него на большом черепе редкие и седые, лоб низкий, пышные усы -- тоже
редкие и аккуратно подстриженные, а равнодушное лицо -- желтоватое, с
неровной, как бы изрытой кожей.
В представлениях не было нужды, и не было нужды в приветственных речах.
Они сели за инкрустированный столик, у Андрея оказались черные, а у
пожилого партнера -- белые, не белые, собственно, а желтоватые, и человек с
изрытым лицом протянул маленькую безволосую руку, взял двумя пальцами
пешку и сделал первый ход. Андрей сейчас же двинул навстречу свою пешку,
тихого надежного Вана, который всегда хотел только одного -- чтобы его
оставили в покое -- и здесь ему будет обеспечен некоторый, впрочем, весьма
сомнительный и относительный, покой, здесь, в самом центре событий,
которые развернутся, конечно, которые неизбежны, и Вану придется туго, но
именно здесь его можно будет подпирать, прикрывать, защищать -- долго, а
при желании -- бесконечно долго.
Две пешки стояли друг напротив друга, лоб в лоб, они могли коснуться друг
друга, могли обменяться ничего не значащими словами, могли просто тихо
гордиться собой, гордиться тем, что вот они, простые пешки, обозначили
собою ту главную ось, вокруг которой будет теперь разворачиваться вся игра.
Но они ничего не могли сделать друг другу, они были нейтральны друг к
другу, они были в разных боевых измерениях -- маленький желтый
бесформенный Ван с головой, привычно втянутой в плечи, и плотный, по-
кавалерийски кривоногий мужичок в бурке и в папахе, с чудовищными
пушистыми усами, со скуластым лицом и жесткими, слегка раскосыми
глазами.
Снова на доске было равновесие, и это равновесие, должно было продлиться
довольно долго, потому что Андрей знал, что партнер его -- человек
гениальной осторожности, всегда полагавший, что самое ценное -- это люди,
а значит, Вану в ближайшее время ничто не может угрожать, и Андрей
отыскал в рядах Вана и чуть-чуть улыбнулся ему, но сейчас же отвел глаза,
потому что встретился с внимательным и печальным взглядом Дональда.
Партнер думал, неторопливо постукивая мундштуком длинной папиросы по
инкрустированной перламутром поверхности столика, и Андрей снова
покосился на замершие ряды вдоль стен, но теперь он уже смотрел не на
своих, а на тех, кем распоряжался его соперник. Там почти не было знакомых
лиц: какие-то неожиданно интеллигентного вида люди в штатском, с
бородами, в пенсне, в старомодных галстуках и жилетах, какие-то военные в
непривычной форме, с многочисленными ромбами в петлицах, при орденах,
привинченных на муаровые подкладки... Откуда он набрал таких, с
некоторым удивлением подумал Андрей и снова посмотрел на выдвинутую
вперед белую пешку. Эта пешка была ему, по крайней мере, хорошо знакома
-- человек легендарной некогда славы, который, как шептались взрослые, не
оправдал возлагавшихся на него надежд и теперь, можно сказать, сошел со
сцены. Он, видно, и сам знал это, но не особенно горевал -- стоял, крепко
вцепившись в паркет кривыми ногами, крутил гигантские свои усы,
исподлобья поглядывал по сторонам, и от него остро несло водкой и конским
потом.
Партнер поднял над доскою руку и переставил вторую пешку. Андрей закрыл
глаза. Этого он никак не ожидал. Как же это так -- прямо сразу? Кто это?
Красивое бледное лицо, вдохновенное и в то же время отталкивающее каким-
то высокомерием, голубоватое пенсне, изящная вьющаяся бородка, черная
копна волос над светлым лбом -- Андрей никогда раньше не видел этого
человека и не мог сказать, кто он, но был он, по-видимому, важной персоной,
потому что властно и кратко разговаривал с кривоногим мужичком в бурке, а
тот только шевелил усами, шевелил желваками на скулах и все отводил в
сторону слегка раскосые глаза, словно огромная дикая кошка перед
уверенным укротителем.
Но Андрею не было дела до их отношений -- решалась судьба Вана, судьба
маленького, всю свою жизнь мучившегося Вана. Совсем уже втянувшего
голову в плечи, уже готового к самому худшему и безнадежно покорного в
своей готовности, и тут могло быть только одно из трех: либо Вана, либо Ван,
либо все оставить так, как есть, подвесить жизни этих двоих в
неопределенности -- на высоком языке стратегии это называлось бы
"непринятый ферзевый гамбит", -- и такое продолжение было известно
Андрею, и он знал, что оно рекомендуется в учебниках, знал, что это азбука,
но он не мог вынести и мысли о том, что Ван еще в течение долгих часов
игры будет висеть на волоске, покрываясь холодным потом предсмертного
ужаса, а давление на него будет все наращиваться и наращиваться, пока
наконец чудовищное напряжение в этом пункте не сделается совершенно
невыносимым, гигантский кровавый нарыв прорвется, и от Вана не останется
и следа.
Я этого не выдержу, подумал Андрей. И, в конце концов, я совсем не знаю
этого человека в пенсне, какое мне до него дело, почему это я должен жалеть
его, если даже мой гениальный партнер думал всего несколько минут, прежде
чем решился предложить эту жертву...
И Андрей снял с доски белую пешку и поставил на ее место свою, черную, и в
то же мгновение увидел, как дикая кошка в бурке вдруг впервые в жизни
взглянула укротителю прямо в глаза и оскалила в плотоядной ухмылке
желтые прокуренные клыки. И сейчас-же какой-то смуглый, оливково-
смуглый, не по-русски, не по-европейски даже выглядящий человек
скользнул между рядами к голубому пенсне, взмахнул огромной ржавой
лопатой, и пенсне голубой молнией брызнуло в сторону, а человек с бледным
лицом великого трибуна и несостоявшегося тирана слабо ахнул, ноги его
подломились, и небольшое ладное тело покатилось по выщербленным
древним ступеням, раскаленным от тропического солнца, пачкаясь в белой
пыли и ярко-красной липкой крови... Андрей перевел дыхание, проглотил
мешающий комок в горле и снова посмотрел на доску.
А там уже две белые пешки стояли рядом, и центр был прочно захвачен
стратегическим гением, и кроме того, из глубины прямо в грудь Вану
нацелился зияющий зрачок неминуемой гибели -- тут нельзя было долго
размышлять, тут дело было уже не только в Ване: одно-единственное
промедление, и белый слон вырвется на оперативный простор -- он давно
уже мечтает вырваться на оперативный простор, этот высокий статный
красавец, украшенный созвездиями орденов, значков, ромбов, нашивок,
гордый красавец с ледяными глазами и пухлыми, как у юноши губами,
гордость молодой армии, гордость молодой страны, преуспевающий
соперник таких же высокомерных, усыпанных орденами, значками,
нашивками гордецов западной военной науки. Что ему Ван? Десятки таких
Ванов он зарубил собственной рукой, тысячи таких Ванов, грязных, вшивых,
голодных, слепо уверовавших в него, по одному его слову, яростно матерясь,
в рост шли на танки и пулеметы, и те из них, которые чудом остались в
живых, теперь уже холеные и отъевшиеся, готовы были идти и сейчас, готовы
были повторить все сначала...
Нет, этому человеку нельзя было отдавать ни Вана, ни центра. И Андрей
быстро двинул вперед пешку, стоявшую на подхвате, не глядя, кто это, и
думая только об одном: прикрыть, подпереть Вана, защитить его хотя бы со
спины, показать великому танкисту, что Ван, конечно, в его власти, но
дальше Вана ему не пройти. И великий танкист понял это, и заблестевшие
было глаза его снова сонно прикрылись красивыми тяжелыми веками, но он
забыл, видимо, как точно так же забыл и вдруг каким-то страшным
внутренним озарением понял Андрей, что здесь все решают не они -- не
пешки и слоны, и даже не ладьи и ферзи. И чуть только маленькая безволосая
рука медленно поднялась над доской, как Андрей, уже понявший, что сейчас
произойдет, сипло каркнул: "Поправляю..." -- в соответствии с благородным
кодексом игры и так поспешно, что даже пальцы свело судорогой, поменял
местами Вана и того, кто его подпирал. Удача бледно улыбнулась ему:
подпирал Вана, а теперь заменил Вана Валька Сойфертис, с которым Андрей
шесть лет просидел на одной парте и который все равно уже умер в сорок
девятом году во время операции по поводу язвы желудка.
Брови гениального партнера медленно приподнялись, коричневатые с
крапинками глаза удивленно-насмешливо прищурились. Конечно, ему был
смешон и непонятен такой бессмысленный как с тактической, так тем более и
со стратегической точки зрения поступок. Продолжая движение маленькой
слабой руки, он остановил ее над слоном, помедлил еще несколько секунд,
размышляя, затем пальцы его уверенно сомкнулись на лакированной головке
фигуры, слон устремился вперед, тихонько стукнул о черную пешку, сдвинул
ее и утвердился на ее месте. Гениальный стратег еще медленно выносил
битую пешку за пределы поля, а кучка людей в белых халатах, деловых и
сосредоточенных, уже окружила хирургическую каталку, на которой лежал
Валька Сойфертис, -- в последний раз мелькнул перед глазами Андрея
темный, изглоданный болезнью профиль, и каталка исчезла в дверях
операционной...
Андрей взглянул на великого танкиста и увидел в его серых прозрачных
глазах тот же ужас и тягостное недоумение, которые ощущал и сам. Танкист,
часто мигая, смотрел на гениального стратега и ничего не понимал. Он
привык мыслить в категориях передвижений в пространстве огромных
машинных и человеческих масс, он в своей наивности и простодушии,
привык считать, что все и навсегда решат его бронированные армады,
уверенно прущие через чужие земли, и многомоторные, набитые бомбами и
парашютистами летающие крепости, плывущие в облаках над чужими
землями, он сделал все возможное для того, чтобы эта ясная мечта могла быть
реализована в любой необходимый момент... Конечно, он позволял себе
иногда известные сомнения в том, что гениальный стратег так уж гениален и
сумеет однозначно определить этот необходимый момент и необходимые
направления бронированных ударов, и все же он ни в какую не понимал (и
так и не успел понять), как можно было приносить в жертву именно его,
такого талантливого, такого неутомимого и неповторимого, как можно было
принести в жертву все то, что было создано такими трудами и усилиями...
Андрей быстро снял его с доски, с глаз долой, и поставил на его место Вана.
Люди в голубых фуражках протиснулись между рядами, грубо схватили
великого танкиста за плечи и за руки, отобрали оружие, с хрустом ударили но
красивому породистому лицу и поволокли в каменный мешок, а гениальный
стратег откинулся на спинку стула, сыто зажмурился и, сложив руки на
животе, покрутил большими пальцами. Он был доволен. Он отдал слона за
пешку и был очень доволен. И тогда Андрей вдруг понял, что в его, стратега,
глазах все это выглядит совсем иначе: он ловко и неожиданно убрал
мешающего ему слона да еще получил пешку в придачу -- вот как это
выглядело на самом деле...
Великий стратег был более чем стратегом. Стратег всегда крутится в рамках
своей стратегии. Великий стратег отказался от всяких рамок. Стратегия была
лишь ничтожным элементом его игры, она была для него так же случайна, как
для Андрея -- какой-нибудь случайный, по прихоти сделанный ход. Великий
стратег стал великим именно потому, что понял (а может быть, знал от
рождения): выигрывает вовсе не тот, кто умеет играть по всем правилам:
выигрывает тот, кто умеет отказаться в нужный момент от всех правил,
навязать игре свои правила, не известные противнику, а когда понадобится --
отказаться и от них.
Кто сказал, что свои фигуры менее опасны, чем фигуры противника? Вздор,
свои фигуры гораздо более опасны, чем фигуры противника. Кто сказал, что
короля надо беречь и уводить из-под шаха? Вздор, нет таких королей,
которых нельзя было бы при необходимости заменить каким-нибудь конем
или даже пешкой. Кто сказал, что пешка, прорвавшаяся на последнюю
горизонталь, обязательно становится фигурой? Ерунда, иногда бывает
гораздо полезнее оставить ее пешкой -- пусть постоит на краю пропасти в
назидание другим пешкам...
А игра тем временем шла. Андрей судорожно защищался, отступал,
маневрировал, и ему пока удавалось сделать так, что гибли только и без того
уже мертвые. Вот унесли Дональда с простреленным сердцем и положили на
столик рядом с бокалом его пистолет и посмертную записку: "Приходя -- не
радуйся, уходя -- не грусти. Пистолет отдайте Воронину. Когда-нибудь
пригодится"... Вот уже брат с отцом снесли по обледенелой лестнице и
сложили в штабель трупов во дворе тело бабушки, Евгении Романовны,
зашитое в старые простыни... Вот и отца похоронили в братской могиле где-
то на Пискаревке, и угрюмый водитель, пряча небритое лицо от режущего
ветра, прошелся асфальтовым катком взад и вперед по окоченевшим трупам,
утрамбовывая их, чтобы в одну могилу поместилось побольше... А великий
стратег щедро, весело и злорадно расправлялся со своими и чужими, и все его
холеные люди в бородках и орденах стреляли себе в виски, выбрасывались из
окон, умирали от чудовищных пыток, проходили, перешагивая друг через
друга, в ферзи и оставались пешками...
И Андрей все мучительно пытался понять, что же это за игра, в которую он
играет, какая цель ее, каковы правила и зачем все это происходит, и до самых
глубин души продирал его вопрос: как же это он попал в противники
великого стратега, он, верный солдат его армии, готовый в любую минуту
умереть за него, готовый убивать за него, не знающий никаких иных целей,
кроме его целей, не верящий ни в какие средства, кроме указанных им
средств, не отличающий замыслов великого стратега от замыслов Вселенной.
Он жадно, не ощутивши никакого вкуса, вылакал шампанское, и тогда вдруг
ослепительное озарение обрушилось на него. Ну, конечно же, он никакой не
противник великого стратега! Ну, конечно же, вот в чем дело! Он его
союзник, верный его помощник, вот оно -- главное правило этой игры!
Играют не соперники, играют именно партнеры, союзники, игра идет в одни-
единственные ворота, никто не проигрывает, все только выигрывают... Кроме
тех, конечно, кто не доживет до победы...
Кто-то коснулся его ноги и проговорил под столом:
"Будьте любезны, передвиньте ножку..." Андрей посмотрел под ноги. Там
темнела блестящая лужа, и около нее возился на карачках лысенький карлик с
большой высохшей тряпкой, покрытой темными пятнами. Андрея замутило, и
он снова стал смотреть на доску. Он уже пожертвовал всеми мертвыми,
теперь у него оставались только живые. Великий стратег по ту сторону
столика с любопытством следил за ним и даже, кажется, кивал одобрительно,
обнажая в вежливой улыбке маленькие редкие зубы, и тут Андрей
почувствовал, что он больше не может. Великая игра, благороднейшая из игр,
игра во имя величайших целей, которые когда-либо ставило перед собою
человечество, но играть в нее дальше Андрей не мог.
-- Выйти... -- сказал он хрипло. -- На минутку.
Это получилось у него так тихо, что он сам едва расслышал себя, но все сразу
посмотрели на него. Снова в зале наступила тишина, и козырек фуражки
почему-то больше не мешал ему, и он мог теперь ясно, глаза в глаза, увидеть
всех своих, всех, кто пока еще оставался в живых.
Мрачно глядел на него, потрескивая цигаркой, огромный дядя Юра в своей
распахнутой настежь выцветшей гимнастерочке; пьяно улыбалась Сельма,
развалившаяся в кресле с ногами, задранными так, что видна была попка в
кружевных розовых трусиках; серьезно и понимающе смотрел Кэнси, а рядом
с ним -- взлохмаченный, как всегда зверски небритый, с отсутствующим
взглядом Володька Дмитриев --все были здесь, все самые близкие, самые
дорогие, и все смотрели на него, и все по-разному, и в то же время было в их
взглядах и что-то общее, какое-то их к нему отношение: сочувствие? доверие?
жалость? --нет, не это, и он так и не понял, что именно, потому что вдруг
увидел среди хорошо знакомых и привычных лиц какого-то совсем
незнакомого человека, какого-то азиата с желтоватым лицом и раскосыми
глазами, нет, не Вана, какого-то изысканного, даже элегантного азиата, и еще
ему показалось, что за спиной этого незнакомца прячется кто-то совсем
маленький, грязный, оборванный, наверное, беспризорный ребенок...
И он встал, резко, со скрипом отодвинув от себя стул, и отвернулся от них
всех, и, сделав какой-то неопределенный жест в сторону великого стратега,
поспешно пошел вон из зала, протискиваясь между чьими-то плечами и
животами, отстраняя кого-то с дороги, и, словно чтобы успокоить его, кто-то
пробубнил неподалеку: "Ну что ж, это правилами допускается, пусть
подумает, поразмыслит... Нужно только остановить часы..."
Совершенно обессиленный, мокрый от пота, он выбрался на лестничную
площадку и сел прямо на ковер, недалеко от жарко полыхающего камина.
Фуражка снова сползла ему на глаза, так что он даже и не пытался разглядеть,
что там за камином и что за люди сидят около камина, он только чувствовал
свои мокрым и словно бы избитым телом мягкий сухой жар, и видел,
подсохшие, но все еще липкие пятна на своих ботинках, и слышал сквозь
уютное потрескивание пылающих поленьев, как кто-то неторопливо, со
вкусом, прислушиваясь к собственному бархатному голосу, рассказывает:
-- ...Представьте себе, красавец, в плечах косая сажень, кавалер трех орденов
Славы, а полный бант этих орденов, надо вам сказать, давали не всякому,
таких было меньше, чем Героев Советского Союза. Прекрасный был товарищ,
учился отлично и все такое. Впрочем , он, вскоре куда-то исчез. Тогда многие
у нас вот исчезали: приказ командования, а в армии не спрашивают куда и
зачем... Больше я его не видел...
И я, подумал Андрей. И я его больше не видел. Было два письма -- одно
маме, одно мне. И было извещение маме: Ваш сын, Сергей Михайлович
Воронин, погиб с честью при выполнении боевого задания командования". В
Корее это было. Под розовым акварельным небом Кореи, где впервые
великий стратег попробовал свои силы в схватке с американским
империализмом.
Он вел там свою великую игру, а Сережа там остался со своим полным
набором орденов Славы...
Не хочу, подумал Андрей. Не хочу я этой игры. Может быть, так все и
должно быть, может, без этой игры и нельзя. Может быть. Даже наверняка.
Но я не могу... Не умею. И учиться даже не хочу... Ну что же, подумал он с
горечью. Значит, я просто плохой солдат. Вернее сказать, я просто солдат.
Всего-навсего солдат. Тот самый, который размышлять не умеет и потому
должен повиноваться слепо. И я никакой не партнер, не союзник великого
стратега, а крошечный винтик в его колоссальной машине, и место мое не за
столом в его непостижимой игре, а рядом с Ваном, с дядей Юрой, с
Сельмой... Я маленький звездный астроном средних способностей, и если бы
мне удалось доказать, что существует какая-то связь между широкими парами
и потоками Схилта, это было бы для меня уже очень и очень много. А что
касается великих решений и великих свершений...
И тут он вспомнил, что он уже не звездный астроном, что он -- следователь
прокуратуры, что ему удалось добиться немалого успеха: с помощью
специально подготовленной агентуры, особой сыскной методики засечь это
таинственное Красное Здание и проникнуть в него, раскрыть его зловещие
тайны, создать все предпосылки для успешного уничтожения этого
злокачественного явления нашей жизни...
Приподнявшись на руках, он сполз ступенькой ниже. Если я сейчас вернусь к
столу, из Здания мне уже не вырваться. Оно меня поглотит. Это же ясно: оно
уже многих поглотило, на то есть свидетельские показания. Но дело не только
в этом. Дело в том, что я должен вернуться в свой кабинет и распутать этот
клубок. Вот мой долг. Вот что я сейчас обязан сделать. Все остальное --
мираж...
Он сполз еще на две ступеньки. Надо освободиться от миража и вернуться к
делу. Здесь все не случайно. Здесь все отлично продумано. Это чудовищный
иллюзион, сооруженный провокаторами, которые стремятся разрушить веру в
конечную победу, растлить понятия морали и долга. И не случайно, что по
одну сторону Здания этот грязный кинотеатрик под названием "Новый
иллюзион". Новый! В порнографии ничего нового нет, а он --новый! Все
понятно! А по другую сторону что? Синагога...
Он быстро-быстро пополз по ступенькам вниз и добрался до двери, на
которой было написано "Выход". Уже взявшись за дверную ручку, уже
навалившись, уже преодолевая сопротивление скрипящей пружины, он вдруг
понял, что общего было в выражении глаз, устремленных на него там,
наверху.
Упрек.
Они знали, что он не вернется. Он сам еще об этом и не догадывался, а они
уже знали точно...
Он вывалился на улицу, жадно хватил огромный глоток сырого туманного
воздуха и с замирающим от счастья сердцем увидел, что здесь все по-
прежнему: туманная мгла направо вдоль Главной улицы, туманная мгла
налево вдоль Главной улицы, а напротив, на той стороне, рукой подать --
мотоцикл с коляской.
И тут голос внутри него вдруг громко произнес: "Время!" -- и Андрей
застонал, заплакал от отчаяния, только сейчас вспомнив главное, самое
страшное правило игры.
Правило, придуманное специально против таких вот интеллигентных
хлюпиков и чистоплюев: тот, кто прервал партию, тот сдался; тот, кто сдался,
теряет все свои фигуры.
С воплем "Не надо!" Андрей повернулся к медной ручке.
Но было уже поздно. Дом уходил.
Он медленно пятился задом в непроглядную тьму мрачных задворков
синагоги и "Нового иллюзиона". Он уползал с явственным шорохом,
скрежетом, скрипом, дребезжа стеклами, покряхтывая балками перекрытий".
39. Стратагема двойных стандартов
Каждое развитое общество декларирует свои ценности.
Декларируемые ценности носят абсолютный характер.
Если речь идет о демократии и свободе, представляется, что они везде
одинаково важны, и в Европе, и в Америке, и в Африке.
Если речь заходит о правах человека, то подразумеваются одинаковые права
всех без исключения людей.
Для всех людей устанавливаются одинаковые законы, все равны перед судом
и должны одинаково нести установленную законом ответственность за
совершенные нарушения. Для всех людей действуют одинаковые моральные
и нравственные нормы.
Но на практике все не совсем так.
В действительности правом толковать нормы и правила обладает более
сильный. Чем на более ранней ступени стоит общество, тем более ярко
выраженным является это правило.
Право сильного может проявляться в личных отношениях, отношениях между
группами, государствами, нациями.
Открытие в 1492 году Америки стало самой большой трагедией для ее
жителей. Завоеватели были добрыми христианами, но именно они истребили
значительную часть коренного населения Нового света.
Отношение к индейцам испанских переселенцев было открыто изуверским.
Как писал современник "испанцы расхищали их богатства, на их же глазах
насиловали жен и дочерей и самым жестоким образом изувечивали их,
находили удовольствие отрубать им руки, ноги, уши, вырывать глаза и язык,
вешать, сжигать, раздавливать на земле их детей и отдавать их на съедение
собакам".
На острове Эспаньонла до Колумба жило несколько сотен тысяч человек, в
1508 году осталось шестьдесят тысяч, в 1512 году -- двадцать тысяч, в 1548
году -- двести человек коренного населения.
Испанцы захватили вождя кубинских индейцев Гатуэи и приговорили его к
смерти. Перед казнью к Гатуэи подошел священник и стал уговаривать его
стать христианином, ибо тогда он, Гатуэи, попадет в рай. Вождь задумался и
спросил священника: "А что это такое -- рай"? Монах наскоро рассказал о
рае и аде. "А белые тоже будут в раю?" -- спросил Гатуэи. "Конечно", --
ответил удивленный священник. "Я отдаю свою жизнь войне с белыми, --
сказал вождь, -- и если белые будут в раю, то я хочу в ад. Отойди,
назойливый человек, и не мешай мне умирать".
На острове Куба индейцы были поголовно истреблены к 1548, на Ямайке к
1558 году.
От испанцев не отставали англичане и французы.
К моменту высадки европейцев в Северной Америке в ней проживало около
400 индейских племен, численность которых оценивается в 1-2 миллиона
человек. Истребление североамериканских индейцев шло повсеместно,
планомерно и неотвратимо.
К началу двадцатого века на территории США проживало около 200 тысяч
индейцев.
В 1703 году в Новой Англии за каждый индейский скальп выдавалась премия
в 40 фунтов стерлингов, в 1744 году платили: за мужской скальп 100 фунтов,
за женский или детский -- 50 фунтов стерлингов.
После истребления значительной части индейцев в Америку начался
массовый завоз невольников из Африки.
С 1698 года к работорговле приобщились жители Новой Англии.
Уже к 1715 году одну треть населения Виргинии составляли негры. К 1760
году в Южной Каролине негры численностью превышали белых. А к 1776
году на три с половиной миллиона населения североамериканских колоний
приходилось около пятисот тысяч негров. Рабство в США было отменено
только в 1863 году.
Страна, считающая себя оплотом демократии и свободы, истребила коренное
население материка, загнала оставшихся в живых в резервации и более
полутора веков эксплуатировала рабский труд.
Негров и индейцев просто не считали за людей.
Равные права с белыми были вырваны черным населением США только во
второй половине двадцатого века.
Реальная практика такова, что каждое общество пытается по-своему и в своих
интересах толковать понятие справедливости, равенства, должного порядка.
В России, как и в СССР, существовали и существуют многочисленные
группы людей, которые практически лишены возможности реализовать свои
права, декларируемые законом и государством. Равенство граждан перед
законом разбивается о реальную практику двойного стандарта.
К данной группе относятся военнослужащие срочной службы.
В советское время в Советской Армии была повсеместно распространена
дедовщина. Каждый солдат первый год службы в большей или меньшей
степени подвергался издевательствам и притеснению со стороны старших
призывов. Жаловаться было бесполезно и себе дороже. Затем сам
превращался в притеснителя. В некоторых частях воины группировались по
национальному признаку, а не по времени призыва. Тогда наиболее
многочисленная или более сплоченная и агрессивная группировка притесняла
более слабых. Через эту школу жизни прошло больше половины мужского
редкие и аккуратно подстриженные, а равнодушное лицо -- желтоватое, с
неровной, как бы изрытой кожей.
В представлениях не было нужды, и не было нужды в приветственных речах.
Они сели за инкрустированный столик, у Андрея оказались черные, а у
пожилого партнера -- белые, не белые, собственно, а желтоватые, и человек с
изрытым лицом протянул маленькую безволосую руку, взял двумя пальцами
пешку и сделал первый ход. Андрей сейчас же двинул навстречу свою пешку,
тихого надежного Вана, который всегда хотел только одного -- чтобы его
оставили в покое -- и здесь ему будет обеспечен некоторый, впрочем, весьма
сомнительный и относительный, покой, здесь, в самом центре событий,
которые развернутся, конечно, которые неизбежны, и Вану придется туго, но
именно здесь его можно будет подпирать, прикрывать, защищать -- долго, а
при желании -- бесконечно долго.
Две пешки стояли друг напротив друга, лоб в лоб, они могли коснуться друг
друга, могли обменяться ничего не значащими словами, могли просто тихо
гордиться собой, гордиться тем, что вот они, простые пешки, обозначили
собою ту главную ось, вокруг которой будет теперь разворачиваться вся игра.
Но они ничего не могли сделать друг другу, они были нейтральны друг к
другу, они были в разных боевых измерениях -- маленький желтый
бесформенный Ван с головой, привычно втянутой в плечи, и плотный, по-
кавалерийски кривоногий мужичок в бурке и в папахе, с чудовищными
пушистыми усами, со скуластым лицом и жесткими, слегка раскосыми
глазами.
Снова на доске было равновесие, и это равновесие, должно было продлиться
довольно долго, потому что Андрей знал, что партнер его -- человек
гениальной осторожности, всегда полагавший, что самое ценное -- это люди,
а значит, Вану в ближайшее время ничто не может угрожать, и Андрей
отыскал в рядах Вана и чуть-чуть улыбнулся ему, но сейчас же отвел глаза,
потому что встретился с внимательным и печальным взглядом Дональда.
Партнер думал, неторопливо постукивая мундштуком длинной папиросы по
инкрустированной перламутром поверхности столика, и Андрей снова
покосился на замершие ряды вдоль стен, но теперь он уже смотрел не на
своих, а на тех, кем распоряжался его соперник. Там почти не было знакомых
лиц: какие-то неожиданно интеллигентного вида люди в штатском, с
бородами, в пенсне, в старомодных галстуках и жилетах, какие-то военные в
непривычной форме, с многочисленными ромбами в петлицах, при орденах,
привинченных на муаровые подкладки... Откуда он набрал таких, с
некоторым удивлением подумал Андрей и снова посмотрел на выдвинутую
вперед белую пешку. Эта пешка была ему, по крайней мере, хорошо знакома
-- человек легендарной некогда славы, который, как шептались взрослые, не
оправдал возлагавшихся на него надежд и теперь, можно сказать, сошел со
сцены. Он, видно, и сам знал это, но не особенно горевал -- стоял, крепко
вцепившись в паркет кривыми ногами, крутил гигантские свои усы,
исподлобья поглядывал по сторонам, и от него остро несло водкой и конским
потом.
Партнер поднял над доскою руку и переставил вторую пешку. Андрей закрыл
глаза. Этого он никак не ожидал. Как же это так -- прямо сразу? Кто это?
Красивое бледное лицо, вдохновенное и в то же время отталкивающее каким-
то высокомерием, голубоватое пенсне, изящная вьющаяся бородка, черная
копна волос над светлым лбом -- Андрей никогда раньше не видел этого
человека и не мог сказать, кто он, но был он, по-видимому, важной персоной,
потому что властно и кратко разговаривал с кривоногим мужичком в бурке, а
тот только шевелил усами, шевелил желваками на скулах и все отводил в
сторону слегка раскосые глаза, словно огромная дикая кошка перед
уверенным укротителем.
Но Андрею не было дела до их отношений -- решалась судьба Вана, судьба
маленького, всю свою жизнь мучившегося Вана. Совсем уже втянувшего
голову в плечи, уже готового к самому худшему и безнадежно покорного в
своей готовности, и тут могло быть только одно из трех: либо Вана, либо Ван,
либо все оставить так, как есть, подвесить жизни этих двоих в
неопределенности -- на высоком языке стратегии это называлось бы
"непринятый ферзевый гамбит", -- и такое продолжение было известно
Андрею, и он знал, что оно рекомендуется в учебниках, знал, что это азбука,
но он не мог вынести и мысли о том, что Ван еще в течение долгих часов
игры будет висеть на волоске, покрываясь холодным потом предсмертного
ужаса, а давление на него будет все наращиваться и наращиваться, пока
наконец чудовищное напряжение в этом пункте не сделается совершенно
невыносимым, гигантский кровавый нарыв прорвется, и от Вана не останется
и следа.
Я этого не выдержу, подумал Андрей. И, в конце концов, я совсем не знаю
этого человека в пенсне, какое мне до него дело, почему это я должен жалеть
его, если даже мой гениальный партнер думал всего несколько минут, прежде
чем решился предложить эту жертву...
И Андрей снял с доски белую пешку и поставил на ее место свою, черную, и в
то же мгновение увидел, как дикая кошка в бурке вдруг впервые в жизни
взглянула укротителю прямо в глаза и оскалила в плотоядной ухмылке
желтые прокуренные клыки. И сейчас-же какой-то смуглый, оливково-
смуглый, не по-русски, не по-европейски даже выглядящий человек
скользнул между рядами к голубому пенсне, взмахнул огромной ржавой
лопатой, и пенсне голубой молнией брызнуло в сторону, а человек с бледным
лицом великого трибуна и несостоявшегося тирана слабо ахнул, ноги его
подломились, и небольшое ладное тело покатилось по выщербленным
древним ступеням, раскаленным от тропического солнца, пачкаясь в белой
пыли и ярко-красной липкой крови... Андрей перевел дыхание, проглотил
мешающий комок в горле и снова посмотрел на доску.
А там уже две белые пешки стояли рядом, и центр был прочно захвачен
стратегическим гением, и кроме того, из глубины прямо в грудь Вану
нацелился зияющий зрачок неминуемой гибели -- тут нельзя было долго
размышлять, тут дело было уже не только в Ване: одно-единственное
промедление, и белый слон вырвется на оперативный простор -- он давно
уже мечтает вырваться на оперативный простор, этот высокий статный
красавец, украшенный созвездиями орденов, значков, ромбов, нашивок,
гордый красавец с ледяными глазами и пухлыми, как у юноши губами,
гордость молодой армии, гордость молодой страны, преуспевающий
соперник таких же высокомерных, усыпанных орденами, значками,
нашивками гордецов западной военной науки. Что ему Ван? Десятки таких
Ванов он зарубил собственной рукой, тысячи таких Ванов, грязных, вшивых,
голодных, слепо уверовавших в него, по одному его слову, яростно матерясь,
в рост шли на танки и пулеметы, и те из них, которые чудом остались в
живых, теперь уже холеные и отъевшиеся, готовы были идти и сейчас, готовы
были повторить все сначала...
Нет, этому человеку нельзя было отдавать ни Вана, ни центра. И Андрей
быстро двинул вперед пешку, стоявшую на подхвате, не глядя, кто это, и
думая только об одном: прикрыть, подпереть Вана, защитить его хотя бы со
спины, показать великому танкисту, что Ван, конечно, в его власти, но
дальше Вана ему не пройти. И великий танкист понял это, и заблестевшие
было глаза его снова сонно прикрылись красивыми тяжелыми веками, но он
забыл, видимо, как точно так же забыл и вдруг каким-то страшным
внутренним озарением понял Андрей, что здесь все решают не они -- не
пешки и слоны, и даже не ладьи и ферзи. И чуть только маленькая безволосая
рука медленно поднялась над доской, как Андрей, уже понявший, что сейчас
произойдет, сипло каркнул: "Поправляю..." -- в соответствии с благородным
кодексом игры и так поспешно, что даже пальцы свело судорогой, поменял
местами Вана и того, кто его подпирал. Удача бледно улыбнулась ему:
подпирал Вана, а теперь заменил Вана Валька Сойфертис, с которым Андрей
шесть лет просидел на одной парте и который все равно уже умер в сорок
девятом году во время операции по поводу язвы желудка.
Брови гениального партнера медленно приподнялись, коричневатые с
крапинками глаза удивленно-насмешливо прищурились. Конечно, ему был
смешон и непонятен такой бессмысленный как с тактической, так тем более и
со стратегической точки зрения поступок. Продолжая движение маленькой
слабой руки, он остановил ее над слоном, помедлил еще несколько секунд,
размышляя, затем пальцы его уверенно сомкнулись на лакированной головке
фигуры, слон устремился вперед, тихонько стукнул о черную пешку, сдвинул
ее и утвердился на ее месте. Гениальный стратег еще медленно выносил
битую пешку за пределы поля, а кучка людей в белых халатах, деловых и
сосредоточенных, уже окружила хирургическую каталку, на которой лежал
Валька Сойфертис, -- в последний раз мелькнул перед глазами Андрея
темный, изглоданный болезнью профиль, и каталка исчезла в дверях
операционной...
Андрей взглянул на великого танкиста и увидел в его серых прозрачных
глазах тот же ужас и тягостное недоумение, которые ощущал и сам. Танкист,
часто мигая, смотрел на гениального стратега и ничего не понимал. Он
привык мыслить в категориях передвижений в пространстве огромных
машинных и человеческих масс, он в своей наивности и простодушии,
привык считать, что все и навсегда решат его бронированные армады,
уверенно прущие через чужие земли, и многомоторные, набитые бомбами и
парашютистами летающие крепости, плывущие в облаках над чужими
землями, он сделал все возможное для того, чтобы эта ясная мечта могла быть
реализована в любой необходимый момент... Конечно, он позволял себе
иногда известные сомнения в том, что гениальный стратег так уж гениален и
сумеет однозначно определить этот необходимый момент и необходимые
направления бронированных ударов, и все же он ни в какую не понимал (и
так и не успел понять), как можно было приносить в жертву именно его,
такого талантливого, такого неутомимого и неповторимого, как можно было
принести в жертву все то, что было создано такими трудами и усилиями...
Андрей быстро снял его с доски, с глаз долой, и поставил на его место Вана.
Люди в голубых фуражках протиснулись между рядами, грубо схватили
великого танкиста за плечи и за руки, отобрали оружие, с хрустом ударили но
красивому породистому лицу и поволокли в каменный мешок, а гениальный
стратег откинулся на спинку стула, сыто зажмурился и, сложив руки на
животе, покрутил большими пальцами. Он был доволен. Он отдал слона за
пешку и был очень доволен. И тогда Андрей вдруг понял, что в его, стратега,
глазах все это выглядит совсем иначе: он ловко и неожиданно убрал
мешающего ему слона да еще получил пешку в придачу -- вот как это
выглядело на самом деле...
Великий стратег был более чем стратегом. Стратег всегда крутится в рамках
своей стратегии. Великий стратег отказался от всяких рамок. Стратегия была
лишь ничтожным элементом его игры, она была для него так же случайна, как
для Андрея -- какой-нибудь случайный, по прихоти сделанный ход. Великий
стратег стал великим именно потому, что понял (а может быть, знал от
рождения): выигрывает вовсе не тот, кто умеет играть по всем правилам:
выигрывает тот, кто умеет отказаться в нужный момент от всех правил,
навязать игре свои правила, не известные противнику, а когда понадобится --
отказаться и от них.
Кто сказал, что свои фигуры менее опасны, чем фигуры противника? Вздор,
свои фигуры гораздо более опасны, чем фигуры противника. Кто сказал, что
короля надо беречь и уводить из-под шаха? Вздор, нет таких королей,
которых нельзя было бы при необходимости заменить каким-нибудь конем
или даже пешкой. Кто сказал, что пешка, прорвавшаяся на последнюю
горизонталь, обязательно становится фигурой? Ерунда, иногда бывает
гораздо полезнее оставить ее пешкой -- пусть постоит на краю пропасти в
назидание другим пешкам...
А игра тем временем шла. Андрей судорожно защищался, отступал,
маневрировал, и ему пока удавалось сделать так, что гибли только и без того
уже мертвые. Вот унесли Дональда с простреленным сердцем и положили на
столик рядом с бокалом его пистолет и посмертную записку: "Приходя -- не
радуйся, уходя -- не грусти. Пистолет отдайте Воронину. Когда-нибудь
пригодится"... Вот уже брат с отцом снесли по обледенелой лестнице и
сложили в штабель трупов во дворе тело бабушки, Евгении Романовны,
зашитое в старые простыни... Вот и отца похоронили в братской могиле где-
то на Пискаревке, и угрюмый водитель, пряча небритое лицо от режущего
ветра, прошелся асфальтовым катком взад и вперед по окоченевшим трупам,
утрамбовывая их, чтобы в одну могилу поместилось побольше... А великий
стратег щедро, весело и злорадно расправлялся со своими и чужими, и все его
холеные люди в бородках и орденах стреляли себе в виски, выбрасывались из
окон, умирали от чудовищных пыток, проходили, перешагивая друг через
друга, в ферзи и оставались пешками...
И Андрей все мучительно пытался понять, что же это за игра, в которую он
играет, какая цель ее, каковы правила и зачем все это происходит, и до самых
глубин души продирал его вопрос: как же это он попал в противники
великого стратега, он, верный солдат его армии, готовый в любую минуту
умереть за него, готовый убивать за него, не знающий никаких иных целей,
кроме его целей, не верящий ни в какие средства, кроме указанных им
средств, не отличающий замыслов великого стратега от замыслов Вселенной.
Он жадно, не ощутивши никакого вкуса, вылакал шампанское, и тогда вдруг
ослепительное озарение обрушилось на него. Ну, конечно же, он никакой не
противник великого стратега! Ну, конечно же, вот в чем дело! Он его
союзник, верный его помощник, вот оно -- главное правило этой игры!
Играют не соперники, играют именно партнеры, союзники, игра идет в одни-
единственные ворота, никто не проигрывает, все только выигрывают... Кроме
тех, конечно, кто не доживет до победы...
Кто-то коснулся его ноги и проговорил под столом:
"Будьте любезны, передвиньте ножку..." Андрей посмотрел под ноги. Там
темнела блестящая лужа, и около нее возился на карачках лысенький карлик с
большой высохшей тряпкой, покрытой темными пятнами. Андрея замутило, и
он снова стал смотреть на доску. Он уже пожертвовал всеми мертвыми,
теперь у него оставались только живые. Великий стратег по ту сторону
столика с любопытством следил за ним и даже, кажется, кивал одобрительно,
обнажая в вежливой улыбке маленькие редкие зубы, и тут Андрей
почувствовал, что он больше не может. Великая игра, благороднейшая из игр,
игра во имя величайших целей, которые когда-либо ставило перед собою
человечество, но играть в нее дальше Андрей не мог.
-- Выйти... -- сказал он хрипло. -- На минутку.
Это получилось у него так тихо, что он сам едва расслышал себя, но все сразу
посмотрели на него. Снова в зале наступила тишина, и козырек фуражки
почему-то больше не мешал ему, и он мог теперь ясно, глаза в глаза, увидеть
всех своих, всех, кто пока еще оставался в живых.
Мрачно глядел на него, потрескивая цигаркой, огромный дядя Юра в своей
распахнутой настежь выцветшей гимнастерочке; пьяно улыбалась Сельма,
развалившаяся в кресле с ногами, задранными так, что видна была попка в
кружевных розовых трусиках; серьезно и понимающе смотрел Кэнси, а рядом
с ним -- взлохмаченный, как всегда зверски небритый, с отсутствующим
взглядом Володька Дмитриев --все были здесь, все самые близкие, самые
дорогие, и все смотрели на него, и все по-разному, и в то же время было в их
взглядах и что-то общее, какое-то их к нему отношение: сочувствие? доверие?
жалость? --нет, не это, и он так и не понял, что именно, потому что вдруг
увидел среди хорошо знакомых и привычных лиц какого-то совсем
незнакомого человека, какого-то азиата с желтоватым лицом и раскосыми
глазами, нет, не Вана, какого-то изысканного, даже элегантного азиата, и еще
ему показалось, что за спиной этого незнакомца прячется кто-то совсем
маленький, грязный, оборванный, наверное, беспризорный ребенок...
И он встал, резко, со скрипом отодвинув от себя стул, и отвернулся от них
всех, и, сделав какой-то неопределенный жест в сторону великого стратега,
поспешно пошел вон из зала, протискиваясь между чьими-то плечами и
животами, отстраняя кого-то с дороги, и, словно чтобы успокоить его, кто-то
пробубнил неподалеку: "Ну что ж, это правилами допускается, пусть
подумает, поразмыслит... Нужно только остановить часы..."
Совершенно обессиленный, мокрый от пота, он выбрался на лестничную
площадку и сел прямо на ковер, недалеко от жарко полыхающего камина.
Фуражка снова сползла ему на глаза, так что он даже и не пытался разглядеть,
что там за камином и что за люди сидят около камина, он только чувствовал
свои мокрым и словно бы избитым телом мягкий сухой жар, и видел,
подсохшие, но все еще липкие пятна на своих ботинках, и слышал сквозь
уютное потрескивание пылающих поленьев, как кто-то неторопливо, со
вкусом, прислушиваясь к собственному бархатному голосу, рассказывает:
-- ...Представьте себе, красавец, в плечах косая сажень, кавалер трех орденов
Славы, а полный бант этих орденов, надо вам сказать, давали не всякому,
таких было меньше, чем Героев Советского Союза. Прекрасный был товарищ,
учился отлично и все такое. Впрочем , он, вскоре куда-то исчез. Тогда многие
у нас вот исчезали: приказ командования, а в армии не спрашивают куда и
зачем... Больше я его не видел...
И я, подумал Андрей. И я его больше не видел. Было два письма -- одно
маме, одно мне. И было извещение маме: Ваш сын, Сергей Михайлович
Воронин, погиб с честью при выполнении боевого задания командования". В
Корее это было. Под розовым акварельным небом Кореи, где впервые
великий стратег попробовал свои силы в схватке с американским
империализмом.
Он вел там свою великую игру, а Сережа там остался со своим полным
набором орденов Славы...
Не хочу, подумал Андрей. Не хочу я этой игры. Может быть, так все и
должно быть, может, без этой игры и нельзя. Может быть. Даже наверняка.
Но я не могу... Не умею. И учиться даже не хочу... Ну что же, подумал он с
горечью. Значит, я просто плохой солдат. Вернее сказать, я просто солдат.
Всего-навсего солдат. Тот самый, который размышлять не умеет и потому
должен повиноваться слепо. И я никакой не партнер, не союзник великого
стратега, а крошечный винтик в его колоссальной машине, и место мое не за
столом в его непостижимой игре, а рядом с Ваном, с дядей Юрой, с
Сельмой... Я маленький звездный астроном средних способностей, и если бы
мне удалось доказать, что существует какая-то связь между широкими парами
и потоками Схилта, это было бы для меня уже очень и очень много. А что
касается великих решений и великих свершений...
И тут он вспомнил, что он уже не звездный астроном, что он -- следователь
прокуратуры, что ему удалось добиться немалого успеха: с помощью
специально подготовленной агентуры, особой сыскной методики засечь это
таинственное Красное Здание и проникнуть в него, раскрыть его зловещие
тайны, создать все предпосылки для успешного уничтожения этого
злокачественного явления нашей жизни...
Приподнявшись на руках, он сполз ступенькой ниже. Если я сейчас вернусь к
столу, из Здания мне уже не вырваться. Оно меня поглотит. Это же ясно: оно
уже многих поглотило, на то есть свидетельские показания. Но дело не только
в этом. Дело в том, что я должен вернуться в свой кабинет и распутать этот
клубок. Вот мой долг. Вот что я сейчас обязан сделать. Все остальное --
мираж...
Он сполз еще на две ступеньки. Надо освободиться от миража и вернуться к
делу. Здесь все не случайно. Здесь все отлично продумано. Это чудовищный
иллюзион, сооруженный провокаторами, которые стремятся разрушить веру в
конечную победу, растлить понятия морали и долга. И не случайно, что по
одну сторону Здания этот грязный кинотеатрик под названием "Новый
иллюзион". Новый! В порнографии ничего нового нет, а он --новый! Все
понятно! А по другую сторону что? Синагога...
Он быстро-быстро пополз по ступенькам вниз и добрался до двери, на
которой было написано "Выход". Уже взявшись за дверную ручку, уже
навалившись, уже преодолевая сопротивление скрипящей пружины, он вдруг
понял, что общего было в выражении глаз, устремленных на него там,
наверху.
Упрек.
Они знали, что он не вернется. Он сам еще об этом и не догадывался, а они
уже знали точно...
Он вывалился на улицу, жадно хватил огромный глоток сырого туманного
воздуха и с замирающим от счастья сердцем увидел, что здесь все по-
прежнему: туманная мгла направо вдоль Главной улицы, туманная мгла
налево вдоль Главной улицы, а напротив, на той стороне, рукой подать --
мотоцикл с коляской.
И тут голос внутри него вдруг громко произнес: "Время!" -- и Андрей
застонал, заплакал от отчаяния, только сейчас вспомнив главное, самое
страшное правило игры.
Правило, придуманное специально против таких вот интеллигентных
хлюпиков и чистоплюев: тот, кто прервал партию, тот сдался; тот, кто сдался,
теряет все свои фигуры.
С воплем "Не надо!" Андрей повернулся к медной ручке.
Но было уже поздно. Дом уходил.
Он медленно пятился задом в непроглядную тьму мрачных задворков
синагоги и "Нового иллюзиона". Он уползал с явственным шорохом,
скрежетом, скрипом, дребезжа стеклами, покряхтывая балками перекрытий".
39. Стратагема двойных стандартов
Каждое развитое общество декларирует свои ценности.
Декларируемые ценности носят абсолютный характер.
Если речь идет о демократии и свободе, представляется, что они везде
одинаково важны, и в Европе, и в Америке, и в Африке.
Если речь заходит о правах человека, то подразумеваются одинаковые права
всех без исключения людей.
Для всех людей устанавливаются одинаковые законы, все равны перед судом
и должны одинаково нести установленную законом ответственность за
совершенные нарушения. Для всех людей действуют одинаковые моральные
и нравственные нормы.
Но на практике все не совсем так.
В действительности правом толковать нормы и правила обладает более
сильный. Чем на более ранней ступени стоит общество, тем более ярко
выраженным является это правило.
Право сильного может проявляться в личных отношениях, отношениях между
группами, государствами, нациями.
Открытие в 1492 году Америки стало самой большой трагедией для ее
жителей. Завоеватели были добрыми христианами, но именно они истребили
значительную часть коренного населения Нового света.
Отношение к индейцам испанских переселенцев было открыто изуверским.
Как писал современник "испанцы расхищали их богатства, на их же глазах
насиловали жен и дочерей и самым жестоким образом изувечивали их,
находили удовольствие отрубать им руки, ноги, уши, вырывать глаза и язык,
вешать, сжигать, раздавливать на земле их детей и отдавать их на съедение
собакам".
На острове Эспаньонла до Колумба жило несколько сотен тысяч человек, в
1508 году осталось шестьдесят тысяч, в 1512 году -- двадцать тысяч, в 1548
году -- двести человек коренного населения.
Испанцы захватили вождя кубинских индейцев Гатуэи и приговорили его к
смерти. Перед казнью к Гатуэи подошел священник и стал уговаривать его
стать христианином, ибо тогда он, Гатуэи, попадет в рай. Вождь задумался и
спросил священника: "А что это такое -- рай"? Монах наскоро рассказал о
рае и аде. "А белые тоже будут в раю?" -- спросил Гатуэи. "Конечно", --
ответил удивленный священник. "Я отдаю свою жизнь войне с белыми, --
сказал вождь, -- и если белые будут в раю, то я хочу в ад. Отойди,
назойливый человек, и не мешай мне умирать".
На острове Куба индейцы были поголовно истреблены к 1548, на Ямайке к
1558 году.
От испанцев не отставали англичане и французы.
К моменту высадки европейцев в Северной Америке в ней проживало около
400 индейских племен, численность которых оценивается в 1-2 миллиона
человек. Истребление североамериканских индейцев шло повсеместно,
планомерно и неотвратимо.
К началу двадцатого века на территории США проживало около 200 тысяч
индейцев.
В 1703 году в Новой Англии за каждый индейский скальп выдавалась премия
в 40 фунтов стерлингов, в 1744 году платили: за мужской скальп 100 фунтов,
за женский или детский -- 50 фунтов стерлингов.
После истребления значительной части индейцев в Америку начался
массовый завоз невольников из Африки.
С 1698 года к работорговле приобщились жители Новой Англии.
Уже к 1715 году одну треть населения Виргинии составляли негры. К 1760
году в Южной Каролине негры численностью превышали белых. А к 1776
году на три с половиной миллиона населения североамериканских колоний
приходилось около пятисот тысяч негров. Рабство в США было отменено
только в 1863 году.
Страна, считающая себя оплотом демократии и свободы, истребила коренное
население материка, загнала оставшихся в живых в резервации и более
полутора веков эксплуатировала рабский труд.
Негров и индейцев просто не считали за людей.
Равные права с белыми были вырваны черным населением США только во
второй половине двадцатого века.
Реальная практика такова, что каждое общество пытается по-своему и в своих
интересах толковать понятие справедливости, равенства, должного порядка.
В России, как и в СССР, существовали и существуют многочисленные
группы людей, которые практически лишены возможности реализовать свои
права, декларируемые законом и государством. Равенство граждан перед
законом разбивается о реальную практику двойного стандарта.
К данной группе относятся военнослужащие срочной службы.
В советское время в Советской Армии была повсеместно распространена
дедовщина. Каждый солдат первый год службы в большей или меньшей
степени подвергался издевательствам и притеснению со стороны старших
призывов. Жаловаться было бесполезно и себе дороже. Затем сам
превращался в притеснителя. В некоторых частях воины группировались по
национальному признаку, а не по времени призыва. Тогда наиболее
многочисленная или более сплоченная и агрессивная группировка притесняла
более слабых. Через эту школу жизни прошло больше половины мужского