-обязательным предолимпийским нагрузкам. В залах мордовал леденящий озноб. Порой и недоставало на подмену сухих рубах. И скидывал не рубахи, а какие-то тряпки, хоть выжимай.
В августе температура благополучно спустилась к нормальной. И я снова услышал авторитетное врачебное:
отдохнул, вот и выздоровел. А я не отдыхал! Я вообще не ведал об этом с тех пор, как понес звание сильнейшего. В этом была моя сила и моя слабость. Выше всего – необходимость победы, наступление результатами. Организовать тренировки иначе я не мог. Исключить литературную практику? Ведь будущее при всех самых громких победах всегда одно и то же – выпадение из спорта, другая жизнь. А эта другая жизнь еще не была мной подготовлена. И я изо всех сил старался соединить несоединимое – тренировки высокого уровня и расход энергии в освоении будущей профессии. Это буквально стирало меня, но я не видел других путей.
Я и не просветился бы насчет той самой "неврогении", не будь необходимости в рентгеновском осмотре при увольнении из армии несколько лет спустя. На легком объявились спайки. Откуда, почему? Ведь отроду не водились. Ответ гласил: вы на ногах выбаливали воспаление легких и сухой плеврит. И все сразу прояснилось. В зале нагорячен. Сквозняки – кому до них забота. Конвейер силы. А за плечами десятилетие тренировок.
Вообще 1964 год приналег бедами. Неожиданно захворала маленькая дочь, а я должен выхаживать свои болезни и утрамбовывать силой мышцы! Газеты нахваливали мою силу. Брал разбег к победе Жаботинский. Я понимал: Москва слезам не верит. Я носил улыбку счастья, раздавал автографы и барабанил общеобязательные слова-штампы во все микрофоны, а чувство такое, будто признаю правоту: "Каждый, знаете, сам – свой дьявол, каждый-ад свой создавал…" (Беранже). И все же…
Глава 49.
В Майори основательно потяжелели штанги. Что ни тренировка, кто-то сокрушает рекорд, а это обычно рекорд страны или мира. На сборах работали два состава. Все метили в первый, несмотря на то что его, в общем-то, определил чемпионат СССР. Однако прикидки угрожали износом силы, преждевременным расходом сил. Тренерам не всегда удавалось сдерживать нас…
Команда тренировалась в зале юношеской спортивной школы. Старшим тренером, как всегда, был Яков Григорьевич Куценко, тренерами – Николай Иванович Шатов, Александр Иванович Божко, Сурен Петрович Богдасаров. За здоровье сборной отвечал врач Марк Борисович Казаков.
В месяцы интенсивных тренировок спортсмены раздражительны и склонны к выходкам. Но мы не переносили соперничество на личные отношения. То были месяцы корректной, дружеской работы.
Вообще череда больших нагрузок действует изнуряюще, если не физически, то нервно. И тогда вроде бы без видимых причин спортсмен способен на совершенно неожиданные поступки. Эта готовность сорваться всегда тлеет в больших спортсменах, особенно в канун соревнований,– нагрузки изнашивают нервную систему.
В Майори приспело время и для моих прикидок.
29 июня я впервые выжал 185 кг! Повторение рекорда Эндерсона (без 500 г)! Кружочком и тремя восклицательными знаками отметил Богдасаров эту цифру в тренировочной тетради.
13 августа в зале рижского общества "Динамо" я утяжелил рекорд СССР в жиме. Вес 185 кг я пробовать поостерегся. Уверенности не было, а оставлять неудачу в памяти перед ответственным соревнованием опрометчиво.
16 августа я провел и генеральную прикидку. В жиме взял чисто, "под хлопок", 180 и 185 кг-оба результата превышали рекорд СССР. В рывке поднял 155 кг (фактическое повторение мирового рекорда) и затем 160, однако мазнул коленом по помосту, то есть нарушил правила. Но сам по себе вес был поднят свободно. И шутка ли – почти на пять килограммов оказался увесистей рекорда мира!
В толчковом упражнении я наконец обратался с 200 кг! Взял необыкновенно легко. И сумма сложилась по тем временам ошеломляющая: чистая – 540 кг, с нарушением правила в рывке – 545! А ведь на соревнованиях атлет обычно показывает результаты гораздо более высокие, чем в тренировках! Каков же тогда запас!
И сам вес 200 кг! Тогда он представлялся чем-то сказочным, нереальным-..
В потрясении от прикидки и особенно толчка знаменитый старый атлет Ян Юрьевич Спарре вместо обычной присказки "ельки-пальки" (он говорил с акцентом) закрыл лицо руками, заплакал и вышел из зала. Это были те самые 200 кг, о которых мечтали поколения атлетов и подступы к которым столь впечатляюще атаковал Карл Свобода в канун первой мировой войны. До сих пор никто их не поднимал в официальных чемпионатах. Ни один судейский протокол не хранил заветные цифры…
Заведующий кафедрой теории и методики физического воспитания Московского института физической культуры и спорта Александр Дмитриевич Новиков в волнении выкрикнул: "Талант! Величайший талант!" И, уже позабыв обо мне, прибавил: "Но интеллект преобладает!" Я так и не сообразил, что досказка выделяла: недостаток моей силы, ненадежность, возбудимость или своеобразие методики.
Какая тут тренировка! Все загалдели. На лицах– блаженство. И одновременно – оцепенение, нечто близкое к шоку. Вон, на грифе, 200 кг, еще не тронуты диски.
А сумма?
Я ощущал запас на новые результаты, и эти уже не мнились особенными. Да разве могут быть особенными килограммы, которые так стройно, без боли и устали пропустили мышцы? А 200 кг – теперь им некуда деться!
Этот результат настолько поражал воображение, что, когда я спустя несколько недель показал его официально – на Олимпийских играх, сообщение о нем и кинограмма были наспех включены в книгу "День мира". Это была вторая книга из серии подобных книг, выпускаемых каждую четверть века. Первая книга "День мира" – о том, что произошло на Земле в пятницу, 27 сентября 1935 года,– была создана по инициативе Горького. Второй выпуск "Дня мира" запечатлел события вторника 27 сентября 1960 года. Мое спортивное достижение, несмотря на то что было показано на шестнадцать дней раньше, все равно оказалось на ее страницах в главе "Эхо Олимпиады".
Я не представлял, что отличной спортивной форме сопутствует ослабление защитных функций организма. Парадокс, но достоверный. В наивысшей спортивной форме спортсмен податлив болезням из-за ослабленности тренировками. Липнет всякая зараза. После я выдерживал перед соревнованиями специальный режим. Во всем – осторожность.
За несколько дней до отъезда я нарушил запрет тренера. Все холодное да холодное море! Окунусь на прощание! Сходили и не такие "ванны"… А наутро – воспаление среднего уха. Вода все-таки семь градусов. Выручили заушные инъекции пенициллина. В три дня вернули равновесие. Знал ли я, что эти инъекции не последние перед олимпийским помостом? И что перекачают мне лошадиные дозы пенициллина в Риме…
Накануне отъезда сборная избрала меня своим капитаном. Я почел это несправедливым. Кто я рядом с победами и рекордами Аркадия Воробьева? И я отказался в его пользу.
После Олимпийских игр в Риме я был бессменно капитаном сборной до 1965 года.
Глава 50.
Титул "самый сильный атлет" – за него упорнейший спор. Да и публика доказывает, в чем смысл соперничества. Зал может пустовать, но не в часы поединка самых сильных. Я выходил на такую пробу шесть раз (1959– 1964) –и всегда зал тучнел зрителями. Ни единого пустого места. И репортеры – полный сбор. И за кулисами не протолкнуться. Шагаешь на помост среди неприязни, восторга, шипения, притворства и одобрений…
И это не только на чемпионатах мира. Состязания сильнейших всегда нагребают публику и обнажают страсти. Усталость, боли, судейские штучки – не в счет. Отвечай высшей силой. Найди ее, вывернись ею, но выстой…
Везде и всюду ты должен сражаться за почетное звание, которым владеешь, отстаивать его от посягательств, а о нем мечтают и ждут твоей слабости, ждут. И настигают новой силой. Это – спорт!
Но я видел и другое – залы покоряет сила…
До сих пор Рим не проводил Олимпийских игр. В 1908 году Италия отказалась от этой чести. Теперь ждала нас, звала.
Итак, Рим!
Глава 51.
"Вот как это было,– вспоминает в очерке после возвращения из Рима старший тренер сборной Куценко.– …Нет-нет да кто-нибудь из американских репортеров сообщал, будто среди прочих сюрпризов, которые готовятся в Йорке, вызревает, по намекам Гофмана, еще и некая тяжелоатлетическая "межконтинентальная бомба". О том, что в этих известиях была доля правды, мы узнали уже в Риме. Едва приехав в Италию, из сообщений, которые из уст в уста передавались итальянскими тренерами и журналистами, мы поняли, что американская команда, которая прибыла в Рим значительно раньше нас и проводила здесь тренировки "акклиматизационного" характера, помимо своих обычных фаворитов – Винчи, Бергера, Коно,– рассчитывает на огромный успех негра Брэдфорда. Да, именно Брэдфорд, тяжеловес, показавший на тренировках в Италии значительно превышавшую мировой рекорд сумму в 520 кг, и был "главным козырем" Гофмана…"
Мы приехали в Виладжио Олимпико, когда американские атлеты уже успели обжиться и в последний раз попытали силу. Но первое, что мы постарались узнать,– это где и когда нам выступать.
Первый день соревнований по тяжелой атлетике – 7 сентября. Атлетам тяжелого веса выступать в ночь с субботы на воскресенье – с 10 на 11 сентября. Место соревнований –"Палаццетто делло спорт" великого архитектора Нерви. Он первым применил арку без распора. Вот он, мой день!.. Вот она, сшибка в великой гонке.
Всех назовет своими именами великая гонка.
Мой мир. Мой!..
Глава 52.
Церемония открытия Игр – 25 августа.
К стадиону все делегации следовали пешком, но организованно, строем. Это был долгий путь, медленный, с остановками. Шли раскаленными улицами, затем, перед самым стадионом,– через Тибр, кажется, мостом Герцога Д'Аоста. Однако от приморенности зноем – ни следа. По тротуарам – толпы. Каких только флажков нет! И выкрики на всех языках. Но в памяти осел взволнованно-звучный глас: "Здорово, Русь!" Вырвался из-за голосов – неожиданный, счастливый…
И потом я понес знамя среди рева трибун и выкриков "Браво, Руссия!" Мы шагали за командой Венгрии.
В ответственности нести знамя, отвечать за него я одеревенел. Нести знамя, как у нас на демонстрации? На плече? Упереть древко в живот, как большинство? А уже вот поле, аплодисменты! Я и захватил древко за самый кончик, а руку вытянул. Стадион дрогнул и заревел.
Знамя команды США держал негр Рафэри Джонсон, легкоатлет-десятиборец, хозяин отменного мирового рекорда. Мог ли кто предположить, что спустя неполных восемь лет, 4 июня 1968 года, на его глазах в кладовой гостиницы "Амбассадор" будет смертельно поражен в голову сенатор Роберт Кеннеди – брат застреленного в Далласе 22 ноября 1963 года президента США Джона Кеннеди? Рафэри Джонсон был телохранителем сенатора Роберта Кеннеди – кандидата в президенты США, вознамерившегося покарать, кроме всего прочего, и убийц брата…
"…Люди бегали, падали, вставали. Векер сгреб убийцу… пытаясь вырвать у него револьвер. Вместе с Минaсяном (Векер, Минасян-служащие отеля "Амбассадор".– Ю. В.) они прижали его к стальному кухонному столу. Но кулак убийцы словно окаменел, и восьмизарядный револьвер продолжал стрелять…
В этот момент через толпу прорвался огромный, почти двухметровый, негр, весящий 130 килограммов,– личный телохранитель Кеннеди, бывший профессиональный футболист Рузвельт Грайер,– и припечатал всех троих к столу своим мощным телом. Сверху навалились и другие, в том числе и второй телохранитель Кеннеди, бывший олимпийский чемпион в десятиборье Рафэри Джонсон. Он и подобрал револьвер…
А в центре этой сцены лежал упавший навзничь Роберт Кеннеди, 42 лет, разбросав руки в стороны и слегка подогнув ноги, временами открывая глаза…" (За рубежом, 1968, 5-11 июля. С. 23-24 (перепечатано из "Ньюсуик", Нью-Йорк).
Из приведенного отрывка видно, куда подаются бывшие чемпионы…
Но тогда еще сам Джон Кеннеди в здравии и благополучии завершал предвыборную кампанию против Ричарда Никсона. И в канотье, светлом форменном костюме беззаботно вышагивал Рафэри Джонсон. Советская команда промаршировала раньше и встала по соседству с командой Венгрии. Мы смогли наблюдать шествие многих команд… Разве наблюдать? По шеренгам имена знаменитых спортсменов: "Вот, вот! Да смотри!.." Да, вот они, аристократы побед! Могу увидеть каждого!..
То было время, когда я в каждого готов был влюбиться. Мне казалось, все люди несут добро. И все наши шаги-для добра. А любить– наше назначение. Мы пришли в этот мир для любви и для открытых чувств. Откуда скука? Ненависть? Подозрения? В обман я не верил, не понимал…
Председатель Организационного комитета Игр Андреотти приветствует спортсменов. За ним у микрофона осанистый президент Международного олимпийского комитета Брендедж, поодаль вельможи от спорта разных стран. Брендедж, состарившийся на своем посту, весьма прозаичным тоном предоставляет слово президенту Италии Гронки.
– Объявляю XVII Олимпийские игры, знаменующие XVII Олимпиаду современной эры, открытыми!
После призыва фанфар появляются восемь итальянских спортсменов с белым олимпийским стягом. Грохочет артиллерийский салют. Хор исполняет олимпийский гимн – стяг уже на мачте. И тут же с факелом вбегает на стадион итальянский бегун Перис. Ударяют в колокола все церкви Рима. Шляпы, руки – все вскидывается в восторге к небу. В чаше бесцветно возгорается пламя. Что за восторг на трибунах – итальянские страсти! Слава! Слава!.. Наперекор реву стадиона – команда! И знаменосцы смыкаются в полукружье перед трибуной. Эта трибуна на поле. Мы прошли репетицию накануне и действуем дружно. Вот мы уже перед трибуной плечом к плечу. Все мы молоды и не разучены верить в обещания счастья. И мы верим во все, что его сулит,– это все на наших лицах. С трибуны звучат слова:
– От имени всех спортсменов я клянусь, что мы будем участвовать в этих Олимпийских играх, уважая и соблюдая правила, по которым они проводятся, в подлинно спортивном духе, за честь своей страны и во славу спорта…
Смотрю в упор на Рафэри Джонсона, почти не обращая внимания на Адольфо Консолини, дающего клятву от имени всех. Адольфо старается придать голосу значительность и басовитую рокотность, но у него это не получается. Я по солдатской выучке стою "смирно", но вовсю стреляю глазами. Не знаю почему, но меня больше других интересовал тот, кому доверен флаг США. Стройный, даже скорее поджарый, Рафэри был невозмутим. Таким же бесстрастно-спокойным он выглядел и при прочих встречах. Говаривали, будто в Риме он стартует последний раз. Его ждут в Голливуде. Да, не предугадать ни ему, ни даже Голливуду, на какого рода съемки…
Рим. То были беспечностью овеянные Игры.
Игры, на которых не посылали пули снайперы, не страшились покушений и бомб. И нас оберегали лишь от неистовых болельщиков. Великих в победах называл каждый день. Не забывал никого, кто в божество возвел страсть к победе…
Рим. Он был распахнут всем.
Солнце дожигало дни итальянского лета. Оно обкорнало все тени. Какое-то солнечное безумие! Я впервые оказался в южных широтах. И это постоянство солнечных дней, немеркнущая голубизна, всякий раз после пробуждения встреча с солнцем воспринимались каким-то чудным подарком.
Наверное, причиной были молодость и классная спортивная форма – наивысшая физическая собранность. Тогда я опять, как в юности и детстве, пережил ощущение необыкновенного единства с миром, землей, солнцем и всем, что есть наше бытие…
Каждый год я жду голубую освобожденность февральских дней. После мглы, ненастий этот омут голубых дней! Будто свидание с жизнью, обещание новых дней, новой молодости чувств. Это схождение с жизнью, ее изначальным чистым смыслом, схождение всех строф, совершенств музыки, холстов, воскрешение ребячьего оцепенения перед открытием дней…
Чувства богаче, сложнее слов. Лишь музыка владеет всеми их оттенками. Я стыдился, скрывал чувства. Они мнились слабостями. Лишь один на один я открывал ту спрятанность чувств в музыке. Я даже подавлял эти порывы, считал, что они от непригодности к испытаниям. И уже много позже уразумел, что сила чувствования – это и есть мощь сопротивления: его искренность, неразменность, верность… и выносливость движения. Ведь убежденность – единственно от разума, убежденность без чувств, нищета чувства – это болезнь…
Рим.
Иногда Пиньятти, иногда Марсано – знаток судейства на помосте (он отличался принципиальностью; как-то на моих глазах чересчур патриотически настроенная публика едва не избила его, а он продолжал врубать красный свет на прекрасно отработанный жульнический швунг вместо жима) – составляли мне компанию. Мы пропускали стаканчик-другой легкого вина. До выступления столько дней! А все так необыкновенно!
Это Марсано шутил: "Париж – город для развлечений, а Рим – для глаз". И повторял любимый тост: "Долой всех недовольных!" И запало в память его суждение о поговорках. Я назвал поговорки народной мудростью. Марсано возразил: "Поговорки? Есть поговорки – опыт злых и жадных".
Улицы ворочались избытком людей. Прохожие спускались с тротуаров в запруженность автомобилей – на шутки и ворчание водителей. Шведы, англичане, французы, немцы, римляне, канадцы… и совсем редко русские… Большой праздник. Искренний.
А газеты – слова, снимки! Я развлекался размерами выпусков и ворохами новостей. Ведь всему верят! Раз напечатано – верят!.. Сочинение зла представляется мне какой-то испорченностью натуры, как и многое другое в профессии критика. А спорт? Ведь в срыве, нежданных поворотах судьбы – свои причины. В них смысл неудачи. Однако, если есть понимание, как оправдать зло? Ведь зло – это желание боли, это рассчитанная боль, это удар. Отнюдь не воспитание. Что значит воспитание – без учета существа события или явления?..
Я осознаю природу борьбы и критики. Но ведь должна быть и душа. Как явно это сочинение зла в прогляди газетных столбцов! И еще узость суждений! И все это поглощается читателями, становится правдой, травит истинную правду. Я диву давался, копаясь в газетах…
Я подружился с Рольфом Майером. Мы встречались в разных странах, бывал он и у меня в гостях. Майер выступал в полусредней весовой категории. Одно из его писем, относящееся к 1978 году, выходит за пределы личного и достойно внимания читателя.
"…С Пиньятти мы говорили о Вас. Я никогда не забуду те дни, которые провел на соревнованиях с Вами и Вашим тренером… Вся моя маленькая семья живет тяжелой атлетикой. Два моих сына серьезно тренируются. Младший – он приехал со мной в Афины – на моих глазах совершил не столь давно настоящий подвиг.
В 1968 году семи лет он перенес операцию на сердце, а в 1978 году, уже семнадцати лет, на IV Европейском чемпионате юниоров и на IX Всемирном, набрал в легчайшем весе сумму в двоеборье 200 кг, показав в рывке 92,5 (французский рекорд) и 112,5 в толчке (тоже французский рекорд). И это после более чем десяти хирургических вмешательств со дня рождения!.. Это заслуживает того, чтобы я поделился с Вами первым этой новостью…"
Я всегда считал силу великим, исцеляющим даром. И поныне поклоняюсь силе, радуюсь встрече с ней. Горжусь теми, кто умеет носить ее. Настоящая сила всегда смыкается с достоинством и самостоятельностью убеждений.
Глава 53.
Международные выступления, особенно чемпионаты мира, я недолюбливал. Не из-за обостренности столкновений. Вся жизнь атлета – поединки. К ним не то чтобы привыкаешь, скорее, приноравливаешься. Как привыкнуть к предельным выходам силы?..
Международные соревнования давят ответственностью. Именно давят, не гнетут. Ты уже воплощаешь нечто, и это нечто исключает ошибки. Личное имеет самое последнее значение – на том мы стояли. А это и есть готовность сойтись с запредельными тяжестями и невозможность ошибок…