Страница:
Поселковая верхушка в виде парторга, председателя сельсовета и эвенкийского представителя оленеводческого хозяйства парилась в русской баньке в компании пары заезжих геологов.
Парторг опрокинул стаканчик перцовки и вдруг с размаху хлопнул себя по лбу.
— Уй, — страшным голосом произнес он.
— П-плохо пошло? — сочувственно поинтересовался председатель сельсовета.
— Ё-моё, а название-то для гостиницы придумать позабыли! — еще раз хлопнул себя по лбу парторг. — Однако.
— Ничего, ща придумаем! — бодро отозвался председатель сельсовета.
Компания опрокинула еще по стаканчику и погрузилась в продолжительное молчание.
Один из геологов, видя, что аборигены вот-вот погрузятся в сон, решил проявить инициативу.
— Давайте назовем гостиницу «Эксцельсиор», — мечтательно произнес он.
Когда-то он вычитал это название в романе о жизни успешно загнивающего капиталистического общества, и оно почему-то врезалось ему в память.
— Экс — чего? — изумленно икнул председатель сельсовета.
— Не важно, — спохватился геолог, снимая свое предложение.
— Назовем ее «Таймень», — погрузился в воспоминания парторг. — Как-то раз я поймал тайменя, глаз — во! — Развел руки в стороны на добрых полтора метра. — Чуть меня не утопил, зверюга проклятая! Пять часов с ним возился!
Эвенкийский представитель оленеводческого хозяйства несколько раз шмякнул копченым лещом по скамейке, взывая ко всеобщему вниманию. Четыре пары слегка расфокусированных глаз уставились на него.
— Ыыт! — произнес представитель местного населения, и, поскольку остальные молчали, ожидая продолжения, он повторил: — Ыыт! Луна!
— Ну, этот уже готов, — сочувственно покачал головой геолог.
— Моя не готов! Моя очень умный! Название придумал, однако! — ткнул указательным пальцем в прокопченный потолок эвенк. — Ыыт!
— Что ыыт? — терпеливо спросил парторг.
— Это моя земля! Это земля эвенк! И гостиница тоже называть эвенк! Ыыт — луна.
— Похоже, он хочет сказать, что «ыыт» — это по-эвенкийски «луна», — пояснил геолог.
— Ыыт, — икнул парторг. — Во дают!
Компания опрокинула еще по стаканчику перцовочки, и дискуссия замерла.
Когда на следующее утро председатель сельсовета очнулся у себя дома, было уже десять часов. В двенадцать ожидалось прибытие высокого начальства.
— Дунька! — рявкнул он жене. — Позвать сюда художника, да быстро! Одна нога здесь, другая там.
Местный пасечник Матвей Фомич, по совместительству художник, прибыл в дом председателя через двадцать минут.
Хозяин, терзаемый жестоким похмельем, допивал третий стакашек огуречного рассола и отчаянно пытался вспомнить название для гостиницы, которое они придумали вчера. Наконец его осенило.
— Ыыт, — прохрипел он, выкатив на художника налитые кровью глаза.
— Чего? — испуганно попятился Матвей Фомич.
Так над гостиничной дверью появилась дощечка с надписью: «Ыыт».
— Ыыт! — пронзительно кричала Арлин Бежар, она же Маша Аксючиц, глядя, как стакан с дорогим коньяком разбивается вдребезги от соприкосновения с могучими, потемневшими от времени бревнами гостиничной стены. — Ыыт! Мороз, эвенки и клопы! Будь ты проклят, папочка!
Гарик Костолом на всякий случай отскочил в сторону и, согнувшись, прикрыл голову руками, защищаясь от осколков. Он встряхнулся, как собака, сбрасывая с дорогого костюма капли коньяка.
— Этот коньяк мне обошелся в сотню баксов, — недовольно проворчал он. — Не могла бы ты в следующий раз вымещать свою злость на стаканах с минералкой?
Настоящее имя Костолома было Игорь Михайлович Пушкин, но имя Игорь он считал слишком примитивным, а фамилия нравилась ему еще меньше. Гарик Костолом не был склонен к высокой поэзии и чувствовал себя неловко всякий раз, когда его спрашивали, не состоит ли он в родстве с великим русским поэтом. Гарик в родстве не состоял и состоять не желал. Единственное, что он усвоил из школьной программы, — это что его однофамилец был порядочным бабником, что, впрочем, часто бывает свойственно мужчинам маленького роста.
— Только дурак может позволить прихлопнуть себя из-за бабы, — презрительно сплюнув, сказал как-то дружкам Костолом, когда речь случайно зашла о Пушкине. — Я бы никогда не допустил такой глупости. Баб надо держать вот так! — И он продемонстрировал восхищенным приятелям могучий волосатый кулак.
Ростом Гарик вымахал под два метра, и, если учесть, что он в спортзале проводил времени больше, чем Сталлоне и Шварценеггер, вместе взятые, его кулак действительно впечатлял. Поэзия в послеперестроечное время была не в моде. Гарик хотел быть крутым.
Впрочем, даже его не обремененный интеллектом мозг в какой-то мере не был чужд поэзии. Он даже знал наизусть одно стихотворение. На самом деле это было не стихотворение, а текст песни, но Гарик с детства испытывал к этому тексту особую слабость.
Песня была о том, как танцовщица Мэри изменила молодому наезднику Гарику с пожилым пиратским атаманом. Гарик зарезал атамана в честной схватке на ножах, а затем вонзил кинжал в грудь коварной танцовщицы, несмотря на все ее заверения о том, что она совершила ужасную ошибку и впредь будет любить только Гарика.
В дверях стоял наездник молодой,
Глаза его, как молнии, блистали,
Наездник был красивый сам собой,
Пираты сразу Гарика узнали, —
басом выводил Костолом, приняв стаканчик на грудь.
— Вот это поэзия, прямо за душу берет! — говорил он. — Это тебе не Пушкин!
В честь красивого «сам собою» наездника Костолом тоже стал именовать себя Гариком, утверждая, что Гарик — уменьшительная форма от Игоря.
Единственное, чего Костолом не учел в вопросе взаимоотношения полов, — это что теория, конечно, штука хорошая, но в жизни она нередко расходится с практикой. Несмотря на то что в компании друзей Гарик настойчиво продолжал утверждать, что баб необходимо держать в кулаке, с Машей Аксючиц, то есть с Арлин Бежар, этот номер не проходил. Влюбленный по уши Гарик пару раз для острастки попробовал легонько поколотить Машу, но добиться желаемого результата ему не удалось. Маша обладала еще более диким и необузданным темпераментом, чем молодой грузин, торгующий ранней черешней на Московском центральном рынке.
— Выходит, тебе жаль коньяка, — пьяным сопрано взревела Арлин, — а меня тебе не жалко?!
Бутылка с остатками благородного напитка разделила судьбу стакана, выкрасив бревна стены в причудливый темный цвет, источающий приятный пряный аромат.
Когда Маша была в таком состоянии, бить ее не имело смысла. Костолом сдался.
— Да ладно тебе, — примирительно сказал он. — Скоро все это кончится. Я обещаю. Ты будешь жить в лучших отелях, и я завалю тебя шикарными шмотками. Я же здесь тоже не на курорте. Это работа.
— Ты здесь по своей воле! — разразилась слезами Маша. — А я должна вкалывать на тебя, как рабыня Изаура! Ублюдок! Подлец! Эксплуататор-кровосос!
— Никто тебя силой не держит! — разозлился Костолом. — Ты здесь только потому, что сама этого хочешь. Не нравится — скатертью дорожка!
— Ты прекрасно знаешь, почему я здесь! — всхлипнула Маша. — Я отрабатываю долги отца. Ты сам угрожал, что, если он не выплатит долг, его разрежут на куски! Убийца!
— Во-первых, он был должен не мне, — завелся Костолом. — Во-вторых, никто не заставлял его влезать в долги. В-третьих, ты сама на коленях умоляла меня спасти твоего дорогого папочку, выплатив его долг, и поклялась взамен выполнить все, что я попрошу. Теперь ты работаешь на меня. Так в чем же дело?
— «Все» не означало мотаться по Сибири в разгар зимы! — закричала Арлин. — «Все» не означало жить в прокопченной бревенчатой избе без электричества, с клопами, лайками и эвенками, которые не моются и не меняют одежду до тех пор, пока она не расползется в клочья и сама не свалится с них!
— Ну зачем же так преувеличивать? — обиделся Костолом. — Электричество обещали включить через пару дней. Да и о какой зиме ты говоришь, если на дворе апрель?
— В Сибири апрель — зима, — продолжала настаивать на своем Маша. — Как иначе можно назвать двухметровые сугробы и двадцатиградусный мороз?
— Насчет клопов я еще могу согласиться, — не слушая ее, продолжал Гарик. — А вот эвенки в гостинице не живут. Они живут в чумах и на стойбищах. Лайки тоже не заходят дальше холла — им жарко! — к тому же они тут все ручные. И вообще мне нравятся животные.
Маша выпрямилась во весь рост и, схватив со стола зажженную керосиновую лампу, угрожающим жестом подняла ее над головой.
— Убирайся вон, или я разобью ее о твою тупую башку, — решительно произнесла она.
— Ладно, ладно, ухожу, — пожал плечами Костолом. — Еще не хватало, чтобы ты спалила гостиницу.
— Это не гостиница! — крикнула Арлин в закрывшуюся за ним дверь. Она поставила лампу на место и, всхлипывая в ярости и бессилии, упала на кровать. — Все! Мое терпение кончилось! — прошипела она. — Пусть мой дорогой папаша выкручивается как хочет. При первой же возможности я сбегу.
Альберто усмехнулся.
— Ты сама настояла, чтобы мы присутствовали на этом приеме, — сказал он. — И всего лишь несколько часов назад ты утверждала, что ее вечера весьма изысканны.
— Ты даже представить себе не можешь, что она сделала со мной! — простонала маркиза.
— Разрешаю тебе поплакать на моем плече, — с трудом подавляя зевоту, великодушно предложил сын.
Мария Тереза потрясла головой, словно отгоняя от себя кошмарное видение.
— Ты знаешь этого малолетнего тореро, которому на прошлой неделе исполнилось шестнадцать лет?
— Ты имеешь в виду Манолито Ортиса?
— Кого же еще?
— Я видел его фотографии в журналах. Он обнимал симпатичную блондинку, и заголовки трубили о первой любви новой звезды на сверкающем небосклоне корриды.
— Не верь тому, что пишут в журналах, — мрачно сказала Мария Тереза. — Не знаю, какая по счету любовь эта блондиночка, поскольку Амалия Тинерсен утверждает, что именно она была первой страстной любовью Манолито.
Альберто поперхнулся.
— Ты шутишь! — воскликнул он. — Амалия годится ему в бабушки. Кроме того, она сделала столько пластических операций, что, когда улыбается, у нее задирается зад!
— Не смей так говорить! — возмутилась маркиза, сама питавшая слабость к пластической хирургии. — Нет ничего смешного в том, что женщина хочет быть красивой!
— Но ты видела, как она улыбается? — продолжал настаивать на своем Альберто. — Ее кожа натянута так, что ей с трудом удается открывать рот!
— Дело не в том, как она открывает рот, — раздраженно воскликнула Мария Тереза, — а в том, что она соблазнила пятнадцатилетнего мальчугана, а теперь, когда он появляется на страницах светской хроники с юной блондинкой, Амалия сгорает от ревности и страсти. Она во всех подробностях поведала мне о том, как она сделала его мужчиной, какое у него не по годам развитое, мускулистое тело, как они занимались любовью в конюшне…
— В конюшне? — недоверчиво спросил Альберто. — Ты хочешь сказать, что баронесса Тинерсен занималась развращением малолетних в конюшне?
— И не только в конюшне, — многозначительно подтвердила маркиза.
— Похоже, аристократки питают слабость к простолюдинам, — лукаво подмигнул матери Альберто, припоминая их недавний разговор. — Держу пари, в твоей жизни тоже был какой-нибудь красавец-тореро!
— Как ты смеешь так говорить! — вскакивая с кресла, возмущенно закричала маркиза. — Я была чистой и непорочной, когда вышла замуж за твоего отца, и я всегда свято хранила его честь!
— Ну зачем так волноваться, — примирительно сказал Альберто, обнимая мать. — Я же просто пошутил. Я знаю, что для тебя честь семьи — превыше всего.
— Никогда больше не делай таких намеков, — сухо сказала Мария Тереза. — Это оскорбляет память твоего отца. Я иду спать, — добавила она, целуя сына в лоб. — Спокойной ночи.
Зэки с шумом рассаживались на жестких стульях клубного зала. Вася проследовал за Валькирием и Чумариком к первому ряду. Как любимчик пахана, он пользовался особыми привилегиями.
Джокер уселся на стул с художественно выцарапанной на нем могилой, увенчанной непомерно большим крестом. Рядом корявым почерком было написано: «Урою всех, волки позорные!» Слева от него рассаживалась по местам команда другого пахана, Косого. На задних рядах началась свара, шум которой перекрыл голос начальника лагеря:
— А ну, по местам! Считаю до трех! Кто не сядет здесь, сядет в карцер! Раз, два, три!
Недовольно ворча, заключенные опустились на ближайшие к ним стулья.
Сжимая микрофон в руке, начальник лагеря прошелся по сцене.
— Через пять минут начнется праздничный концерт, — объявил он. — На всякий случай предупреждаю, что во время представления строжайше запрещено вставать со стула, плеваться, свистеть, материться, громко разговаривать и иным способом проявлять неуважение к артистам. За малейшее нарушение — в карцер. Все понятно?
— В натуре! Будь спокоен, гражданин начальник, — кривляясь, откликнулся Косой.
В зале послышались приглушенные смешки.
— Я вас предупредил, — хмуро сказал начальник лагеря, покидая сцену. Он не хотел затевать дискуссию с паханом.
Вася старался стереть из памяти первое отделение концерта. Танец маленьких лебедей оказался еще хуже, чем он предполагал. Когда один из лебедей споткнулся и упал, заставив всю шеренгу потерять равновесие, Джокер закрыл глаза. Когда он их открыл, то увидел, как по лицу сидящего рядом Чумарика катятся слезы.
— Что, музыка Чайковского растрогала тебя до слез? — поинтересовался Джокер.
Лев Давидович достал из кармана посеревший от долгого употребления носовой платок.
— Я плачу от боли за искусство, — прошептал он.
Затем на сцену вышли три эвенкийские девочки в национальных костюмах, и ведущий объявил, что следующим номером будет национальный фольклор эвенков Якутии и что дети прочитают стихи народного эвенкийского поэта Ырсана Остолообуя.
Шумит тайга дремучая,
И звездочки горят,
Идут тропой звериною
Отряды октябрят.
Стучит олень копытами
И рогом в землю бьет,
И песенку про Родину
Нам комсомол поет! —
нестройным хором с сильным эвенкийским акцентом продекламировали дети.
Вася толкнул локтем в бок невозмутимо взирающего на сцену Валькирия.
— Здесь что, до сих пор существуют октябрята и комсомольцы? — спросил он.
— Это тайга, — пожал плечами Валькирий. — Веяния моды доходят сюда с большим опозданием.
— Если это будет продолжаться в том же духе, я, пожалуй, предпочту отправиться в карцер, — покачал головой Вася.
— Не дури! — одернул его пахан. — Получай удовольствие. Не важно, что там они несут со сцены, главное, что там — бабы! Подумай, сколько лет ты не видел баб! А эти маленькие лебеди еще и ножки показывают! Так и прыгают!
— Ножки? Это ты называешь ножками? — иронически спросил Джокер.
— Баба есть баба, даже если она эвенкийский лебедь, — твердо сказал Семен Аристархович, — а ноги есть ноги, даже если они слегка худосочны и кривоваты.
Джокер не стал спорить.
«Как бы от такого зрелища вообще импотентом не стать», — подумал он, снова уставившись на сцену.
— А теперь перед вами выступят артисты циркового ансамбля «Путь Ермака», — объявил ведущий. — Поаплодируйте несравненной и прекрасной Арлин Бежар, которая продемонстрирует вам чудеса магии и волшебства!
— Ой, — сказал Вася, когда на обшарпанный дощатый помост тюремной сцены выплыло видение — высокая, стройная и полногрудая блондинка с длинными распущенными волосами. Видение было задрапировано в длинное искрящееся черное платье с глубоким декольте на груди и спине и разрезами на бедрах, в которых мелькали длинные стройные ножки в блестящих бежевых колготках.
У зэков зоны 227А перехватило дыхание. Единодушный общий полувздох-полустон прокатился по клубному залу.
Блондинка взмахнула рукой, и в ее пальцах появилась раскрытая веером колода карт.
— Боже, вот это искусство, вот это искусство, — как заклинание, повторял Чумарик, наблюдая, как карты порхают в обнаженных руках красавицы, то исчезая, то вновь возникая ниоткуда.
Арлин Бежар ухитрялась доставать из тщательно перетасованной колоды задуманную кем-либо из охранников карту или сдавала карты так, что они разделялись на группы из четырех тузов, четырех королей и т. д., — словом, выделывала нечто невообразимое.
На самом деле зэкам было наплевать на то, что волшебница делала с картами. Они неотрывно наблюдали за стройными ножками, мелькающими в разрезах платья, и за колыханием груди в щедром декольте. Однако Чумарика интересовало нечто совсем другое. Лев Давидович пребывал в трансе. Его самооценка стремительно опускалась вниз, достигнув наконец отрицательной отметки.
— Я никто, — всхлипнул потрясенный до глубины души Лев Давидович. — Я-то думал, что я профессионал. Но по сравнению с этой девочкой я — никто. Не более чем мусор на грязной мостовой жизни.
— Ты — мусор? — угрожающе-изумленным тоном спросил не расслышавший всю фразу, но зато уловивший ключевое слово Косой.
— Мусор я, мусор! — с выражением предельного отчаяния подтвердил Чумарик, не разобравшийся в ситуации.
— Ах ты, мент поганый! — взвыл Косой, вскакивая с места и хватая Льва Давидовича за грудки.
Несколько охранников сорвались с мест и бросились к ним.
— Я — мент? — изумился Чумарик.
— Ты сам только что признался, что ты мусор, ты — наседка, падла! Предупреждаю, тебе не жить, — кричал Косой, пока охранники волокли его, брыкающегося и упирающегося, в карцер.
Закончив представление, блондинка поклонилась и скрылась за кулисами.
— Чего это он вдруг завелся? — недоумевал Лев Давидович.
— Надо быть поосторожнее в выражениях, — неодобрительно посмотрел на него Валькирий. — Зачем было говорить при всех, что ты мусор?
— Но это же метафора, — снова погрузился в тоску Чумарик. — Я всего лишь сказал, что я просто мусор на дороге жизни! Я всегда считал себя профессионалом, но по сравнению с тем, что вытворяла эта девочка, я просто жалкий любитель. Джокер, ты видел? — Он ткнул Васю локтем в бок. — Ты видел это чудо?
Тело Джокера колыхнулось от удара, но ответной реакции не последовало. Его глаза были пустыми и безжизненными.
— Джокер! Джокер! Что с тобой? — встряхивая Васю, тихонько спросил Валькирий, поскольку охрана уже поглядывала в их сторону.
— А? Что? — очнулся Вася. — Где она?
— Кто? — не понял Валькирий.
— Арлин Бежар! Девушка моей мечты! Где она? — голосом безнадежного идиота восклицал Джокер.
— Ё-моё! Этого еще не хватало! — проворчал пахан, откидываясь на спинку стула.
— Ты идешь на свидание с этой охотницей за женихами? — недовольно спросила маркиза.
— С чего ты взяла?
— Ты похож на перепела в разгар брачного сезона.
— Вообще-то ты могла бы сравнить меня с орлом или по крайней мере с соколом.
— Орел не станет вертеться перед зеркалом, причесываясь как ненормальный, перед встречей с дочерью деревенского сапожника, — сварливо сказала маркиза.
— Мама, по-моему, ты ревнуешь, — миролюбиво заметил Альберто. — Это называется комплекс короля Лира. Мириам забавна и хороша в постели, с ней приятно показаться в обществе, но не более того. Уверяю тебя, я не собираюсь на ней жениться.
— Гонсало Альма сначала говорил то же самое, — проворчала Мария Тереза.
— Пожалуй, стоит посмотреть, с какими показателями закрылась вчера нью-йоркская биржа, — предпочел переменить тему Альберто.
Он нажал кнопку дистанционного управления, и экран телевизора осветился.
«Чеченские террористы снова захватили заложников», — послышался голос комментатора.
На экране появились фотографии двоих мужчин.
— Нет, только не это, — не своим голосом закричала маркиза, когда Альберто переключил программу на телетекст.
Мария Тереза вскочила с дивана, опрокинув журнальный столик, и, подскочив к сыну, выхватила у него пульт управления.
— Мама, в чем дело? — обиженно спросил Альберто. — Я знаю, что биржевые новости не слишком тебя интересуют, но зачем же доходить до таких крайностей?
Мария Тереза не слышала его слов. Дрожащими руками она нажимала кнопки пульта дистанционного управления, отыскивая нужный канал.
Наконец на экране вновь появились лицо комментатора и две черно-белые фотографии в правом верхнем углу экрана.
— Если в течение месяца требования террористов не будут удовлетворены, заложники будут расстреляны, — хладнокровно сообщил диктор.
Маркиза судорожно вздохнула и, побледнев как полотно, рухнула на ковер.
В лагерной столовой Чумарик сел за стол к Валькирию.
— Надо поговорить, — сказал он, с отвращением погружая алюминиевую ложку в миску с баландой. Он так и не смог привыкнуть к лагерной кухне.
— Я тоже собирался поговорить с тобой, — кивнул Семен Аристархович.
— Джокер совсем плох, — сказал Лев Давидович. — Даже не знаю, что с ним делать. Я уж и уговаривал его, и ругал — все без толку. Сидит на нарах, забившись в угол, и ни на что не реагирует, даже почти не разговаривает со мной.
— Я тоже заметил, что у него крыша поехала, — coгласился пахан. — Надо что-то делать. Пропадает хороший мужик ни за что ни про что.
— Он твердит, что не может жить без этой фокусницы, что вся его жизнь была никчемной и бессмысленной и что, выйдя из тюрьмы, он собирается уйти в тайгу и замерзнуть в снегах, поскольку только смерть прекратит его страдания, — сообщил Чумарик.
Валькирий удрученно поцокал языком.
— Так бывает, когда мужик долго не видит баб, — заметил он. — Тут лет семь назад один братан из-за медсестрички совсем с катушек сорвался. Ты представляешь, отнял пистолет у охранника, взял его в заложники и угрожал убить, если медсестричка не выйдет за него замуж.
— Да ну? — удивился Лев Давидович. — И чем дело кончилось?
— Пять сверху накинули, в другой лагерь перевели, а медсестричка, говорят, теперь ему письма пишет.
— Легко отделался, — заметил Чумарик. — Могли и подстрелить. Так что будем с Джокером делать? Нельзя ему в таком состоянии одному из тюрьмы в тайгу выходить.
Семен Аристархович задумался, вращая в пальцах стакан буроватого киселя.
— Я знаю, что делать, — в конце концов сказал он. — Положись на меня.
— Доктор, она поправится? — спросил маркиз де Арнелья у врача, вышедшего из дверей отделения реанимации.
Врач с сожалением посмотрел на молодого человека. Он устал быть вестником несчастья. Ему хотелось бы сказать, что все будет хорошо, но это было не так просто.
— Она в тяжелом состоянии, но она поправится? — снова спросил Альберто, пытаясь прочесть на лице доктора оправдательный приговор.
— Ваша мать перенесла обширный инфаркт, — осторожно сказал врач. — Сейчас трудно сказать что-либо определенное. Нужно подождать.
— Но каковы ее шансы? — настойчиво спросил маркиз. — Мама была в прекрасной форме. Она занималась спортом и почти никогда не болела. И у нее здоровое сердце. Она просто не может умереть из-за какого-то инфаркта.
— Нужно надеяться на лучшее, — уклонился от окончательного ответа врач. — Сейчас нам остается только молиться за маркизу де Арнелья.
— Простите меня, сеньор, — сказала подошедшая медсестра, обращаясь к Альберто. — Ваша мать пришла в себя и хочет видеть вас.
— Вы можете пробыть в палате не больше пятнадцати минут, — сказал врач. — И запомните, больная ни в коем случае не должна волноваться.
Маркиз, стараясь не шуметь, осторожно подошел к кровати. В бледной до синевы женщине, опутанной проводами и трубками, он едва признал свою мать.
Мария Тереза с трудом приподняла веки.
— Я умираю, сынок, — прошептала она.
— Не говори глупостей, мама! — стараясь выглядеть оптимистичным, воскликнул Альберто. — Ты еще разобьешь сердца многим молодым тореро.
Маркиза печально улыбнулась, и на ее глазах выступили слезы.
— Пообещай, что выполнишь мое последнее желание, — с трудом шевеля губами, произнесла она.
— Пожалуйста, перестань думать о плохом, — возразил Альберто. — Я выполню все, что ты захочешь, только поскорее поправляйся.
Мария Тереза зашевелилась, стараясь приподняться.
— Поклянись! — потребовала она. — Поклянись всем святым, что сделаешь то, о чем я тебя попрошу. У меня осталось не так много времени.
— Мама, только не волнуйся! Конечно, я клянусь, что сделаю все, что ты захочешь! О чем ты собираешься меня попросить?
— Ты должен разыскать и спасти своего отца, — прошептала маркиза.
Альберто прикрыл лицо рукой.
«Она не в себе, — подумал он. — Мой отец вот уже двадцать лет покоится в семейном склепе на кладбище Сан-Джеронимо. Господи, почему все случилось так внезапно?»
— Ты думаешь, я сошла с ума? — Голос матери стал громче и тверже.
— Нет, мама, конечно, нет.
— Маркиз де Арнелья не был твоим отцом.
— Что?
— То, что ты слышал. Маркиз де Арнелья не был твоим отцом. Он распутный сукин сын, и я никогда не любила его.
— Мама, о чем ты говоришь? Ты всегда рассказывала, каким прекрасным человеком был мой отец, как он любил тебя и меня и как ты страдала, когда он погиб в автокатастрофе.
Парторг опрокинул стаканчик перцовки и вдруг с размаху хлопнул себя по лбу.
— Уй, — страшным голосом произнес он.
— П-плохо пошло? — сочувственно поинтересовался председатель сельсовета.
— Ё-моё, а название-то для гостиницы придумать позабыли! — еще раз хлопнул себя по лбу парторг. — Однако.
— Ничего, ща придумаем! — бодро отозвался председатель сельсовета.
Компания опрокинула еще по стаканчику и погрузилась в продолжительное молчание.
Один из геологов, видя, что аборигены вот-вот погрузятся в сон, решил проявить инициативу.
— Давайте назовем гостиницу «Эксцельсиор», — мечтательно произнес он.
Когда-то он вычитал это название в романе о жизни успешно загнивающего капиталистического общества, и оно почему-то врезалось ему в память.
— Экс — чего? — изумленно икнул председатель сельсовета.
— Не важно, — спохватился геолог, снимая свое предложение.
— Назовем ее «Таймень», — погрузился в воспоминания парторг. — Как-то раз я поймал тайменя, глаз — во! — Развел руки в стороны на добрых полтора метра. — Чуть меня не утопил, зверюга проклятая! Пять часов с ним возился!
Эвенкийский представитель оленеводческого хозяйства несколько раз шмякнул копченым лещом по скамейке, взывая ко всеобщему вниманию. Четыре пары слегка расфокусированных глаз уставились на него.
— Ыыт! — произнес представитель местного населения, и, поскольку остальные молчали, ожидая продолжения, он повторил: — Ыыт! Луна!
— Ну, этот уже готов, — сочувственно покачал головой геолог.
— Моя не готов! Моя очень умный! Название придумал, однако! — ткнул указательным пальцем в прокопченный потолок эвенк. — Ыыт!
— Что ыыт? — терпеливо спросил парторг.
— Это моя земля! Это земля эвенк! И гостиница тоже называть эвенк! Ыыт — луна.
— Похоже, он хочет сказать, что «ыыт» — это по-эвенкийски «луна», — пояснил геолог.
— Ыыт, — икнул парторг. — Во дают!
Компания опрокинула еще по стаканчику перцовочки, и дискуссия замерла.
Когда на следующее утро председатель сельсовета очнулся у себя дома, было уже десять часов. В двенадцать ожидалось прибытие высокого начальства.
— Дунька! — рявкнул он жене. — Позвать сюда художника, да быстро! Одна нога здесь, другая там.
Местный пасечник Матвей Фомич, по совместительству художник, прибыл в дом председателя через двадцать минут.
Хозяин, терзаемый жестоким похмельем, допивал третий стакашек огуречного рассола и отчаянно пытался вспомнить название для гостиницы, которое они придумали вчера. Наконец его осенило.
— Ыыт, — прохрипел он, выкатив на художника налитые кровью глаза.
— Чего? — испуганно попятился Матвей Фомич.
Так над гостиничной дверью появилась дощечка с надписью: «Ыыт».
— Ыыт! — пронзительно кричала Арлин Бежар, она же Маша Аксючиц, глядя, как стакан с дорогим коньяком разбивается вдребезги от соприкосновения с могучими, потемневшими от времени бревнами гостиничной стены. — Ыыт! Мороз, эвенки и клопы! Будь ты проклят, папочка!
Гарик Костолом на всякий случай отскочил в сторону и, согнувшись, прикрыл голову руками, защищаясь от осколков. Он встряхнулся, как собака, сбрасывая с дорогого костюма капли коньяка.
— Этот коньяк мне обошелся в сотню баксов, — недовольно проворчал он. — Не могла бы ты в следующий раз вымещать свою злость на стаканах с минералкой?
Настоящее имя Костолома было Игорь Михайлович Пушкин, но имя Игорь он считал слишком примитивным, а фамилия нравилась ему еще меньше. Гарик Костолом не был склонен к высокой поэзии и чувствовал себя неловко всякий раз, когда его спрашивали, не состоит ли он в родстве с великим русским поэтом. Гарик в родстве не состоял и состоять не желал. Единственное, что он усвоил из школьной программы, — это что его однофамилец был порядочным бабником, что, впрочем, часто бывает свойственно мужчинам маленького роста.
— Только дурак может позволить прихлопнуть себя из-за бабы, — презрительно сплюнув, сказал как-то дружкам Костолом, когда речь случайно зашла о Пушкине. — Я бы никогда не допустил такой глупости. Баб надо держать вот так! — И он продемонстрировал восхищенным приятелям могучий волосатый кулак.
Ростом Гарик вымахал под два метра, и, если учесть, что он в спортзале проводил времени больше, чем Сталлоне и Шварценеггер, вместе взятые, его кулак действительно впечатлял. Поэзия в послеперестроечное время была не в моде. Гарик хотел быть крутым.
Впрочем, даже его не обремененный интеллектом мозг в какой-то мере не был чужд поэзии. Он даже знал наизусть одно стихотворение. На самом деле это было не стихотворение, а текст песни, но Гарик с детства испытывал к этому тексту особую слабость.
Песня была о том, как танцовщица Мэри изменила молодому наезднику Гарику с пожилым пиратским атаманом. Гарик зарезал атамана в честной схватке на ножах, а затем вонзил кинжал в грудь коварной танцовщицы, несмотря на все ее заверения о том, что она совершила ужасную ошибку и впредь будет любить только Гарика.
В дверях стоял наездник молодой,
Глаза его, как молнии, блистали,
Наездник был красивый сам собой,
Пираты сразу Гарика узнали, —
басом выводил Костолом, приняв стаканчик на грудь.
— Вот это поэзия, прямо за душу берет! — говорил он. — Это тебе не Пушкин!
В честь красивого «сам собою» наездника Костолом тоже стал именовать себя Гариком, утверждая, что Гарик — уменьшительная форма от Игоря.
Единственное, чего Костолом не учел в вопросе взаимоотношения полов, — это что теория, конечно, штука хорошая, но в жизни она нередко расходится с практикой. Несмотря на то что в компании друзей Гарик настойчиво продолжал утверждать, что баб необходимо держать в кулаке, с Машей Аксючиц, то есть с Арлин Бежар, этот номер не проходил. Влюбленный по уши Гарик пару раз для острастки попробовал легонько поколотить Машу, но добиться желаемого результата ему не удалось. Маша обладала еще более диким и необузданным темпераментом, чем молодой грузин, торгующий ранней черешней на Московском центральном рынке.
— Выходит, тебе жаль коньяка, — пьяным сопрано взревела Арлин, — а меня тебе не жалко?!
Бутылка с остатками благородного напитка разделила судьбу стакана, выкрасив бревна стены в причудливый темный цвет, источающий приятный пряный аромат.
Когда Маша была в таком состоянии, бить ее не имело смысла. Костолом сдался.
— Да ладно тебе, — примирительно сказал он. — Скоро все это кончится. Я обещаю. Ты будешь жить в лучших отелях, и я завалю тебя шикарными шмотками. Я же здесь тоже не на курорте. Это работа.
— Ты здесь по своей воле! — разразилась слезами Маша. — А я должна вкалывать на тебя, как рабыня Изаура! Ублюдок! Подлец! Эксплуататор-кровосос!
— Никто тебя силой не держит! — разозлился Костолом. — Ты здесь только потому, что сама этого хочешь. Не нравится — скатертью дорожка!
— Ты прекрасно знаешь, почему я здесь! — всхлипнула Маша. — Я отрабатываю долги отца. Ты сам угрожал, что, если он не выплатит долг, его разрежут на куски! Убийца!
— Во-первых, он был должен не мне, — завелся Костолом. — Во-вторых, никто не заставлял его влезать в долги. В-третьих, ты сама на коленях умоляла меня спасти твоего дорогого папочку, выплатив его долг, и поклялась взамен выполнить все, что я попрошу. Теперь ты работаешь на меня. Так в чем же дело?
— «Все» не означало мотаться по Сибири в разгар зимы! — закричала Арлин. — «Все» не означало жить в прокопченной бревенчатой избе без электричества, с клопами, лайками и эвенками, которые не моются и не меняют одежду до тех пор, пока она не расползется в клочья и сама не свалится с них!
— Ну зачем же так преувеличивать? — обиделся Костолом. — Электричество обещали включить через пару дней. Да и о какой зиме ты говоришь, если на дворе апрель?
— В Сибири апрель — зима, — продолжала настаивать на своем Маша. — Как иначе можно назвать двухметровые сугробы и двадцатиградусный мороз?
— Насчет клопов я еще могу согласиться, — не слушая ее, продолжал Гарик. — А вот эвенки в гостинице не живут. Они живут в чумах и на стойбищах. Лайки тоже не заходят дальше холла — им жарко! — к тому же они тут все ручные. И вообще мне нравятся животные.
Маша выпрямилась во весь рост и, схватив со стола зажженную керосиновую лампу, угрожающим жестом подняла ее над головой.
— Убирайся вон, или я разобью ее о твою тупую башку, — решительно произнесла она.
— Ладно, ладно, ухожу, — пожал плечами Костолом. — Еще не хватало, чтобы ты спалила гостиницу.
— Это не гостиница! — крикнула Арлин в закрывшуюся за ним дверь. Она поставила лампу на место и, всхлипывая в ярости и бессилии, упала на кровать. — Все! Мое терпение кончилось! — прошипела она. — Пусть мой дорогой папаша выкручивается как хочет. При первой же возможности я сбегу.
* * *
— Я совершенно разбита! — воскликнула Мария Тереза. — Эта проклятая баронесса Тинерсен когда-нибудь меня прикончит!Альберто усмехнулся.
— Ты сама настояла, чтобы мы присутствовали на этом приеме, — сказал он. — И всего лишь несколько часов назад ты утверждала, что ее вечера весьма изысканны.
— Ты даже представить себе не можешь, что она сделала со мной! — простонала маркиза.
— Разрешаю тебе поплакать на моем плече, — с трудом подавляя зевоту, великодушно предложил сын.
Мария Тереза потрясла головой, словно отгоняя от себя кошмарное видение.
— Ты знаешь этого малолетнего тореро, которому на прошлой неделе исполнилось шестнадцать лет?
— Ты имеешь в виду Манолито Ортиса?
— Кого же еще?
— Я видел его фотографии в журналах. Он обнимал симпатичную блондинку, и заголовки трубили о первой любви новой звезды на сверкающем небосклоне корриды.
— Не верь тому, что пишут в журналах, — мрачно сказала Мария Тереза. — Не знаю, какая по счету любовь эта блондиночка, поскольку Амалия Тинерсен утверждает, что именно она была первой страстной любовью Манолито.
Альберто поперхнулся.
— Ты шутишь! — воскликнул он. — Амалия годится ему в бабушки. Кроме того, она сделала столько пластических операций, что, когда улыбается, у нее задирается зад!
— Не смей так говорить! — возмутилась маркиза, сама питавшая слабость к пластической хирургии. — Нет ничего смешного в том, что женщина хочет быть красивой!
— Но ты видела, как она улыбается? — продолжал настаивать на своем Альберто. — Ее кожа натянута так, что ей с трудом удается открывать рот!
— Дело не в том, как она открывает рот, — раздраженно воскликнула Мария Тереза, — а в том, что она соблазнила пятнадцатилетнего мальчугана, а теперь, когда он появляется на страницах светской хроники с юной блондинкой, Амалия сгорает от ревности и страсти. Она во всех подробностях поведала мне о том, как она сделала его мужчиной, какое у него не по годам развитое, мускулистое тело, как они занимались любовью в конюшне…
— В конюшне? — недоверчиво спросил Альберто. — Ты хочешь сказать, что баронесса Тинерсен занималась развращением малолетних в конюшне?
— И не только в конюшне, — многозначительно подтвердила маркиза.
— Похоже, аристократки питают слабость к простолюдинам, — лукаво подмигнул матери Альберто, припоминая их недавний разговор. — Держу пари, в твоей жизни тоже был какой-нибудь красавец-тореро!
— Как ты смеешь так говорить! — вскакивая с кресла, возмущенно закричала маркиза. — Я была чистой и непорочной, когда вышла замуж за твоего отца, и я всегда свято хранила его честь!
— Ну зачем так волноваться, — примирительно сказал Альберто, обнимая мать. — Я же просто пошутил. Я знаю, что для тебя честь семьи — превыше всего.
— Никогда больше не делай таких намеков, — сухо сказала Мария Тереза. — Это оскорбляет память твоего отца. Я иду спать, — добавила она, целуя сына в лоб. — Спокойной ночи.
Зэки с шумом рассаживались на жестких стульях клубного зала. Вася проследовал за Валькирием и Чумариком к первому ряду. Как любимчик пахана, он пользовался особыми привилегиями.
Джокер уселся на стул с художественно выцарапанной на нем могилой, увенчанной непомерно большим крестом. Рядом корявым почерком было написано: «Урою всех, волки позорные!» Слева от него рассаживалась по местам команда другого пахана, Косого. На задних рядах началась свара, шум которой перекрыл голос начальника лагеря:
— А ну, по местам! Считаю до трех! Кто не сядет здесь, сядет в карцер! Раз, два, три!
Недовольно ворча, заключенные опустились на ближайшие к ним стулья.
Сжимая микрофон в руке, начальник лагеря прошелся по сцене.
— Через пять минут начнется праздничный концерт, — объявил он. — На всякий случай предупреждаю, что во время представления строжайше запрещено вставать со стула, плеваться, свистеть, материться, громко разговаривать и иным способом проявлять неуважение к артистам. За малейшее нарушение — в карцер. Все понятно?
— В натуре! Будь спокоен, гражданин начальник, — кривляясь, откликнулся Косой.
В зале послышались приглушенные смешки.
— Я вас предупредил, — хмуро сказал начальник лагеря, покидая сцену. Он не хотел затевать дискуссию с паханом.
Вася старался стереть из памяти первое отделение концерта. Танец маленьких лебедей оказался еще хуже, чем он предполагал. Когда один из лебедей споткнулся и упал, заставив всю шеренгу потерять равновесие, Джокер закрыл глаза. Когда он их открыл, то увидел, как по лицу сидящего рядом Чумарика катятся слезы.
— Что, музыка Чайковского растрогала тебя до слез? — поинтересовался Джокер.
Лев Давидович достал из кармана посеревший от долгого употребления носовой платок.
— Я плачу от боли за искусство, — прошептал он.
Затем на сцену вышли три эвенкийские девочки в национальных костюмах, и ведущий объявил, что следующим номером будет национальный фольклор эвенков Якутии и что дети прочитают стихи народного эвенкийского поэта Ырсана Остолообуя.
Шумит тайга дремучая,
И звездочки горят,
Идут тропой звериною
Отряды октябрят.
Стучит олень копытами
И рогом в землю бьет,
И песенку про Родину
Нам комсомол поет! —
нестройным хором с сильным эвенкийским акцентом продекламировали дети.
Вася толкнул локтем в бок невозмутимо взирающего на сцену Валькирия.
— Здесь что, до сих пор существуют октябрята и комсомольцы? — спросил он.
— Это тайга, — пожал плечами Валькирий. — Веяния моды доходят сюда с большим опозданием.
— Если это будет продолжаться в том же духе, я, пожалуй, предпочту отправиться в карцер, — покачал головой Вася.
— Не дури! — одернул его пахан. — Получай удовольствие. Не важно, что там они несут со сцены, главное, что там — бабы! Подумай, сколько лет ты не видел баб! А эти маленькие лебеди еще и ножки показывают! Так и прыгают!
— Ножки? Это ты называешь ножками? — иронически спросил Джокер.
— Баба есть баба, даже если она эвенкийский лебедь, — твердо сказал Семен Аристархович, — а ноги есть ноги, даже если они слегка худосочны и кривоваты.
Джокер не стал спорить.
«Как бы от такого зрелища вообще импотентом не стать», — подумал он, снова уставившись на сцену.
— А теперь перед вами выступят артисты циркового ансамбля «Путь Ермака», — объявил ведущий. — Поаплодируйте несравненной и прекрасной Арлин Бежар, которая продемонстрирует вам чудеса магии и волшебства!
— Ой, — сказал Вася, когда на обшарпанный дощатый помост тюремной сцены выплыло видение — высокая, стройная и полногрудая блондинка с длинными распущенными волосами. Видение было задрапировано в длинное искрящееся черное платье с глубоким декольте на груди и спине и разрезами на бедрах, в которых мелькали длинные стройные ножки в блестящих бежевых колготках.
У зэков зоны 227А перехватило дыхание. Единодушный общий полувздох-полустон прокатился по клубному залу.
Блондинка взмахнула рукой, и в ее пальцах появилась раскрытая веером колода карт.
— Боже, вот это искусство, вот это искусство, — как заклинание, повторял Чумарик, наблюдая, как карты порхают в обнаженных руках красавицы, то исчезая, то вновь возникая ниоткуда.
Арлин Бежар ухитрялась доставать из тщательно перетасованной колоды задуманную кем-либо из охранников карту или сдавала карты так, что они разделялись на группы из четырех тузов, четырех королей и т. д., — словом, выделывала нечто невообразимое.
На самом деле зэкам было наплевать на то, что волшебница делала с картами. Они неотрывно наблюдали за стройными ножками, мелькающими в разрезах платья, и за колыханием груди в щедром декольте. Однако Чумарика интересовало нечто совсем другое. Лев Давидович пребывал в трансе. Его самооценка стремительно опускалась вниз, достигнув наконец отрицательной отметки.
— Я никто, — всхлипнул потрясенный до глубины души Лев Давидович. — Я-то думал, что я профессионал. Но по сравнению с этой девочкой я — никто. Не более чем мусор на грязной мостовой жизни.
— Ты — мусор? — угрожающе-изумленным тоном спросил не расслышавший всю фразу, но зато уловивший ключевое слово Косой.
— Мусор я, мусор! — с выражением предельного отчаяния подтвердил Чумарик, не разобравшийся в ситуации.
— Ах ты, мент поганый! — взвыл Косой, вскакивая с места и хватая Льва Давидовича за грудки.
Несколько охранников сорвались с мест и бросились к ним.
— Я — мент? — изумился Чумарик.
— Ты сам только что признался, что ты мусор, ты — наседка, падла! Предупреждаю, тебе не жить, — кричал Косой, пока охранники волокли его, брыкающегося и упирающегося, в карцер.
Закончив представление, блондинка поклонилась и скрылась за кулисами.
— Чего это он вдруг завелся? — недоумевал Лев Давидович.
— Надо быть поосторожнее в выражениях, — неодобрительно посмотрел на него Валькирий. — Зачем было говорить при всех, что ты мусор?
— Но это же метафора, — снова погрузился в тоску Чумарик. — Я всего лишь сказал, что я просто мусор на дороге жизни! Я всегда считал себя профессионалом, но по сравнению с тем, что вытворяла эта девочка, я просто жалкий любитель. Джокер, ты видел? — Он ткнул Васю локтем в бок. — Ты видел это чудо?
Тело Джокера колыхнулось от удара, но ответной реакции не последовало. Его глаза были пустыми и безжизненными.
— Джокер! Джокер! Что с тобой? — встряхивая Васю, тихонько спросил Валькирий, поскольку охрана уже поглядывала в их сторону.
— А? Что? — очнулся Вася. — Где она?
— Кто? — не понял Валькирий.
— Арлин Бежар! Девушка моей мечты! Где она? — голосом безнадежного идиота восклицал Джокер.
— Ё-моё! Этого еще не хватало! — проворчал пахан, откидываясь на спинку стула.
— Ты идешь на свидание с этой охотницей за женихами? — недовольно спросила маркиза.
— С чего ты взяла?
— Ты похож на перепела в разгар брачного сезона.
— Вообще-то ты могла бы сравнить меня с орлом или по крайней мере с соколом.
— Орел не станет вертеться перед зеркалом, причесываясь как ненормальный, перед встречей с дочерью деревенского сапожника, — сварливо сказала маркиза.
— Мама, по-моему, ты ревнуешь, — миролюбиво заметил Альберто. — Это называется комплекс короля Лира. Мириам забавна и хороша в постели, с ней приятно показаться в обществе, но не более того. Уверяю тебя, я не собираюсь на ней жениться.
— Гонсало Альма сначала говорил то же самое, — проворчала Мария Тереза.
— Пожалуй, стоит посмотреть, с какими показателями закрылась вчера нью-йоркская биржа, — предпочел переменить тему Альберто.
Он нажал кнопку дистанционного управления, и экран телевизора осветился.
«Чеченские террористы снова захватили заложников», — послышался голос комментатора.
На экране появились фотографии двоих мужчин.
— Нет, только не это, — не своим голосом закричала маркиза, когда Альберто переключил программу на телетекст.
Мария Тереза вскочила с дивана, опрокинув журнальный столик, и, подскочив к сыну, выхватила у него пульт управления.
— Мама, в чем дело? — обиженно спросил Альберто. — Я знаю, что биржевые новости не слишком тебя интересуют, но зачем же доходить до таких крайностей?
Мария Тереза не слышала его слов. Дрожащими руками она нажимала кнопки пульта дистанционного управления, отыскивая нужный канал.
Наконец на экране вновь появились лицо комментатора и две черно-белые фотографии в правом верхнем углу экрана.
— Если в течение месяца требования террористов не будут удовлетворены, заложники будут расстреляны, — хладнокровно сообщил диктор.
Маркиза судорожно вздохнула и, побледнев как полотно, рухнула на ковер.
В лагерной столовой Чумарик сел за стол к Валькирию.
— Надо поговорить, — сказал он, с отвращением погружая алюминиевую ложку в миску с баландой. Он так и не смог привыкнуть к лагерной кухне.
— Я тоже собирался поговорить с тобой, — кивнул Семен Аристархович.
— Джокер совсем плох, — сказал Лев Давидович. — Даже не знаю, что с ним делать. Я уж и уговаривал его, и ругал — все без толку. Сидит на нарах, забившись в угол, и ни на что не реагирует, даже почти не разговаривает со мной.
— Я тоже заметил, что у него крыша поехала, — coгласился пахан. — Надо что-то делать. Пропадает хороший мужик ни за что ни про что.
— Он твердит, что не может жить без этой фокусницы, что вся его жизнь была никчемной и бессмысленной и что, выйдя из тюрьмы, он собирается уйти в тайгу и замерзнуть в снегах, поскольку только смерть прекратит его страдания, — сообщил Чумарик.
Валькирий удрученно поцокал языком.
— Так бывает, когда мужик долго не видит баб, — заметил он. — Тут лет семь назад один братан из-за медсестрички совсем с катушек сорвался. Ты представляешь, отнял пистолет у охранника, взял его в заложники и угрожал убить, если медсестричка не выйдет за него замуж.
— Да ну? — удивился Лев Давидович. — И чем дело кончилось?
— Пять сверху накинули, в другой лагерь перевели, а медсестричка, говорят, теперь ему письма пишет.
— Легко отделался, — заметил Чумарик. — Могли и подстрелить. Так что будем с Джокером делать? Нельзя ему в таком состоянии одному из тюрьмы в тайгу выходить.
Семен Аристархович задумался, вращая в пальцах стакан буроватого киселя.
— Я знаю, что делать, — в конце концов сказал он. — Положись на меня.
— Доктор, она поправится? — спросил маркиз де Арнелья у врача, вышедшего из дверей отделения реанимации.
Врач с сожалением посмотрел на молодого человека. Он устал быть вестником несчастья. Ему хотелось бы сказать, что все будет хорошо, но это было не так просто.
— Она в тяжелом состоянии, но она поправится? — снова спросил Альберто, пытаясь прочесть на лице доктора оправдательный приговор.
— Ваша мать перенесла обширный инфаркт, — осторожно сказал врач. — Сейчас трудно сказать что-либо определенное. Нужно подождать.
— Но каковы ее шансы? — настойчиво спросил маркиз. — Мама была в прекрасной форме. Она занималась спортом и почти никогда не болела. И у нее здоровое сердце. Она просто не может умереть из-за какого-то инфаркта.
— Нужно надеяться на лучшее, — уклонился от окончательного ответа врач. — Сейчас нам остается только молиться за маркизу де Арнелья.
— Простите меня, сеньор, — сказала подошедшая медсестра, обращаясь к Альберто. — Ваша мать пришла в себя и хочет видеть вас.
— Вы можете пробыть в палате не больше пятнадцати минут, — сказал врач. — И запомните, больная ни в коем случае не должна волноваться.
Маркиз, стараясь не шуметь, осторожно подошел к кровати. В бледной до синевы женщине, опутанной проводами и трубками, он едва признал свою мать.
Мария Тереза с трудом приподняла веки.
— Я умираю, сынок, — прошептала она.
— Не говори глупостей, мама! — стараясь выглядеть оптимистичным, воскликнул Альберто. — Ты еще разобьешь сердца многим молодым тореро.
Маркиза печально улыбнулась, и на ее глазах выступили слезы.
— Пообещай, что выполнишь мое последнее желание, — с трудом шевеля губами, произнесла она.
— Пожалуйста, перестань думать о плохом, — возразил Альберто. — Я выполню все, что ты захочешь, только поскорее поправляйся.
Мария Тереза зашевелилась, стараясь приподняться.
— Поклянись! — потребовала она. — Поклянись всем святым, что сделаешь то, о чем я тебя попрошу. У меня осталось не так много времени.
— Мама, только не волнуйся! Конечно, я клянусь, что сделаю все, что ты захочешь! О чем ты собираешься меня попросить?
— Ты должен разыскать и спасти своего отца, — прошептала маркиза.
Альберто прикрыл лицо рукой.
«Она не в себе, — подумал он. — Мой отец вот уже двадцать лет покоится в семейном склепе на кладбище Сан-Джеронимо. Господи, почему все случилось так внезапно?»
— Ты думаешь, я сошла с ума? — Голос матери стал громче и тверже.
— Нет, мама, конечно, нет.
— Маркиз де Арнелья не был твоим отцом.
— Что?
— То, что ты слышал. Маркиз де Арнелья не был твоим отцом. Он распутный сукин сын, и я никогда не любила его.
— Мама, о чем ты говоришь? Ты всегда рассказывала, каким прекрасным человеком был мой отец, как он любил тебя и меня и как ты страдала, когда он погиб в автокатастрофе.