Страница:
Лес мало по-малу менялся. Совсем исчезли родные дубы, стало меньше липы и березы, зато появился густой подлесок из ольхи, тальника, вербы. «По болотам идем!», – смекнул Луня. Шык говорил, что земли чудей вдоль всего морского побережья болотистые и мокрые, летом гнуса полно, а от гнилой воды поднимается дурной дух, что вызывает болезни души и тела. Еще водится в болотах прорва всяческой нечисти, и ночью по чудским лесам лучше даже отрядно не ходить – добром не кончится. Хорошо, хоть зимой промерзают топи, и нет ни гнуса, ни тварей окоянных – спят под корягами да в омутах, злобу копят.
На следующий день путники свернули к закату – Шык вел их к Соленой воде, чтобы не упереться в скалистые отроги Ледяного хребта, до которого было уже рукой подать, не больше пяти дней пути. По Чертежу выходило, что не сегодня-завтра путники должны были выйти к реке Буре…
Река открылась внезапно – едва трое походников проскочили небольшую, лесистую ложбинку и поднялись на косогор, как в глаза им брызнул яркий солнечный свет, а внизу открылось огромное заснеженное пространство, широкое и ровное. На той стороне, за широкой снежной луговиной, темнел лес. А прямо внизу, на покрытом снегом льду реки, они увидели перевернутые санки и несколько человеческих тел.
– Оружие вынайте, други! – посуровев, велел Зугур, который по прежнему считался в маленьком отряде главным по войским делам. Луня принялся отвязывать от поняги меч, Шык вытащил из своего мешка короткий арский меч, который он взял по просьбе Зугура – волхв не любил металла, справедливо считал, что его оружие – знание. Сам Зугур оружился знатно. Помимо меча, кинжала, топорика для метания, лука со стрелами, вагас прихватил еще громадную двулезвийную секиру, ту самую, которой орудовал во время их похода в Зул-кадаш оставшийся в Сырых оврагах Фарн.
Ощетинившись точеной бронзой, путники скатились вниз и подъехали к лежащим на льду, припорошенным снежком телам.
То, что это чуди, Луня понял сразу, хотя никогда не видел никого из их странного племени. Невысокие, все в шкурах и травяных плетеных коробах на меху вместо шапок, бороды заплетены в косы, лица скуластые, глаза… А вот какие глаза у чудей, Луня увидать не смог – у мертвецов глаза выклевали вороны.
Шык внимательно осмотрел тела, потом велел Зугур перевернуть всех и оглядел с другой стороны.
– Чудно! – заметил вагас, воткнув секиру в снег и тревожно оглядываясь: – Четверо мертвых, а крови не видать! Чем их убивали, а, Лунька? Дубинами, что ли?
Луня, по примеру Шыка, тоже присел на корточки возле одного из трупов, закрыл глаза и провел рукой над телом. Там, где должна была быть рана, рука Луни обычно чувствовала холод. Не мороз, а внутренний холод, какой бывает от мертвяцкого камня на вершине кургана даже в самый знойный день. Луня умел это делать с раннего детства, и всегда находил у животных и малюток бессловесных болезные места.
Но сейчас Луня ничего не почуял. Словно бы чудя умер сам, от старости умер, или… Или чары его сразили, недобрые чары!
– Дяденька, чарами их, да? – выпрямившись, спросил он у волхва. Шык покачал головой:
– Нет, ничего такого. Тут все проще – и хуже… Прячь секиру, Зугур, она пока ни к чему. Мор это. Потому и селение покинутое нам встретилось. От мора бежали чуди, думали, что он в селении останется, а они уйдут. Но от мора так не уйдешь, не спрячешься. Все, други, пошли отсюда, а то как бы и к нам мор не прицепился! По реке пойдем, так быстрее будет. У Соленой воды свернем на полуночь – и прямо на Ледяной хребет выйдем. Так оно дольше, но надежнее. А раз надежнее, значит – быстрее…
Свернув к полуночи, вновь вступили походники под лесную сень. Тут, недалеко от морского побережья, росли сосны, одни лишь огромные, в несколько обхватов, медноствольные сосны, чьи вершины, как казалось Луне, подпирали небеса, как столбы в хижинах хуров подпирают крышу.
На лызунках бежать по такому лесу – одно удовольствие, подлеска, поросли молодой совсем нет, ничего не мешает, а вот с топливом для костра тяжко – стволы у сосен внизу голые, сучьев, что сверху падали, под толстым слоем снега не видать, а рубить треохватный ствол походным топориком целую семидицу придется, какое уж тут к лешье торопление!
Но, хвала богам, и мороз спал, да так, что днем на солнце таяли сугробы, а с древесных веток свисали сосульки и веселая капель звенела, радуя душу.
– Не уж-то весна уже пришла, дяденька? – спросил как-то на привале Луня у волхва, удивляясь теплу: – Ведь мы вона сколько на север пробежали, третья семидица пошла. Сейчас и дома-то у нас зима еще стоит, только-только ведь свитун-месяц начался!
– Какая уж тут весна! – махнул рукой Шык, внимательно приглядываясь к небесам и принюхиваясь к сыроватому воздуху: – Да и на оттепель не похоже. Чудно как-то. Уж не чародейство ли какое, а, други?
– Чародейство, не чародейство, а по мне так – коли тепло, так и нам в помощь, стало быть, радоваться надо! – Зугур усмехнулся, закончил точить лезвие секиры, попробывал пальцем, нахмурился и вновь взялся за правило – недоточил, не вывел до конца, в бою подведет оружие, и сложишь голову, а все отчего – поленился, как должно, сделать.
Луня, у которого и меч и цогский кинжал всегда были в порядке, убрел в сторонку, прислонился к желто-бурому сосновому боку, выпростал из-под шапки ухо, приник им к стволу, закрыл глаза и вслушался в жизнь могучего дерева. Не верилось Луне, что не весна пришла, надоел уже мороз, надоели метели. Слушал ученик волхва, не проснулся ли сок в сосне, не потек ли по древесным жилам, пробуждая дерево от спячки. Конечно, кому не попадя такого не услыхать, но Луня недаром волхвовству учится, умел кое-что.
Слушал он, слушал, вникал, обостряя слух, распускал все ниточки свои чуешные, силился – и услышал. Но не ток крови сосновой, а другое – услышал плач далекий, не древесный, не звериный – человеческий плач. Баба плакала, недалеко, на полуночь и восход в десяти полетах стрелы. Вот такая весна…
– Видать, мор унес всех ее родных. Не пойму, как она-то убереглась? – угрюмо проговорил волхв, когда напоенная отваром из ягод и шариков мурцы чудя уснула у костра.
Нашли ее быстро. Едва Луня услыхал плач, он тут же бросился за волхвом и Зугуром. Путники, идя на звук, вышли в конце концов к большой поляне, посреди которой, на высокой, раздваивающейся в трех человеческих ростах от земли сосне, сидела и горько рыдала худая простоволосая девчушка. А вокруг соснового ствола стояли и сидели, высунув из пастей розовые парящие языки, волки, крупные, почти черные в сумерках. Зугур вскинул было лук, но Шык удержал его. Вынув из колдовской котомки серый камень на кожаном шнуре, амулет Хорса, волхв метнул его в вожака, и волк, вначале ощерившись, вдруг коротко взвыл, и повинуясь его приказу, волки один за другим скрылись меж сосновых стволов, и пропали во мраке надвигающейся ночи.
Путникам пришлось повозиться, снимая найденыша с дерева. Когда опасность миновала, девочка, взметнувшаяся до этого на спасительный ствол единым духом, теперь не могла сама слезть с него. Зугур, связав несколько кожаных ремней меж собой, закинул один конец наверх, на дерево, Шык, немного говоривший по-чудьски, велел девочке обвязать себя, а потом все трое походников ухватились за нижний конец, и потихоньку спустили Вокую вниз.
Она проснулась на рассвете, вскочила, затравленно озираясь, метнулась к мешку с остатками припасов, выхватила оттуда ломоть вяленного мяса, и с рычанием впилась в него меленькими острыми зубками.
– Эх ты, голодень лесная! – усмехнулся проснувшийся Шык, велел Луне запалить костер, а сам подсел к жующей жесткое мясо чуде и спросил:
– Э-э… Скажи, Вокуя, откуда пришла смерть, что увела твоих родичей в иной мир?
Девочка замерла, не выпуская мяса изо рта, в ее глазах плеснул ужас, страх воспоминания, она задрожала, но волхв положил свою морщинистую руку на ее грязный лоб, прошептал тихо нужные слова, и Вокуя успокоилась. Давясь полупрожеванным мясом, девочка начала говорить, а Шык переводил присевшим рядом Луне и Зугуру:
– В их селении было немного домов, и в них жили только люди ее крови. Была ночь. Она вышла из дому, поздно, когда все ее родные уже спали. Она пошла… В амбар, что ли? В дом, где хранились колоды с медом, одним словом. А-а-а! Она тайком медком полакомиться захотела, вот чего! Так, дальше… В селение вошел старик. Что за старик?
Шык удивленно посмотрел на чудю и повторил свой вопрос на ее языке. Вокуя вздрогнула, но справилась с собой и продолжила говорить, а следом за ней зазвучал и голос Шыка:
– Черный старик, в лохмотьях и босой. Он вышел из леса и пошел по селению. Он подходил к дверям и нюхал… Как лис, нюхал. Понятно, выведывал, стало быть. Дальше: старик обошел все избы, а Вокуя сидела в медовом сарае и все видела. И вот старик пошел к сараю, но вдруг учуял мед и остановился… Испугался, во как! И побежал назад, босиком по снегу! А потом он подбежал к одной избе и… И дунул в дверь. А после дунул в другую дверь, в третью. Так он обошел все избы, и подул во все двери. А потом взошла Луна и старик… Старик полетел! Нет, он стал… вразуми меня Влес, кем же он стал… Птахой ночной, или вроде того, и улетел. Вот оно что! Потом Вокуя тихонько вернулась домой, никому ничего не сказала, легла спать, и спокойно спала всю ночь. А утром… О, боги! Утром все умерли! И в ее избе, и в других, во всех, на которые дул тот старик. Умерли люди, и козы, и ручные зайцы, и хорьки, что жили в избах. Понятно… И тогда она убежала из селения, и две семидицы бродила по лесам, пока стая волков не загнала ее на ту сосну, с которой мы ее сняли. Вот так все было, други!
Вокуя замолчала, дожевала мяса, взяла из рук Луни миску с согревшимся на костре отваром, робко улыбнулась и начала пить мелкими глотками обжигающее варево.
– Что за старик это был, ты понял, Шык? – спросил Зугур, подбросив веток в костер. Волхв покивал:
– Понял… Это Кощь, Черная Смерть, Моровой Дух, Людская Погибель… Хуже напасти и придумать трудно. Старается Владыка, разорви молния его печенку!
Вокуя, напившись отвара, укуталась в меховой плащ и тут же уснула – она была еще очень слаба. Трое походников отсели подальше от спящей, чтобы не мешать ей разговорами, хотя изможденную чудю вряд ли пробудил бы сейчас и грянувший над ее головой гром.
– Что делать будем, други? – спросил Шык, оглядывая лица своих спутников.
– С собой ее брать – так мы до Обура только к середине лета дойдем! – рубанул рукой Зугур, потом помолчал и вдруг добавил: – Но и оставлять ее тут тоже нельзя. Пропадет…
Луня поежился – одной, в здешних полуночных краях, когда до тепла еще полторы луны почти что – точно пропадет девчонка, он ж ни избу себе поставить не сможет, ни пропитание отыскать, да и нет у нее ничего с собой… Выход один.
– Придется с собой ее вести. – выдавил из себя Луня: – Если кинем мы ее, получится, что мы ничуть не лучше, чем Кошь этот…
Шык покивал головой, мол, так, так, все так, согласен, а вслух сказал:
– Оставить – пропадет. С собой брать – мы пропадем, а с нами и все дело наше. Словно испытывает нас кто-то! Были б лызунки лишние – и толковать было б не о чем.
– Опять «бы» мешает, волхв! – усмехнулся Зугур.
Так и не решили походники, как быть. Зугур с Луней, пользуясь свободным временем, отправились на охоту, Шык взялся за приготовление восстанавливающего силы зелья – будут они брать Вокую с собой или нет, а подлечиться девке все одно надо.
Охота удалась на славу. Здешние безлюдные места изобиловали зверьем и дичью, и охотникам не составило особого труда набить из луков десяток куропаток, потом Зугур подстрелил зайца, а когда ранние сумерки запозли в лес, и меж сугробами залегли густо-синие тени, Луня набрел на следы матерого сохатого.
Гнать зимой лося по сугробам для человека – пустая трата времени и сил, но это если в катанках человек. А если на катанки сверху одеты лызунки – лосю не спастись. Могуч он, внутри словно очаг горит, никакой мороз ему не страшен. Как пойдет голенастыми своими ногами по сугробам вымахивать – поди догони, но человек хитрее. Там, где сил у него не хватает, там, где вязнет он в рыхлом снегу, встает человек на деревянные полозья, и скользит поверх сугробов, настигая добычу.
Были б у Зугура с Луней рогатины, они б лося быстро добыли, но, как говорил вагас: «…»бы» мешает…». Таскать с собой тяжелые зверовые копья в походе не станешь, вот и пришлось носиться по сугробам, стрелы метать в хрипящего лосяру, пока не обескровел он, не остановился в небольшом распадке, а тут уж в ход пошла Зугурова секира.
Мясо выволакивали к стоянке в два захода, соорудив санки-катанки. У сохатого одна задняя нога весила, как весь Луня, попробуй утащи такого!
Шык недовольно нахмурился, увидав, какую добычу приволокли запоздавшие охотники, но Зугур только кивнул на по прежнему спящую Вокую – мол, ей припас сделаем.
– Значит, оставить ты ее решил, Зугур… – негромко то ли спросил, то ли подтвердил для себя волхв, и достав из-за катанки нож, принялся резать лосину на длинные ломти – коптить впрок.
Вокуя проснулась к полуночи. Путники уже наладили коптильный костерок в сторонке, шкура сохатого на жердинах морозилась возле ближайшей сосны, а в котелке варились язык, печень и сердце, самое охотничье лакомство.
Чудя села, потянулась к еде, Луня подсунул ей зажаренную на колу, пока суть да дело, куропатку. Девочка обглодала птицу, словно кошка – быстро и оставив лишь крупные кости. Насытившись, она вытерла жирные пальцы о волосы, уселась поудобнее и вдруг запела, глядя в костер, что-то на своем, протяжном и непонятном, языке.
– Чего поет-то она? – поинтересовался Зугур у волхва. Тот начал переводить:
– Ну и про что эта песня? И что такое – …«Тутряг», кажется?
Волхв покачал головой:
– Точно не знаю. «Яг» – это лес, а «Тутарл» – вроде девочка. Я только одно понял – она собирается остаться жить здесь, построить новый дом, но вразуми меня Влес, как она это сделает?
– А может, она думает, что мы ей поможем? Это ж семидицу с лихом топорами махать. Спроси ее, дяденька! – сказал Луня. Шык пожал плечами и обратился к уплетавшей вторую куропатку за обе щеки чуде:
– Вокуя, как ты построишь дом?
Не переставая есть, та ответила:
– У Вокуи есть САККАТТ ее рода. Вокуя не хотела жить, но боги послали вас в помощь Вокуи. Теперь Вокуя станет Тутарл-яг, и будет жить у Соленой воды. Вокуя будет ждать своего…
Волхв замешкался с переводом, переспросил, потом кивнул:
– Понятно. Суженного своего она будет ждать. А что такое Саккатт?
Вместо ответа девочка сунула руку за пазуху и вытащила небольшой мешочек из шкур. Отложив в сторонку недоеденную куропачью ножку, она развязала тесемку и начала доставать из мешочка и раскладывать на бревнышке какие-то предметы, попутно объясняя:
– Это дом-Саккатт, это – лодка-Саккатт, это – грибы-Саккатт, это – лук-Саккатт…
Луня с удивлением разглядывал сокровища маленькой чуди. Дом – берестяная маленькая коробочка. Лодка – кусочек сосновой коры с воткнутой в нее палочкой, грибы – ну, сушеные грибы и есть, лук – просто травинки какие-то.
Шык, внимательно следивший за Вокуей, кивнул девочке, понял, мол, потом обернулся к своим спутникам:
– Это чудские родовые амулеты, что ли. Что они, и зачем – не знаю, но чары в них есть, я чую. Древние чары, лесные, земляные, болотные…
Луня тоже чувствовал исходящее от немудренных поделок чуди чародейское дыхание – словно живые угольки из костра разложила Вокуя на бревне. Один Зугур презрительно скривился:
– Игрушки девичьи! Может, она умом повредилась?
Шык задумчиво покачал головой:
– Нет, Зугур, тут хитрее. Вишь, она помирать собиралсь, а как спасли мы ее, воспряла. А эти игрушки, как ты их называешь – не простые они, ох как непростые!
Вокуя, меж тем, тщательно доглодав куропачью ножку, бросила косточку в костер, снова вытерла пальцы о волосы и обратилась к Луне, указывая рукой на разложенные предметы и улыбаясь.
– Луня, она отблагодарить тебя хочет за спасение. – перевел Шык: – Предлагает тебе выбрать что-нибудь, только дом просит не брать, без него ей трудно придется. Давай, не обижай девку!
Луня встал, поклонился чуде и взял с бревна сосновую щепочку – лодку-Саккатт. Вокуя расцвела, быстренько убрала остальные чародейные вещи в мешочек, и залопотала что-то, быстро-быстро, постреливая замаслившимися после сытной еды глазками. Шык усмехнулся:
– Видать, правда, что у чудей всем бабы заправляют! Она говорит, что благодарна нам, что больше мы ей не нужны, она и сама справится, но мы сильные и умелые, и поэтому добудем себе еще мяса, а это она просит оставить ей! Во как! Чуть оклемалась, – а уже хозяйствует!
Зугур с Луней посмеялись, но потом согласно кивнули – все равно такую прорву лосятины с собой не уволочь.
Зарядив коптильный костерок на всю ночь, путники стали ложиться – завтра с ранья надо было выходить и бежать на лызунках весь день что есть мочи, нагонять упущенное время.
Ночь прошла спокойно, а утром, едва продрав в зимней тьме глаза, путники пораженно уставились на невесть откуда взявшийся посреди поляны чудский дом на пне. Все чин чинарем – и стены, и крыша, и даже очаг, судя по сизому дымку, выбивавшемуся из-под стрех, в этом доме имелся.
– Вот тебе и Саккатт! Вот тебе и чудя-замарашка! – подытожил Шык всеобщее изумление. А Луня сунул руку за пазуху и потрогал подаренную Вокуей щепочку – ценная вещь, беречь надо!
Вокуя проводила походников до той самой сосны, стоя возле которой, Луня услыхал ее плач две ночи назад. На прощание девочка поклонилась всем троекратно, прощебетала что-то на своем странном языке, и проворно повернувшись, убежала к своему новому жилищу.
– Она сказала: чтобы Саккатт стал… м-м-м, взрослым, что ли, надо подуть на него и сказать: «Этьик-кыык, эча – унна!». – перевел Шык.
– А что значат эти слова? – поинтересовался дотошный Луня.
– Что-то вроде: «Раз-два, было мало – станет много!». – ответил Шык, проверил крепления лызин и первым двинулся по снежной целине.
– Да, мужики, с вами не соскучишься! – усмехнулся Зугур: – Как в сказке живем!
– Поменьше бы их, этих сказок, и жить было бы поспокойнее! – донесся из ложбины голос волхва: – Давайте, догоняйте, телепни!
От оттепели, принятой Луней за раннюю весну, не осталось и воспоминаний. Жгучий, пронизывающий, ледяной ветер вышибал слезы, на стоянках теперь приходилось жечь костры всю ночь, чтобы хоть как-то согреться, не отдать Коледу душу. Так прошла одна семидица, за ней потянулась другая…
Как-то вечером, после сытного ужина из мяса убитого Луней накануне днем оленя – не смотря на холод, здешние места были богаты на зверье, Шык развернул Чертеж Земель и поманил к себе Зугура и Луню:
– Мы сейчас где-то вот тут. Скоро Ледяной хребе покажется. Если все ладно пойдет, к концу свистуна в Северу выйдем. Главное – на влотов не напороться и гремов минуть. Тогда все, как замышляли, будет, и обманем мы время, на Обур к концу березозола выйдем! Там еще снега по пояс будут лежать, словом, не так все случиться, как душе моей Алконост показывал.
Зугур скользнул взглядом по Чертежу вниз, к Великой Степи, вздохнул, помрачнел. Луня понял – вагас за свой народ переживает – как там они, может, уже и нет никого в живых, может, осталась от некогда многочисленного племени лишь название да память?
Луня вслед за Зугуром тоже вздохнул, переведя свой взгляд на родские леса. А там сейчас что? Ну, собрал Бор рати других родов, к походу против аров готовится. Да ведь только не одолеть их сейчас. И хуры, и корья, и даже роды некоторые за них, и другие народы, небось. А самое главное – Владыка Триждыпроклятый, Людской Изводитель. С таким ни мечом, ни луком не совладаешь, да и чарами обычными, людскими – тожь. Ары радуются, совсем им Карающий огонь разум затмил, грады строят, первый, Ар-ка-аим этот, возвели уже, небось. Любо, тварь поганая, все три руки свои над Землями Хода простер… Добыть бы Могуч-Камень – и разом покончить с Владыкой и богами, что ему служат. Вот тогда-то и с арами потягаться можно, отмстить за спаленные городища, за смерть соплеменников Зугура, за родичей своих. Только вот когда это будет, да и будет ли вообще…
И снова душу Луни обожгло – Руна! Тут и слов говорить не надо, все давно говорено-переговорено, думано-передумано. Только б жива была, только б цела, а там – как Судьбина распорядится.
Все легли спать с тяжелыми мыслями, и несколько следующих дней кручинились, отягощенные невеселыми думами. Но дорожные тяготы брали свое, и постепенно тревожные мысли отступали, уступая место новым – из-за серой мешанины тонких лиственичных ветвей навстречу путникам вставали сверкающие вершины Ледяного хребта.
Глава третья
На следующий день путники свернули к закату – Шык вел их к Соленой воде, чтобы не упереться в скалистые отроги Ледяного хребта, до которого было уже рукой подать, не больше пяти дней пути. По Чертежу выходило, что не сегодня-завтра путники должны были выйти к реке Буре…
Река открылась внезапно – едва трое походников проскочили небольшую, лесистую ложбинку и поднялись на косогор, как в глаза им брызнул яркий солнечный свет, а внизу открылось огромное заснеженное пространство, широкое и ровное. На той стороне, за широкой снежной луговиной, темнел лес. А прямо внизу, на покрытом снегом льду реки, они увидели перевернутые санки и несколько человеческих тел.
– Оружие вынайте, други! – посуровев, велел Зугур, который по прежнему считался в маленьком отряде главным по войским делам. Луня принялся отвязывать от поняги меч, Шык вытащил из своего мешка короткий арский меч, который он взял по просьбе Зугура – волхв не любил металла, справедливо считал, что его оружие – знание. Сам Зугур оружился знатно. Помимо меча, кинжала, топорика для метания, лука со стрелами, вагас прихватил еще громадную двулезвийную секиру, ту самую, которой орудовал во время их похода в Зул-кадаш оставшийся в Сырых оврагах Фарн.
Ощетинившись точеной бронзой, путники скатились вниз и подъехали к лежащим на льду, припорошенным снежком телам.
То, что это чуди, Луня понял сразу, хотя никогда не видел никого из их странного племени. Невысокие, все в шкурах и травяных плетеных коробах на меху вместо шапок, бороды заплетены в косы, лица скуластые, глаза… А вот какие глаза у чудей, Луня увидать не смог – у мертвецов глаза выклевали вороны.
Шык внимательно осмотрел тела, потом велел Зугур перевернуть всех и оглядел с другой стороны.
– Чудно! – заметил вагас, воткнув секиру в снег и тревожно оглядываясь: – Четверо мертвых, а крови не видать! Чем их убивали, а, Лунька? Дубинами, что ли?
Луня, по примеру Шыка, тоже присел на корточки возле одного из трупов, закрыл глаза и провел рукой над телом. Там, где должна была быть рана, рука Луни обычно чувствовала холод. Не мороз, а внутренний холод, какой бывает от мертвяцкого камня на вершине кургана даже в самый знойный день. Луня умел это делать с раннего детства, и всегда находил у животных и малюток бессловесных болезные места.
Но сейчас Луня ничего не почуял. Словно бы чудя умер сам, от старости умер, или… Или чары его сразили, недобрые чары!
– Дяденька, чарами их, да? – выпрямившись, спросил он у волхва. Шык покачал головой:
– Нет, ничего такого. Тут все проще – и хуже… Прячь секиру, Зугур, она пока ни к чему. Мор это. Потому и селение покинутое нам встретилось. От мора бежали чуди, думали, что он в селении останется, а они уйдут. Но от мора так не уйдешь, не спрячешься. Все, други, пошли отсюда, а то как бы и к нам мор не прицепился! По реке пойдем, так быстрее будет. У Соленой воды свернем на полуночь – и прямо на Ледяной хребет выйдем. Так оно дольше, но надежнее. А раз надежнее, значит – быстрее…
* * *
Два дня, без роздыху, мчались они по ледяной броне огромной реки на закат, два утра солнце вставало у них за спиной, и два вечера садилось перед глазами. На третий день берега разошлись в разные стороны, лес, что рос на них, начал редеть, а впереди почуялся бескрайний простор. Море, Соленая вода, один из Краев Земли, по поверьям родов. Луня теперь знал, что это не так. Нет у Земли края, ибо кругла она, кругла, как мяч для килы-игры…Свернув к полуночи, вновь вступили походники под лесную сень. Тут, недалеко от морского побережья, росли сосны, одни лишь огромные, в несколько обхватов, медноствольные сосны, чьи вершины, как казалось Луне, подпирали небеса, как столбы в хижинах хуров подпирают крышу.
На лызунках бежать по такому лесу – одно удовольствие, подлеска, поросли молодой совсем нет, ничего не мешает, а вот с топливом для костра тяжко – стволы у сосен внизу голые, сучьев, что сверху падали, под толстым слоем снега не видать, а рубить треохватный ствол походным топориком целую семидицу придется, какое уж тут к лешье торопление!
Но, хвала богам, и мороз спал, да так, что днем на солнце таяли сугробы, а с древесных веток свисали сосульки и веселая капель звенела, радуя душу.
– Не уж-то весна уже пришла, дяденька? – спросил как-то на привале Луня у волхва, удивляясь теплу: – Ведь мы вона сколько на север пробежали, третья семидица пошла. Сейчас и дома-то у нас зима еще стоит, только-только ведь свитун-месяц начался!
– Какая уж тут весна! – махнул рукой Шык, внимательно приглядываясь к небесам и принюхиваясь к сыроватому воздуху: – Да и на оттепель не похоже. Чудно как-то. Уж не чародейство ли какое, а, други?
– Чародейство, не чародейство, а по мне так – коли тепло, так и нам в помощь, стало быть, радоваться надо! – Зугур усмехнулся, закончил точить лезвие секиры, попробывал пальцем, нахмурился и вновь взялся за правило – недоточил, не вывел до конца, в бою подведет оружие, и сложишь голову, а все отчего – поленился, как должно, сделать.
Луня, у которого и меч и цогский кинжал всегда были в порядке, убрел в сторонку, прислонился к желто-бурому сосновому боку, выпростал из-под шапки ухо, приник им к стволу, закрыл глаза и вслушался в жизнь могучего дерева. Не верилось Луне, что не весна пришла, надоел уже мороз, надоели метели. Слушал ученик волхва, не проснулся ли сок в сосне, не потек ли по древесным жилам, пробуждая дерево от спячки. Конечно, кому не попадя такого не услыхать, но Луня недаром волхвовству учится, умел кое-что.
Слушал он, слушал, вникал, обостряя слух, распускал все ниточки свои чуешные, силился – и услышал. Но не ток крови сосновой, а другое – услышал плач далекий, не древесный, не звериный – человеческий плач. Баба плакала, недалеко, на полуночь и восход в десяти полетах стрелы. Вот такая весна…
* * *
Ее звали Вокуя и она была родом чистокровная чудя. Похожая на затравленного зверька, грязная и замурзанная, в плоховыделанных, кислопахнущих шкурах, с колтунами в спутанных волосах, она не ела, не мылась, и не спала уже две семидицы. Все родичи Вокуи ушли в лучший мир – так она сама сказал Шыку, единственному из троих путников, с кем стала разговаривать.– Видать, мор унес всех ее родных. Не пойму, как она-то убереглась? – угрюмо проговорил волхв, когда напоенная отваром из ягод и шариков мурцы чудя уснула у костра.
Нашли ее быстро. Едва Луня услыхал плач, он тут же бросился за волхвом и Зугуром. Путники, идя на звук, вышли в конце концов к большой поляне, посреди которой, на высокой, раздваивающейся в трех человеческих ростах от земли сосне, сидела и горько рыдала худая простоволосая девчушка. А вокруг соснового ствола стояли и сидели, высунув из пастей розовые парящие языки, волки, крупные, почти черные в сумерках. Зугур вскинул было лук, но Шык удержал его. Вынув из колдовской котомки серый камень на кожаном шнуре, амулет Хорса, волхв метнул его в вожака, и волк, вначале ощерившись, вдруг коротко взвыл, и повинуясь его приказу, волки один за другим скрылись меж сосновых стволов, и пропали во мраке надвигающейся ночи.
Путникам пришлось повозиться, снимая найденыша с дерева. Когда опасность миновала, девочка, взметнувшаяся до этого на спасительный ствол единым духом, теперь не могла сама слезть с него. Зугур, связав несколько кожаных ремней меж собой, закинул один конец наверх, на дерево, Шык, немного говоривший по-чудьски, велел девочке обвязать себя, а потом все трое походников ухватились за нижний конец, и потихоньку спустили Вокую вниз.
Она проснулась на рассвете, вскочила, затравленно озираясь, метнулась к мешку с остатками припасов, выхватила оттуда ломоть вяленного мяса, и с рычанием впилась в него меленькими острыми зубками.
– Эх ты, голодень лесная! – усмехнулся проснувшийся Шык, велел Луне запалить костер, а сам подсел к жующей жесткое мясо чуде и спросил:
– Э-э… Скажи, Вокуя, откуда пришла смерть, что увела твоих родичей в иной мир?
Девочка замерла, не выпуская мяса изо рта, в ее глазах плеснул ужас, страх воспоминания, она задрожала, но волхв положил свою морщинистую руку на ее грязный лоб, прошептал тихо нужные слова, и Вокуя успокоилась. Давясь полупрожеванным мясом, девочка начала говорить, а Шык переводил присевшим рядом Луне и Зугуру:
– В их селении было немного домов, и в них жили только люди ее крови. Была ночь. Она вышла из дому, поздно, когда все ее родные уже спали. Она пошла… В амбар, что ли? В дом, где хранились колоды с медом, одним словом. А-а-а! Она тайком медком полакомиться захотела, вот чего! Так, дальше… В селение вошел старик. Что за старик?
Шык удивленно посмотрел на чудю и повторил свой вопрос на ее языке. Вокуя вздрогнула, но справилась с собой и продолжила говорить, а следом за ней зазвучал и голос Шыка:
– Черный старик, в лохмотьях и босой. Он вышел из леса и пошел по селению. Он подходил к дверям и нюхал… Как лис, нюхал. Понятно, выведывал, стало быть. Дальше: старик обошел все избы, а Вокуя сидела в медовом сарае и все видела. И вот старик пошел к сараю, но вдруг учуял мед и остановился… Испугался, во как! И побежал назад, босиком по снегу! А потом он подбежал к одной избе и… И дунул в дверь. А после дунул в другую дверь, в третью. Так он обошел все избы, и подул во все двери. А потом взошла Луна и старик… Старик полетел! Нет, он стал… вразуми меня Влес, кем же он стал… Птахой ночной, или вроде того, и улетел. Вот оно что! Потом Вокуя тихонько вернулась домой, никому ничего не сказала, легла спать, и спокойно спала всю ночь. А утром… О, боги! Утром все умерли! И в ее избе, и в других, во всех, на которые дул тот старик. Умерли люди, и козы, и ручные зайцы, и хорьки, что жили в избах. Понятно… И тогда она убежала из селения, и две семидицы бродила по лесам, пока стая волков не загнала ее на ту сосну, с которой мы ее сняли. Вот так все было, други!
Вокуя замолчала, дожевала мяса, взяла из рук Луни миску с согревшимся на костре отваром, робко улыбнулась и начала пить мелкими глотками обжигающее варево.
– Что за старик это был, ты понял, Шык? – спросил Зугур, подбросив веток в костер. Волхв покивал:
– Понял… Это Кощь, Черная Смерть, Моровой Дух, Людская Погибель… Хуже напасти и придумать трудно. Старается Владыка, разорви молния его печенку!
Вокуя, напившись отвара, укуталась в меховой плащ и тут же уснула – она была еще очень слаба. Трое походников отсели подальше от спящей, чтобы не мешать ей разговорами, хотя изможденную чудю вряд ли пробудил бы сейчас и грянувший над ее головой гром.
– Что делать будем, други? – спросил Шык, оглядывая лица своих спутников.
– С собой ее брать – так мы до Обура только к середине лета дойдем! – рубанул рукой Зугур, потом помолчал и вдруг добавил: – Но и оставлять ее тут тоже нельзя. Пропадет…
Луня поежился – одной, в здешних полуночных краях, когда до тепла еще полторы луны почти что – точно пропадет девчонка, он ж ни избу себе поставить не сможет, ни пропитание отыскать, да и нет у нее ничего с собой… Выход один.
– Придется с собой ее вести. – выдавил из себя Луня: – Если кинем мы ее, получится, что мы ничуть не лучше, чем Кошь этот…
Шык покивал головой, мол, так, так, все так, согласен, а вслух сказал:
– Оставить – пропадет. С собой брать – мы пропадем, а с нами и все дело наше. Словно испытывает нас кто-то! Были б лызунки лишние – и толковать было б не о чем.
– Опять «бы» мешает, волхв! – усмехнулся Зугур.
Так и не решили походники, как быть. Зугур с Луней, пользуясь свободным временем, отправились на охоту, Шык взялся за приготовление восстанавливающего силы зелья – будут они брать Вокую с собой или нет, а подлечиться девке все одно надо.
Охота удалась на славу. Здешние безлюдные места изобиловали зверьем и дичью, и охотникам не составило особого труда набить из луков десяток куропаток, потом Зугур подстрелил зайца, а когда ранние сумерки запозли в лес, и меж сугробами залегли густо-синие тени, Луня набрел на следы матерого сохатого.
Гнать зимой лося по сугробам для человека – пустая трата времени и сил, но это если в катанках человек. А если на катанки сверху одеты лызунки – лосю не спастись. Могуч он, внутри словно очаг горит, никакой мороз ему не страшен. Как пойдет голенастыми своими ногами по сугробам вымахивать – поди догони, но человек хитрее. Там, где сил у него не хватает, там, где вязнет он в рыхлом снегу, встает человек на деревянные полозья, и скользит поверх сугробов, настигая добычу.
Были б у Зугура с Луней рогатины, они б лося быстро добыли, но, как говорил вагас: «…»бы» мешает…». Таскать с собой тяжелые зверовые копья в походе не станешь, вот и пришлось носиться по сугробам, стрелы метать в хрипящего лосяру, пока не обескровел он, не остановился в небольшом распадке, а тут уж в ход пошла Зугурова секира.
Мясо выволакивали к стоянке в два захода, соорудив санки-катанки. У сохатого одна задняя нога весила, как весь Луня, попробуй утащи такого!
Шык недовольно нахмурился, увидав, какую добычу приволокли запоздавшие охотники, но Зугур только кивнул на по прежнему спящую Вокую – мол, ей припас сделаем.
– Значит, оставить ты ее решил, Зугур… – негромко то ли спросил, то ли подтвердил для себя волхв, и достав из-за катанки нож, принялся резать лосину на длинные ломти – коптить впрок.
Вокуя проснулась к полуночи. Путники уже наладили коптильный костерок в сторонке, шкура сохатого на жердинах морозилась возле ближайшей сосны, а в котелке варились язык, печень и сердце, самое охотничье лакомство.
Чудя села, потянулась к еде, Луня подсунул ей зажаренную на колу, пока суть да дело, куропатку. Девочка обглодала птицу, словно кошка – быстро и оставив лишь крупные кости. Насытившись, она вытерла жирные пальцы о волосы, уселась поудобнее и вдруг запела, глядя в костер, что-то на своем, протяжном и непонятном, языке.
– Чего поет-то она? – поинтересовался Зугур у волхва. Тот начал переводить:
Чудя умолкла, с торжеством обвела путников своими маленькими, серыми глазками, и снова взялась за еду. Зугур воззрился на Шыка:
– «…Черный старик убил всех родных. Пусть налимы съедят его глаза!
Только Вокуя, серая белка, осталась жива. Слава желтому меду!
Вокуя ходила по лесу, искала смерть. Но боги захотели другого!
Три непростых человека спасли Вокую. Слава Великой Матери, что послала их!
Вокуя ест много вкусной еды. Пусть так будет всегда, все время!
Вокуя – последняя из своего рода. Слава огню в очаге ее нового дома!
Вокуя будет жить в этом лесу. Пусть он всегда будет светлым!
Вокуя теперь – ТУТАРЛ-ЯГ. Слава новой жизни!..»
– Ну и про что эта песня? И что такое – …«Тутряг», кажется?
Волхв покачал головой:
– Точно не знаю. «Яг» – это лес, а «Тутарл» – вроде девочка. Я только одно понял – она собирается остаться жить здесь, построить новый дом, но вразуми меня Влес, как она это сделает?
– А может, она думает, что мы ей поможем? Это ж семидицу с лихом топорами махать. Спроси ее, дяденька! – сказал Луня. Шык пожал плечами и обратился к уплетавшей вторую куропатку за обе щеки чуде:
– Вокуя, как ты построишь дом?
Не переставая есть, та ответила:
– У Вокуи есть САККАТТ ее рода. Вокуя не хотела жить, но боги послали вас в помощь Вокуи. Теперь Вокуя станет Тутарл-яг, и будет жить у Соленой воды. Вокуя будет ждать своего…
Волхв замешкался с переводом, переспросил, потом кивнул:
– Понятно. Суженного своего она будет ждать. А что такое Саккатт?
Вместо ответа девочка сунула руку за пазуху и вытащила небольшой мешочек из шкур. Отложив в сторонку недоеденную куропачью ножку, она развязала тесемку и начала доставать из мешочка и раскладывать на бревнышке какие-то предметы, попутно объясняя:
– Это дом-Саккатт, это – лодка-Саккатт, это – грибы-Саккатт, это – лук-Саккатт…
Луня с удивлением разглядывал сокровища маленькой чуди. Дом – берестяная маленькая коробочка. Лодка – кусочек сосновой коры с воткнутой в нее палочкой, грибы – ну, сушеные грибы и есть, лук – просто травинки какие-то.
Шык, внимательно следивший за Вокуей, кивнул девочке, понял, мол, потом обернулся к своим спутникам:
– Это чудские родовые амулеты, что ли. Что они, и зачем – не знаю, но чары в них есть, я чую. Древние чары, лесные, земляные, болотные…
Луня тоже чувствовал исходящее от немудренных поделок чуди чародейское дыхание – словно живые угольки из костра разложила Вокуя на бревне. Один Зугур презрительно скривился:
– Игрушки девичьи! Может, она умом повредилась?
Шык задумчиво покачал головой:
– Нет, Зугур, тут хитрее. Вишь, она помирать собиралсь, а как спасли мы ее, воспряла. А эти игрушки, как ты их называешь – не простые они, ох как непростые!
Вокуя, меж тем, тщательно доглодав куропачью ножку, бросила косточку в костер, снова вытерла пальцы о волосы и обратилась к Луне, указывая рукой на разложенные предметы и улыбаясь.
– Луня, она отблагодарить тебя хочет за спасение. – перевел Шык: – Предлагает тебе выбрать что-нибудь, только дом просит не брать, без него ей трудно придется. Давай, не обижай девку!
Луня встал, поклонился чуде и взял с бревна сосновую щепочку – лодку-Саккатт. Вокуя расцвела, быстренько убрала остальные чародейные вещи в мешочек, и залопотала что-то, быстро-быстро, постреливая замаслившимися после сытной еды глазками. Шык усмехнулся:
– Видать, правда, что у чудей всем бабы заправляют! Она говорит, что благодарна нам, что больше мы ей не нужны, она и сама справится, но мы сильные и умелые, и поэтому добудем себе еще мяса, а это она просит оставить ей! Во как! Чуть оклемалась, – а уже хозяйствует!
Зугур с Луней посмеялись, но потом согласно кивнули – все равно такую прорву лосятины с собой не уволочь.
Зарядив коптильный костерок на всю ночь, путники стали ложиться – завтра с ранья надо было выходить и бежать на лызунках весь день что есть мочи, нагонять упущенное время.
Ночь прошла спокойно, а утром, едва продрав в зимней тьме глаза, путники пораженно уставились на невесть откуда взявшийся посреди поляны чудский дом на пне. Все чин чинарем – и стены, и крыша, и даже очаг, судя по сизому дымку, выбивавшемуся из-под стрех, в этом доме имелся.
– Вот тебе и Саккатт! Вот тебе и чудя-замарашка! – подытожил Шык всеобщее изумление. А Луня сунул руку за пазуху и потрогал подаренную Вокуей щепочку – ценная вещь, беречь надо!
Вокуя проводила походников до той самой сосны, стоя возле которой, Луня услыхал ее плач две ночи назад. На прощание девочка поклонилась всем троекратно, прощебетала что-то на своем странном языке, и проворно повернувшись, убежала к своему новому жилищу.
– Она сказала: чтобы Саккатт стал… м-м-м, взрослым, что ли, надо подуть на него и сказать: «Этьик-кыык, эча – унна!». – перевел Шык.
– А что значат эти слова? – поинтересовался дотошный Луня.
– Что-то вроде: «Раз-два, было мало – станет много!». – ответил Шык, проверил крепления лызин и первым двинулся по снежной целине.
– Да, мужики, с вами не соскучишься! – усмехнулся Зугур: – Как в сказке живем!
– Поменьше бы их, этих сказок, и жить было бы поспокойнее! – донесся из ложбины голос волхва: – Давайте, догоняйте, телепни!
* * *
Прошло несколько дней, как путники покинули полянку посреди соснового леса, оставив Вокую в ее новом, чародейством созданном за одну ночь доме. Путь их лежал теперь строго на полуночь, и Ледяной хребет мало по малу начал приближаться. Это чувствовалось и по возникающим то и дело цепям лесистых холмов, и по студеному дыханию ледников, да и сам лес изменился – исчезли сосны, их место заняли угрюмые, навевающие тоску голые лиственницы. Буреломы, то там, то сям торчашие из снега черные скалы, глубокие овраги-распадки с промороженными речушками, одно слово – Полуночный край, царство ветров и морозов, владения Коледа.От оттепели, принятой Луней за раннюю весну, не осталось и воспоминаний. Жгучий, пронизывающий, ледяной ветер вышибал слезы, на стоянках теперь приходилось жечь костры всю ночь, чтобы хоть как-то согреться, не отдать Коледу душу. Так прошла одна семидица, за ней потянулась другая…
Как-то вечером, после сытного ужина из мяса убитого Луней накануне днем оленя – не смотря на холод, здешние места были богаты на зверье, Шык развернул Чертеж Земель и поманил к себе Зугура и Луню:
– Мы сейчас где-то вот тут. Скоро Ледяной хребе покажется. Если все ладно пойдет, к концу свистуна в Северу выйдем. Главное – на влотов не напороться и гремов минуть. Тогда все, как замышляли, будет, и обманем мы время, на Обур к концу березозола выйдем! Там еще снега по пояс будут лежать, словом, не так все случиться, как душе моей Алконост показывал.
Зугур скользнул взглядом по Чертежу вниз, к Великой Степи, вздохнул, помрачнел. Луня понял – вагас за свой народ переживает – как там они, может, уже и нет никого в живых, может, осталась от некогда многочисленного племени лишь название да память?
Луня вслед за Зугуром тоже вздохнул, переведя свой взгляд на родские леса. А там сейчас что? Ну, собрал Бор рати других родов, к походу против аров готовится. Да ведь только не одолеть их сейчас. И хуры, и корья, и даже роды некоторые за них, и другие народы, небось. А самое главное – Владыка Триждыпроклятый, Людской Изводитель. С таким ни мечом, ни луком не совладаешь, да и чарами обычными, людскими – тожь. Ары радуются, совсем им Карающий огонь разум затмил, грады строят, первый, Ар-ка-аим этот, возвели уже, небось. Любо, тварь поганая, все три руки свои над Землями Хода простер… Добыть бы Могуч-Камень – и разом покончить с Владыкой и богами, что ему служат. Вот тогда-то и с арами потягаться можно, отмстить за спаленные городища, за смерть соплеменников Зугура, за родичей своих. Только вот когда это будет, да и будет ли вообще…
И снова душу Луни обожгло – Руна! Тут и слов говорить не надо, все давно говорено-переговорено, думано-передумано. Только б жива была, только б цела, а там – как Судьбина распорядится.
Все легли спать с тяжелыми мыслями, и несколько следующих дней кручинились, отягощенные невеселыми думами. Но дорожные тяготы брали свое, и постепенно тревожные мысли отступали, уступая место новым – из-за серой мешанины тонких лиственичных ветвей навстречу путникам вставали сверкающие вершины Ледяного хребта.
Глава третья
Влесовы Стрелы
Ледяной хребет не зря имел такое прозвание. На две с лишком луны пути протянулся он с заката на восход, от Соленой воды до полуночных отрогов Серединного, и все пики его, величественные и завораживающие своей красотой взоры людские, были покрыты голубым, сверкающим неземно горным льдом.
По широким долинам сползали ледники вниз, тащили с собой отколотые наверху скалы, окатывали их по дороге, обдирали острые грани, но у подножия гор теряли свою холодную силу, таяли, превращаясь в ревущие горные потоки, в ручьи, реки и речищи. А приволоченные ледниками камни оставались, превращаясь со временем в целые гряды скал, в непроходимые завалы, в каменные буреломы.
Такие каменные буреломы загораживали подходы ко всем вершинам Ледяного, и самый крайний, закатный пик хребта не был исключением. Шык, Луня и Зугур подошли к нему в середине свистуна, когда даже в здешних северных краях днем уже заметно припекал светлоокий Яр, и черные лбы валунов нагревались, словно печные бока.
Крайняя вершина Ледяного, не больно-то и высокая по сравнению с другими, походила чем-то на мурашовую кучу, и Луня с ходу так и нарек гору – «Мурашник». По Чертежу Шыка выходило, что надо просто обойти ее с заката, и походники окажуться в Севере, заповедной полночной земле, а там уж можно не опасаться никаких аров, хуров и прочих людских врагов.
Обойти гору – легче сказать, чем сделать. На пути путников встали каменные завалы.
И ведь не обойдешь никак скалы – слева обрывистые берега Соленой воды, в пять сотен локтей пропасти иной раз попадаются! А внизу – месиво изо льда и вечно ярящийся зеленовато-черной воды, что бьет и бьет о скалы с тупым упорством, и брызги, попавшие на камни, тут же замерзают, покрывая все вокруг ледяной блестящей коркой.
Справа высится Мурашник, весь льдом облитый, бело-голубой и блестящий, словно сахаровая голова. Туда лезть – лучше сразу на меч кинуться, не по силам человеческим такую горищу одолеть, верная смерть. Вот и остается только одно – карабкаться по каменному бурелому, тащить с собой мешки, лызунки, оружие и дрова для костра, потому как среди камней ничего, кроме самих камней, не растет…
На третью ночь пути в обход Мурашника путникам повезло – они нашли для ночлега более-менее ровную проплешину среди хаоса скал и камней, и что самое удачное – посреди проплешины росла невесть каким ветром занесенная сюда корявая лиственница, вся перевитая, скрюченная, но для костра подходящая, как нельзя лучше.
По широким долинам сползали ледники вниз, тащили с собой отколотые наверху скалы, окатывали их по дороге, обдирали острые грани, но у подножия гор теряли свою холодную силу, таяли, превращаясь в ревущие горные потоки, в ручьи, реки и речищи. А приволоченные ледниками камни оставались, превращаясь со временем в целые гряды скал, в непроходимые завалы, в каменные буреломы.
Такие каменные буреломы загораживали подходы ко всем вершинам Ледяного, и самый крайний, закатный пик хребта не был исключением. Шык, Луня и Зугур подошли к нему в середине свистуна, когда даже в здешних северных краях днем уже заметно припекал светлоокий Яр, и черные лбы валунов нагревались, словно печные бока.
Крайняя вершина Ледяного, не больно-то и высокая по сравнению с другими, походила чем-то на мурашовую кучу, и Луня с ходу так и нарек гору – «Мурашник». По Чертежу Шыка выходило, что надо просто обойти ее с заката, и походники окажуться в Севере, заповедной полночной земле, а там уж можно не опасаться никаких аров, хуров и прочих людских врагов.
Обойти гору – легче сказать, чем сделать. На пути путников встали каменные завалы.
* * *
Время уходило, таяло, словно медвежий жир на дне котелка, и каждый из троих походников остро чувствовал это. Чувствовал, но ничего не мог поделать – за день в здешнем каменном хаосе удавалось пройти в лучшем случае треть того, что обычно человек может пройти по ровной земле.И ведь не обойдешь никак скалы – слева обрывистые берега Соленой воды, в пять сотен локтей пропасти иной раз попадаются! А внизу – месиво изо льда и вечно ярящийся зеленовато-черной воды, что бьет и бьет о скалы с тупым упорством, и брызги, попавшие на камни, тут же замерзают, покрывая все вокруг ледяной блестящей коркой.
Справа высится Мурашник, весь льдом облитый, бело-голубой и блестящий, словно сахаровая голова. Туда лезть – лучше сразу на меч кинуться, не по силам человеческим такую горищу одолеть, верная смерть. Вот и остается только одно – карабкаться по каменному бурелому, тащить с собой мешки, лызунки, оружие и дрова для костра, потому как среди камней ничего, кроме самих камней, не растет…
На третью ночь пути в обход Мурашника путникам повезло – они нашли для ночлега более-менее ровную проплешину среди хаоса скал и камней, и что самое удачное – посреди проплешины росла невесть каким ветром занесенная сюда корявая лиственница, вся перевитая, скрюченная, но для костра подходящая, как нельзя лучше.