Страница:
Зима нагрянула уже в конце октября. Отопительная система в Личполе была старой и прожорливой. Ею не пользовались со времени перебоев с топливом. Поскольку большая часть детей училась, мистер и миссис Пинфолд обходились двумя комнатами, топили углем, сколько могли его достать, и защищались от сквозняков ширмами и мешками с песком. Мистер Пинфолд приуныл, стал поговаривать об островах Вест-Индии и ощутил потребность в более продолжительном сне.
В приготовлении снотворного главная роль изначально отводилась воде. Он условился с аптекарем, что ему удобнее иметь полный набор компонентов, а разбавит он сам. На вкус они все были горечь и, поэкспериментировав, он нашел, что более всего они приемлемы с créme de menthe [3]. Он не скрупулезничал, отмеряя дозу, плескал в стакан сколько заблагорассудится, и если получалось слабо и он просыпался ни свет ни заря, он выбирался из постели, нетвердо брел к своим склянкам и делал еще один глоток. Так он проводил много часов в приятном беспамятстве.
Но приключилась беда. То ли лекарство было слишком сильное, то ли еще почему, но к середине ноября он совсем расклеился. Он безобразно налился кровью, особенно багровея после своей обычной, весьма основательной порции вина и бренди. На тыльной стороне рук высыпали темно-красные пятна.
Он пригласил доктора Дрейка, тот сказал: – Как бы это у вас не аллергия.
– Аллергия на что?
– Трудно сказать. Нынче почти все может вызвать аллергию. Может, вы не то носите или не то дерево растет во дворе. Тут единственное лечение – сменить обстановку.
– Я, может быть, уеду за границу после Рождества.
– Лучше не придумать. В любом случае не тревожьтесь. От аллергии не умирают. Она сродни сенной лихорадке, – сказал он по-ученому, – и астме.
Другая беда, в которой он скоро стал винить лекарство, была расстроившаяся память. Она подводила его. Не то, чтобы это была забывчивость. Он все помнил четко и ясно, но помнил невпопад. Вот он категорическим тоном констатирует, иногда даже в печати, нечто непреложное (дата, имя, цитата), ему возражают, он ищет подтверждение в книгах и сокрушенно убеждается в ошибке.
Два события в этом роде встревожили его. Желая его подбодрить, миссис Пинфолд пригласила на конец недели гостей. В воскресенье днем он предложил пройтись недалеко в церковь и посмотреть замечательное надгробие. Сам он не был там с войны, но сохранил в памяти отчетливый образ, каковой и описал им, входя в технические подробности: простертая фигура из позолоченной бронзы, середина шестнадцатого века. Они без труда нашли церковь, и памятник был на месте, только фигура была из крашеного алебастра. Все посмеялись, и он посмеялся, хотя ему было не до смеха.
Второй эпизод был еще обиднее. Лондонский друг Джеймс Ланс, с которым у него были общие вкусы, разыскал и предложил ему в дар совершенно замечательный предмет обстановки: сложнейшего устройства умывальный столик, вышедший из рук английского архитектора 1860-х годов, чье имя не останется в веках, но было в большой чести у мистера Пинфолда и его друзей. Этот тяжеловесный произвол фантазии украшали накладной металл и мозаика и несколько панно, в угарной юности расписанных вполне безумным художником, позднее президентом Королевской Академии. Лучшей добычи мистеру Пинфолду нельзя было пожелать. Он поспешил в Лондон, исследовал, заходясь от восторга, изделие, распорядился о доставке и стал нетерпеливо считать дни. Через две недели вещь прибыла в Личпол, была внесена наверх и поставлена на место, подготовленное заранее. И тут мистер Пинфолд с ужасом обнаружил отсутствие главнейшей части. Где горделиво выступающий, радующий глаз медный кран, апофеоз всей конструкции? Вместо него торчал какой-то сосок. Мистер Пинфолд потерял голову от горя. Рабочие божились, что приняли груз в таком состоянии. Мистер Пинфолд послал их обыскать фургон. Поиски ничего не дали. На расписке в получении мистер Пинфолд написал «некомплект» и немедленно направил в фирму подробный рисунок утраченной детали и распоряжение со всей строгостью обыскать склад, где умывальник содержался en route [4]. Завязалась оживленная переписка, грузчики отрицали свою вину. Как ни стеснялся мистер Пинфолд вовлекать в спор о подарке самого дарителя, пришлось обратиться к Джеймсу Лансу за подтверждением. Джеймс Ланс ответил: такого крана, как его описывает мистер Пинфолд, никогда не существовало.
– Последнее время ты иногда просто заговариваешься, – сказала миссис Пинфолд, когда муж показал ей это письмо, – и у тебя очень странный цвет лица. Либо ты много пьешь, либо оглушаешь себя лекарствами, либо то и другое вместе.
– Не удивлюсь, если ты права, – сказал мистер Пинфолд. – Наверное, надо будет сбавить шаг после Рождества…
В детские каникулы мистер Пинфолд как никогда нуждался в ночном беспамятстве и разогретом состоянии в течение дня. Тяжелее всего давались рождественские каникулы. В течение этой страшной недели он особенно налегал на вино и наркотики и его воспаленное лицо могло потягаться с глянцевым румянцем открыточных сквайров, наводнивших весь дом. Поймав как-то в зеркале свое багровое отражение, увенчанное бумажной короной, он ужаснулся увиденному.
– Я должен уехать, – сказал потом мистер Пинфолд жене. – Уехать куда-нибудь к солнцу и кончить книгу.
– Надо бы и мне с тобой поехать. Но когда управиться и образить землю после Хилла? Знаешь, я за тебя волнуюсь. За тобой нужен присмотр.
– Со мной все наладится. Один я лучше работаю. Совсем похолодало. Мистер Пинфолд коротал дни в библиотеке, скорчившись перед камином. Выбираясь в ледяные коридоры, полуокоченевший, он дрожал и спотыкался; снаружи под невидимым солнцем металлически стыл пейзаж – свинцовый, железный, стальной. И только вечерами мистер Пинфолд с грехом пополам веселел, играя с семейством в шарады или «руки на стол» [5], дурачась на потеху младшим и на забаву старшим детям, пока те, счастливые, не разбредутся в порядке старшинства по своим комнатам а он останется наедине со своей темнотой и тишиной.
Но кончились и каникулы. Монахи и монашенкм получили деньги на обратную дорогу, и Личпол утих если не считать редких набегов из детской. И едва мистер Пинфолд, что называется, собрался с силам для решительного переустройства своей жизни, как его сразил невиданный приступ знакомой хвори. Ломило во всех суставах, особенно же в ступнях, лодыжка и коленях. Снова доктор Дрейк посоветовал теплый климат и прописал пилюли, рекомендуя их как «нечто новенькое и весьма сильное». Это были большие, грязновато-желтые таблетки, напомнившие мистеру Пинфолду школьные катыши из промокашки. Мистер Пинфолд подключил их к бромиду и хлоралу с creme d' menthe, к вину, джину и бренди и новому снотворному которым снабдил его доктор, не ведавший о существовании уже имевшегося.
Душа его алкала изгнанничества. Одна могучая мысль вытеснила все остальные: бежать. Даже в крайних обстоятельствах не подходивший к телефону, он телеграфировал в бюро путешествий, с которым имел дело: Благоволите распорядиться скорейшем рейс Вест-Индию, Ост-Индию, Африку, Индию, любое жаркое место, условия люкс, отдельная ванна, безусловно отдельная каюта верхней палубе, – после чего стал тревожно ожидать ответа. Полученный большой конверт содержал праздничного вида брошюры и записка с просьбой о дальнейших распоряжениях.
Мистер Пинфолд пришел в неистовство. Он знал одного из директоров фирмы. С другими, ему казалось он шапочно знаком. Потеряв голову от гнева, он ошибочно вообразил, что одна его знакомая дама вошла в правление, о чем он совсем недавно где-то прочел. Им всем, по домашним адресам, он направил ультимативную телеграмму: Благоволите разобраться безответственной небрежности вашей службы. Пинфолд.
Директор, которого он действительно знал, принял меры. В настоящий момент выбирать было не из чего. Мистеру Пинфолду повезло заказать билет на пароход первого класса «Калибан», через три дня уходивший на Цейлон.
На время ожидания мистер Пинфолд присмирел. Он периодически входил в коматозное состояние. В светлые промежутки его мучили боли.
Миссис Пинфолд, не боясь повториться, сказала.
– Милый, ты буквально напичкан наркотиками.
– Да, да. Это пилюли от ревматизма. Дрейк сказал, они очень сильные.
Обычно довольно ловкий, теперь мистер Пинфолд стал совершенный увалень. Он ронял вещи. Он не справлялся с пуговицами и шнурками, в вынужденных предотъездных письмах его почерк был неразборчив, а орфография, в которой он вообще был нетверд, совсем отбилась от рук.
Как-то, в минуту просветления, он сказал миссис Пинфолд: – Наверное, ты права. Как только выйдем в море, я откажусь от снотворного. В море у меня всегда хороший сон. И еще сокращусь с питьем. Когда кончатся эти чертовы боли, я сразу сяду за работу. Мне всегда работается в море. Вернусь с законченной книгой.
Эта решимость не оставляла его; через несколько дней начнется трезвая трудовая жизнь. Нужно как-то продержаться до нее. Очень скоро все наладится.
Миссис Пинфолд разделяла эти надежды. Ей хватало хозяйственных забот, которых еще прибавили возвращенные территории. Поехать она не могла. Она, впрочем, и не думала, что ее присутствие необходимо. Только бы муж добрался до парохода, а уж там все образуется.
Она помогала ему собраться. Сам он мог только, сидя на стуле, давать путаные указания. Нужно, говорил он, взять писчую бумагу, и побольше; также чернила: иностранные никуда не годятся. И ручки. Однажды он намучался в Нью-Йорке без перьев; спасибо, нашлась лавочка, поставлявшая канцелярские товары в суды. Все иностранцы, по его теперешнему убеждению, используют какое-то особое стило. Итак, ручки и перья. О гардеробе вообще не надо думать. Выбравшись из Европы, сказал мистер Пинфолд, на любом углу найдешь китайца, который за полдня сошьет костюм.
В то воскресное утро мистер Пинфолд не пошел к обедне. До полудня он пролежал в постели, потом спустился, прихромал к окну в гостиной и устремил взгляд в голый, ледяной парк, думая о приветливых тропиках. Потом он сказал: – Боже мой, Сундук идет.
– Спрячься.
– В библиотеке нетоплено.
– Я скажу, что тебе нездоровится.
– Не надо. Он мне нравится. Тем более, если ты скажешь, что я нездоров, он еще настроит на меня свой чертов Ящик.
Во время этого недолгого визита мистер Пинфолд был старательно приветлив.
– Вы скверно выглядете, Гилберт, – сказал Сундук.
– Да ничего страшного. Приступ ревматизма. Послезавтра утром отплываю на Цейлон.
– Что так срочно?
– Погода. Надо менять обстановку. Он опустился в кресло, а когда Сундук собрался уходить, с трудом выбрался из него.
– Не надо, не провожайте, – сказал Сундук. Миссис Пинфолд ушла с ним отвязывать собаку и, вернувшись, застала мистера Пинфолда в гневе.
– Я знаю, о чем вы там говорили.
– Правда? Он рассказывал про спор Фодлов с приходским советом насчет их права на проход.
– Ты дала ему мой волос для Ящика.
– Не глупи, Гилберт.
– Когда он приглядывался ко мне, я понял, что он измеряет мои Жизненные волны.
Миссис Пинфолд остановила на нем грустные глаза. – Ты действительно нездоров, милый.
«Калибан» был не настолько большой пароход, чтобы к нему подавался специальный поезд – на регулярных рейсах из Лондона бронировались специальные вагоны. Сюда, за день до отплытия, миссис Пинфолд доставила своего мужа. Нужно было забрать в бюро билеты, но в Лондоне им овладела такая апатия, что в отеле он сразу лег в постель, распорядившись, чтобы билеты принес курьер. Очень скоро явился вежливый молодой человек. При нем была папка с документами: проездные билеты на поезд, пароход и обратные самолетом, багажные квитанции, посадочные карты, копии брони и прочее. Мистер Пинфолд с трудом понимал, что ему говорили. Он запутался собственной чековой книжке. Молодой человек смотрел на него с любопытством сверх обычного. Возможно он был его читателем. Но скорее всего его поразила необычность картины: стеная и бормоча, мистер Пинфолд возлежал, подоткнутый подушками, багрянолицый, с открытой бутылкой шампанского под боком. Мистер Пинфолд предложил ему бокал. Тот отказался. Когда он ушел, мистер Пинфолд сказал: – Мне совсем не приглянулся этот молодой человек.
– Да нет, он славный, – сказала миссис Пинфолд.
– Не внушает доверия, – сказал мистер Пинфолд. – Он глядел на меня так, словно измерял мои жизненные волны.
И он снова задремал. Миссис Пинфолд в одиночестве съела ленч внизу и вернулась к мужу, встретившему ее словами: – Надо ехать попрощаться с мамой. Закажи машину.
– Милый, тебе ведь нездоровится.
– Я всегда прощаюсь с ней перед заграницей. Я уже сказал ей, что мы приедем.
– Я позвоню и все объясню. Или, хочешь, я одна съезжу?
– Нет, я поеду. Пусть нездоровится, но я поеду. Скажи швейцару вызвать машину через полчаса.
Вдовая матушка мистера Пинфолда жила в прелестном домике в Кью. В свои восемьдесят два года она сохранила остроту зрения и слуха, но с недавних пор туговато соображала. В детстве мистер Пинфолд любил ее безудержно. Теперь осталась только надежная pietas [6]. Он уже не испытывал радости от ее общества и не стремился видеться. Его отец оставил ее в довольно трудном положении. Мистер Пинфолд пополнил ее доходы выплатами по соглашению, так что теперь она была неплохо устроена, с единственной старухой-горничной для надзора над ней, в окружении сохранившихся от старого дома вещей. Младшая миссис Пинфолд, обожавшая поговорить о детях, больше устраивала его мать, но, исполненный чувства долга, мистер Пинфолд несколько раз в году навещал ее, а перед сколько-нибудь долгим отъездом приходил всенепременно.
Похоронный лимузин отвез их в Кью. Мистер Пинфолд сидел закутанный в пледы. Опираясь на две трости, терновую и из ротанга, он прохромал в воротца и ступил на садовую дорожку. Час спустя он появился снова и, стеная, забрался на заднее сидение автомобиля. Визит нельзя было назвать удачным.
– Неудачно сходили, да? – сказал мистер Пинфолд.
– Нужно было остаться на чай.
– Она знает, что я не пью чай.
– Но я-то пью, и миссис Йеркум все приготовила. Я видела на тележке пирожные, сандвичи, оладьи.
– Беда в том, что моей матери нож острый, когда люди моложе ее хворают сильнее – за исключением, детей, конечно.
– Ты безобразно придирался к детям.
– Знаю. Проклятье. Проклятье. Я напишу ей с парохода. Дам телеграмму. Почему всем так просто быть внимательным, а я не умею?
Вернувшись в отель, он лег в кровать и заказал еще бутылку шампанского. Он снова задремал. Миссис Пинфолд мирно читала детектив в мягкой обложке. Он проснулся и весьма обдуманно заказал обед, но когда его принесли, у него пропал аппетит. Приунывшая миссис Пинфолд поела охотно. Когда столик укатили, мистер Пинфолд прохромал в ванную комнату и принял голубовато-серую пилюлю. Всего полагалось принимать три пилюли в день. Оставалась еще дюжина. Он сделал большой глоток снотворного. Бутылка была наполовину пустая.
– Я слишком налегаю, – сказал он уже не в первый раз. – Допью, что осталось, и больше не буду заказывать. – Он погляделся в зеркало. Поглядел на тыльные стороны ладоней, где опять высыпали крупные малиновые пятна. – Не на пользу все это, – сказал он и побрел к постели, рухнул там и тяжело уснул.
Назавтра его поезд был в десять часов утра. Снова заказали похоронный лимузин. Мистер Пинфолд через силу оделся и, не побрившись, отправился на вокзал. Миссис Пинфолд провожала его. Один он не нашел бы носильщика, не нашел бы своего места. Он уронил на платформу билет и обе трости.
– По-моему, тебе не надо ехать одному, – сказала миссис Пинфолд. – Подожди другого парохода, поедем вместе.
– Нет, нет. Со мной все будет хорошо.
Но несколько часов спустя, добравшись до пристани, мистер Пинфолд был настроен уже не столь оптимистически. Большую часть пути он спал, то и дело просыпаясь, чтобы раскурить сигару и уронить ее после нескольких затяжек. Когда он выбирался из вагона, боли обострились как никогда. Шел снег. Пути от поезда до парохода не было видно конца. Другие пассажиры поспешали. Мистер Пинфолд еле полз. На набережной мальчик-телеграфист принимал телеграммы. К этому времени миссис Пинфолд должна была вернуться в Личпол. Мистер Пинфолд с великим трудом написал: «Благополучно сел. С любовью». Затем он направился к сходням и с трудом поднялся на борт.
Цветной стюард проводил его в каюту. Опустившись на койку, он невидяще огляделся. Вот еще что надо сделать: дать телеграмму матери. На столике лежала писчая бумага с названием корабля и флагом компании сверху страницы. Мистер Пинфолд попытался составить и записать текст. Это оказалось непосильной задачей. Он бросил в корзину испорченный лист бумаги и продолжал сидеть на койке, как был в шляпе и пальто, с палками по бокам. Вскоре прибы– ли оба его чемодана. Некоторое время он смотрел на них, потом начал распаковываться. Это тоже оказалось трудным делом. Он позвонил и появился тот цветной стюард, кланяясь и улыбаясь.
– Я не очень хорошо себя чувствую. Вы не могли бы помочь мне распаковаться?
– Обед в семь тридцать, сэр.
– Я говорю, вы не могли бы разобрать мои вещи?
– Нет, сэр, в порту бар закрыт, сэр.
Человек улыбнулся, поклонился и покинул мистера Пинфолда.
Мистер Пинфолд продолжал сидеть в шляпе и пальто, с тростью и палкой в руках. Вскоре появился стюард-англичанин со списком пассажиров, с какими-то бумагами и сообщением: – Капитан свидетельствует вам свое почтение, сэр, и имеет честь пригласить вас за свой стол в кают-компании.
– Как – сейчас?
– Нет, сэр. Обед в 7.30. Я не думаю, что сегодня капитан будет обедать в кают-компании.
– Не думаю, что я тоже буду обедать сегодня, – сказал мистер Пинфолд. – Поблагодарите капитана от моего имени. Очень любезно с его стороны. В следующий раз. Тут сказали, что бар закрыт. Вы можете принести мне бренди?
– Конечно, сэр. Думаю, что смогу, сэр. Какой марки?
– Бренди, – сказал мистер Пинфолд. – Большой бокал.
Бренди собственноручно принес старший стюард.
– Спокойной ночи, – сказал мистер Пинфолд. В чемодане сверху он нашел все, что требовалось ему на ночь. Среди прочего, пилюли и бутылку со снотворным. Бренди встряхнуло его. Нужно отправить телеграмму матери. Держась за стены, он выбрался в коридор и прошел к судовому кассиру. Тот был на месте, за решеткой, хлопотливо разбирался с бумагами.
– Я хочу отправить телеграмму.
– Рады служить, сэр. На сходнях дежурит мальчик.
– Я не очень хорошо себя чувствую. Вы не будете так любезны записать ее своей рукой?
Кассир поднял на него тяжелый взгляд, отметил небритые щеки, учуял запах бренди и, умудренный опытом, смирился.
– Сочувствую вам, сэр. Буду рад помочь. Мистер Пинфолд продиктовал «На пароходе всяческое понимание. С любовью. Гилберт», брякнул на стол пригоршню серебра и пробрался обратно к себе в каюту. Там он принял большие серые пилюли и глотнул снотворное. После чего, не помолившись, улегся в постель.
В приготовлении снотворного главная роль изначально отводилась воде. Он условился с аптекарем, что ему удобнее иметь полный набор компонентов, а разбавит он сам. На вкус они все были горечь и, поэкспериментировав, он нашел, что более всего они приемлемы с créme de menthe [3]. Он не скрупулезничал, отмеряя дозу, плескал в стакан сколько заблагорассудится, и если получалось слабо и он просыпался ни свет ни заря, он выбирался из постели, нетвердо брел к своим склянкам и делал еще один глоток. Так он проводил много часов в приятном беспамятстве.
Но приключилась беда. То ли лекарство было слишком сильное, то ли еще почему, но к середине ноября он совсем расклеился. Он безобразно налился кровью, особенно багровея после своей обычной, весьма основательной порции вина и бренди. На тыльной стороне рук высыпали темно-красные пятна.
Он пригласил доктора Дрейка, тот сказал: – Как бы это у вас не аллергия.
– Аллергия на что?
– Трудно сказать. Нынче почти все может вызвать аллергию. Может, вы не то носите или не то дерево растет во дворе. Тут единственное лечение – сменить обстановку.
– Я, может быть, уеду за границу после Рождества.
– Лучше не придумать. В любом случае не тревожьтесь. От аллергии не умирают. Она сродни сенной лихорадке, – сказал он по-ученому, – и астме.
Другая беда, в которой он скоро стал винить лекарство, была расстроившаяся память. Она подводила его. Не то, чтобы это была забывчивость. Он все помнил четко и ясно, но помнил невпопад. Вот он категорическим тоном констатирует, иногда даже в печати, нечто непреложное (дата, имя, цитата), ему возражают, он ищет подтверждение в книгах и сокрушенно убеждается в ошибке.
Два события в этом роде встревожили его. Желая его подбодрить, миссис Пинфолд пригласила на конец недели гостей. В воскресенье днем он предложил пройтись недалеко в церковь и посмотреть замечательное надгробие. Сам он не был там с войны, но сохранил в памяти отчетливый образ, каковой и описал им, входя в технические подробности: простертая фигура из позолоченной бронзы, середина шестнадцатого века. Они без труда нашли церковь, и памятник был на месте, только фигура была из крашеного алебастра. Все посмеялись, и он посмеялся, хотя ему было не до смеха.
Второй эпизод был еще обиднее. Лондонский друг Джеймс Ланс, с которым у него были общие вкусы, разыскал и предложил ему в дар совершенно замечательный предмет обстановки: сложнейшего устройства умывальный столик, вышедший из рук английского архитектора 1860-х годов, чье имя не останется в веках, но было в большой чести у мистера Пинфолда и его друзей. Этот тяжеловесный произвол фантазии украшали накладной металл и мозаика и несколько панно, в угарной юности расписанных вполне безумным художником, позднее президентом Королевской Академии. Лучшей добычи мистеру Пинфолду нельзя было пожелать. Он поспешил в Лондон, исследовал, заходясь от восторга, изделие, распорядился о доставке и стал нетерпеливо считать дни. Через две недели вещь прибыла в Личпол, была внесена наверх и поставлена на место, подготовленное заранее. И тут мистер Пинфолд с ужасом обнаружил отсутствие главнейшей части. Где горделиво выступающий, радующий глаз медный кран, апофеоз всей конструкции? Вместо него торчал какой-то сосок. Мистер Пинфолд потерял голову от горя. Рабочие божились, что приняли груз в таком состоянии. Мистер Пинфолд послал их обыскать фургон. Поиски ничего не дали. На расписке в получении мистер Пинфолд написал «некомплект» и немедленно направил в фирму подробный рисунок утраченной детали и распоряжение со всей строгостью обыскать склад, где умывальник содержался en route [4]. Завязалась оживленная переписка, грузчики отрицали свою вину. Как ни стеснялся мистер Пинфолд вовлекать в спор о подарке самого дарителя, пришлось обратиться к Джеймсу Лансу за подтверждением. Джеймс Ланс ответил: такого крана, как его описывает мистер Пинфолд, никогда не существовало.
– Последнее время ты иногда просто заговариваешься, – сказала миссис Пинфолд, когда муж показал ей это письмо, – и у тебя очень странный цвет лица. Либо ты много пьешь, либо оглушаешь себя лекарствами, либо то и другое вместе.
– Не удивлюсь, если ты права, – сказал мистер Пинфолд. – Наверное, надо будет сбавить шаг после Рождества…
В детские каникулы мистер Пинфолд как никогда нуждался в ночном беспамятстве и разогретом состоянии в течение дня. Тяжелее всего давались рождественские каникулы. В течение этой страшной недели он особенно налегал на вино и наркотики и его воспаленное лицо могло потягаться с глянцевым румянцем открыточных сквайров, наводнивших весь дом. Поймав как-то в зеркале свое багровое отражение, увенчанное бумажной короной, он ужаснулся увиденному.
– Я должен уехать, – сказал потом мистер Пинфолд жене. – Уехать куда-нибудь к солнцу и кончить книгу.
– Надо бы и мне с тобой поехать. Но когда управиться и образить землю после Хилла? Знаешь, я за тебя волнуюсь. За тобой нужен присмотр.
– Со мной все наладится. Один я лучше работаю. Совсем похолодало. Мистер Пинфолд коротал дни в библиотеке, скорчившись перед камином. Выбираясь в ледяные коридоры, полуокоченевший, он дрожал и спотыкался; снаружи под невидимым солнцем металлически стыл пейзаж – свинцовый, железный, стальной. И только вечерами мистер Пинфолд с грехом пополам веселел, играя с семейством в шарады или «руки на стол» [5], дурачась на потеху младшим и на забаву старшим детям, пока те, счастливые, не разбредутся в порядке старшинства по своим комнатам а он останется наедине со своей темнотой и тишиной.
Но кончились и каникулы. Монахи и монашенкм получили деньги на обратную дорогу, и Личпол утих если не считать редких набегов из детской. И едва мистер Пинфолд, что называется, собрался с силам для решительного переустройства своей жизни, как его сразил невиданный приступ знакомой хвори. Ломило во всех суставах, особенно же в ступнях, лодыжка и коленях. Снова доктор Дрейк посоветовал теплый климат и прописал пилюли, рекомендуя их как «нечто новенькое и весьма сильное». Это были большие, грязновато-желтые таблетки, напомнившие мистеру Пинфолду школьные катыши из промокашки. Мистер Пинфолд подключил их к бромиду и хлоралу с creme d' menthe, к вину, джину и бренди и новому снотворному которым снабдил его доктор, не ведавший о существовании уже имевшегося.
Душа его алкала изгнанничества. Одна могучая мысль вытеснила все остальные: бежать. Даже в крайних обстоятельствах не подходивший к телефону, он телеграфировал в бюро путешествий, с которым имел дело: Благоволите распорядиться скорейшем рейс Вест-Индию, Ост-Индию, Африку, Индию, любое жаркое место, условия люкс, отдельная ванна, безусловно отдельная каюта верхней палубе, – после чего стал тревожно ожидать ответа. Полученный большой конверт содержал праздничного вида брошюры и записка с просьбой о дальнейших распоряжениях.
Мистер Пинфолд пришел в неистовство. Он знал одного из директоров фирмы. С другими, ему казалось он шапочно знаком. Потеряв голову от гнева, он ошибочно вообразил, что одна его знакомая дама вошла в правление, о чем он совсем недавно где-то прочел. Им всем, по домашним адресам, он направил ультимативную телеграмму: Благоволите разобраться безответственной небрежности вашей службы. Пинфолд.
Директор, которого он действительно знал, принял меры. В настоящий момент выбирать было не из чего. Мистеру Пинфолду повезло заказать билет на пароход первого класса «Калибан», через три дня уходивший на Цейлон.
На время ожидания мистер Пинфолд присмирел. Он периодически входил в коматозное состояние. В светлые промежутки его мучили боли.
Миссис Пинфолд, не боясь повториться, сказала.
– Милый, ты буквально напичкан наркотиками.
– Да, да. Это пилюли от ревматизма. Дрейк сказал, они очень сильные.
Обычно довольно ловкий, теперь мистер Пинфолд стал совершенный увалень. Он ронял вещи. Он не справлялся с пуговицами и шнурками, в вынужденных предотъездных письмах его почерк был неразборчив, а орфография, в которой он вообще был нетверд, совсем отбилась от рук.
Как-то, в минуту просветления, он сказал миссис Пинфолд: – Наверное, ты права. Как только выйдем в море, я откажусь от снотворного. В море у меня всегда хороший сон. И еще сокращусь с питьем. Когда кончатся эти чертовы боли, я сразу сяду за работу. Мне всегда работается в море. Вернусь с законченной книгой.
Эта решимость не оставляла его; через несколько дней начнется трезвая трудовая жизнь. Нужно как-то продержаться до нее. Очень скоро все наладится.
Миссис Пинфолд разделяла эти надежды. Ей хватало хозяйственных забот, которых еще прибавили возвращенные территории. Поехать она не могла. Она, впрочем, и не думала, что ее присутствие необходимо. Только бы муж добрался до парохода, а уж там все образуется.
Она помогала ему собраться. Сам он мог только, сидя на стуле, давать путаные указания. Нужно, говорил он, взять писчую бумагу, и побольше; также чернила: иностранные никуда не годятся. И ручки. Однажды он намучался в Нью-Йорке без перьев; спасибо, нашлась лавочка, поставлявшая канцелярские товары в суды. Все иностранцы, по его теперешнему убеждению, используют какое-то особое стило. Итак, ручки и перья. О гардеробе вообще не надо думать. Выбравшись из Европы, сказал мистер Пинфолд, на любом углу найдешь китайца, который за полдня сошьет костюм.
В то воскресное утро мистер Пинфолд не пошел к обедне. До полудня он пролежал в постели, потом спустился, прихромал к окну в гостиной и устремил взгляд в голый, ледяной парк, думая о приветливых тропиках. Потом он сказал: – Боже мой, Сундук идет.
– Спрячься.
– В библиотеке нетоплено.
– Я скажу, что тебе нездоровится.
– Не надо. Он мне нравится. Тем более, если ты скажешь, что я нездоров, он еще настроит на меня свой чертов Ящик.
Во время этого недолгого визита мистер Пинфолд был старательно приветлив.
– Вы скверно выглядете, Гилберт, – сказал Сундук.
– Да ничего страшного. Приступ ревматизма. Послезавтра утром отплываю на Цейлон.
– Что так срочно?
– Погода. Надо менять обстановку. Он опустился в кресло, а когда Сундук собрался уходить, с трудом выбрался из него.
– Не надо, не провожайте, – сказал Сундук. Миссис Пинфолд ушла с ним отвязывать собаку и, вернувшись, застала мистера Пинфолда в гневе.
– Я знаю, о чем вы там говорили.
– Правда? Он рассказывал про спор Фодлов с приходским советом насчет их права на проход.
– Ты дала ему мой волос для Ящика.
– Не глупи, Гилберт.
– Когда он приглядывался ко мне, я понял, что он измеряет мои Жизненные волны.
Миссис Пинфолд остановила на нем грустные глаза. – Ты действительно нездоров, милый.
«Калибан» был не настолько большой пароход, чтобы к нему подавался специальный поезд – на регулярных рейсах из Лондона бронировались специальные вагоны. Сюда, за день до отплытия, миссис Пинфолд доставила своего мужа. Нужно было забрать в бюро билеты, но в Лондоне им овладела такая апатия, что в отеле он сразу лег в постель, распорядившись, чтобы билеты принес курьер. Очень скоро явился вежливый молодой человек. При нем была папка с документами: проездные билеты на поезд, пароход и обратные самолетом, багажные квитанции, посадочные карты, копии брони и прочее. Мистер Пинфолд с трудом понимал, что ему говорили. Он запутался собственной чековой книжке. Молодой человек смотрел на него с любопытством сверх обычного. Возможно он был его читателем. Но скорее всего его поразила необычность картины: стеная и бормоча, мистер Пинфолд возлежал, подоткнутый подушками, багрянолицый, с открытой бутылкой шампанского под боком. Мистер Пинфолд предложил ему бокал. Тот отказался. Когда он ушел, мистер Пинфолд сказал: – Мне совсем не приглянулся этот молодой человек.
– Да нет, он славный, – сказала миссис Пинфолд.
– Не внушает доверия, – сказал мистер Пинфолд. – Он глядел на меня так, словно измерял мои жизненные волны.
И он снова задремал. Миссис Пинфолд в одиночестве съела ленч внизу и вернулась к мужу, встретившему ее словами: – Надо ехать попрощаться с мамой. Закажи машину.
– Милый, тебе ведь нездоровится.
– Я всегда прощаюсь с ней перед заграницей. Я уже сказал ей, что мы приедем.
– Я позвоню и все объясню. Или, хочешь, я одна съезжу?
– Нет, я поеду. Пусть нездоровится, но я поеду. Скажи швейцару вызвать машину через полчаса.
Вдовая матушка мистера Пинфолда жила в прелестном домике в Кью. В свои восемьдесят два года она сохранила остроту зрения и слуха, но с недавних пор туговато соображала. В детстве мистер Пинфолд любил ее безудержно. Теперь осталась только надежная pietas [6]. Он уже не испытывал радости от ее общества и не стремился видеться. Его отец оставил ее в довольно трудном положении. Мистер Пинфолд пополнил ее доходы выплатами по соглашению, так что теперь она была неплохо устроена, с единственной старухой-горничной для надзора над ней, в окружении сохранившихся от старого дома вещей. Младшая миссис Пинфолд, обожавшая поговорить о детях, больше устраивала его мать, но, исполненный чувства долга, мистер Пинфолд несколько раз в году навещал ее, а перед сколько-нибудь долгим отъездом приходил всенепременно.
Похоронный лимузин отвез их в Кью. Мистер Пинфолд сидел закутанный в пледы. Опираясь на две трости, терновую и из ротанга, он прохромал в воротца и ступил на садовую дорожку. Час спустя он появился снова и, стеная, забрался на заднее сидение автомобиля. Визит нельзя было назвать удачным.
– Неудачно сходили, да? – сказал мистер Пинфолд.
– Нужно было остаться на чай.
– Она знает, что я не пью чай.
– Но я-то пью, и миссис Йеркум все приготовила. Я видела на тележке пирожные, сандвичи, оладьи.
– Беда в том, что моей матери нож острый, когда люди моложе ее хворают сильнее – за исключением, детей, конечно.
– Ты безобразно придирался к детям.
– Знаю. Проклятье. Проклятье. Я напишу ей с парохода. Дам телеграмму. Почему всем так просто быть внимательным, а я не умею?
Вернувшись в отель, он лег в кровать и заказал еще бутылку шампанского. Он снова задремал. Миссис Пинфолд мирно читала детектив в мягкой обложке. Он проснулся и весьма обдуманно заказал обед, но когда его принесли, у него пропал аппетит. Приунывшая миссис Пинфолд поела охотно. Когда столик укатили, мистер Пинфолд прохромал в ванную комнату и принял голубовато-серую пилюлю. Всего полагалось принимать три пилюли в день. Оставалась еще дюжина. Он сделал большой глоток снотворного. Бутылка была наполовину пустая.
– Я слишком налегаю, – сказал он уже не в первый раз. – Допью, что осталось, и больше не буду заказывать. – Он погляделся в зеркало. Поглядел на тыльные стороны ладоней, где опять высыпали крупные малиновые пятна. – Не на пользу все это, – сказал он и побрел к постели, рухнул там и тяжело уснул.
Назавтра его поезд был в десять часов утра. Снова заказали похоронный лимузин. Мистер Пинфолд через силу оделся и, не побрившись, отправился на вокзал. Миссис Пинфолд провожала его. Один он не нашел бы носильщика, не нашел бы своего места. Он уронил на платформу билет и обе трости.
– По-моему, тебе не надо ехать одному, – сказала миссис Пинфолд. – Подожди другого парохода, поедем вместе.
– Нет, нет. Со мной все будет хорошо.
Но несколько часов спустя, добравшись до пристани, мистер Пинфолд был настроен уже не столь оптимистически. Большую часть пути он спал, то и дело просыпаясь, чтобы раскурить сигару и уронить ее после нескольких затяжек. Когда он выбирался из вагона, боли обострились как никогда. Шел снег. Пути от поезда до парохода не было видно конца. Другие пассажиры поспешали. Мистер Пинфолд еле полз. На набережной мальчик-телеграфист принимал телеграммы. К этому времени миссис Пинфолд должна была вернуться в Личпол. Мистер Пинфолд с великим трудом написал: «Благополучно сел. С любовью». Затем он направился к сходням и с трудом поднялся на борт.
Цветной стюард проводил его в каюту. Опустившись на койку, он невидяще огляделся. Вот еще что надо сделать: дать телеграмму матери. На столике лежала писчая бумага с названием корабля и флагом компании сверху страницы. Мистер Пинфолд попытался составить и записать текст. Это оказалось непосильной задачей. Он бросил в корзину испорченный лист бумаги и продолжал сидеть на койке, как был в шляпе и пальто, с палками по бокам. Вскоре прибы– ли оба его чемодана. Некоторое время он смотрел на них, потом начал распаковываться. Это тоже оказалось трудным делом. Он позвонил и появился тот цветной стюард, кланяясь и улыбаясь.
– Я не очень хорошо себя чувствую. Вы не могли бы помочь мне распаковаться?
– Обед в семь тридцать, сэр.
– Я говорю, вы не могли бы разобрать мои вещи?
– Нет, сэр, в порту бар закрыт, сэр.
Человек улыбнулся, поклонился и покинул мистера Пинфолда.
Мистер Пинфолд продолжал сидеть в шляпе и пальто, с тростью и палкой в руках. Вскоре появился стюард-англичанин со списком пассажиров, с какими-то бумагами и сообщением: – Капитан свидетельствует вам свое почтение, сэр, и имеет честь пригласить вас за свой стол в кают-компании.
– Как – сейчас?
– Нет, сэр. Обед в 7.30. Я не думаю, что сегодня капитан будет обедать в кают-компании.
– Не думаю, что я тоже буду обедать сегодня, – сказал мистер Пинфолд. – Поблагодарите капитана от моего имени. Очень любезно с его стороны. В следующий раз. Тут сказали, что бар закрыт. Вы можете принести мне бренди?
– Конечно, сэр. Думаю, что смогу, сэр. Какой марки?
– Бренди, – сказал мистер Пинфолд. – Большой бокал.
Бренди собственноручно принес старший стюард.
– Спокойной ночи, – сказал мистер Пинфолд. В чемодане сверху он нашел все, что требовалось ему на ночь. Среди прочего, пилюли и бутылку со снотворным. Бренди встряхнуло его. Нужно отправить телеграмму матери. Держась за стены, он выбрался в коридор и прошел к судовому кассиру. Тот был на месте, за решеткой, хлопотливо разбирался с бумагами.
– Я хочу отправить телеграмму.
– Рады служить, сэр. На сходнях дежурит мальчик.
– Я не очень хорошо себя чувствую. Вы не будете так любезны записать ее своей рукой?
Кассир поднял на него тяжелый взгляд, отметил небритые щеки, учуял запах бренди и, умудренный опытом, смирился.
– Сочувствую вам, сэр. Буду рад помочь. Мистер Пинфолд продиктовал «На пароходе всяческое понимание. С любовью. Гилберт», брякнул на стол пригоршню серебра и пробрался обратно к себе в каюту. Там он принял большие серые пилюли и глотнул снотворное. После чего, не помолившись, улегся в постель.
3. Злополучный корабль
Ведомый капитаном Стирфортом пароход «Калибан» был среднего возраста и класса судно – чистый, надежный и удобный, без претензий на роскошь. Отдельных ванн здесь не было. Еду в каюты подавали только по распоряжению судового врача. Общие комнаты обшиты мореным дубом, как это было принято лет тридцать назад. Пароход курсировал между Ливерпулем и Рангуном, заходя в попутные порты, и имел на борту смешанный груз и более или менее однородный контингент – в основном, шотландские супружеские пары, едущие по делам или в отпуск. Экипаж и стюарды были ласкары [7].
Когда мистер Пинфолд очнулся, был совсем день, и ровное волнение открытого моря поматывало его с боку на бок на узкой постели.
Вчера вечером он едва разглядел каюту. Сейчас он видел, что это большая каюта, с двумя койками. Имелось оконце, забранное матовым стеклом, с плотными муслиновыми занавесками в пестрых узорах и раздвижными ставнями. Окно выходило не в море, а на палубу, где время от времени мимолетной тенью обозначались люди, беззвучные из-за стука машины, размеренного скрипа металла и дерева и немолчного жужжания вентилятора. Потолок, куда был устремлен взгляд мистера Пинфолда, подобно балке в коттедже, перекрывала вентиляционная шахта в пупырышках, вся оплетенная трубками и кабелем. Мистер Пинфолд еще полежал, глазея и покачиваясь, не вполне уверенный в своем местопребывании, но, пожалуй, удовлетворенный им. Незаведенные на ночь часы стали. Во время сна его навестили. На полочке сбоку, в мокром блюдце, стояла чашка совершенно холодного чая, а рядом, закапанный пролившимся чаем, лежал список пассажиров. Он нашел себя под именем «мистер Г. Пенфолд» и подумал, что это выглядит не хуже, чем лондонский лорд-мерин. Опечатка его устраивала как средство маскировки, как непрошенная гарантия уединения. От нечего делать он пробежал глазами другие имена: «Доктор Аберкромби, мистер Аддисон, мисс Амори, мистер, миссис и мисс Маргарет Ангел, мистер и миссис Бенсон, мистер Блэкаддер, майор и миссис Коксон» – никого из них он не знал, ни от кого вроде бы не мог ждать для себя беспокойства. Полдюжины бирманцев направлялись в свой Рангун, остальные были несомненные британцы. Никто, он был уверен, не читал его книг и не будет навязываться с литературным разговором. Как только поправится здоровье, у него будут три спокойных рабочих недели на этом корабле.
Он сел в постели и спустил ноги на пол. Суставы ломило, но вроде уже не так, как в прошедшие дни. Он прошел к умывальному тазу. В зеркале тревожно отразилось постаревшее и больное лицо. Он побрился, причесался, принял серую пилюлю, вернулся в постель, прихватив книгу, и моментально провалился в сон.
Его поднял пароходный гудок. Вероятно, был полдень. Едва слышный за морскими шумами раздался стук в дверь и просунулось темное лицо его стюарда.
– Нехорошо сегодня, – сказал человек. – Много пассажиров больные.
Он забрал чашку с чаем и выскользнул наружу.
Мистер Пинфолд хорошо переносил качку. В войну, мотаясь главным образом на всевозможных судах, он лишь однажды страдал от морской болезни, но в тот раз весь экипаж был в лежку. Не будучи ни красавцем, ни атлетом, мистер Пинфолд дорожил этим единственным даром нещедрой природы. Он решил подняться наверх.
Когда он выбрался на верхнюю палубу, та была почти пуста. Мимо штабелями составленных складных стульев брели об руку две растрепанные девицы в толстых свитерах. Мистер Пинфолд проковылял в бар за курительной комнатой. Четверо-пятеро мужчин сбились там в одном углу. Он кивнул им, нашел себе стул в другом углу и заказал бренди и имбирный эль. Ему было не по себе. Подобно тому, как он знал или полагал, что знает те или иные исторические события, он отвлеченно знал, что находится на пароходе, совершает оздоровительное путешествие, и как это сплошь и рядом бывало с ним в истории, он попадал впросак с хронологией. Он не знал, что двадцать четыре часа назад он был в поезде Лондон-Ливерпуль. Сон и пробуждение чередовались без всякой связи со сменой дня и ночи. Он тихо сидел в курительной комнате и тупо смотрел перед собой.
Через некоторое время вошли две веселые дамы.
Мужчины приветствовали их:
– Доброе утро, миссис Коксон. Рады видеть вас на ногах в столь радостное утро.
– Доброе утро, здравствуйте, все. Вы знакомы с миссис Бенсон?
– Вряд ли имел это удовольствие. Вы не составите нам компанию, миссис Бенсон? Я тут за председателя, – говоривший обернулся и позвал стюарда: – Бой!
Мистер Пинфолд благосклонно обозрел это собрание. Поклонниками его творчества тут не пахло. Вскоре, в час дня, появился стюард с гонгом и мистер Пинфолд послушно проследовал за ним в кают-компанию.
Капитанский стол был накрыт на семь персон. Сетки на столе были подняты, скатерть влажная; кают-компания заполнилась едва ли на четверть.
Из сотрапезников капитана к ленчу пожаловал еще только один – высокий молодой англичанин, легко завязавший разговор с мистером Пинфолдом, отрекомендовавшись Главером, управляющим на цейлонской чайной плантации: райская жизнь, живописал он, все время в седле, с частыми и продолжительными отлучками в гольф-клуб. Главер был помешан на гольфе. Дабы сохранить на корабле спортивную форму, он взял с собой нагруженную клюшку с пружиной в рукоятке и утром и вечером делал по сто махов. Тут выяснилось, что его каюта дверь в дверь с мистером Пинфолдом.
– У нас общая ванная комната. Вы когда принимаете ванну?
Беседа с Главером не требовала напряженного внимания. Отвлекшийся мистер Пинфолд был принужден вернуться в действительность и ответить следующее: – Видите ли, в море я практически не принимаю ванну. Тут держишь себя в опрятности, да и не люблю я горячую соленую воду. Я чуть не заказал отдельную ванную комнату. Непонятно зачем.
– На этом корабле нет отдельных.
– Это я понял. По-моему, очень пристойный корабль, – сказал мистер Пинфолд, грустно задерживая взгляд на карри [8], на неустойчивом бокале вина, на пустующих местах за столом и всячески стараясь быть любезным с Главером.
Когда мистер Пинфолд очнулся, был совсем день, и ровное волнение открытого моря поматывало его с боку на бок на узкой постели.
Вчера вечером он едва разглядел каюту. Сейчас он видел, что это большая каюта, с двумя койками. Имелось оконце, забранное матовым стеклом, с плотными муслиновыми занавесками в пестрых узорах и раздвижными ставнями. Окно выходило не в море, а на палубу, где время от времени мимолетной тенью обозначались люди, беззвучные из-за стука машины, размеренного скрипа металла и дерева и немолчного жужжания вентилятора. Потолок, куда был устремлен взгляд мистера Пинфолда, подобно балке в коттедже, перекрывала вентиляционная шахта в пупырышках, вся оплетенная трубками и кабелем. Мистер Пинфолд еще полежал, глазея и покачиваясь, не вполне уверенный в своем местопребывании, но, пожалуй, удовлетворенный им. Незаведенные на ночь часы стали. Во время сна его навестили. На полочке сбоку, в мокром блюдце, стояла чашка совершенно холодного чая, а рядом, закапанный пролившимся чаем, лежал список пассажиров. Он нашел себя под именем «мистер Г. Пенфолд» и подумал, что это выглядит не хуже, чем лондонский лорд-мерин. Опечатка его устраивала как средство маскировки, как непрошенная гарантия уединения. От нечего делать он пробежал глазами другие имена: «Доктор Аберкромби, мистер Аддисон, мисс Амори, мистер, миссис и мисс Маргарет Ангел, мистер и миссис Бенсон, мистер Блэкаддер, майор и миссис Коксон» – никого из них он не знал, ни от кого вроде бы не мог ждать для себя беспокойства. Полдюжины бирманцев направлялись в свой Рангун, остальные были несомненные британцы. Никто, он был уверен, не читал его книг и не будет навязываться с литературным разговором. Как только поправится здоровье, у него будут три спокойных рабочих недели на этом корабле.
Он сел в постели и спустил ноги на пол. Суставы ломило, но вроде уже не так, как в прошедшие дни. Он прошел к умывальному тазу. В зеркале тревожно отразилось постаревшее и больное лицо. Он побрился, причесался, принял серую пилюлю, вернулся в постель, прихватив книгу, и моментально провалился в сон.
Его поднял пароходный гудок. Вероятно, был полдень. Едва слышный за морскими шумами раздался стук в дверь и просунулось темное лицо его стюарда.
– Нехорошо сегодня, – сказал человек. – Много пассажиров больные.
Он забрал чашку с чаем и выскользнул наружу.
Мистер Пинфолд хорошо переносил качку. В войну, мотаясь главным образом на всевозможных судах, он лишь однажды страдал от морской болезни, но в тот раз весь экипаж был в лежку. Не будучи ни красавцем, ни атлетом, мистер Пинфолд дорожил этим единственным даром нещедрой природы. Он решил подняться наверх.
Когда он выбрался на верхнюю палубу, та была почти пуста. Мимо штабелями составленных складных стульев брели об руку две растрепанные девицы в толстых свитерах. Мистер Пинфолд проковылял в бар за курительной комнатой. Четверо-пятеро мужчин сбились там в одном углу. Он кивнул им, нашел себе стул в другом углу и заказал бренди и имбирный эль. Ему было не по себе. Подобно тому, как он знал или полагал, что знает те или иные исторические события, он отвлеченно знал, что находится на пароходе, совершает оздоровительное путешествие, и как это сплошь и рядом бывало с ним в истории, он попадал впросак с хронологией. Он не знал, что двадцать четыре часа назад он был в поезде Лондон-Ливерпуль. Сон и пробуждение чередовались без всякой связи со сменой дня и ночи. Он тихо сидел в курительной комнате и тупо смотрел перед собой.
Через некоторое время вошли две веселые дамы.
Мужчины приветствовали их:
– Доброе утро, миссис Коксон. Рады видеть вас на ногах в столь радостное утро.
– Доброе утро, здравствуйте, все. Вы знакомы с миссис Бенсон?
– Вряд ли имел это удовольствие. Вы не составите нам компанию, миссис Бенсон? Я тут за председателя, – говоривший обернулся и позвал стюарда: – Бой!
Мистер Пинфолд благосклонно обозрел это собрание. Поклонниками его творчества тут не пахло. Вскоре, в час дня, появился стюард с гонгом и мистер Пинфолд послушно проследовал за ним в кают-компанию.
Капитанский стол был накрыт на семь персон. Сетки на столе были подняты, скатерть влажная; кают-компания заполнилась едва ли на четверть.
Из сотрапезников капитана к ленчу пожаловал еще только один – высокий молодой англичанин, легко завязавший разговор с мистером Пинфолдом, отрекомендовавшись Главером, управляющим на цейлонской чайной плантации: райская жизнь, живописал он, все время в седле, с частыми и продолжительными отлучками в гольф-клуб. Главер был помешан на гольфе. Дабы сохранить на корабле спортивную форму, он взял с собой нагруженную клюшку с пружиной в рукоятке и утром и вечером делал по сто махов. Тут выяснилось, что его каюта дверь в дверь с мистером Пинфолдом.
– У нас общая ванная комната. Вы когда принимаете ванну?
Беседа с Главером не требовала напряженного внимания. Отвлекшийся мистер Пинфолд был принужден вернуться в действительность и ответить следующее: – Видите ли, в море я практически не принимаю ванну. Тут держишь себя в опрятности, да и не люблю я горячую соленую воду. Я чуть не заказал отдельную ванную комнату. Непонятно зачем.
– На этом корабле нет отдельных.
– Это я понял. По-моему, очень пристойный корабль, – сказал мистер Пинфолд, грустно задерживая взгляд на карри [8], на неустойчивом бокале вина, на пустующих местах за столом и всячески стараясь быть любезным с Главером.