Страница:
— Чарльз, — скромно представился один.
— Майк Тайсон, — присел в реверансе второй.
— Мария Медичи, — пожала плечами я. — Садитесь, коли жизнь не дорога. Гарсон, яду!
Пареньки гнусно захихикали и втиснули зады в кресла, видимо, фирменного дизайна клуба: кресла напоминали льва, присевшего по некоей надобности.
— Давно ли на фронте, батенька? А, главное, есть ли жена, дети, московская прописка? — картаво поинтересовалась я у устроившегося неосмотрительно близко принца Чарльза, крутя его пуговицу.
Чарльз отчего-то заробел. Пуговица оторвалась. Я бросила ее в коктейль и обратилась к Майку, — А вот вы, товарищ негр, почему вы такой белый? Тоже волнуетесь? Или чтоб белогвардейцы на снегу не заметили? Тогда вам лучше бегать голышом. Кстати, у меня первый разряд по боксу. Здесь ринг есть гденибудь? Перчатки у меня в сумочке. Пойдем, поспаррингуем? По апперкоту?
— Женщины не боксируют, — фыркнул Минька Тайсон. Думал, шучу.
— Ты отстал от жизни, малыш. Лет на пятьдесят. Я в двадцатке лучших спортсменок регионов Сибири и Дальнего Востока. Пойдем скорее, я уже часа три не тренировалась. Это вредит форме, гасит спортивную злость, она переходит в неспортивную. Могут пострадать невинные.
Мальчонки опять заржали. Я им нравилась, но зря они мне не поверили. Сейчас-то я, конечно, никому морду не била, но разряд имелся, честно заработанный еще в школе разряд. Принц Чарльз изволили отбыть за выпивкой, Минька нес что-то про культуру. На маленькой сцене клуба «Бергамот» устраивался петь. Не знаю как аппаратура — не разбираюсь — а костюмы на ребятах были что надо.
Правда, неизвестно — кому надо. Дольку обтягивал блестящий белый комбинезон в черных и зеленых пятнах. Она смахивала на гепарда, больного ветрянкой. Кэт сшибала с ног очередным заоблачным мини и лохматущей кофтой стального цвета, плавно переходящей в прическу. А мальчики! Божечки, никогда не видела таких нарядных мальчиков. В предсмертном сне клоуна-шизофреника не вынырнут из подсознания столь стильные сердцу образы. Слава имиджмейкеру, он свое дело знал: великолепный «Бергамот» не походил ни на один существующий вид безумной материи. О! Он отличался. Однозначно.
Катюха что-то объявила, кушающие гости слабо поныли, пошлепали дланями, и телега концерта понеслась по ухабам с оглушительным грохотом. Долли, тряся кудрями, металась по крохотной сцене горящей белкой. Ее властный и упрямый голос шутя пролетал сквозь шум, создаваемый группой, возбуждал чахлые эмоции пьющей толпы, подымая их до уровня энергии. Были ему нипочем безумная россыпь клавишных, завывание соло, яростное гуканье баса, фанатичное «бум-бум-бац», «бум-бум-бац» ударных. Где-то снизу неожиданно в тему альтово тянула Катюха.
Самцы мои, завидя «бергамоток», сразу подсели.
— О-о-о! — протянул Минька-боксер.
— Гы! — восхитился великосветский Чарли.
Челюсти их отвалились и надежно устроились на груди. Они сползли к самому пузу, когда в перерыве между песнями ко мне прискакала мокрая Долька.
— Не скучаешь? — спросила она.
Плейбои бешено замотали плешивыми шевелюрами, убеждая Долли в полной неспособности кого бы то ни было соскучиться в их остроумном обществе, и предложили свои неотразимые услуги, особенно по части послеконцертного развлечения очаровательных дам. Глаза Дольки заблестели, она присела к Чарльзу на колени, взяла за щеки его слегка обрюзгшую морду и сказала хрипло и страстно:
— Милый, ты так мне сразу понравился, представить себе не можешь! — милый завилял в штанах хвостом от радости, а звезда продолжала, — Ты меня просто спасаешь. В последнее время мужики какието голубые пошли, переспать не с кем. Просто измучилась.
— Не может быть, чтоб у такой классной девчонки парня не было! — истекая слюной, бормотал ошалевший Чарли.
— Да парни-то находятся, слова приятные говорят. А как до постели дойдет — в кусты.
— Значит, гомики, — авторитетно изрек завидующий счастью приятеля Минька.
— Наверное. А может, не надо им рассказывать, да доктор велел. Иначе, говорит, уголовная ответственность. До пяти лет. Ну, я как скажу, так член сразу бац! — и упал. Наверное, гомики попадались, — доверительно делилась звезда, все крепче прижимаясь к Чарли.
— Что же вы им такое говорите? — насторожился тот.
— R-вирус у меня, любимый, R-вирус. Встретимся после концерта? — последнюю фразу она прокричала с пола, куда ее сбросил испарившийся в облаке дыма искуситель. Пахло не то серой, не то чем попроще. Приятель его исчез тоже.
— Опять гомик попался, — подымаясь, констатировала Долька со вздохом.
— Ты зачем кавалеров распугала? Думаешь, на меня еще кто-нибудь клюнет?
— Пусть попробует! — весело ответила она и убежала на сцену.
«Бергамот» снова взыграл, а я слушала и размышляла на тему неисповедимости господних путей.
Вот назвали группу «Бергамотом», плохого не хотели — слово красивое, понравилось. А оказалось — это груша такая. Груша, как известно, слабит, и музыка у ансамбля ресторанная получается, способствующая пищеварению. Чтоб пища в кишечнике не задерживалась, насквозь пролетала, повышался доход заведения. А говорят еще: что тебе в имени? В нем самая суть и есть.
31
32
33
34
35
36
37
38
39
40
41
42
43
— Майк Тайсон, — присел в реверансе второй.
— Мария Медичи, — пожала плечами я. — Садитесь, коли жизнь не дорога. Гарсон, яду!
Пареньки гнусно захихикали и втиснули зады в кресла, видимо, фирменного дизайна клуба: кресла напоминали льва, присевшего по некоей надобности.
— Давно ли на фронте, батенька? А, главное, есть ли жена, дети, московская прописка? — картаво поинтересовалась я у устроившегося неосмотрительно близко принца Чарльза, крутя его пуговицу.
Чарльз отчего-то заробел. Пуговица оторвалась. Я бросила ее в коктейль и обратилась к Майку, — А вот вы, товарищ негр, почему вы такой белый? Тоже волнуетесь? Или чтоб белогвардейцы на снегу не заметили? Тогда вам лучше бегать голышом. Кстати, у меня первый разряд по боксу. Здесь ринг есть гденибудь? Перчатки у меня в сумочке. Пойдем, поспаррингуем? По апперкоту?
— Женщины не боксируют, — фыркнул Минька Тайсон. Думал, шучу.
— Ты отстал от жизни, малыш. Лет на пятьдесят. Я в двадцатке лучших спортсменок регионов Сибири и Дальнего Востока. Пойдем скорее, я уже часа три не тренировалась. Это вредит форме, гасит спортивную злость, она переходит в неспортивную. Могут пострадать невинные.
Мальчонки опять заржали. Я им нравилась, но зря они мне не поверили. Сейчас-то я, конечно, никому морду не била, но разряд имелся, честно заработанный еще в школе разряд. Принц Чарльз изволили отбыть за выпивкой, Минька нес что-то про культуру. На маленькой сцене клуба «Бергамот» устраивался петь. Не знаю как аппаратура — не разбираюсь — а костюмы на ребятах были что надо.
Правда, неизвестно — кому надо. Дольку обтягивал блестящий белый комбинезон в черных и зеленых пятнах. Она смахивала на гепарда, больного ветрянкой. Кэт сшибала с ног очередным заоблачным мини и лохматущей кофтой стального цвета, плавно переходящей в прическу. А мальчики! Божечки, никогда не видела таких нарядных мальчиков. В предсмертном сне клоуна-шизофреника не вынырнут из подсознания столь стильные сердцу образы. Слава имиджмейкеру, он свое дело знал: великолепный «Бергамот» не походил ни на один существующий вид безумной материи. О! Он отличался. Однозначно.
Катюха что-то объявила, кушающие гости слабо поныли, пошлепали дланями, и телега концерта понеслась по ухабам с оглушительным грохотом. Долли, тряся кудрями, металась по крохотной сцене горящей белкой. Ее властный и упрямый голос шутя пролетал сквозь шум, создаваемый группой, возбуждал чахлые эмоции пьющей толпы, подымая их до уровня энергии. Были ему нипочем безумная россыпь клавишных, завывание соло, яростное гуканье баса, фанатичное «бум-бум-бац», «бум-бум-бац» ударных. Где-то снизу неожиданно в тему альтово тянула Катюха.
Самцы мои, завидя «бергамоток», сразу подсели.
— О-о-о! — протянул Минька-боксер.
— Гы! — восхитился великосветский Чарли.
Челюсти их отвалились и надежно устроились на груди. Они сползли к самому пузу, когда в перерыве между песнями ко мне прискакала мокрая Долька.
— Не скучаешь? — спросила она.
Плейбои бешено замотали плешивыми шевелюрами, убеждая Долли в полной неспособности кого бы то ни было соскучиться в их остроумном обществе, и предложили свои неотразимые услуги, особенно по части послеконцертного развлечения очаровательных дам. Глаза Дольки заблестели, она присела к Чарльзу на колени, взяла за щеки его слегка обрюзгшую морду и сказала хрипло и страстно:
— Милый, ты так мне сразу понравился, представить себе не можешь! — милый завилял в штанах хвостом от радости, а звезда продолжала, — Ты меня просто спасаешь. В последнее время мужики какието голубые пошли, переспать не с кем. Просто измучилась.
— Не может быть, чтоб у такой классной девчонки парня не было! — истекая слюной, бормотал ошалевший Чарли.
— Да парни-то находятся, слова приятные говорят. А как до постели дойдет — в кусты.
— Значит, гомики, — авторитетно изрек завидующий счастью приятеля Минька.
— Наверное. А может, не надо им рассказывать, да доктор велел. Иначе, говорит, уголовная ответственность. До пяти лет. Ну, я как скажу, так член сразу бац! — и упал. Наверное, гомики попадались, — доверительно делилась звезда, все крепче прижимаясь к Чарли.
— Что же вы им такое говорите? — насторожился тот.
— R-вирус у меня, любимый, R-вирус. Встретимся после концерта? — последнюю фразу она прокричала с пола, куда ее сбросил испарившийся в облаке дыма искуситель. Пахло не то серой, не то чем попроще. Приятель его исчез тоже.
— Опять гомик попался, — подымаясь, констатировала Долька со вздохом.
— Ты зачем кавалеров распугала? Думаешь, на меня еще кто-нибудь клюнет?
— Пусть попробует! — весело ответила она и убежала на сцену.
«Бергамот» снова взыграл, а я слушала и размышляла на тему неисповедимости господних путей.
Вот назвали группу «Бергамотом», плохого не хотели — слово красивое, понравилось. А оказалось — это груша такая. Груша, как известно, слабит, и музыка у ансамбля ресторанная получается, способствующая пищеварению. Чтоб пища в кишечнике не задерживалась, насквозь пролетала, повышался доход заведения. А говорят еще: что тебе в имени? В нем самая суть и есть.
31
Ночью, когда мы возвратились после выступления домой, Дольку внезапно стало рвать. Фонтаном.
Она даже до туалета добежать не успела, перевозила шубу, пол и стены в коридоре. Я ткнулась было помочь ей раздеться и вытереться, но она вдруг заорала:
— Пошла вон отсюда, убирайся, не прикасайся ко мне, катись ночевать к Кэт! — и так далее. Потом запал кончился, она опустилась на пол в блевотину и закрыла глаза. Я разделась, сходила в спальню, достала из дорожной сумки перчатки, надела, вернулась в коридор. Долли сидела, бессмысленно раскачиваясь. Сил у нее не было даже чтобы заплакать.
— Долька! — она не пошевелилась. — Открой глаза, фокус покажу.
Открыла. Я помахала у нее перед носом руками в перчатках:
— Так я тебе больше нравлюсь? — и стала ее раздевать. Она не сопротивлялась. Я ее помыла по возможности, положила спать. Почистила вонючей дрянью шубу, протерла пол и стену с хлоринолом.
Совершенно никакая от усталости упала рядом с Долькой на кровать, в момент выключилась и увидела знакомый с детства сон.
Обязательно зима. Дом в деревне. Ночь. Оконным светом режет глаза. Двор. Крыльцо, ступени черные. Дверь не на замке. Но мне не туда. Напротив дома — сарай. Промороженный и темный. Снег.
Луна. Надо идти.
Обхожу сарай. За ним — высокий забор. Над забором — небо. Раздирая пальцы, лезу наверх. Стою на ребре забора, пытаюсь удержать равновесие. Отчаянная судорога проходит через тело. Тяжесть.
Напрягаюсь. Легкие рвутся в клочки. Господи, скорее бы!.. Лечу. Низко-низко, почти задевая землю.
Извиваюсь червяком. Подымаюсь выше. Выше. Выше.
Внизу — город. Обычный ночной город: бездумные надгробья домов и холодные фонари. Уже близко, потерпи.
Крыша. Здесь ждут. Я тут живу. Кто еще? Два нечеловека вроде меня. Мы умеем летать.
Я проснулась. Сопела в ухо привалившаяся к плечу Долька. Мама дорогая, как говорит Катюха, неужели я все это выдержу?
Она даже до туалета добежать не успела, перевозила шубу, пол и стены в коридоре. Я ткнулась было помочь ей раздеться и вытереться, но она вдруг заорала:
— Пошла вон отсюда, убирайся, не прикасайся ко мне, катись ночевать к Кэт! — и так далее. Потом запал кончился, она опустилась на пол в блевотину и закрыла глаза. Я разделась, сходила в спальню, достала из дорожной сумки перчатки, надела, вернулась в коридор. Долли сидела, бессмысленно раскачиваясь. Сил у нее не было даже чтобы заплакать.
— Долька! — она не пошевелилась. — Открой глаза, фокус покажу.
Открыла. Я помахала у нее перед носом руками в перчатках:
— Так я тебе больше нравлюсь? — и стала ее раздевать. Она не сопротивлялась. Я ее помыла по возможности, положила спать. Почистила вонючей дрянью шубу, протерла пол и стену с хлоринолом.
Совершенно никакая от усталости упала рядом с Долькой на кровать, в момент выключилась и увидела знакомый с детства сон.
Обязательно зима. Дом в деревне. Ночь. Оконным светом режет глаза. Двор. Крыльцо, ступени черные. Дверь не на замке. Но мне не туда. Напротив дома — сарай. Промороженный и темный. Снег.
Луна. Надо идти.
Обхожу сарай. За ним — высокий забор. Над забором — небо. Раздирая пальцы, лезу наверх. Стою на ребре забора, пытаюсь удержать равновесие. Отчаянная судорога проходит через тело. Тяжесть.
Напрягаюсь. Легкие рвутся в клочки. Господи, скорее бы!.. Лечу. Низко-низко, почти задевая землю.
Извиваюсь червяком. Подымаюсь выше. Выше. Выше.
Внизу — город. Обычный ночной город: бездумные надгробья домов и холодные фонари. Уже близко, потерпи.
Крыша. Здесь ждут. Я тут живу. Кто еще? Два нечеловека вроде меня. Мы умеем летать.
Я проснулась. Сопела в ухо привалившаяся к плечу Долька. Мама дорогая, как говорит Катюха, неужели я все это выдержу?
32
Бомж Никитич разливал по стаканам водку. Хоть он и звался бомжем, но место жительства имел определенное: обширный гулкий подвал заброшенного по ветхости и невозможности сдать в аренду особняка графьев Задунай-Передволжских. Ни графья, ни их потомки после смены режима на руины не воспретендовали, знать, сгорели в топке революции. Такие шикарные апартаменты одному Никитичу были великоваты, и он время от времени пускал жильцов за мзду — бутылочку утешительного. Сейчас у него в постояльцах состояла усердно ширяющаяся компания наркоманов. Молодежь резвилась по своим телам и к старшим не совалась. Никитич поднял стакан:
— За что пьем?
— Как обычно, за дона Педро, — пожал плечами Тролль. Ухнули. Заели принесенной Стасиком лососиной.
— Вот ты, конечно, Тролль, вечное существо, — продолжал старик прерванную беседу, — а многого в современной жизни не знаешь. Думаешь, к примеру, что такое «баян»?
— Кнопочный музыкальный инструмент.
— Не-ет. По-теперешнему, шприц это наркоманский. Я вот от жизни не отстаю, хоть и старик. За молодежью поспеваю.
— Сколько ж тебе лет?
— В июле пятьдесят будет, аккурат через месяц. Совсем старик. Вижу худо, кости от сырости ломит.
Надо бы в Сочи переехать, климат сменить. Там зимы теплые. Да, говорят, турагенства подвалы и теплотрассы в гостиницы переделали. Теперь туда за валюту пускают. А на улице ночевать и в Сочах, поди, несладко.
— Может, у тебя дети есть? К ним бы заселился.
— Есть, поди, и дети, как не быть. Повспоминать — найти можно. Да я один привык. Живу свободно, как блоха на Жучке. Скачу, куда хочу. Что встаешь, торопишься куда?
— Аделина ждет, поздно уже.
— Сожительницей обзавелся? А я думал, мы с тобой одной породы, оба блохи. Давай-ка по последней, за дона Педро. Будет время — заходи. Рыбка у тебя больно вкусная.
Выпили. Попрощались. Тролль подымался наверх, в уличную жизнь, по скользкой лестнице, а сзади тянулись тусклые голосья наркоманов, решивших порадовать квартиродателя искусством вокала:
Над городом висели низкие летние звезды, и Аделина, наверное, в пятнадцатый раз подогревала издерганный чайник.
У дверей в квартиру Тролля маялся в ожидании драный котище устрашающей масти.
— Привет, Квас. Не впускают?
— Мау, — пожаловался тот.
Стасик открыл двери. Аделина сидела на коврике в прихожей и читала «Молот ведьм».
— Шлялись, — констатировала она.
— Мау, — честно ответил Квас.
— Ошибки в тексте ищешь? — попытался увильнуть Тролль.
— Память освежаю. Оказывается, у нас в хозяйстве многих предметов недостает.
— Каких? — услужливо подыграл Стасик.
— Дыбы, например. Завтра в мебельном посмотрим. Или в спорттоварах? Такая хорошая растяжка!
А в случае чего и по прямому назначению пригодится. Информацию вытрясать.
— Мау! — струсил кот.
Тролль вдруг расхохотался:
— Нет, не могу больше! Помнишь физиономию герцога Дюренваля?
— Когда мы на дыбе висели, а он с куропаткой в подвал скатился? — Аделина прыснула. — Ладно, с дыбой подождем. Идем на кухню, перед чайником извинишься: полночи пыхтит без передышки. Завтра купишь ему новый свисток с пятью мелодиями и толстую ватную женщину.
— А тебе? Только не дыбу!
— А мне расскажешь, что было дальше с Леной и Долли.
— Прямо сейчас?
— Разве ты опять куда-то торопишься? Будешь пить чай и рассказывать. Квас, в последний раз предупреждаю: уйдешь на неделю без разрешения — сама твою кильку съем, не помилую.
На кухне Квас получил временно помилованную А кильку, Стасик — здоровенную кружку с крепким индийским напитком и полный ассортимент домашних пирожков с чем только не.
— А, в какой стране мы впервые чаю напились? В Египте или Китае?
— Тролль, — сказала А строго, — Долли умрет?
— Да, — грустно ответил он. — Все, как обычно. Она всегда умирает. R-вирус, знаешь ли, неизлечим.
Можно, я расскажу тебе другую сказку?
— Не можно. Я жду.
А стучала ногтем по тельцу пустой чашки. Та зло звенела. Сытый кот спал мордой в миску, из пасти торчал рыбий хвост. Тролль поерзал на удобном стуле, набрал воздуха, и утлый кораблик сказки козликом заскакал по пупырчатой глади беспокойного океана жизни.
— Долли, конечно, позвонила Лене. Та приехала на пару дней. Потом уехала: ее ждали унитазы.
Потом опять приехала…
— Да, потом уехала и так далее. Очень содержательно и поучительно.
— Что я могу поделать, если все так и было? Мысль о том, что Долли доживает последние месяцы, кнутом гнала Лену по дороге Сургуч-Москва-Сургуч, наполняла бешенством, жестко скручивала ритм жизни, ведь никто, в первую очередь она сама, не освобождал ее от обычных обязанностей, как реальных, так и разной мишуры. Она чертила в самолете, сочиняла тексты в конструкторском бюро, пела Геничке колыбельные по междугороднему телефону, бесконечно налаживала отношения с женихом, начальством, родственниками, почти не спала. Но тяжелее всего ей приходилось в Москве, с Долли.
— А твоей Лене не пришло в голову уволиться и полгода пожить в Москве? Взяли бы ее потом обратно, великую специалистку.
— Нет, — честно ответил Тролль, подумав, — не пришла. Ты помнишь, она все делала наполовину. А может быть, она не выдерживала рядом с Долли слишком долго, кто знает?
— Уж, конечно, не ты. Ну-ка давай поподробнее про эти шесть месяцев.
— Поподробнее вряд ли получится. События мелькали, как пролетающие мимо вагоны опаздывающего курьерского поезда. Только свист в ушах да слезы в глазах от ветра и пыли. В памяти Елены Сергеевны осели лишь отдельные картинки, бессвязные, а порой и бессмысленные. Например, сидит она дома на кухне, срочно доделывает чертеж, а в гостиной Геничка беседует с ее женихом, коммерсантом Махмудом, новым русским и восточным принцем в одном лице…
— За что пьем?
— Как обычно, за дона Педро, — пожал плечами Тролль. Ухнули. Заели принесенной Стасиком лососиной.
— Вот ты, конечно, Тролль, вечное существо, — продолжал старик прерванную беседу, — а многого в современной жизни не знаешь. Думаешь, к примеру, что такое «баян»?
— Кнопочный музыкальный инструмент.
— Не-ет. По-теперешнему, шприц это наркоманский. Я вот от жизни не отстаю, хоть и старик. За молодежью поспеваю.
— Сколько ж тебе лет?
— В июле пятьдесят будет, аккурат через месяц. Совсем старик. Вижу худо, кости от сырости ломит.
Надо бы в Сочи переехать, климат сменить. Там зимы теплые. Да, говорят, турагенства подвалы и теплотрассы в гостиницы переделали. Теперь туда за валюту пускают. А на улице ночевать и в Сочах, поди, несладко.
— Может, у тебя дети есть? К ним бы заселился.
— Есть, поди, и дети, как не быть. Повспоминать — найти можно. Да я один привык. Живу свободно, как блоха на Жучке. Скачу, куда хочу. Что встаешь, торопишься куда?
— Аделина ждет, поздно уже.
— Сожительницей обзавелся? А я думал, мы с тобой одной породы, оба блохи. Давай-ка по последней, за дона Педро. Будет время — заходи. Рыбка у тебя больно вкусная.
Выпили. Попрощались. Тролль подымался наверх, в уличную жизнь, по скользкой лестнице, а сзади тянулись тусклые голосья наркоманов, решивших порадовать квартиродателя искусством вокала:
Крысы — они крысы и есть.
Ну, чего с них возьмешь?
Кого-то хотят они съесть,
а кого — не поймешь.
Вот они дружно идут
из дома в дом.
Вот они дружно поют
о том,
что:
Песня шелестела, многократно отражаясь от изгибов свода и разнонаправленных плоскостей стен, создавая эффект шуршания крыльев сорвавшейся на ночную охоту стаи нетопырей.
«Крысы — мы крысы и есть.
Ну, чего с нас возьмешь?
Кого-то хотим мы съесть,
а кого — не поймешь».
Над городом висели низкие летние звезды, и Аделина, наверное, в пятнадцатый раз подогревала издерганный чайник.
У дверей в квартиру Тролля маялся в ожидании драный котище устрашающей масти.
— Привет, Квас. Не впускают?
— Мау, — пожаловался тот.
Стасик открыл двери. Аделина сидела на коврике в прихожей и читала «Молот ведьм».
— Шлялись, — констатировала она.
— Мау, — честно ответил Квас.
— Ошибки в тексте ищешь? — попытался увильнуть Тролль.
— Память освежаю. Оказывается, у нас в хозяйстве многих предметов недостает.
— Каких? — услужливо подыграл Стасик.
— Дыбы, например. Завтра в мебельном посмотрим. Или в спорттоварах? Такая хорошая растяжка!
А в случае чего и по прямому назначению пригодится. Информацию вытрясать.
— Мау! — струсил кот.
Тролль вдруг расхохотался:
— Нет, не могу больше! Помнишь физиономию герцога Дюренваля?
— Когда мы на дыбе висели, а он с куропаткой в подвал скатился? — Аделина прыснула. — Ладно, с дыбой подождем. Идем на кухню, перед чайником извинишься: полночи пыхтит без передышки. Завтра купишь ему новый свисток с пятью мелодиями и толстую ватную женщину.
— А тебе? Только не дыбу!
— А мне расскажешь, что было дальше с Леной и Долли.
— Прямо сейчас?
— Разве ты опять куда-то торопишься? Будешь пить чай и рассказывать. Квас, в последний раз предупреждаю: уйдешь на неделю без разрешения — сама твою кильку съем, не помилую.
На кухне Квас получил временно помилованную А кильку, Стасик — здоровенную кружку с крепким индийским напитком и полный ассортимент домашних пирожков с чем только не.
— А, в какой стране мы впервые чаю напились? В Египте или Китае?
— Тролль, — сказала А строго, — Долли умрет?
— Да, — грустно ответил он. — Все, как обычно. Она всегда умирает. R-вирус, знаешь ли, неизлечим.
Можно, я расскажу тебе другую сказку?
— Не можно. Я жду.
А стучала ногтем по тельцу пустой чашки. Та зло звенела. Сытый кот спал мордой в миску, из пасти торчал рыбий хвост. Тролль поерзал на удобном стуле, набрал воздуха, и утлый кораблик сказки козликом заскакал по пупырчатой глади беспокойного океана жизни.
— Долли, конечно, позвонила Лене. Та приехала на пару дней. Потом уехала: ее ждали унитазы.
Потом опять приехала…
— Да, потом уехала и так далее. Очень содержательно и поучительно.
— Что я могу поделать, если все так и было? Мысль о том, что Долли доживает последние месяцы, кнутом гнала Лену по дороге Сургуч-Москва-Сургуч, наполняла бешенством, жестко скручивала ритм жизни, ведь никто, в первую очередь она сама, не освобождал ее от обычных обязанностей, как реальных, так и разной мишуры. Она чертила в самолете, сочиняла тексты в конструкторском бюро, пела Геничке колыбельные по междугороднему телефону, бесконечно налаживала отношения с женихом, начальством, родственниками, почти не спала. Но тяжелее всего ей приходилось в Москве, с Долли.
— А твоей Лене не пришло в голову уволиться и полгода пожить в Москве? Взяли бы ее потом обратно, великую специалистку.
— Нет, — честно ответил Тролль, подумав, — не пришла. Ты помнишь, она все делала наполовину. А может быть, она не выдерживала рядом с Долли слишком долго, кто знает?
— Уж, конечно, не ты. Ну-ка давай поподробнее про эти шесть месяцев.
— Поподробнее вряд ли получится. События мелькали, как пролетающие мимо вагоны опаздывающего курьерского поезда. Только свист в ушах да слезы в глазах от ветра и пыли. В памяти Елены Сергеевны осели лишь отдельные картинки, бессвязные, а порой и бессмысленные. Например, сидит она дома на кухне, срочно доделывает чертеж, а в гостиной Геничка беседует с ее женихом, коммерсантом Махмудом, новым русским и восточным принцем в одном лице…
33
— Видишь — шрам? Клеим его на щеку. Вот эту гноящуюся рану — на руку. Нарыв — на язык.
Махмуд объясняет сынульчику, что делать с наклейками от жвачки «Напугай»; ее целая коробка.
Вечер субботы, я творю чертеж унитаза, родители умоционили с ночевой к тетке Дарье, дорогой гость достался Геничке на сладкое после ужина.
— А паука куда?
— Это не паук, это скорпион, ядовитый гад. Его надо на ладонь. Подходишь к приятелю, говоришь:
«Эй, братан, хочешь конфэтку?», и протягиваешь кулак. Дурачок соглашается: «Давай», ты пальцы разжимаешь, а там звэрь. Мальчик боится и писает в штаны. Когда станешь мужчиной, мы с мамой отдадим тебя в Гарвард.
— Зачем? — не улавливает связи Геничка.
— С таким дипломом будешь в Малом Сургуче самый крутой, тебя враги и без скорпиона станут бояться.
— А ты — крутой?
— Крутой.
— Враги в штаны писают?
— Как поливальная машина! Но с дипломом было бы проще.
Я плюю на чертеж и являю себя публике. Геничка, для пущей крутизны одетый в концептуальный изумрудный пиджак Махмуда, сидит на паласе и лепит на тело одну мерзость за другой. Махмуд устроился рядом, он глядит на меня нежно тремя глазами. Третий — во лбу, наклеенный и кровавый.
— Они неделю не смываются! — в восторге возвещает будущий дипломированный пугатель врагов, демонстрируя голые ноги, усеянные разнообразными кожными повреждениями — от банальных бородавок до трофических язв. — Хочу в Гарвард! — добавляет он с воодушевлением.
— Утром. Сейчас ты хочешь спать.
— Да? — не верит Геничка.
— Выполнять!! — ласково убеждаю я.
Когда ангелочек, наконец, укладывается, пыль оседает часа полтора. Мы с принцем удаляемся в другую комнату и полночи чрезвычайно заняты. Потом у меня появляется необходимость посетить ванную. Путь туда лежит через гостиную, где сегодня спит Геничка. Привычно делаю пару мягких шагов по паласу и замираю: во мраке гостиной парит над полом некое мерцание. Пугаюсь, стучу зубами, бухаю сердцем, крадусь поближе. Замечаю знакомые детали: открытые раны, витиеватые рвы шрамов, полыхающие вулканчики язв — в центре погруженной по тьму мирной домашней вселенной на спинке стула собакой Баскервилей фосфоресцирует густо залепленный светящимися наклейками шикарный новорусский пиджак. Мой мудрый сын не поверил в страшность Махмуда и решил помочь крутому дяде пугать врагов без диплома.
Махмуд объясняет сынульчику, что делать с наклейками от жвачки «Напугай»; ее целая коробка.
Вечер субботы, я творю чертеж унитаза, родители умоционили с ночевой к тетке Дарье, дорогой гость достался Геничке на сладкое после ужина.
— А паука куда?
— Это не паук, это скорпион, ядовитый гад. Его надо на ладонь. Подходишь к приятелю, говоришь:
«Эй, братан, хочешь конфэтку?», и протягиваешь кулак. Дурачок соглашается: «Давай», ты пальцы разжимаешь, а там звэрь. Мальчик боится и писает в штаны. Когда станешь мужчиной, мы с мамой отдадим тебя в Гарвард.
— Зачем? — не улавливает связи Геничка.
— С таким дипломом будешь в Малом Сургуче самый крутой, тебя враги и без скорпиона станут бояться.
— А ты — крутой?
— Крутой.
— Враги в штаны писают?
— Как поливальная машина! Но с дипломом было бы проще.
Я плюю на чертеж и являю себя публике. Геничка, для пущей крутизны одетый в концептуальный изумрудный пиджак Махмуда, сидит на паласе и лепит на тело одну мерзость за другой. Махмуд устроился рядом, он глядит на меня нежно тремя глазами. Третий — во лбу, наклеенный и кровавый.
— Они неделю не смываются! — в восторге возвещает будущий дипломированный пугатель врагов, демонстрируя голые ноги, усеянные разнообразными кожными повреждениями — от банальных бородавок до трофических язв. — Хочу в Гарвард! — добавляет он с воодушевлением.
— Утром. Сейчас ты хочешь спать.
— Да? — не верит Геничка.
— Выполнять!! — ласково убеждаю я.
Когда ангелочек, наконец, укладывается, пыль оседает часа полтора. Мы с принцем удаляемся в другую комнату и полночи чрезвычайно заняты. Потом у меня появляется необходимость посетить ванную. Путь туда лежит через гостиную, где сегодня спит Геничка. Привычно делаю пару мягких шагов по паласу и замираю: во мраке гостиной парит над полом некое мерцание. Пугаюсь, стучу зубами, бухаю сердцем, крадусь поближе. Замечаю знакомые детали: открытые раны, витиеватые рвы шрамов, полыхающие вулканчики язв — в центре погруженной по тьму мирной домашней вселенной на спинке стула собакой Баскервилей фосфоресцирует густо залепленный светящимися наклейками шикарный новорусский пиджак. Мой мудрый сын не поверил в страшность Махмуда и решил помочь крутому дяде пугать врагов без диплома.
34
Спи, мой мальчик, засыпай:
солнце наземь село.
Спит за печкою трамвай.
Свечка догорела.
Волосатая сосна
ветру строит глазки.
Нудно плачет фея сна —
выгнали из сказки.
Полусонная метель
за окном в природу
елкой наряжает ель
к Новенькому году.
35
— Эдик, погоди стучать. Здесь нужен другой ритм, разве ты не чувствуешь?
Подхожу, беру палочки, показываю рисунок. Он кивает, повторяет, доводит до нужного темпа. Мы, остальные, пока он разучивает, выходим в буфет чаю попить, кричим сквозь грохот: «Догоняй!» Через полчаса, удивленные его отсутствием, возвращаемся. Эдик четко выводит на барабанах новый ритм, бесконечно повторяя одну и ту же фразу. Лицо бессмысленно, глаза остекленели, в углах рта — пена.
Вырываю палочки, бью по щекам, даю водички. Он приходит в себя, плачет. Да-а…
— Ладно, Эдик. Играй-ка ты лучше по-старому.
Подхожу, беру палочки, показываю рисунок. Он кивает, повторяет, доводит до нужного темпа. Мы, остальные, пока он разучивает, выходим в буфет чаю попить, кричим сквозь грохот: «Догоняй!» Через полчаса, удивленные его отсутствием, возвращаемся. Эдик четко выводит на барабанах новый ритм, бесконечно повторяя одну и ту же фразу. Лицо бессмысленно, глаза остекленели, в углах рта — пена.
Вырываю палочки, бью по щекам, даю водички. Он приходит в себя, плачет. Да-а…
— Ладно, Эдик. Играй-ка ты лучше по-старому.
36
В коридоре затопали отец и Геничка. Что-то быстро нагулялись.
— Мамочка! Смотри скорей! — ликующий сынуля влетает в комнату в шубе, в валенках и в снегу, и бросает на пол зверя. Зверь ощетинивается крыльями и злобно орет: «Карр!» Геничка скачет вокруг бродячей твари, визжит в аффекте, бьет в ладоши — радуется. Ворона выскакивает из описываемого им круга, прыгает ко мне, клюет в тапок. От неожиданности верещу и лезу на стол. Птичка смотрит снизу, раскрыв клюв, шипит. Вурдалак, а не животное.
— Мамочка, она будет жить у нас, — безапелляционно заявляет новоиспеченный вороновладелец. — Ее собаки ели, мы с дедом отбили. У нее крыло сломано, надо лечить. Дай таблетку!
— Фиг, — отвечаю. — Сначала посади ее на цепь, надень намордник, а то так и буду целый день сидеть, не слезу.
— Геничка, лапочка, — заискивающе просит бабаня, устроившаяся на спинке дивана, а это при ее комплекции непросто, — убери птичку.
— Сначала дайте слово, что ее можно оставить.
— Честное пенсионерское! — клянется бабаня, цепляясь за обои.
— Клянусь носками деда! — отзываюсь я со стола.
Дед гнусно хихикает в коридоре. Геничка бесстрашно подходит к зверюге, спокойно берет ее под мышку, уносит и запирает в туалете.
— Геничка! — стенаю я. — Я писать хочу!
— Потерпишь, — твердо заявляет сын. — Сначала мы с дедом ей ящик сколотим. Кстати, зовут ее Крак, она так сказала.
— Мамочка! Смотри скорей! — ликующий сынуля влетает в комнату в шубе, в валенках и в снегу, и бросает на пол зверя. Зверь ощетинивается крыльями и злобно орет: «Карр!» Геничка скачет вокруг бродячей твари, визжит в аффекте, бьет в ладоши — радуется. Ворона выскакивает из описываемого им круга, прыгает ко мне, клюет в тапок. От неожиданности верещу и лезу на стол. Птичка смотрит снизу, раскрыв клюв, шипит. Вурдалак, а не животное.
— Мамочка, она будет жить у нас, — безапелляционно заявляет новоиспеченный вороновладелец. — Ее собаки ели, мы с дедом отбили. У нее крыло сломано, надо лечить. Дай таблетку!
— Фиг, — отвечаю. — Сначала посади ее на цепь, надень намордник, а то так и буду целый день сидеть, не слезу.
— Геничка, лапочка, — заискивающе просит бабаня, устроившаяся на спинке дивана, а это при ее комплекции непросто, — убери птичку.
— Сначала дайте слово, что ее можно оставить.
— Честное пенсионерское! — клянется бабаня, цепляясь за обои.
— Клянусь носками деда! — отзываюсь я со стола.
Дед гнусно хихикает в коридоре. Геничка бесстрашно подходит к зверюге, спокойно берет ее под мышку, уносит и запирает в туалете.
— Геничка! — стенаю я. — Я писать хочу!
— Потерпишь, — твердо заявляет сын. — Сначала мы с дедом ей ящик сколотим. Кстати, зовут ее Крак, она так сказала.
37
Перед выступлением. Долли, Кэт и я в гримерке. Звезды переодеваются, я, примостившись на ручке вращающегося кресла, травлю байки про геничкину ворону: — …Кормит сырым мясом, кладет с собой в кровать, на подушку, на прогулку тварь ездит у него на плече. Такая любовь! Одна неприятность — в садик птичку не пускают, так она приспособилась на улице ждать…
На этих словах Долька с воем кидается ко мне, глаза безумные, морда перекошена. Сшибает с насеста на пол, падает сверху и сжимает на манер шимпанзенка, месяц не видевшего мамку — руками и ногами. Ее колотит.
— Долька, у тебя что, воронофобия? Так бы и сказала, — бормочу сквозь ее волосы, забившиеся в мой открывшийся от неожиданности рот, вытаскиваю откуда-то снизу руки, глажу все, до чего достаю.
Долька, наконец, разжимает судорожно стиснутые зубы, мотает головой, стонет:
— Не застегивается…
— Ну-ка слазь, сейчас разберемся.
Сидим на полу. Верх ее концертного костюма представляет собой френч с двумя десятками пуговиц.
Шея Долли распухла в последнее время за счет разросшихся лимфатических узлов, ворот не сходится.
Оставить его раскрытым нельзя, это конструкцией сего шедевра не предусмотрено.
— Катюха, ножницы есть?
— Маникюрные.
— Сойдут.
Сгребаю шикарную рыжую гриву, задираю кверху, стригу поперек стоячий воротник пиджака и далее — по спине. Получается довольно аккуратно. Кэт ахает:
— Знаешь, сколько он стоит?
— Неужели! — огрызаюсь я, освобождая долькины кудри. Они резво ссыпаются вниз и уверенно скрывают разрез. Спокойно застегиваю пуговки.
— Еще проблемы?
— Порядок, — отвечает Долли и смущенно улыбается. — Не ушиблась?
— Ни за что! — гордо возвещаю я, растирая болящую «туловищъ».
На этих словах Долька с воем кидается ко мне, глаза безумные, морда перекошена. Сшибает с насеста на пол, падает сверху и сжимает на манер шимпанзенка, месяц не видевшего мамку — руками и ногами. Ее колотит.
— Долька, у тебя что, воронофобия? Так бы и сказала, — бормочу сквозь ее волосы, забившиеся в мой открывшийся от неожиданности рот, вытаскиваю откуда-то снизу руки, глажу все, до чего достаю.
Долька, наконец, разжимает судорожно стиснутые зубы, мотает головой, стонет:
— Не застегивается…
— Ну-ка слазь, сейчас разберемся.
Сидим на полу. Верх ее концертного костюма представляет собой френч с двумя десятками пуговиц.
Шея Долли распухла в последнее время за счет разросшихся лимфатических узлов, ворот не сходится.
Оставить его раскрытым нельзя, это конструкцией сего шедевра не предусмотрено.
— Катюха, ножницы есть?
— Маникюрные.
— Сойдут.
Сгребаю шикарную рыжую гриву, задираю кверху, стригу поперек стоячий воротник пиджака и далее — по спине. Получается довольно аккуратно. Кэт ахает:
— Знаешь, сколько он стоит?
— Неужели! — огрызаюсь я, освобождая долькины кудри. Они резво ссыпаются вниз и уверенно скрывают разрез. Спокойно застегиваю пуговки.
— Еще проблемы?
— Порядок, — отвечает Долли и смущенно улыбается. — Не ушиблась?
— Ни за что! — гордо возвещаю я, растирая болящую «туловищъ».
38
Поздно вечером расходимся по домам после записи очередной песни. Басист Пашка Загоняев остается в студии, тащит из угла спальник. Интересуюсь:
— Ты что, тут теперь живешь?
— Да, понимаешь, такое дело, — шепчет он почему-то виновато, — жена попросила. Говорит, за детей боюсь. Вот умрет ваша Долли, ты проверишься и вернешься, мы тебя любим и ждем. — Он добавляет, — Мне без «Бергамота» никак, и за семью страшно. Ты смотри, Долли не ляпни, она думает, с женой-то я поругался.
Уж как-нибудь не ляпну.
Однако ну и Пашка!
— Ты что, тут теперь живешь?
— Да, понимаешь, такое дело, — шепчет он почему-то виновато, — жена попросила. Говорит, за детей боюсь. Вот умрет ваша Долли, ты проверишься и вернешься, мы тебя любим и ждем. — Он добавляет, — Мне без «Бергамота» никак, и за семью страшно. Ты смотри, Долли не ляпни, она думает, с женой-то я поругался.
Уж как-нибудь не ляпну.
Однако ну и Пашка!
39
— Лена!
Мы с Махмудом лежим на кровати у него дома.
— Да, милый?
— Когда мы, наконец, поженимся?
— Осенью.
— Я не могу ждать осени, я хочу, чтобы ты была со мной уже сейчас.
— Я с тобой, — глажу его по щеке.
— Не так! Чтобы ты жила в моем доме со своим активным сыном, готовила ужин, разбрасывала везде юбки и колготки. Хочу просыпаться по утрам и нюхать твои волосы, раскинувшиеся по моей подушке. Я люблю тебя, Лена.
— Махмуд, — говорю я осторожно, — посмотри на меня повнимательнее.
Он приподымается на локте и послушно обозревает открывшиеся с высоты просторы. Продолжаю:
— Ты видишь белокурые, — да черт с ними! — хоть какие-нибудь локоны, гибкий стан, пышную грудь, длинные стройные ножки?
— Нэт, — честно отвечает он.
— Не за что тебе меня любить. Ты не люби, а? И все будет в порядке, осенью сыграем свадьбу, нарожаю Геничке чернявых братиков…
— Люблю! — упирается он и бросается целовать во что попало.
Выпутываюсь из его рук, одеваюсь и убегаю. Прощай, Махмуд, я тебя предупреждала. И прости.
Мы с Махмудом лежим на кровати у него дома.
— Да, милый?
— Когда мы, наконец, поженимся?
— Осенью.
— Я не могу ждать осени, я хочу, чтобы ты была со мной уже сейчас.
— Я с тобой, — глажу его по щеке.
— Не так! Чтобы ты жила в моем доме со своим активным сыном, готовила ужин, разбрасывала везде юбки и колготки. Хочу просыпаться по утрам и нюхать твои волосы, раскинувшиеся по моей подушке. Я люблю тебя, Лена.
— Махмуд, — говорю я осторожно, — посмотри на меня повнимательнее.
Он приподымается на локте и послушно обозревает открывшиеся с высоты просторы. Продолжаю:
— Ты видишь белокурые, — да черт с ними! — хоть какие-нибудь локоны, гибкий стан, пышную грудь, длинные стройные ножки?
— Нэт, — честно отвечает он.
— Не за что тебе меня любить. Ты не люби, а? И все будет в порядке, осенью сыграем свадьбу, нарожаю Геничке чернявых братиков…
— Люблю! — упирается он и бросается целовать во что попало.
Выпутываюсь из его рук, одеваюсь и убегаю. Прощай, Махмуд, я тебя предупреждала. И прости.
40
Дурачок свистит в свисток.
С неба падает листок.
На востоке есть восток.
Дурачок свистит в свисток.
С неба падает листок.
Бедный ржавый водосток —
мокрый ветер так жесток.
С неба падает листок.
Где тут запад, где восток?
Дурачок свистит в свисток.
Жмется щупленький кусток —
мокрый ветер так жесток!
Дождь не хочет в водосток.
Мысли робкий лепесток:
Где-то должен быть исток…
Дурачок свистит в свисток.
Дурачок свистит в свисток…
41
Мне снится.
Помещение. Далеко ли стены и потолок — не чувствую. Может быть, их нет. Это помещение от слова «помещать». Мы тут вдвоем — я и высокое мрачное зеркало. В него нужно смотреть, таков порядок.
Справа и слева жмутся к ногам две свечки. Другого света нет, и ничего больше нет. Только я и мое напряженное отражение. Стою и гляжу себе в глаза. Где-то в них, внутри, то, за чем меня послали сюда.
Я вижу на дне их ветер, пыль, бесконечные вереницы лиц, крошечные звездочки мыслей, не рожденных желаний, кочки запретов, вездесущую паутину страхов… Стоп! Вот оно. Вглядываюсь. Оно замечает меня и резко бросается навстречу. В панике разворачиваюсь, рвусь обратно из глубины, но поздно — оно накидывается сзади на плечи, обнимает нежно, впитывается через кожу. Оно во мне.
Вот я уже снаружи, перед зеркалом. Отражение начинает плыть, плавиться, я-та теряю человеческие черты, раздвигаюсь в стороны, становлюсь огромной, безобразно огромной, лицо исчезает, вместо лица — чернота. Я-та смеюсь, от звука зеркало лопается, и я-эта вместе с ним. Меня больше нет. Те, кто ждали снаружи, вбегают, падают ниц и молятся новорожденному существу. Хэппи энд.
Помещение. Далеко ли стены и потолок — не чувствую. Может быть, их нет. Это помещение от слова «помещать». Мы тут вдвоем — я и высокое мрачное зеркало. В него нужно смотреть, таков порядок.
Справа и слева жмутся к ногам две свечки. Другого света нет, и ничего больше нет. Только я и мое напряженное отражение. Стою и гляжу себе в глаза. Где-то в них, внутри, то, за чем меня послали сюда.
Я вижу на дне их ветер, пыль, бесконечные вереницы лиц, крошечные звездочки мыслей, не рожденных желаний, кочки запретов, вездесущую паутину страхов… Стоп! Вот оно. Вглядываюсь. Оно замечает меня и резко бросается навстречу. В панике разворачиваюсь, рвусь обратно из глубины, но поздно — оно накидывается сзади на плечи, обнимает нежно, впитывается через кожу. Оно во мне.
Вот я уже снаружи, перед зеркалом. Отражение начинает плыть, плавиться, я-та теряю человеческие черты, раздвигаюсь в стороны, становлюсь огромной, безобразно огромной, лицо исчезает, вместо лица — чернота. Я-та смеюсь, от звука зеркало лопается, и я-эта вместе с ним. Меня больше нет. Те, кто ждали снаружи, вбегают, падают ниц и молятся новорожденному существу. Хэппи энд.
42
— Мама спит. Давай поговорим, птица Крак.
— Всегда к твоим услугам.
— Как думаешь, она догадывается?
— О, да! И бежит от этого со всех ног.
— Не понимаю. Это же так весело!
— Она боится.
— Чего?
— Перемен, ответственности, мало ли чего.
— Но ей придется! Выбора-то нет. Может, помочь?
— Пока не стоит. Время есть.
— Время тварь лживая, не заметишь, как обманет.
— И все же подождем. Лучше, если она справится сама.
Открываю глаза: лицом к окну стоит Геничка, на его плече сидит ворона. Схожу с ума?
— Всегда к твоим услугам.
— Как думаешь, она догадывается?
— О, да! И бежит от этого со всех ног.
— Не понимаю. Это же так весело!
— Она боится.
— Чего?
— Перемен, ответственности, мало ли чего.
— Но ей придется! Выбора-то нет. Может, помочь?
— Пока не стоит. Время есть.
— Время тварь лживая, не заметишь, как обманет.
— И все же подождем. Лучше, если она справится сама.
Открываю глаза: лицом к окну стоит Геничка, на его плече сидит ворона. Схожу с ума?
43
Стряпаю пироги. Геничка кричит из комнаты:
— Мамочка! Тетю Долли показывают!
Выглядываю в гостиную: по телевизору идет очередной «ток», паренек-ведущий сыплет общие слова об R-вирусе, в студии за столиком в качестве живого экспоната — моя Долька. «Прошу задавать вопросы гостье», — заканчивает бой. Устраиваюсь на диване. Интересно, что это еще за стрип-шоу?
Послушаем.
— Вас волнует дальнейшая судьба группы?
— Нет. Они не пропадут.
— У вас есть мечта?
— Хочу лежать в Мавзолее.
— Это правда, что вы решили заморозить мозг?
— Кому нужен мой мозг? Я бы заморозила голосовые связки, если б была возможность.
— Во что вы верите?
— Не знаю. Может быть, в одного человека.
Показывают крупным планом лицо. Под толстым слоем косметики надежно прячутся долькины эмоции. Прочесть ничего невозможно. Камера отъезжает, не вижу ее рук, они под столом, похоже, пишет что-то на коленях.
— Мамочка! Тетю Долли показывают!
Выглядываю в гостиную: по телевизору идет очередной «ток», паренек-ведущий сыплет общие слова об R-вирусе, в студии за столиком в качестве живого экспоната — моя Долька. «Прошу задавать вопросы гостье», — заканчивает бой. Устраиваюсь на диване. Интересно, что это еще за стрип-шоу?
Послушаем.
— Вас волнует дальнейшая судьба группы?
— Нет. Они не пропадут.
— У вас есть мечта?
— Хочу лежать в Мавзолее.
— Это правда, что вы решили заморозить мозг?
— Кому нужен мой мозг? Я бы заморозила голосовые связки, если б была возможность.
— Во что вы верите?
— Не знаю. Может быть, в одного человека.
Показывают крупным планом лицо. Под толстым слоем косметики надежно прячутся долькины эмоции. Прочесть ничего невозможно. Камера отъезжает, не вижу ее рук, они под столом, похоже, пишет что-то на коленях.