Водопьянов Михаил Васильевич. Полярный летчик

   Тем временем от потерпевшего бедствие экипажа никаких сведений не было. Белова и Фросю считали погибшими.
   Прошло три месяца.
   Стояла глубокая зима. В гуще Брянских лесов скрывалось немало партизанских отрядов. Лётчики нашего полка довольно часто получали задания на «малую землю»: мы возили партизанам продовольствие, оружие, одежду, вывозили раненых.
   Однажды, когда из такого полёта вернулся самолёт, на его борту оказались Белов и наша Фрося.
   Трудно рассказать о радости, испытываемой военными людьми, когда к ним возвращаются товарищи, которых считали погибшими! Фросю и Белова буквально на руках вынесли из самолёта… И уж действительно ни с чем не сравнима была наша радость и гордость, когда мы услыхали историю их спасения.
   Фрося скромно молчала. А Белов рассказал нам вот что.

   Когда загорелся самолёт, Белов был тяжело ранен в бедро. Он не мог двигаться. Фрося вложила ему в руку парашютное кольцо и помогла перевалиться через борт машины. Тут же она прыгнула сама. Приземляясь, раненый лётчик не мог самортизировать ногами и от острой боли потерял сознание.
   – Надо сказать правду, – рассказывал Белов, – что, когда Фрося нашла меня на опушке леса без чувств, она решила, что я умер. Тут наш штурман повёл себя не по-мужски: она кинулась на мой «труп» и так разревелась, что привела меня своими слезами в сознание. Начиная с того момента, когда она обнаружила, что я жив, её поведению может позавидовать любой храбрейший и мужественный боец и разведчик.
   Положение наше было тяжёлое. Двигаться я не мог. Аварийного пайка могло хватить на два дня, и то по самой скромной порции. Кроме того, нас легко могли обнаружить фашисты. Неподалёку упал наш самолёт – мы видели зарево от догоравшей на земле машины. Этот костёр мог привлечь внимание врагов.
   Уж не знаю, откуда у Фроси столько силы: она взвалила меня на спину и понесла. От боли я снова потерял сознание. Не знаю, сколько времени она меня так протащила. Говорит, что недалеко, но, по-моему, это неправда.
   Я очнулся снова уже в шалаше, на довольно мягкой «постели» из сухого мха. Убежище у нас было прекрасно замаскировано, но положение опять очень неважное. Есть было нечего. Рана моя горела, и я по-прежнему совсем не мог двигаться.
   Мы решили расстаться. Сидеть нам обоим в шалаше – значило обречь себя на голодную смерть. Если же Фросе удалось бы найти партизан или местных жителей, которые взялись бы нам помочь, мы были бы спасены. Она ушла в разведку.
   Фроси не было два дня… Остальное пусть она сама рассказывает.
   – Товарищ командир, – взмолилась Фрося, – я не умею. Вы уж начали, вы и продолжайте!
   – Как же я расскажу о том, чего не видел?
   – Вы и так всё знаете лучше меня!
   – Ну, смотри не обижайся… Так вот, друзья мои, что сделала Фрося, – продолжал Белов. – Не найдя в лесу партизан, она проникла в занятый фашистами районный городок. Она сумела войти в доверие к фрицам, и её приняли в офицерскую столовую. Товарищи дорогие, если бы вы знали, какие изумительные блюда она мне приносила! Один раз умудрилась даже дотащить мороженое… Но разве дело в том, что она старательно выбирала для меня всё самое лучшее! За каждый вынесенный для меня кусок, за каждый тайный уход в лес она рисковала жизнью. Я лично так считаю, что, добывая и доставляя мне питание, она совершала подвиг.
   Тут Фрося надулась, покраснела и сказала совершенно серьёзно:
   – Как вам не стыдно, Николай Павлович… Никогда не думала, что вы станете такое говорить…
   – Сама виновата! Я предлагал рассказывать – не захотела. Теперь не мешай.
   – Правильно! – зашумели лётчики. – Фрося, к порядку!
   – Я вам ещё не то расскажу, – продолжал Белов. – Однажды она явилась ко мне с целым провиантским складом: им можно было полк накормить! При этом она заявляет, что, мол, ее ждите меня – целую неделю не приду.
   Я спрашиваю, как и что; она отмалчивается. Когда я стал беспокоиться, что её заметили, она рассказала, что ничего страшного нет: просто ей нужно связаться с партизанами, и всё.
   Пожалуй, время её отсутствия было для меня самым тяжёлым испытанием за все дни нашего бедствия. Я не мог ни есть, ни спать. Никогда в моей жизни дни не тянулись так медленно. Я воображал себе всяческие несчастья, которые могли случиться с Фросей, проклинал своё беспомощное состояние, и мне не раз приходила в голову сумасшедшая мысль выбраться из своего логова. Но как я мог прийти к ней на помощь?
   Не на седьмой, а на десятый день к моему убежищу подошла Фрося вместе с партизанами. И только уже в партизанском лагере я узнал, что она спасла весь отряд… Посмотрите на неё, дорогие товарищи! Эта скромная девушка сохранила нашей стране восемьдесят шесть человеческих жизней…
   Фрося опять сильно покраснела. На этот раз она смутилась настолько, что на её глазах появились слёзы. Но, как в первый раз, когда она пришла к нам в полк, она взяла себя в руки и прервала Белова:
   – Николай Павлович, честное слово, вы не так рассказываете. Уж лучше я сама.
   Народ, слушавший всю эту историю, конечно, зашумел: требовали продолжения. Фрося сказала:
   – Не знаю, что тут такого? Каждый бы так сделал. Я работала официанткой у них в столовой. Никакого героизма тут нет: наоборот, очень противно было подавать этим гадам… Они думали, что я не знаю их языка, и свободно говорили при мне обо всём. А я немножко понимаю. И, когда я узнала, что готовится карательная экспедиция на партизанский отряд, я, конечно, пошла и предупредила. Вот и всё.
   – Нет, не всё! – крикнул ей Белов.
   – Как – не всё?
   – А документы?
   – А-а… Ну, вот ещё что: когда я решила уйти и больше уж не возвращаться, я пошла в гардероб, где они оставляли свои шинели. Там я всё повытаскивала у них из карманов – на всякий случай. Конечно, могло оказаться, что ничего ценного бы не нашлось. Но один дурак оставил в кармане шифр радиопередач и список тайных осведомителей. Всё это очень пригодилось партизанам. Только, по-моему, это не моя заслуга, а глупость врага… Ну, а теперь уж окончательно всё. – И Фрося вздохнула с облегчением.
   В этот вечер долго не смолкали разговоры о Фросе. Она уже давно ушла отдыхать, а мы всё толковали о ней.
   – Помните, – сказал кто-то, – мы решили, что она пришла к нам в столовую подавальщицей наниматься?
   – Да-а… А кто это сказал, что с таким штурманом улетишь и домой не вернёшься?
   – Это я сказал, – отозвался Белов.
   На этот раз пришла его очередь покраснеть.
   – Нет, – добавил он, – теперь я вижу, что с ней-то как раз откуда угодно домой попадёшь.

Недоразумение

   Однажды во время Отечественной войны лётчик Павел Михайлов, ныне Герой Советского Союза, получил задание доставить в город Миллерово полковника с секретными документами. Для большей безопасности полёт должен был состояться ночью. На подлёте к городу Михайлов увидел яркие лучи прожекторов. Во многих местах поднимались огненные фонтаны зенитных снарядов и трассирующих пуль.
   – Город и аэродром бомбят фашисты, – сказал лётчик.
   – Придётся подождать, когда кончат. Задание должно быть выполнено.
   Лётчик стал делать круги, выжидая.
   Но бой не прекращался, а, наоборот, разгорался.
   Михайлов забеспокоился, что в ожидании истратит весь бензин. Он решил зайти с другой стороны города. Только стал разворачиваться, как вновь показались вражеские самолёты. Снизу по ним давали сильный огонь. Начали стрелять и в Михайлова: ведь ночью не видно, свой самолёт или чужой!
   Три прожектора поймали машину Михайлова и не выпускали её из своих лучей. Зенитки палили наперебой. Кабину так ярко осветило, что лётчику слепило глаза, и он перестал различать показания приборов. Невозможно разобрать, какая скорость, правильно ли идёт самолёт.
   Стараясь уйти от прожекторов, лётчик снижал машину, развивая бешеную скорость. Наконец ему удалось уйти от ослепляющих лучей, и он увидел, что летит со скоростью трёхсот пятидесяти километров, а до земли осталось всего пятьдесят метров.
   Сейчас машина врежется в землю… Холодный пот выступил на лбу у пилота. Он резко рванул штурвал на себя и, над самой землёй выровняв самолёт, пошёл в сторону.
   В это время к Михайлову подбежал бортмеханик и доложил:
   – Пробиты баки! Бензин вытекает. Немедленно надо садиться!
   Но куда? Ведь ничего не видно.
   Лётчик осветил землю своими фарами. Под самолётом он увидел кустарники и овраги. Сесть негде… Командир резко развернул самолёт и решил тянуть на аэродром – что будет… И вдруг заметил на краю оврага более или менее ровную площадку. Михайлов не задумываясь повёл машину на посадку. Самолёт коснулся земли, лётчик выключил моторы и нажал на тормоза. Перед самым оврагом машина остановилась. Не успели люди порадоваться благополучной посадке, как раздался женский голос:
   – Руки вверх!
   – Да мы свои…
   – Руки вверх! Стрелять буду!
   Ничего не поделаешь, пришлось поднять руки.
   К самолёту подошли несколько девушек.
   – Обыскать! – скомандовала одна. Девушки отобрали у всех пистолеты.
   – Нефёдова, – командует всё та же, – беги к командиру, доложи, что наша батарея сбила немецкий самолёт. Экипаж взят в плен.
   – Есть, товарищ старшина, доложить командиру!
   Девушка козырнула, повернулась кругом по всем правилам воинской дисциплины и помчалась выполнять приказ.
   – Послушайте, товарищ старшина, – сказал тогда полковник, – вы же видите, что мы не немцы. Посмотрите на самолёт – на нём красные звёзды. Мы вам сейчас предъявим документы.
   – Мало ли что звёзды да документы! Это всё сделать можно. А зачем вы бросали на своих бомбы, если так?
   – У нас пассажирский самолёт, – вмешался тут Михайлов. – Какие же могут быть бомбы?
   – Прекратить разговоры! – заявила старшина. – Там, на батарее, разберёмся.
   Пошли на батарею. По дороге полковник, лётчик и бортмеханик, которые были очень довольны благополучной посадкой, начали вслух обсуждать своё положение.
   – Вот это здорово, товарищ полковник! – сказал Михайлов. – Вам приходилось когда-нибудь в плен к своим попадать? Я – в первый раз!
   – А девушки – молодцы! – ответил полковник. – И стреляют неплохо и принимают хорошо. Только не очень вежливо!
   – Как это – неплохо стреляют? – вмешался бортмеханик. – Очень даже здорово! Вы посмотрите на машину! Хорошо ещё, что они нас не продырявили.
   Девушки шли всё это время молча и не показывали виду, что этот разговор касается их. Когда дошли до командного пункта, старшина доложила:
   – Товарищ командир! Эти люди с того самого самолета, который носился над нами и чуть не задел колёсами нашу батарею. Они хорошо говорят по-русски и уверяют, что свои.

   К самолёту подошли несколько девушек.
   – Обыскать! – скомандовала одна.
   Командир поднял голову и, ни слова не говоря, пристально всматривался в «пленных».
   – Ваша фамилия? – спросил он наконец Михайлова. Тот ответил.
   – Я вас знаю, – сказал тогда просто командир. – Вы неоднократно прилетали к нам на аэродром. Садитесь, товарищи, и для порядочка предъявите документы: как и что… А на наших девушек не обижайтесь!
   На лице старшины появился густой румянец.
   – Извините, – сказала она, – получилось недоразумение.
   – Никакого недоразумения нет! – весело ответил ей полковник. – Вы молодцы! Так и надо действовать. – Он крепко пожал всем девушкам руки и добавил: – Сегодня же позвоню в штаб противовоздушной обороны и попрошу, чтобы вас отметили в приказе.

Председатель сельсовета

   Фронт проходил между Тулой и Орлом. Я летел с подмосковного аэродрома на передовую. Погода была хорошая, дул попутный ветер, и я очень быстро добрался до места назначения. Часа через два я уже возвращался в свою часть.
   На этот раз лететь было много труднее. Ветер, дувший прямо в лоб самолёту, усилился. Скорость сократилась вдвое. Значит должно уйти вдвое больше бензина.
   Я мысленно подсчитал количество горючего и понял: хватит, но в обрез. Чтобы сократить расстояние, решил идти бреющим полётом напрямую. Лечу около трёх часов. Впереди блеснула Москва-река. Отлично! Скоро наш аэродром.
   А пока иду над густым лесом. Самолёт сильно болтает. Внизу проплывает какое-то село, не обозначенное на карте. Сразу же за селом – снова лес.
   Вдруг останавливается мотор: кончился бензин. К счастью, слева, недалеко от села, я заметил небольшую лужайку и благополучно сел на неё.
   Вылез из самолёта, гляжу – из села со всех ног несутся ребятишки. Первыми подбежали два загорелых пионера. Спрашиваю:
   – Есть ли тут поблизости телефон?
   – Есть! – радостно отвечают они. – Видите этот дом с красной крышей? Это сельсовет. Оттуда можно позвонить.
   Около сельсовета я встретил двух девушек. На вид им было лет по шестнадцать-семнадцать, не больше. Одна – светлая, с широко открытыми серыми глазами на круглом полудетском лице – спросила меня:
   – Вы в сельсовет, товарищ лётчик?
   – Да. Хочу позвонить в свою часть.
   – А как вы сюда попали? – Её лицо стало строгим и немножко важным.
   «Какие дотошные девчонки! – раздражённо подумал я. – И что им за дело? Нашли время допрос снимать!» Но я ответил спокойно и даже шутливо:
   – Вы же видели: самолёт сел на вынужденную…
   – А вы не сердитесь, – ответила другая. – Сами понимаете, война…
   В это время снова вмешалась решительная девушка с детским лицом и категорически предложила:
   – Предъявите документы!
   – А вы, собственно говоря, кто будете?
   – Председатель сельсовета!
   Признаться, я чуть не ахнул вслух. «Да, – думаю, – вот что делает война… Ведь это же ещё школьница, а на такой важной выборной должности…»
   Пока я с сожалением смотрел на этого председателя, девушки рассмотрели мои документы.
   Тут одна говорит другой:
   – Шура, ведь это же товарищ Водопьянов!
   Вижу, мой председатель немного смутился, но достоинства не теряет и говорит мне спокойно:
   – Пойдёмте, я позвоню сама. Телефон у нас капризный – не всех слушается.
   В часть мы дозвониться не сумели, но сообщили о вынужденной посадке секретарю райкома.
   Он прислал за мной машину, и, оставив самолёт под охраной колхозников, я уехал.
   Но моё знакомство с председателем сельсовета на этом не кончилось.
   На другой день я вернулся за самолётом. Меня ждали. В клубе было празднично убрано. Колхозники попросили меня рассказать, как воюют наши лётчики.
   Потом Шура Савёлова, как настоящая хозяйка, стала меня знакомить с сельским, как она сказала, активом.
   – Вот наш секретарь сельсовета, – подвела она меня к почтенному старику с длинной бородой. – А вот наши председатели колхозов и члены правления, – представила она мне других.
   Все чинно кланялись мне, я – им.
   Потом я увидел в стороне группу смеющихся девчат. Шура подводит меня к ним:
   – А это наши лучшие колхозные бригадирши.
   Бригадирши сделали серьёзные лица и торжественно протянули мне руки.
   Но вот перед нами сидят на лавке, как воробьи на телеграфном проводе, целая стайка подростков.
   – Это, – сказала Шура, – молодые помощники механиков и трактористов.
   Батюшки ты мои! У этих трактористов ноги висят в воздухе – до полу не достают…
   Глубокая горечь охватила мою душу: вот, думаю, что сделала война…
   Признаться, мне было от души жаль эту молодёжь, на плечи которой легла столь ранняя ответственность.
   Но чем дольше и внимательнее присматривался я к молодым колхозникам, чем больше разговаривал с ними, тем на душе у меня становилось радостней и легче.
   Сознательно, с огромной любовью трудились они для своей Родины.
   – Мы так считаем, – сказал один парнишка, – что каждый мешок зерна – это лишняя бомба на врага. Правильно? Или, может, два считать надо?
   Мы долго дружески беседовали с колхозниками. Старики мне очень хвалили председателя сельсовета.
   – Молода, а толкова, – говорили они солидно. – При ней у нас сельсовет лучшее место в районе занял. А ведь только в прошлом году школу окончила…
   Я всё с большим уважением смотрел на эту девушку, которая заставила людей много старше её не только полюбить, но и уважать себя.
   В тот же день я побывал в гостях у Шуры Савёловой. Она жила одна. Отец её и три брата были на фронте.
   В домике оказалось очень чистенько, уютно. На столе ещё лежали ученические тетради Шуры. Но теперь я уже не относился недоверчиво к тому, что «школьным духом пахнет». Мне это уже нравилось.
   После победы я поехал посмотреть, как живут и работают мои знакомые колхозники.
   Буйно колосился урожай. Сельсовет по-прежнему занимал первое место в районе. Но председателя мне повидать не удалось: Александра Савёлова рано утром уехала в Москву – подавать заявление в Сельскохозяйственную академию имени Тимирязева.
   – Ещё приедешь к нам, – сказали мне колхозники, – она либо председателем исполкома, либо академиком будет.

НА ПЛАВАЮЩИХ ЛЬДИНАХ

«Комсомольский» остров

   Я летал на ледовую разведку, обслуживая корабли, шедшие по Северному морскому пути. Однажды на базе, куда постоянна возвращался наш самолёт, мы застали всех товарищей в сильном волнении.
   – Что случилось?
   – Не удалось добраться до «Комсомольского»… Ледокол возвращается – не пробился через льды…
   Насколько эта новость была печальна, мог судить только тот, кто знал положение дел на зимовке, которую называли «Комсомольской».
   Два года назад группа молодых энтузиастов Севера, только что окончивших учебные заведения, выехала на вновь открытую полярную станцию. Зимовка находилась на маленьком скалистом островке, круглый год закрытом тяжёлыми льдами. Вокруг маленького домика на берегу острова часто бушевал, шторм. Море почти никогда полностью не очищалось ото льда. Пурга не раз так заносила жилища зимовщиков, что им приходилось откапываться. А с приходом весны над суровой землёй повисали густые туманы.
   Все на Севере понимали тяжесть условий работы на островке и ценили самоотверженный труд молодёжи. В течение двух лет, какова бы ни была погода, здесь шла круглосуточная вахта.
   Каждый час метеоролог снимал показания с поставленных на разных участках приборов. Магнитолог так же внимательно наблюдал своё магнитное хозяйство. Аэролог неутомимо буравил небо Арктики радиозондами. Гидролог добывал верхние и глубинные воды, чтобы изучать их свойства. Радист держал связь с Большой землёй и передавал ценные данные о погоде. Хватало дела и начальнику зимовки…
   Все шестеро точно и безотказно делали своё дело. Все шестеро были комсомольцы, и вскоре настоящее название острова перестали вспоминать: на всех полярных станциях говорили о нём просто: «Комсомольский»…
   Надо сказать, что к единственному и первому населению «Комсомольского» острова повсюду относились с особой теплотой. Дальние и ближние соседи по зимовкам успели за два года заочно подружиться с молодёжью. Это была чисто арктическая дружба – по радио, и особенно активны в ней были, конечно, радисты. Радист нашей базы, например, стал так «неразлучен» с радистом «Комсомольского», что они договорились по окончании срока зимовки поселиться вместе в Ленинграде. Мало того: мечтали, что один из них женится на сестре другого.
   На нашей базе отлично знали все подробности жизни каждого из комсомольцев, обсуждали их характеры и даже внешность. Помню, что в одной из стенгазет поместили дружеский шарж на ребят, которых никогда никто из нас не видел. Однако все самым серьёзным образом решили, что художнику очень удалось портретное сходство.
   Можно себе представить, с каким увлечением у нас готовились к встрече комсомольской шестёрки, когда на остров отправился ледокол, чтобы забрать их на Большую землю! Ледокол повёз новую партию зимовщиков и большие запасы свежих продуктов. На обратном пути судно должно было зайти на нашу базу, и тут-то наконец и состоялось бы настоящее знакомство с заочными друзьями.
   Но ледокол до острова не дошёл, и это поставило всю шестёрку перед катастрофой. Дело было не в том, что ребятам придётся прозимовать ещё один год – на это молодёжь охотно соглашалась, – вопрос стоял серьёзнее. На острове кончился пополняемый каждый год запас свежих продуктов. Здесь было сколько угодно муки, крупы, консервов и концентратов, но не осталось ни одной луковицы; кончились чеснок, картофель, капуста – все овощи, без которых, человек не может обходиться. У комсомольцев уже начиналась цинга, и они терпеливо ждали дня, когда ледокол доставит необходимое питание…
   Оставлять людей без витаминов было нельзя – это грозило им гибелью. А как перебросить их, никто не знал. Конечно, всё было бы очень просто, если бы на «Комсомольский» отправить самолёт. Но на скалистом острове приземлить машину до сих пор считалось невозможным; а прибрежные льды вокруг срастались хаотическими нагромождениями, были покрыты торосами и среди них тоже до сих пор ни разу не создавалось ровного поля, похожего на аэродром. Поэтому на «Комсомольский» ещё никогда не летали.
   Тем не менее мне предложили представить свои соображения насчёт полёта.
   – По-моему, надо сбросить ящики на грузовых парашютах, – сказал я.
   – Если бы они у нас были, – ответил мне начальник базы – всё обстояло бы очень просто. Я потому и спрашиваю, что надо найти другой выход…
   Я попал в довольно затруднительное положение. Ясно, что на остров надо идти с посадкой. А садиться негде. Вот и решай! Сбросить ящики на ходу, без парашютов бессмысленно: всё разобьётся о скалы или торосы, так что и остатков не собрать… Это будет медвежья услуга.
   – По-моему, надо запросить ребят ещё раз, – посоветовал я. – Пусть снова поищут места для посадки… Может быть, хоть что-нибудь подходящее найдётся. Постараюсь сесть хоть на «пятачок».
   Послали запрос, но тут на острове случилось новое несчастье: когда комсомольцы пошли заново обследовать свою землю, радист провалился в трещину и сломал ногу.
   У нас на базе так расстроились, что даже начали ругать меня: вот, мол, надумал послать их на поиски по ледникам! Только беда случилась…
   – Товарищи дорогие, но должен же я где-нибудь сесть? – оправдывался я, сам в глубине души проклиная минуту, когда была послана радиограмма.
   Прямо скажу – мы тогда все просто растерялись.
   Но вот с «Комсомольского» пришло новое, на этот раз приятное известие. Оказывается, ребята не сдались после случившейся беды и продолжали поиски.
   «Недалеко от берега, – сообщили они, – меж старых, поломанных льдов образовалась большая полынья. Она зарастает свежим покровом. Сейчас толщина корки ещё мала – всего десять сантиметров, – но поле совершенно ровное, мороз усиливается: очевидно, лёд будет быстро нарастать. Надеемся, что сможем принять на нём самолёт».
   И мы начали ждать, когда «потолстеет» новая льдина.
   Каждый день с «Комсомольского» передавали: «Двадцать сантиметров… двадцать три… двадцать восемь…»
   Тем временем вместе с морозом надвигался наш новый враг – полярная ночь.
   «Как думаете осветить аэродром?» – запрашиваю остров.
   «У нас есть дрова только на отопление дома», – отвечают оттуда.
   Вот тебе и раз! Не могу же я посадить самолёт на небольшую льдину в темноте! Что делать?
   Положение создалось очень тревожное. Радист, которому оказали первую помощь, лежал в самодельной шине. Если она наложена неудачно, то и кости могут срастись неправильно. Гидролог настолько ослабел от цинги, что уже «полёживал», как осторожно передавали его товарищи. По всему было видно, что и они сами еле держатся на ногах… А на нашей базе сидит врач, готовый оказать нужную помощь, лежат ящики с продуктами и витаминами, и мы не можем вылететь, пока не «созреет» аэродром!
   Тут-то комсомольцы и показали свою выдумку, без которой пришлось бы откладывать полёт ещё довольно долго.
   В один прекрасный день они сообщили, что льдина приросла на двадцать сантиметров сразу. Мы обрадовались.
   – Как такое счастье привалило? – спрашиваем у них. – Мороз сильный ударил? Небесная канцелярия помогла?
   – Не канцелярия, а рационализация… – отвечают с острова. – Мы надумали растить льдину сами: поставили помпу с моторчиком и качаем воду из-подо льда. Теперь он растёт с двух сторон. Причём сверху вдвое быстрее, чем снизу…
   – Молодцы! – ответили им с нашей базы. – А насчёт освещения ничего не сообразите?
   – Уже надумали! Собрали пустые консервные банки и заправили всяким сборным горючим. Там и сало, и масло, и керосин, но это неважно – горит хорошо. Когда будете вылетать, расставим банки по краям льдины. Устроим такую иллюминацию, что сядете, как днём.
   «Ну, видно, с этими ребятами можно иметь дело», – подумал я.
   И мы начали готовиться к полёту.
   На «Комсомольский» шли две машины. Настал день, когда наши новенькие, мощные и красивые самолёты поднялись с базы и взяли курс на далёкий остров. В пути нас ожидала новая неприятность. Радист принял такое сообщение с «Комсомольского»:
   «Ночью был сильный шторм. На аэродроме появилась большая трещина. Она расколола посадочную площадку надвое: одна часть теперь имеет пятьсот метров длины, другая – четыреста пятьдесят. На меньшей части ещё оторван угол. Ввиду большого риска возвращайтесь обратно. Мы ещё подождём».