За этими сборами застала их старуха Олуньева, нашедшая теперь возможность вернуться в Петербург. Она крайне удивилась и рассердилась в первую минуту, когда Наташа представила ей своего мужа, но потом положила гнев на милость, оглядела, как нечто достопримечательное, князя Бориса и заявила при этом Наташе:
— А ведь он ничего — совсем соколом смотрит… Только ни за что бы я с этакой орясиной не вожжалась!.. Ишь, горя не было, так мужа себе на шею навязала…
Но Наташа, видимо, не считала горем навязать, как выразилась тетка, себе мужа и усмехнулась только, сказав, что она им довольна.
— Погоди, — возразила Олуньева, — вот бить тебя начнет, тогда другое скажешь… Ты мою Наташу бить будешь, а? — обратилась она к Чарыкову-Ордынскому.
Он понимал, что она шутит, и, тоже смеясь, ответил:
— Пожалуй… немножко, в одном только случае…
— А, видишь! — подхватила Олуньева. — В каком же это случае?
— Если она тетку уважать не будет! — проговорил, снова смеясь, князь Борис.
Расхохоталась и старуха Олуньева.
— А ведь он умен у тебя, — обернулась она в сторону Наташи, — одно слово — сокол!
Их намерение уехать в деревню она вполне одобрила и на прощанье показала им свою духовную, по которой все ее имение было завещано им.
— Теперь ничего не дарю, — сказала она, — потому — у вас самих всего много, а умру — все мое вам останется.
И она проводила их, усердно помолившись на напутственном молебне, причем положила, чего давно с нею не бывало, три земные поклона.
Остаток зимы Чарыковы-Ордынские провели в имении Наташи.
Летом князь Борис устроился в своей новой вотчине, и устроился крепко, солидно и прочно, отбросив все городские затеи и не думая обтягивать стены дома шелками да бархатами, разрисовывать потолки амурами и богинями, разбивать сады со стрижеными аллеями и изуродованными деревьями или разводить искусственные парки. Он поставил свою усадьбу вполне хозяйственно, в течение лета успев научиться кое-чему, и сразу заслужил уважение в околотке.
Кузьма Данилов, теперь женатый на Груне, оставался по-прежнему верным его помощником и оказался неоценимым человеком и здесь, в деревне, которую тоже любил больше города.
К концу года у Наташи родился сын, но его не крестили в ожидании приезда старой Олуньевой, так как она выразила желание быть крестною матерью.
Вместе со старухой Олуньевой пришли важные вести из Петербурга. Ни правительницы, ни маленького императора Иоанна, никого из окружавших их не было уже там. На всероссийский престол взошла дочь императора Петра, Елисавета, и старуха Олуньева, по своему обыкновению, сейчас же собралась и исчезла из Петербурга, впрочем, имея на этот раз достаточную к тому причину — крестины внучатого своего племянника.
— Граф Линар был-таки вызван в Петербург, — рассказывала она Чарыковым. — И, представь себе, какой фортель хотели выкинуть?.. Женить его на Жульке!..
— На какой Жульке? — удивилась Наташа.
— На Менгден Юлиане.
— А где теперь Юлиана? — полюбопытствовала Наташа.
— А она вместе с Брауншвейской фамилией в Холмогоры отправилась, куда они сосланы.
— Ну а Бинна?
— И Бинна тоже… Славные бабенки! — согласилась Олуньева. — Говорят, до конца остались преданы Анне Леопольдовне.
II. ЗИМНИЙ ГОСТЬ
— А ведь он ничего — совсем соколом смотрит… Только ни за что бы я с этакой орясиной не вожжалась!.. Ишь, горя не было, так мужа себе на шею навязала…
Но Наташа, видимо, не считала горем навязать, как выразилась тетка, себе мужа и усмехнулась только, сказав, что она им довольна.
— Погоди, — возразила Олуньева, — вот бить тебя начнет, тогда другое скажешь… Ты мою Наташу бить будешь, а? — обратилась она к Чарыкову-Ордынскому.
Он понимал, что она шутит, и, тоже смеясь, ответил:
— Пожалуй… немножко, в одном только случае…
— А, видишь! — подхватила Олуньева. — В каком же это случае?
— Если она тетку уважать не будет! — проговорил, снова смеясь, князь Борис.
Расхохоталась и старуха Олуньева.
— А ведь он умен у тебя, — обернулась она в сторону Наташи, — одно слово — сокол!
Их намерение уехать в деревню она вполне одобрила и на прощанье показала им свою духовную, по которой все ее имение было завещано им.
— Теперь ничего не дарю, — сказала она, — потому — у вас самих всего много, а умру — все мое вам останется.
И она проводила их, усердно помолившись на напутственном молебне, причем положила, чего давно с нею не бывало, три земные поклона.
Остаток зимы Чарыковы-Ордынские провели в имении Наташи.
Летом князь Борис устроился в своей новой вотчине, и устроился крепко, солидно и прочно, отбросив все городские затеи и не думая обтягивать стены дома шелками да бархатами, разрисовывать потолки амурами и богинями, разбивать сады со стрижеными аллеями и изуродованными деревьями или разводить искусственные парки. Он поставил свою усадьбу вполне хозяйственно, в течение лета успев научиться кое-чему, и сразу заслужил уважение в околотке.
Кузьма Данилов, теперь женатый на Груне, оставался по-прежнему верным его помощником и оказался неоценимым человеком и здесь, в деревне, которую тоже любил больше города.
К концу года у Наташи родился сын, но его не крестили в ожидании приезда старой Олуньевой, так как она выразила желание быть крестною матерью.
Вместе со старухой Олуньевой пришли важные вести из Петербурга. Ни правительницы, ни маленького императора Иоанна, никого из окружавших их не было уже там. На всероссийский престол взошла дочь императора Петра, Елисавета, и старуха Олуньева, по своему обыкновению, сейчас же собралась и исчезла из Петербурга, впрочем, имея на этот раз достаточную к тому причину — крестины внучатого своего племянника.
— Граф Линар был-таки вызван в Петербург, — рассказывала она Чарыковым. — И, представь себе, какой фортель хотели выкинуть?.. Женить его на Жульке!..
— На какой Жульке? — удивилась Наташа.
— На Менгден Юлиане.
— А где теперь Юлиана? — полюбопытствовала Наташа.
— А она вместе с Брауншвейской фамилией в Холмогоры отправилась, куда они сосланы.
— Ну а Бинна?
— И Бинна тоже… Славные бабенки! — согласилась Олуньева. — Говорят, до конца остались преданы Анне Леопольдовне.
II. ЗИМНИЙ ГОСТЬ
Прошло четыре года с того времени, как Ордынские поселились у себя в деревне.
Стояла зима. Недвижимы и безжизненны лежали окрестности под толстым слоем снежной пелены. Крепкий мороз покрыл этот снег ледяною корою, и он, как неподвижное море, как сказочная алмазная долина, блестел при лунном свете. Изредка кое-где вырисовывались темные узоры в кружевных силуэтах деревьев. Вдали, там, где летом за зеленым лугом и за быстрою речкой чернела деревня, мелькали теперь огоньки, словно волчьи глаза, блестевшие в синеватой дымке прозрачной, морозной лунной зимней ночи.
Князь Борис стоял у окна и из теплой, даже жарко натопленной комнаты смотрел на расстилавшееся перед ним за стеклом окна объятое холодом пространство.
Была какая-то особенная задумчивая прелесть в этой необъятной шири, в ее холодной неподвижности и в той теплоте, которую ощущал в себе и вокруг себя князь Борис. Но главным образом тепло и хорошо было ему на душе от сознания полного спокойствия и правоты перед Богом и людьми и близости его Наташи, которая сидела тут же у стола, тоже о чем-то задумавшаяся.
Они только что кончили ужинать, и князь Борис знал, о чем думает теперь его жена.
И ему странно было и вместе с тем хорошо сознавать, что вот среди этого огромного пространства, часть которого он видел в окно, приютились они под кровлей уютного Дома, и все у них есть, и всего у них вдоволь, и все их любят, и они любят друг друга и любят своего сына, маленького Андрюшу, о котором думает теперь Наташа.
Она думала о нем, о своем мальчике, думала о том, как он, по ее мнению, с каждым днем становится все более и более похож на отца, как он мило начинает уже связно передавать свои впечатления и как с каждым годом будет труднее растить его.
Ее давно беспокоило, что у них нет домашнего лекаря. Мало ли что может случиться? Она уже несколько раз говорила мужу, что нужно выписать какого-нибудь немца из Петербурга, на что тот всегда, смеясь, отвечал ей, что немец к медведям не поедет, да и вообще лекари ничего не понимают.
— Вот ты смеешься, — заговорила она, хотя князь Борис вовсе не смеялся в эту минуту, — а я все-таки думаю, что без немца нам не обойтись!
— А что? — обернулся он. — Разве с Андрюшей что случилось?
В это время в дверях показалась старушка нянюшка, таинственными знаками звавшая княгиню.
— Что, случилось что-нибудь? — повторил князь Борис, обращаясь на этот раз уже к нянюшке.
Нянюшка замахала рукой.
— Полноте, князь, ваше сиятельство, — обиделась та, — чему ж случиться?
И она таинственно стала шептаться с Наташей, после чего та передала ей ключи и отпустила ее.
— Ах, ничего особенного! — ответила Наташа на вопросительный взгляд князя Бориса. — Просто белье нужно выдать чистое на завтра.
Подобные появления нянюшки, когда Наташа с особенною серьезностью исполняла роль деловитой хозяйки, всегда очень нравились князю Борису, и он особенно любовался женой в эти минуты. Он подошел к ней, как всегда подходил, и взял ее за руку.
— Погоди! — остановила она. — Слышишь?
Князь Борис прислушался. Вдали дребезжал колокольчик. Звуки становились все слышнее и слышнее. Очевидно, подъезжали к их дому.
— Это дорожный кто-нибудь, — сказал князь Борис. Они подошли к окну, откуда были видны двор и дорога, и стали прислушиваться.
Зимою в деревне колокольчик всегда приятен особенно. Там всякому рады, и всяк там — дорогой гость.
И князь Борис, и Наташа с удовольствием увидели, что кибитка въезжает к ним во двор, и услышали, как она подъехала к крыльцу.
— Нужно велеть, чтобы отворили, — сказала Наташа. Но в людской тоже заметили приезд дорожных, и на лестнице уже послышался стук сапог дворецкого Игнатия, бежавшего отворять двери.
Игнатий, выкупленный на волю Чарыковым, был брат Аграфены, жены Данилова, получившего права приказчика.
— Ну, я пока пойду к Андрюше и велю подать что-нибудь закусить, — сказала Наташа. — От ужина осталось, наверно.
В прихожей в это время раздались тяжелые шаги, возня снимания теплой зимней одежды, и появившийся в дверях Игнатий доложил:
— Господин барон из немцев.
Князь Борис переспросил, какой барон.
— Так что они по-русски не совсем свободны, — ответил Игнатий. — Говорят, барон…
Чарыков велел все равно просить.
В столовую вошел высокого, даже огромного роста человек в каком-то странном дорожном тулупчике, видимо надетом им под шубу, с отросшими волосами на голове, очевидно давно не видавшей парика, и с отросшею щетинистой бородой, порядочно-таки небритой.
Проезжий был из дальних.
Чарыков заговорил с гостем первый, назвался ему, и тот в свою очередь ответил, но ответил, стесняясь и несколько раз запнувшись, что он — бывший опальный, Густав Бирон, брат бывшего герцога Курляндского, получивший прощение и возвращающийся ныне но повелению всемилостивейшей государыни в Петербург из Ярославля, где провел четыре года в ссылке.
Князь Борис не выказал ни удивления, ни того странного волнения, которое охватило его при виде этого человека, который имел такое таинственное влияние на его судьбу и к судьбе которого сам он, князь Борис, был не безучастен, несмотря на то что не знал его до сих пор и только теперь им пришлось встретиться, когда он был так тихо счастлив и когда Густав Бирон был унижен и, пожалуй, забит судьбою. И чтобы заглушить свое волнение, князь Борис стал усаживать гостя, хлопотать об его угощении, словом, чем мог, старался от души выразить ему внимание и сочувствие.
Бирон, как-то покорно усевшийся за стол, охотно подчинялся Чарыкову и ел без разбора все, что тот предлагал ему. В его обращении видны были следы гнета четырехлетней ссылки, и он, видимо, уже теперь, на пути в Петербург, готовясь к тому, как он будет разговаривать там, все время чуть ли не через каждое слово повторял: «Всемилостивейшая государыня императрица Елисавета Петровна». Он старательно выговаривал это, очевидно с трудом заучив и запомнив длинное слово «всемилостивейшая».
Вошла Наташа.
Переглянувшись с нею, князь Борис сейчас же увидел, что ей известно уже, кто был их гость.
Она с особенной находчивостью женщины стала оживленно и весело разговаривать как ни в чем не бывало о зимнем пути, о дороге, о деревенской жизни.
Бирон отвечал ей, но с некоторым трудом. Он долго-долго и пристально смотрел на Наташу. Узнал ли он ее, вспомнил ли он прежнее — об этом он не сказал ни слова и так и уехал на другой день, поблагодарив Чарыковых-Ордынских за гостеприимство.
Впоследствии они узнали, что по приезде в Петербург Густав Бирон должен был получить какое-то особое служебное назначение, но, не успев получить его, скоропостижно скончался, не оставив по себе никакой другой памяти, кроме того, что он был братом герцога.
Стояла зима. Недвижимы и безжизненны лежали окрестности под толстым слоем снежной пелены. Крепкий мороз покрыл этот снег ледяною корою, и он, как неподвижное море, как сказочная алмазная долина, блестел при лунном свете. Изредка кое-где вырисовывались темные узоры в кружевных силуэтах деревьев. Вдали, там, где летом за зеленым лугом и за быстрою речкой чернела деревня, мелькали теперь огоньки, словно волчьи глаза, блестевшие в синеватой дымке прозрачной, морозной лунной зимней ночи.
Князь Борис стоял у окна и из теплой, даже жарко натопленной комнаты смотрел на расстилавшееся перед ним за стеклом окна объятое холодом пространство.
Была какая-то особенная задумчивая прелесть в этой необъятной шири, в ее холодной неподвижности и в той теплоте, которую ощущал в себе и вокруг себя князь Борис. Но главным образом тепло и хорошо было ему на душе от сознания полного спокойствия и правоты перед Богом и людьми и близости его Наташи, которая сидела тут же у стола, тоже о чем-то задумавшаяся.
Они только что кончили ужинать, и князь Борис знал, о чем думает теперь его жена.
И ему странно было и вместе с тем хорошо сознавать, что вот среди этого огромного пространства, часть которого он видел в окно, приютились они под кровлей уютного Дома, и все у них есть, и всего у них вдоволь, и все их любят, и они любят друг друга и любят своего сына, маленького Андрюшу, о котором думает теперь Наташа.
Она думала о нем, о своем мальчике, думала о том, как он, по ее мнению, с каждым днем становится все более и более похож на отца, как он мило начинает уже связно передавать свои впечатления и как с каждым годом будет труднее растить его.
Ее давно беспокоило, что у них нет домашнего лекаря. Мало ли что может случиться? Она уже несколько раз говорила мужу, что нужно выписать какого-нибудь немца из Петербурга, на что тот всегда, смеясь, отвечал ей, что немец к медведям не поедет, да и вообще лекари ничего не понимают.
— Вот ты смеешься, — заговорила она, хотя князь Борис вовсе не смеялся в эту минуту, — а я все-таки думаю, что без немца нам не обойтись!
— А что? — обернулся он. — Разве с Андрюшей что случилось?
В это время в дверях показалась старушка нянюшка, таинственными знаками звавшая княгиню.
— Что, случилось что-нибудь? — повторил князь Борис, обращаясь на этот раз уже к нянюшке.
Нянюшка замахала рукой.
— Полноте, князь, ваше сиятельство, — обиделась та, — чему ж случиться?
И она таинственно стала шептаться с Наташей, после чего та передала ей ключи и отпустила ее.
— Ах, ничего особенного! — ответила Наташа на вопросительный взгляд князя Бориса. — Просто белье нужно выдать чистое на завтра.
Подобные появления нянюшки, когда Наташа с особенною серьезностью исполняла роль деловитой хозяйки, всегда очень нравились князю Борису, и он особенно любовался женой в эти минуты. Он подошел к ней, как всегда подходил, и взял ее за руку.
— Погоди! — остановила она. — Слышишь?
Князь Борис прислушался. Вдали дребезжал колокольчик. Звуки становились все слышнее и слышнее. Очевидно, подъезжали к их дому.
— Это дорожный кто-нибудь, — сказал князь Борис. Они подошли к окну, откуда были видны двор и дорога, и стали прислушиваться.
Зимою в деревне колокольчик всегда приятен особенно. Там всякому рады, и всяк там — дорогой гость.
И князь Борис, и Наташа с удовольствием увидели, что кибитка въезжает к ним во двор, и услышали, как она подъехала к крыльцу.
— Нужно велеть, чтобы отворили, — сказала Наташа. Но в людской тоже заметили приезд дорожных, и на лестнице уже послышался стук сапог дворецкого Игнатия, бежавшего отворять двери.
Игнатий, выкупленный на волю Чарыковым, был брат Аграфены, жены Данилова, получившего права приказчика.
— Ну, я пока пойду к Андрюше и велю подать что-нибудь закусить, — сказала Наташа. — От ужина осталось, наверно.
В прихожей в это время раздались тяжелые шаги, возня снимания теплой зимней одежды, и появившийся в дверях Игнатий доложил:
— Господин барон из немцев.
Князь Борис переспросил, какой барон.
— Так что они по-русски не совсем свободны, — ответил Игнатий. — Говорят, барон…
Чарыков велел все равно просить.
В столовую вошел высокого, даже огромного роста человек в каком-то странном дорожном тулупчике, видимо надетом им под шубу, с отросшими волосами на голове, очевидно давно не видавшей парика, и с отросшею щетинистой бородой, порядочно-таки небритой.
Проезжий был из дальних.
Чарыков заговорил с гостем первый, назвался ему, и тот в свою очередь ответил, но ответил, стесняясь и несколько раз запнувшись, что он — бывший опальный, Густав Бирон, брат бывшего герцога Курляндского, получивший прощение и возвращающийся ныне но повелению всемилостивейшей государыни в Петербург из Ярославля, где провел четыре года в ссылке.
Князь Борис не выказал ни удивления, ни того странного волнения, которое охватило его при виде этого человека, который имел такое таинственное влияние на его судьбу и к судьбе которого сам он, князь Борис, был не безучастен, несмотря на то что не знал его до сих пор и только теперь им пришлось встретиться, когда он был так тихо счастлив и когда Густав Бирон был унижен и, пожалуй, забит судьбою. И чтобы заглушить свое волнение, князь Борис стал усаживать гостя, хлопотать об его угощении, словом, чем мог, старался от души выразить ему внимание и сочувствие.
Бирон, как-то покорно усевшийся за стол, охотно подчинялся Чарыкову и ел без разбора все, что тот предлагал ему. В его обращении видны были следы гнета четырехлетней ссылки, и он, видимо, уже теперь, на пути в Петербург, готовясь к тому, как он будет разговаривать там, все время чуть ли не через каждое слово повторял: «Всемилостивейшая государыня императрица Елисавета Петровна». Он старательно выговаривал это, очевидно с трудом заучив и запомнив длинное слово «всемилостивейшая».
Вошла Наташа.
Переглянувшись с нею, князь Борис сейчас же увидел, что ей известно уже, кто был их гость.
Она с особенной находчивостью женщины стала оживленно и весело разговаривать как ни в чем не бывало о зимнем пути, о дороге, о деревенской жизни.
Бирон отвечал ей, но с некоторым трудом. Он долго-долго и пристально смотрел на Наташу. Узнал ли он ее, вспомнил ли он прежнее — об этом он не сказал ни слова и так и уехал на другой день, поблагодарив Чарыковых-Ордынских за гостеприимство.
Впоследствии они узнали, что по приезде в Петербург Густав Бирон должен был получить какое-то особое служебное назначение, но, не успев получить его, скоропостижно скончался, не оставив по себе никакой другой памяти, кроме того, что он был братом герцога.