Страница:
Как будто тараканы, застигнутые включенным светом, девушка и мужчина припустили влево и вправо. Церковный среагировал моментально. Заряд дроби полетел вслед большей по размеру цели… Ба-бах! Перезарядка. Еще один ба-бах! И еще…
Два, три и четыре. У сумасшедшего служителя в запасе осталось не больше парочки патронов…
– Эй, ты!!! – завопила внезапно девушка.
Псих резко повернулся к другой цели и послал в ее сторону еще заряд дроби.
Пять. Большой уже целился из своего «кольта» в профиль обезумевшего «монаха»… Но тот вдруг обернулся к нему. Взгляды их столкнулись, встретились. Большому раньше как-то не доводилось стрелять в людей вот так, глядя им прямо в глаза. И он снова замешкался на секунду. Убийце в сутане ее оказалось достаточно для двойного клац-клац и нажатия спускового крючка.
Клац… Затвор дробовика выбросил цилиндрик стреляной, опустевшей гильзы.
Клац. Дослан следующий патрон. Последний скорее всего, но и одного достаточно…
Щелчок спуска.
Выстрела нет.
Осечка!!!
Та-дах!!! Гулко выстрелил «кольт».
Магнумовская пуля, выпущенная им, угодила старому «монаху» прямо в сердце.
Не пожелавший принять гостей с миром защитник церкви опрокинулся и рухнул, скошенный орудием системы Мистера Кольта, уравнявшим права людей, которых Мистер Бог создал разными. Рядом грохнулся на пол дробовик, все заряды которого пролетели мимо целей.
– Requeiescat in pace, тьфу, – сплюнул Большой и перевел с латинско-церковного на человеческий: – Покойся с миром, последний защитник. Вот тебе и готическая красота… Маленькая, идем отсюда. В этом осиротевшем оплоте религии нам делать нечего.
– Да, нам вон туда, кажется, – согласилась девушка и показала на дверь, ведущую в кулуары за алтарем. Клубившаяся в этом дверном проеме непроглядная серость через промежутки разной длительности на мгновеньице сменялась четкой картинкой. На секундочку в проеме проглядывалось пространство, с виду ничем не напоминавшее помещение для священников, которому в любой церкви положено там находиться.
Упокоившийся служитель в эту дверь при жизни так и не выходил. Он не решился покинуть свой храм в поисках иной доли.
=8=
=9=
Два, три и четыре. У сумасшедшего служителя в запасе осталось не больше парочки патронов…
– Эй, ты!!! – завопила внезапно девушка.
Псих резко повернулся к другой цели и послал в ее сторону еще заряд дроби.
Пять. Большой уже целился из своего «кольта» в профиль обезумевшего «монаха»… Но тот вдруг обернулся к нему. Взгляды их столкнулись, встретились. Большому раньше как-то не доводилось стрелять в людей вот так, глядя им прямо в глаза. И он снова замешкался на секунду. Убийце в сутане ее оказалось достаточно для двойного клац-клац и нажатия спускового крючка.
Клац… Затвор дробовика выбросил цилиндрик стреляной, опустевшей гильзы.
Клац. Дослан следующий патрон. Последний скорее всего, но и одного достаточно…
Щелчок спуска.
Выстрела нет.
Осечка!!!
Та-дах!!! Гулко выстрелил «кольт».
Магнумовская пуля, выпущенная им, угодила старому «монаху» прямо в сердце.
Не пожелавший принять гостей с миром защитник церкви опрокинулся и рухнул, скошенный орудием системы Мистера Кольта, уравнявшим права людей, которых Мистер Бог создал разными. Рядом грохнулся на пол дробовик, все заряды которого пролетели мимо целей.
– Requeiescat in pace, тьфу, – сплюнул Большой и перевел с латинско-церковного на человеческий: – Покойся с миром, последний защитник. Вот тебе и готическая красота… Маленькая, идем отсюда. В этом осиротевшем оплоте религии нам делать нечего.
– Да, нам вон туда, кажется, – согласилась девушка и показала на дверь, ведущую в кулуары за алтарем. Клубившаяся в этом дверном проеме непроглядная серость через промежутки разной длительности на мгновеньице сменялась четкой картинкой. На секундочку в проеме проглядывалось пространство, с виду ничем не напоминавшее помещение для священников, которому в любой церкви положено там находиться.
Упокоившийся служитель в эту дверь при жизни так и не выходил. Он не решился покинуть свой храм в поисках иной доли.
=8=
«…семь=тринадцать=сорок две=
пять=пятнадцать=девять=семь=
сорок пять=шестнадцать=пять=
И все прыгнувшие – кроме четырнадцатой Олры, но она просто отчаялась! – пытались выискать в сдвоенных щелчках определенную систему. Тринадцать вспышек, следствия их прыжков – доказательство прискорбной истины, заключившейся в том, что никому из моих товарищей по несчастью систему отыскать не удалось. Никто из них не разгадал ребус. Но вначале необходимо все-таки доказать наличие какой бы то ни было системы в принципе. А после уж разгадывать сию шараду, определять параметры и припоминать слова для кроссворда.
Они все убеждали себя, наивные, что какая-то система прерывания – есть. Но лично я в этом абсолютно не уверен.
Поэтому даже не пытаюсь. Они – пытались. Все. Кроме Олры. Но она отчаялась… В результате приходится признать – мне, единственному, кто это признание еще способен сделать: все, кроме Олры, тупо прыгали «на авось». Слепо надеялись. Цеплялись за тот самый исчезающе ничтожный шанс. Верили в иррациональное везение. В подарок судьбы. С-суки злорадной…
Поэтому наугад играли «в очко» с неумолимой теорией вероятности. Стояли, дрожали, что-то там в уме просчитывали, высчитывали… и таким вот образом, как одержимые, свет за светом, с перерывами на тьму, по очереди считали, надеялись, желали. Затем рано или поздно они прыгали – когда им чудилось, что уловлено или просчитано: вот-вот прозвучит первый, начальный щелчок…
Их всех больше нет. А я пока – есть. И я пока живой. Не прыгаю.
В ЗОНЕ я.
Я трус. Потому что. Не боюсь тигр, не боюсь прочих скотов и скотин местных и пришлых, малых и больших, глупых и не очень, наверное, я даже красных жирафозмеерексов не боюсь, но вот прыгнуть – страшусь позорно, до дрожи в кончиках пальцев, до грани обморока.
Странно, если разобраться по существу. В жизни ДО ЗОНЫ я, случалось, подумывал о самоубийстве, и мне твердила «окружающая среда обитания»: что самоубийство – трусость, что это не выход, достойный человека. Всего лишь аварийный люк, черная лестница. Живи там, где живешь, и радуйся тому, что живешь, пускай и по уши в безысходной тоске и боли. Жизнь, мол, прекрасна, пускай и не для всех… В ЗОНЕ жить не лучше, хотя и по иным причинам; внутренняя среда обитания – сплошной ночной скрученный кошмар, из тех, от которых просыпаешься с безумным воплем на устах… Ничуть не сахар, словом. Даже не сахарин. Но аксиома внешнего мира «самоубийство – трусость» сидит в моем сознании крепко-накрепко, окопалась на совесть, и тут уж я не могу заставить себя перепрыгнуть собственный инстинкт самосохранения. Синоним – «самоубиться». Само – нет-нет, ни за что! Не дождешься от меня подарочка, ЗОНА!!! Слышишь?!
Да и не верю я, не верю, что мне в этой Рубежной лотерее может выпасть счастливый билет. Не верю в «авось». Но… иногда ужасно хочется, до чего же хочется поверить… И, странным образом, по духу это желание поверить в Удачный Прыжок невероятно близко желанию верить в Чудо. Тому, что нередко возникало в убогой и беспросветной жизни, которая выпала на мою долю там, в период до ЗОНЫ…
Наверное, я мог бы прыгнуть. Прыгнуть еще самым первым. Но двадцать третьим, последним, – уже не смогу. Насмотрелся. И не могу. Только глаза закроешь – и вспышки, вспышки, вспышки…
семь=четыре=сорок три=одиннадцать=
шесть=семь=сорок=две=три=две…»
Местечко, куда теперь угодили он и она, можно было бы назвать райским. Раскинувшееся неподалеку синее-синее, словно в нем купорос растворили, море гоняло легкую зыбь, пробуя на вкус изжелта-белый, цвета благородной элефантины, берег из мелкого, приятного на ощупь песка.
Неуловимый бриз легко, будто забавляясь, целовал созерцателей. Это местечко можно было бы назвать райским… можно было бы.
Ехидное окружающее сущее, чтобы жизнь ей и ему не казалась медом, коварно подсунуло им очередную подлость. Посреди россыпи видневшихся вдали невысоких курганов, покрытых менгирами и дольменами, готовилось состояться сражение. Таясь среди складок местности, он и она извлекли из рюкзаков бинокли и приготовились вооруженно наблюдать…
Группы мегалитов, на первый взгляд хаотически разбросанных, были превращены в некое подобие укрепрайона. В неглубоких рвах из дна наверняка торчали заостренные колья. Сооружения не особенно эффективные, конечно. Времени оборонявшимся явно не хватило. Впрочем, от прямых наскоков кавалерии эти рвы вполне могли спасти.
Отряд всадников, числом около трех десятков человек, объехал курган, вбирая его в кольцо, и через проходы между рвами нападавшие ринулись внутрь, вынужденно скучившись. Пролетела стрела, вышибив всадника из седла… Еще одна и еще… За огромным менгиром высокий мускулистый парень в набедренной повязке и рогатом шлеме сбил конника длинным копьем и тут же юркнул в промежуток между дольменами.
– Крики умирающих врагов – вот настоящая музыка для уха истинного воина, – процитировала кого-то она и вынесла свой вердикт: – Безумие!
– И не говори… – задумчиво молвил он и поскреб жесткие волосы на правой щеке. – Но коль уж мы участвуем в этом безумии, надо играть по установленным ими правилам.
– Ими? Кем это ими?
– Не знаю. Как у Стругацких, да. Гомеостатическое мироздание как бы…
– Какое мироздание? И кто такие эти… Стругацкие?
– Потом как-нибудь расскажу. А сейчас, как я и подозревал, надо помочь этим.
– Каким, всадникам?
– Ни в коем случае! – Он передернул плечами. – Эти справились бы и сами.
Он разглядывал в бинокль, как усатый мужчина, похожий на кочевника-монгола из фильмов про хана Чингиза, разделывается с двумя конниками.
– Откуда ты знаешь, кто они вообще такие? Может, это стражники ловят беглых преступников, э? – прищурилась она.
– Не щурься из солидарности с ними, ты и так достаточно монголоидная. А почему я решил… Да как тебе сказать! Интуиция. Чувство пути. И я начинаю привыкать доверять ему. Те всадники определенно плохие парни. Оставайся тут.
Он сбросил рюкзак, выпрямил спину и, не таясь, зашагал в сторону разразившегося столкновения. Его заметил один из конников и поскакал прямо к нему, размахивая смертоносно поблескивающим боевым топором. Эти угрожающие движения словно приговаривали: «Давай, дружок, давай, еще ближе, еще…»
Идущий держал пистолет по-ковбойски, у пояса.
Он очень четко видел яростно блестевшие глаза воина неведомого племени, яростный волчий оскал. Лоснившаяся кожаная броня с нашитыми металлическими бляшками, нагрудник с вычеканенными змеями… воистину этот воин был грозен и устрашающ. Но не для того, кто повидал противников, выглядевших несоизмеримо грознее и гора-а-аздо более устрашающих, чем всадник с примитивным рубящим оружием.
Кочевник почти поравнялся с ним и уже занес для удара свой топор. Она испуганно вскрикнула и зажмурилась, закрыв ладонями лицо, чтобы не видеть того, что вот-вот случится… Он спокойно выжал люфт спускового крючка и в упор выстрелил в атакующего всадника. Тут же отпрыгнул влево, дав лошади с уже мертвым наездником пронестись мимо. Глянув на поле битвы, он обнаружил, что там его помощи уже никому не требуется: последний выживший всадник в глухом шлеме и черном, величественно развевающемся на ветру плаще спешно ретировался.
Тяжко вздохнув, он развернулся и побрел назад, к ней.
– И что это было? – закономерно поинтересовалась она. – Стоило так рисковать?
– Стоило или нет, не нам решать. Но ты подумай, где мы в этой голой степи найдем хоть какое-нибудь подобие двери? Посмотри еще раз в бинокль, видишь, вон там, в тени этого…
– Вижу, вижу! Теперь поняла. Чтобы пробраться туда, нам обязательно надо было подружиться с…
– Можешь ведь, когда захочешь, – удовлетворенно заключил ведущий.
– Уф-ф, жара-то кака-ая, – жалобно проговорила она, вытирая рукой лоб, сплошь залитый потом.
– Стекла, конечно, с трещинами, но на безрыбье, как говорится, и рак рыба. Извини, деточка, мне нужнее… Идем. Можешь закрыть глаза и держаться за меня. Главное, что я уже разглядел и знаю, куда вести.
Пройдя с километр, и младшая наконец-то увидела то, что ее ведущий заприметил сразу. Продолговатое бурое пятно, выделявшееся среди ослепительного бело-желтого окружения. Объект был настолько похож на…
– Корабль! – вскричала она.
– Ну, не совсем, – поправил он ее. – Катер скорее всего или яхта…
Когда они наконец-то добрели к бывшему плавсредству, солнце как раз вскарабкалось в зенит. По дороге постепенно поджаривая яростным ультрафиолетом окружающий путников мирок.
– Тень, те-ень, – страдающе произнесла она, забираясь на борт и практически падая в объятия прохладной тени, царившей в каюте.
Забравшись следом, он критически оглядел палубу яхты. Две мачты, заржавелые и источенные солью, торчали эдакими корявыми огрызками. На палубе вповалку, вперемешку валялись обрывки такелажа… и тела. Мумифицировавшиеся трупы в клочках одежды лежали прямо там, где их настигала внезапная смерть.
– Да-а, – протянул он. – Слушай, малышка, как думаешь, из-за чего может враз испариться целое море?
– Чего-чего?.. – пролепетала она.
– Я говорю, что же такое могло не только их всех в одну секунду поубивать, но и испарить целое море?
– Ядерный взрыв, – предположила она.
– Не похоже… Ударной волной тут разметало бы все, к чертям свинячьим. Да и представь себе мощь заряда, способного мигом испарить целое море. Нет, здесь что-то другое.
– У меня нет никакого желания выяснять что. Видишь?
– Вижу. Здесь нам точно нечего ловить. Уходим… Какое счастье, что здесь проход сразу нашелся. Если бы я знал, куда ведет дырка в основании того менгира, то предпочел бы лучше там остаться и поискать другой ход. Только бы не сюда…
– Если бы мы знали, куда что ведет, то это была бы совсем другая история, – резонно отметила она.
пять=пятнадцать=девять=семь=
сорок пять=шестнадцать=пять=
И все прыгнувшие – кроме четырнадцатой Олры, но она просто отчаялась! – пытались выискать в сдвоенных щелчках определенную систему. Тринадцать вспышек, следствия их прыжков – доказательство прискорбной истины, заключившейся в том, что никому из моих товарищей по несчастью систему отыскать не удалось. Никто из них не разгадал ребус. Но вначале необходимо все-таки доказать наличие какой бы то ни было системы в принципе. А после уж разгадывать сию шараду, определять параметры и припоминать слова для кроссворда.
Они все убеждали себя, наивные, что какая-то система прерывания – есть. Но лично я в этом абсолютно не уверен.
Поэтому даже не пытаюсь. Они – пытались. Все. Кроме Олры. Но она отчаялась… В результате приходится признать – мне, единственному, кто это признание еще способен сделать: все, кроме Олры, тупо прыгали «на авось». Слепо надеялись. Цеплялись за тот самый исчезающе ничтожный шанс. Верили в иррациональное везение. В подарок судьбы. С-суки злорадной…
Поэтому наугад играли «в очко» с неумолимой теорией вероятности. Стояли, дрожали, что-то там в уме просчитывали, высчитывали… и таким вот образом, как одержимые, свет за светом, с перерывами на тьму, по очереди считали, надеялись, желали. Затем рано или поздно они прыгали – когда им чудилось, что уловлено или просчитано: вот-вот прозвучит первый, начальный щелчок…
Их всех больше нет. А я пока – есть. И я пока живой. Не прыгаю.
В ЗОНЕ я.
Я трус. Потому что. Не боюсь тигр, не боюсь прочих скотов и скотин местных и пришлых, малых и больших, глупых и не очень, наверное, я даже красных жирафозмеерексов не боюсь, но вот прыгнуть – страшусь позорно, до дрожи в кончиках пальцев, до грани обморока.
Странно, если разобраться по существу. В жизни ДО ЗОНЫ я, случалось, подумывал о самоубийстве, и мне твердила «окружающая среда обитания»: что самоубийство – трусость, что это не выход, достойный человека. Всего лишь аварийный люк, черная лестница. Живи там, где живешь, и радуйся тому, что живешь, пускай и по уши в безысходной тоске и боли. Жизнь, мол, прекрасна, пускай и не для всех… В ЗОНЕ жить не лучше, хотя и по иным причинам; внутренняя среда обитания – сплошной ночной скрученный кошмар, из тех, от которых просыпаешься с безумным воплем на устах… Ничуть не сахар, словом. Даже не сахарин. Но аксиома внешнего мира «самоубийство – трусость» сидит в моем сознании крепко-накрепко, окопалась на совесть, и тут уж я не могу заставить себя перепрыгнуть собственный инстинкт самосохранения. Синоним – «самоубиться». Само – нет-нет, ни за что! Не дождешься от меня подарочка, ЗОНА!!! Слышишь?!
Да и не верю я, не верю, что мне в этой Рубежной лотерее может выпасть счастливый билет. Не верю в «авось». Но… иногда ужасно хочется, до чего же хочется поверить… И, странным образом, по духу это желание поверить в Удачный Прыжок невероятно близко желанию верить в Чудо. Тому, что нередко возникало в убогой и беспросветной жизни, которая выпала на мою долю там, в период до ЗОНЫ…
Наверное, я мог бы прыгнуть. Прыгнуть еще самым первым. Но двадцать третьим, последним, – уже не смогу. Насмотрелся. И не могу. Только глаза закроешь – и вспышки, вспышки, вспышки…
семь=четыре=сорок три=одиннадцать=
шесть=семь=сорок=две=три=две…»
* * *
Солнце, этот древний бог, почти во всех пройденных мирах светило одинаково. Во всяком случае, оно было таким же, как и привычное с детства. Если только не скрывалось за облачной паранджой. Что происходило нечасто.Местечко, куда теперь угодили он и она, можно было бы назвать райским. Раскинувшееся неподалеку синее-синее, словно в нем купорос растворили, море гоняло легкую зыбь, пробуя на вкус изжелта-белый, цвета благородной элефантины, берег из мелкого, приятного на ощупь песка.
Неуловимый бриз легко, будто забавляясь, целовал созерцателей. Это местечко можно было бы назвать райским… можно было бы.
Ехидное окружающее сущее, чтобы жизнь ей и ему не казалась медом, коварно подсунуло им очередную подлость. Посреди россыпи видневшихся вдали невысоких курганов, покрытых менгирами и дольменами, готовилось состояться сражение. Таясь среди складок местности, он и она извлекли из рюкзаков бинокли и приготовились вооруженно наблюдать…
Группы мегалитов, на первый взгляд хаотически разбросанных, были превращены в некое подобие укрепрайона. В неглубоких рвах из дна наверняка торчали заостренные колья. Сооружения не особенно эффективные, конечно. Времени оборонявшимся явно не хватило. Впрочем, от прямых наскоков кавалерии эти рвы вполне могли спасти.
Отряд всадников, числом около трех десятков человек, объехал курган, вбирая его в кольцо, и через проходы между рвами нападавшие ринулись внутрь, вынужденно скучившись. Пролетела стрела, вышибив всадника из седла… Еще одна и еще… За огромным менгиром высокий мускулистый парень в набедренной повязке и рогатом шлеме сбил конника длинным копьем и тут же юркнул в промежуток между дольменами.
– Крики умирающих врагов – вот настоящая музыка для уха истинного воина, – процитировала кого-то она и вынесла свой вердикт: – Безумие!
– И не говори… – задумчиво молвил он и поскреб жесткие волосы на правой щеке. – Но коль уж мы участвуем в этом безумии, надо играть по установленным ими правилам.
– Ими? Кем это ими?
– Не знаю. Как у Стругацких, да. Гомеостатическое мироздание как бы…
– Какое мироздание? И кто такие эти… Стругацкие?
– Потом как-нибудь расскажу. А сейчас, как я и подозревал, надо помочь этим.
– Каким, всадникам?
– Ни в коем случае! – Он передернул плечами. – Эти справились бы и сами.
Он разглядывал в бинокль, как усатый мужчина, похожий на кочевника-монгола из фильмов про хана Чингиза, разделывается с двумя конниками.
– Откуда ты знаешь, кто они вообще такие? Может, это стражники ловят беглых преступников, э? – прищурилась она.
– Не щурься из солидарности с ними, ты и так достаточно монголоидная. А почему я решил… Да как тебе сказать! Интуиция. Чувство пути. И я начинаю привыкать доверять ему. Те всадники определенно плохие парни. Оставайся тут.
Он сбросил рюкзак, выпрямил спину и, не таясь, зашагал в сторону разразившегося столкновения. Его заметил один из конников и поскакал прямо к нему, размахивая смертоносно поблескивающим боевым топором. Эти угрожающие движения словно приговаривали: «Давай, дружок, давай, еще ближе, еще…»
Идущий держал пистолет по-ковбойски, у пояса.
Он очень четко видел яростно блестевшие глаза воина неведомого племени, яростный волчий оскал. Лоснившаяся кожаная броня с нашитыми металлическими бляшками, нагрудник с вычеканенными змеями… воистину этот воин был грозен и устрашающ. Но не для того, кто повидал противников, выглядевших несоизмеримо грознее и гора-а-аздо более устрашающих, чем всадник с примитивным рубящим оружием.
Кочевник почти поравнялся с ним и уже занес для удара свой топор. Она испуганно вскрикнула и зажмурилась, закрыв ладонями лицо, чтобы не видеть того, что вот-вот случится… Он спокойно выжал люфт спускового крючка и в упор выстрелил в атакующего всадника. Тут же отпрыгнул влево, дав лошади с уже мертвым наездником пронестись мимо. Глянув на поле битвы, он обнаружил, что там его помощи уже никому не требуется: последний выживший всадник в глухом шлеме и черном, величественно развевающемся на ветру плаще спешно ретировался.
Тяжко вздохнув, он развернулся и побрел назад, к ней.
– И что это было? – закономерно поинтересовалась она. – Стоило так рисковать?
– Стоило или нет, не нам решать. Но ты подумай, где мы в этой голой степи найдем хоть какое-нибудь подобие двери? Посмотри еще раз в бинокль, видишь, вон там, в тени этого…
– Вижу, вижу! Теперь поняла. Чтобы пробраться туда, нам обязательно надо было подружиться с…
– Можешь ведь, когда захочешь, – удовлетворенно заключил ведущий.
* * *
…Он, порывшись в нагрудных карманах, извлек солнцезащитные очки и водрузил их на породистый крупный нос.– Уф-ф, жара-то кака-ая, – жалобно проговорила она, вытирая рукой лоб, сплошь залитый потом.
– Стекла, конечно, с трещинами, но на безрыбье, как говорится, и рак рыба. Извини, деточка, мне нужнее… Идем. Можешь закрыть глаза и держаться за меня. Главное, что я уже разглядел и знаю, куда вести.
Пройдя с километр, и младшая наконец-то увидела то, что ее ведущий заприметил сразу. Продолговатое бурое пятно, выделявшееся среди ослепительного бело-желтого окружения. Объект был настолько похож на…
– Корабль! – вскричала она.
– Ну, не совсем, – поправил он ее. – Катер скорее всего или яхта…
Когда они наконец-то добрели к бывшему плавсредству, солнце как раз вскарабкалось в зенит. По дороге постепенно поджаривая яростным ультрафиолетом окружающий путников мирок.
– Тень, те-ень, – страдающе произнесла она, забираясь на борт и практически падая в объятия прохладной тени, царившей в каюте.
Забравшись следом, он критически оглядел палубу яхты. Две мачты, заржавелые и источенные солью, торчали эдакими корявыми огрызками. На палубе вповалку, вперемешку валялись обрывки такелажа… и тела. Мумифицировавшиеся трупы в клочках одежды лежали прямо там, где их настигала внезапная смерть.
– Да-а, – протянул он. – Слушай, малышка, как думаешь, из-за чего может враз испариться целое море?
– Чего-чего?.. – пролепетала она.
– Я говорю, что же такое могло не только их всех в одну секунду поубивать, но и испарить целое море?
– Ядерный взрыв, – предположила она.
– Не похоже… Ударной волной тут разметало бы все, к чертям свинячьим. Да и представь себе мощь заряда, способного мигом испарить целое море. Нет, здесь что-то другое.
– У меня нет никакого желания выяснять что. Видишь?
– Вижу. Здесь нам точно нечего ловить. Уходим… Какое счастье, что здесь проход сразу нашелся. Если бы я знал, куда ведет дырка в основании того менгира, то предпочел бы лучше там остаться и поискать другой ход. Только бы не сюда…
– Если бы мы знали, куда что ведет, то это была бы совсем другая история, – резонно отметила она.
=9=
«…сорок две=пять=восемь=двадцать две=
Дождавшись очередной прыжковой секунды и бросив мимолетный взгляд на солнечную равнину, расстилавшуюся там, за Рубежом, я полез в Бункер. Тоже, конечно, название с большой буквы. Самое важное, исполненное особым смыслом имя. Не будь его, Бункера, никто из нас не выжил бы «ночью». Когда тьма сгущается и подступает к Рубежу, как густой кисельный туман, и сливается с его почерневшей серостью… Вот тогда появляются все эти болбы, жакли, ормелы, барбозы, шокклы, луваски, красные рексы, вреки, жуткие черные юборнесы и всякие прочие премилые созданьица, которым мы постепенно, лишь бы как-то обозначить этих оживших страхолюдин из кошмарных снов, надавали всяких названий с маленьких букв. И вот тогда они стелются, крадутся, топочут, ползут, топают, скачут, катятся, лезут, шагают, летят, скользят по ЗОНЕ, чувствуя себя полновластными ее хозяевами.
И во тьме только стены Бункера способны обеспечить защитой. Стальные, металлические, свинцовые, титановые… а ч-черт знает, какие именно, из чего они сделаны!.. Они дарят отсрочку, позволяют надеяться, что Зверь не учует запах Человека… Мой запах… уже не наш… Один я. Один, один, один, один…
Прыжок – он тоже. Всего один. Пан или пропал. Чертова дюжина плюс одна отчаявшаяся – пропал. Минус восьмеро, что погибли здесь, не успев воспользоваться правом на прыжок… Не верю, что последнему из двадцати трех пленников в лотерее судьбы выпадет участь быть паном.
Один… Никогда бы не подумал, что мне будет настолько больно. Там и тогда, еще до ЗОНЫ, казалось, я испил горький коктейль одиночества и боли до самого донышка. Но и вообразить не мог, не сумел бы, что истинное одиночество неизмеримо горше, нежели самое беспредельное там.
Там, где есть хотя бы кого ненавидеть. Где есть ты и те, кто ненавидит тебя. Люди, которые хоть какие-нибудь чувства по поводу твоего существования испытывают. Пусть равнодушие. Оно ведь тоже чувство, своеобразное. Но тому, кто не оставался один в ЗОНЕ, этого просто не понять. Никогда. Уж я-то уверен. Здесь у меня больше нет никого. Не в переносном смысле, а в прямом. Даже тех нет, кому я безразличен. Наверное, лишь затерянный в космосе выживший пилот звездолета, у которого отказал движитель, мог бы меня по-настоящему понять…
Грустная ирония: на дисплее Счетчика никогда не появится цифра =1=, единичка, с обеих сторон закрытая сдвоенными черточками. Одной секунды промежутка между появлениями выходного проема – не было. Пока еще, во всяком случае, не наблюдалось… Зато я – уже один. А для того чтобы утратить, чтобы навсегда лишиться последней ниточки, спасающей от вселенского, неописуемого одиночества в ЗОНЕ, которое хуже смерти, достаточно и одной-единственной секунды.
Прыжковой, ч-черт бы ее располосовал!.. у-у-у, ненавиж-жу! хуже ЗОНЫ… так ненавижу, что даже с большой буквы называть не желаю!
Ее отображение в виде циферки «1» никогда, никогда не появится на экране.
Да что там секунды… тысячной дольки секунды с лихвой достаточно, чтобы лишиться последнего напарника, другого человека, вдвоем с которым еще можно было бы на что-то надеяться. Красивое слово, вычурное, но – верное… Псссссссссссссс – и нету Эла. И больше никому до тебя никакого дела. Ты один. И ЗОНА. Хочешь жить – влачи. Не хочешь – прыгай. Ха. Просто, как… повеситься. Кто пытался всерьез, тот знает, до чего же это непросто на самом деле.
А захочешь кого-нибудь полюбить, люби на здоровье. Каламбур, ха-ха. Обожай всех тварей, что к твоей персоне испытывают исключительно гастрономический интерес. Больше и некого здесь любить. Жизнь моя жестянка, а ну ее в… не-е-е, не дождется!..
Но что же делать, что мне теперь делать-то? И Эл ушел. Прыгнул. Даже он не выдержал, хотя на полном серьезе заявлял мне, что: «…только после вас, русский друг! Слово джентльмена…»
Это из-за нее. Семь тьма-светов минуло после шага Олры во вспышку, и за эти семь циклов англичанин сбрендил. Утратив ее, самым натуральным образом сошел с ума! Единственный, кто сошел с ума не от пытки соблазняющих, манящих в ад или рай сдвоенных щелчков. Вот он и стал двадцать вторым ушедшим, бросившим меня подыхать от одиночества. Верь после этого английским джентльменам на слово!
Но как же я?.. Я ведь тоже ее…
А, ч-черт!..
Да, я не прыгнул.
Я живу. Наверное, все-таки не любил ее. Просто она была очень красивая и сексапильная женщина. А женщин среди нас вообще было всего девять. Причем шесть из них в моем представлении – одно название, что женщины. Но даже ни одну из них я своей подругой, постоянной партнершей не отважился бы назвать. Не говоря уж о тех трех, которые были, по-моему, очень даже женщины… А ведь мы просуществовали не так уж мало времени здесь, все вместе, колхозом. В одном помещении, по сути, обитая. И сколько раз приходилось, лежа, сцепив зубы и скорчившись за своей занавеской, слышать, как другие… эх. А в редкие ночи, в которые мою постель наконец-то «согревала» по жребию одна из особ женского пола, становилось еще хуже. Потому что, видимо, такой уж я ненормальный. Мне, вишь ли, даже в этой нечеловеческой ситуации подавай нечто большее, чем просто секс… Натура такая, что делать.
Если уж пожелать, то самого невозможного. Любви.
А теперь и Бункер, и все, все, все, что мы соорудили-понастроили, все, что накопили для того, чтобы выжить в ЗОНЕ, – в моем единоличном распоряжении. Мы объединились, чтобы выжить, и выживали, осознав, что сила наша – в единстве. Не самый характерный для изведанной ЗОНЫ случай наверняка!
Жили. Пока не начали прыгать… Но я бы отдал все, согласился бы даже прыгнуть, клянусь! Отдал бы за одно-единственное вознаграждение!
Если ты есть, господи милостивый, и можешь как-то влиять на ЗОНУ, подари мне хоть кого-нибудь!!! Слышишь?! Или забирай мою жизнь. Сам себя я не прикончу, не дождется ЗОНА, так подстереги и ударь внезапно, в спину… На кой мне сдалась-то она, такая жизнь…
Но тебя нет, бог. Я в твою волю больше не верю. Иначе ты даровал бы мне избавление. Не позволил бы так отчаянно страдать, не подверг бы настолько изуверским пыткам… И потому твое имя я произношу с маленькой буквы.
Нет тебя.
Есть только ЗОНА. Вот в нее, проглотившую меня, я верую.
А что еще остается? Тому, кто не прыгнул?
восемь=восемь=восемь=
семь=четыре=три=пять=семь=
тринадцать=шесть=шесть=шесть…»
– Пустыня пустыне рознь, – многозначительно заметил мужчина. – То была мертвая пустыня. А эта – живая.
– Ну да, ну да. Верблюдов я тоже вижу, – язвительным тоном отозвалась она.
Поодаль, у подножия длинного и высокого, словно песчаное цунами, бархана и впрямь обгладывало колючие кусты небольшое, с десяток особей, стадо верблюдов. Оседланные, с навьюченной поклажей, переметными сумами и прочей сбруей, и – никакой охраны. Неудивительно, что это зрелище провоцировало соблазн угнать «кораблей пустыни».
– Украдем? – предложила Маленькая, озорно сверкнув глазками.
– Нет уж. Тот факт, что они тут топчутся без охраны, напрочь выбивается из нормального положения вещей. А если что-то идет не так, лучше от этого «чего-то» держаться как можно дальше, соображаешь, о чем я?
Она кивнула.
– А может…
Но девушка не успела озвучить идею.
Там, за длинным барханом, грянул хор мужских голосов, распевающих на… немецком?
– Тихо, тихо, малышка… – зашептал ей в самое ушко. – Я, кажется, понял, где мы. Дойче шпрехе еще не совсем выветрился из памяти. Германские фильмы на кассетах без перевода опять же не давали забыть.
Он отпустил напарницу, пригнулся и взбежал на бархан. У вершины остановился, стараясь не шуметь, залег и преодолел последние метры по-пластунски, ползя по предательски осыпающемуся песку.
Мужские голоса продолжали дружно распевать:
Взору открылось вот что. Из центра круглой площадки, выкопанной и утрамбованной в песке, а по краям обложенной мешками с тем же песком, прямо в небо уставились стволами два орудия. Человеку, некогда почитывавшему справочники по военной технике времен Второй мировой войны, не составило труда определить, что это зенитка Flak-88.
Возле зенитных орудий на ящиках из-под снарядов сидели люди. Кто-то из них потягивал что-то из жестяных кружек, кто-то курил, а кто-то снаряжал патронами автоматные магазины. Облачены сидевшие были в чрезвычайно пыльную одежду, поэтому идентифицировал их Большой по валявшимся поодаль каскам. И по «репертуару» пластинки, крутившейся на патефоне, установленном сбоку от зениток.
Узрев все, что ему было необходимо, старший напарник пополз обратно.
– Что там?
– Немцы.
– Немцы?
– Да, мы, похоже, во фрагменте тысяча девятьсот сорок четвертого года.
– С чего ты взял?
– А с того, что такая одиночная огневая точка, без поддержки, тупо изолированная… Жест отчаяния. Остались прикрывать отход товарищей.
– Прямо триста спартанцев! Это же фашисты, – презрительно скривилась Маленькая.
– Ну а как же. Фашисты, демократы, коммунисты, анархисты… Все ведь люди. Разные. Свои герои у них, свои ценности, свои антигерои. Ты за этим барханом видишь фашистов, нелюдей, упырей. А я, при всей ненависти к нацизму как таковому, вижу там простых парней, которые не побоялись приближения танков Монтгомери и остались прикрывать отступление своих боевых товарищей. При этом прекрасно понимая, что задержат врагов максимум на полчаса. Но все же остались. Фашисты – это те, кто их сюда, в адские пески, заслал подыхать. Подумай-ка об этом на досуге. А досуг…
Он замолчал на полуфразе, прислушиваясь.
– Томми![3] – крикнул один из немцев.
– Auf Positionen![4] – четко распорядился кто-то из них, по-видимому, офицер.
Пришло время говорить пушкам, а не музам. Два орудийных выстрела слились в один.
В ответ пустыня вокруг укрепленной площадки украсилась «цветками» из песка и пыли, поднятыми британскими снарядами.
Маленькая и Большой, не найдя ничего лучшего, метнулись к стаду и спрятались среди верблюдов.
– Ну и запашок… Давай отвязываем – и прочь отсюда, прочь!
– Погоди, погоди. Спесивые бритты едва нас завидят, прихлопнут не задумываясь. Потому что примут за убегающих роммелевских солдат. Так что разумнее было бы остаться и молиться всем известным богам. И неизвестным тоже.
Они уселись на горячий песок, прислонившись спинами к косматым бокам пустынных кораблей. Прилегшие верблюды отнеслись к новоявленным соседям с присущим только им стоицизмом…
Время, как известно, течет всегда одинаково. Однако, если человек кого-то или чего-то ждет, его восприятие начинает сомневаться в непреложности этой ма́ксимы. Вот и сейчас минуты для напарников текли подобно десяткам часов. Им оставалось только ждать, ждать, ждать… И надеяться.
Дождавшись очередной прыжковой секунды и бросив мимолетный взгляд на солнечную равнину, расстилавшуюся там, за Рубежом, я полез в Бункер. Тоже, конечно, название с большой буквы. Самое важное, исполненное особым смыслом имя. Не будь его, Бункера, никто из нас не выжил бы «ночью». Когда тьма сгущается и подступает к Рубежу, как густой кисельный туман, и сливается с его почерневшей серостью… Вот тогда появляются все эти болбы, жакли, ормелы, барбозы, шокклы, луваски, красные рексы, вреки, жуткие черные юборнесы и всякие прочие премилые созданьица, которым мы постепенно, лишь бы как-то обозначить этих оживших страхолюдин из кошмарных снов, надавали всяких названий с маленьких букв. И вот тогда они стелются, крадутся, топочут, ползут, топают, скачут, катятся, лезут, шагают, летят, скользят по ЗОНЕ, чувствуя себя полновластными ее хозяевами.
И во тьме только стены Бункера способны обеспечить защитой. Стальные, металлические, свинцовые, титановые… а ч-черт знает, какие именно, из чего они сделаны!.. Они дарят отсрочку, позволяют надеяться, что Зверь не учует запах Человека… Мой запах… уже не наш… Один я. Один, один, один, один…
Прыжок – он тоже. Всего один. Пан или пропал. Чертова дюжина плюс одна отчаявшаяся – пропал. Минус восьмеро, что погибли здесь, не успев воспользоваться правом на прыжок… Не верю, что последнему из двадцати трех пленников в лотерее судьбы выпадет участь быть паном.
Один… Никогда бы не подумал, что мне будет настолько больно. Там и тогда, еще до ЗОНЫ, казалось, я испил горький коктейль одиночества и боли до самого донышка. Но и вообразить не мог, не сумел бы, что истинное одиночество неизмеримо горше, нежели самое беспредельное там.
Там, где есть хотя бы кого ненавидеть. Где есть ты и те, кто ненавидит тебя. Люди, которые хоть какие-нибудь чувства по поводу твоего существования испытывают. Пусть равнодушие. Оно ведь тоже чувство, своеобразное. Но тому, кто не оставался один в ЗОНЕ, этого просто не понять. Никогда. Уж я-то уверен. Здесь у меня больше нет никого. Не в переносном смысле, а в прямом. Даже тех нет, кому я безразличен. Наверное, лишь затерянный в космосе выживший пилот звездолета, у которого отказал движитель, мог бы меня по-настоящему понять…
Грустная ирония: на дисплее Счетчика никогда не появится цифра =1=, единичка, с обеих сторон закрытая сдвоенными черточками. Одной секунды промежутка между появлениями выходного проема – не было. Пока еще, во всяком случае, не наблюдалось… Зато я – уже один. А для того чтобы утратить, чтобы навсегда лишиться последней ниточки, спасающей от вселенского, неописуемого одиночества в ЗОНЕ, которое хуже смерти, достаточно и одной-единственной секунды.
Прыжковой, ч-черт бы ее располосовал!.. у-у-у, ненавиж-жу! хуже ЗОНЫ… так ненавижу, что даже с большой буквы называть не желаю!
Ее отображение в виде циферки «1» никогда, никогда не появится на экране.
Да что там секунды… тысячной дольки секунды с лихвой достаточно, чтобы лишиться последнего напарника, другого человека, вдвоем с которым еще можно было бы на что-то надеяться. Красивое слово, вычурное, но – верное… Псссссссссссссс – и нету Эла. И больше никому до тебя никакого дела. Ты один. И ЗОНА. Хочешь жить – влачи. Не хочешь – прыгай. Ха. Просто, как… повеситься. Кто пытался всерьез, тот знает, до чего же это непросто на самом деле.
А захочешь кого-нибудь полюбить, люби на здоровье. Каламбур, ха-ха. Обожай всех тварей, что к твоей персоне испытывают исключительно гастрономический интерес. Больше и некого здесь любить. Жизнь моя жестянка, а ну ее в… не-е-е, не дождется!..
Но что же делать, что мне теперь делать-то? И Эл ушел. Прыгнул. Даже он не выдержал, хотя на полном серьезе заявлял мне, что: «…только после вас, русский друг! Слово джентльмена…»
Это из-за нее. Семь тьма-светов минуло после шага Олры во вспышку, и за эти семь циклов англичанин сбрендил. Утратив ее, самым натуральным образом сошел с ума! Единственный, кто сошел с ума не от пытки соблазняющих, манящих в ад или рай сдвоенных щелчков. Вот он и стал двадцать вторым ушедшим, бросившим меня подыхать от одиночества. Верь после этого английским джентльменам на слово!
Но как же я?.. Я ведь тоже ее…
А, ч-черт!..
Да, я не прыгнул.
Я живу. Наверное, все-таки не любил ее. Просто она была очень красивая и сексапильная женщина. А женщин среди нас вообще было всего девять. Причем шесть из них в моем представлении – одно название, что женщины. Но даже ни одну из них я своей подругой, постоянной партнершей не отважился бы назвать. Не говоря уж о тех трех, которые были, по-моему, очень даже женщины… А ведь мы просуществовали не так уж мало времени здесь, все вместе, колхозом. В одном помещении, по сути, обитая. И сколько раз приходилось, лежа, сцепив зубы и скорчившись за своей занавеской, слышать, как другие… эх. А в редкие ночи, в которые мою постель наконец-то «согревала» по жребию одна из особ женского пола, становилось еще хуже. Потому что, видимо, такой уж я ненормальный. Мне, вишь ли, даже в этой нечеловеческой ситуации подавай нечто большее, чем просто секс… Натура такая, что делать.
Если уж пожелать, то самого невозможного. Любви.
А теперь и Бункер, и все, все, все, что мы соорудили-понастроили, все, что накопили для того, чтобы выжить в ЗОНЕ, – в моем единоличном распоряжении. Мы объединились, чтобы выжить, и выживали, осознав, что сила наша – в единстве. Не самый характерный для изведанной ЗОНЫ случай наверняка!
Жили. Пока не начали прыгать… Но я бы отдал все, согласился бы даже прыгнуть, клянусь! Отдал бы за одно-единственное вознаграждение!
Если ты есть, господи милостивый, и можешь как-то влиять на ЗОНУ, подари мне хоть кого-нибудь!!! Слышишь?! Или забирай мою жизнь. Сам себя я не прикончу, не дождется ЗОНА, так подстереги и ударь внезапно, в спину… На кой мне сдалась-то она, такая жизнь…
Но тебя нет, бог. Я в твою волю больше не верю. Иначе ты даровал бы мне избавление. Не позволил бы так отчаянно страдать, не подверг бы настолько изуверским пыткам… И потому твое имя я произношу с маленькой буквы.
Нет тебя.
Есть только ЗОНА. Вот в нее, проглотившую меня, я верую.
А что еще остается? Тому, кто не прыгнул?
восемь=восемь=восемь=
семь=четыре=три=пять=семь=
тринадцать=шесть=шесть=шесть…»
* * *
– Сно-ова пустыня… – протянула девушка.– Пустыня пустыне рознь, – многозначительно заметил мужчина. – То была мертвая пустыня. А эта – живая.
– Ну да, ну да. Верблюдов я тоже вижу, – язвительным тоном отозвалась она.
Поодаль, у подножия длинного и высокого, словно песчаное цунами, бархана и впрямь обгладывало колючие кусты небольшое, с десяток особей, стадо верблюдов. Оседланные, с навьюченной поклажей, переметными сумами и прочей сбруей, и – никакой охраны. Неудивительно, что это зрелище провоцировало соблазн угнать «кораблей пустыни».
– Украдем? – предложила Маленькая, озорно сверкнув глазками.
– Нет уж. Тот факт, что они тут топчутся без охраны, напрочь выбивается из нормального положения вещей. А если что-то идет не так, лучше от этого «чего-то» держаться как можно дальше, соображаешь, о чем я?
Она кивнула.
– А может…
Но девушка не успела озвучить идею.
Там, за длинным барханом, грянул хор мужских голосов, распевающих на… немецком?
– Что-о?! – вскрикнула девушка. Мужчина тотчас вскинул руки и зажал ей рот ладонью.
Auf der Heide blüht ein kleines Blümelein
Und das heißt: Erika.
Heiß von hunderttausend kleinen Bienelein
Wird umschwärmt, Erika.
Denn ihr Herz ist voller Süßigkeit,
Zarter Duft entströmt dem Blümenkleid.
Auf der Heide blüht ein kleines Blümelein
Und das heißt: Erika[2].
– Тихо, тихо, малышка… – зашептал ей в самое ушко. – Я, кажется, понял, где мы. Дойче шпрехе еще не совсем выветрился из памяти. Германские фильмы на кассетах без перевода опять же не давали забыть.
Он отпустил напарницу, пригнулся и взбежал на бархан. У вершины остановился, стараясь не шуметь, залег и преодолел последние метры по-пластунски, ползя по предательски осыпающемуся песку.
Мужские голоса продолжали дружно распевать:
Стараясь не сильно высовываться, Большой выглянул из-за песчаной кромки… и обомлел. Ему в нос, в рот, в уши лезли песчинки, но мужчина не обращал на них внимания. Настолько его поглотило все, что происходило внизу.
А в краю родимом девушка живет,
Имя ей – Эрика.
Нет ее дороже и верней ее,
Счастлив я с Эрикой.
Только вереск свой распустит цвет —
Посылаю в песне ей привет.
Пусть скорей цветочек милый зацветет,
Жди меня, Эрика!
Взору открылось вот что. Из центра круглой площадки, выкопанной и утрамбованной в песке, а по краям обложенной мешками с тем же песком, прямо в небо уставились стволами два орудия. Человеку, некогда почитывавшему справочники по военной технике времен Второй мировой войны, не составило труда определить, что это зенитка Flak-88.
Возле зенитных орудий на ящиках из-под снарядов сидели люди. Кто-то из них потягивал что-то из жестяных кружек, кто-то курил, а кто-то снаряжал патронами автоматные магазины. Облачены сидевшие были в чрезвычайно пыльную одежду, поэтому идентифицировал их Большой по валявшимся поодаль каскам. И по «репертуару» пластинки, крутившейся на патефоне, установленном сбоку от зениток.
Узрев все, что ему было необходимо, старший напарник пополз обратно.
– Что там?
– Немцы.
– Немцы?
– Да, мы, похоже, во фрагменте тысяча девятьсот сорок четвертого года.
– С чего ты взял?
– А с того, что такая одиночная огневая точка, без поддержки, тупо изолированная… Жест отчаяния. Остались прикрывать отход товарищей.
– Прямо триста спартанцев! Это же фашисты, – презрительно скривилась Маленькая.
– Ну а как же. Фашисты, демократы, коммунисты, анархисты… Все ведь люди. Разные. Свои герои у них, свои ценности, свои антигерои. Ты за этим барханом видишь фашистов, нелюдей, упырей. А я, при всей ненависти к нацизму как таковому, вижу там простых парней, которые не побоялись приближения танков Монтгомери и остались прикрывать отступление своих боевых товарищей. При этом прекрасно понимая, что задержат врагов максимум на полчаса. Но все же остались. Фашисты – это те, кто их сюда, в адские пески, заслал подыхать. Подумай-ка об этом на досуге. А досуг…
Он замолчал на полуфразе, прислушиваясь.
К разговорам немецких солдат и бравурной мелодии знаменитой маршевой песни «Эрика», лившейся из репродуктора патефона, вдруг добавился еще один звук. Отдаленное гудение десятков моторов.
И в моей каморке тоже он цветет —
Тот цветок вереска.
На меня, стемнеет или рассветет,
Смотрит, как Эрика.
А потом вдруг словно упрекнет:
«Вспомни, что тебя невеста ждет.
Там вдали она тоскует по тебе,
Слезы льет Эрика!..
– Томми![3] – крикнул один из немцев.
– Auf Positionen![4] – четко распорядился кто-то из них, по-видимому, офицер.
Пришло время говорить пушкам, а не музам. Два орудийных выстрела слились в один.
В ответ пустыня вокруг укрепленной площадки украсилась «цветками» из песка и пыли, поднятыми британскими снарядами.
Маленькая и Большой, не найдя ничего лучшего, метнулись к стаду и спрятались среди верблюдов.
– Ну и запашок… Давай отвязываем – и прочь отсюда, прочь!
– Погоди, погоди. Спесивые бритты едва нас завидят, прихлопнут не задумываясь. Потому что примут за убегающих роммелевских солдат. Так что разумнее было бы остаться и молиться всем известным богам. И неизвестным тоже.
Они уселись на горячий песок, прислонившись спинами к косматым бокам пустынных кораблей. Прилегшие верблюды отнеслись к новоявленным соседям с присущим только им стоицизмом…
Время, как известно, течет всегда одинаково. Однако, если человек кого-то или чего-то ждет, его восприятие начинает сомневаться в непреложности этой ма́ксимы. Вот и сейчас минуты для напарников текли подобно десяткам часов. Им оставалось только ждать, ждать, ждать… И надеяться.