Страница:
припоминать то, что я видел и чувствовал, позволяет мне сочетать у себя в
голове образ моей кормилицы с образом моей матери, а образ дома, в котором
меня растят, - с образом соседнего дома. Так я собираю воедино тысячи
различных идей, из которых ни одна не была порождена мной: действия эти -
результат другой способности, способности повторять услышанные мной слова и
связывать с ними поначалу какой-то небольшой смысл. Мне говорят, что все это
называется памятью.
Наконец, когда со временем мои органы укрепляются, мне говорят, что мои
способности чувствовать, припоминать, сочетать идеи и есть то, что именуют
душой.
Слово это не означает и не может означать ничего, кроме одушевляющего
начала. Все восточные народы называют "жизнью" то, что мы именуем "душой";
таким образом, мы обладаем способностью давать обобщающие и отвлеченные
имена вещам, не поддающимся у нас определению. Мы вожделеем, но в нас вовсе
не живет реальное существо, именуемое "вожделением". Мы хотим, но в нашем
сердце нет маленькой особы, именуемой "воля". Мы воображаем, но в нашем
мозгу нет особого воображающего существа. Люди всех стран (я разумею людей
мыслящих) изобрели общие термины для выражения всех действий и всех
следствий того, что они чувствуют и видят: они говорят "жизнь и смерть",
"сила и слабость". Нет, однако, реального существа, кое представляло бы
собой слабость, силу, смерть или жизнь; но эти способы выражения столь
удобны, что они были приняты во все времена у народов, способных рассуждать.
Эти выражения, служа облегчению рассуждений, в то же время породили
множество ошибок. К примеру, живописцы и скульпторы, желая представить силу,
изображают мощного человека с волосатой грудью и мускулистыми руками; чтобы
передать идею слабости, они изобразили ребенка. Таким образом были
персонифицированы страсти, добродетели, пороки, времена года и дни.
Благодаря этой постоянной маскировке люди привыкли воспринимать все свои
способности, все свои свойства и отношения с остальной природой как реальные
существа, а слова считать вещами.
Из отвлеченного слова душа они сделали особое существо, обитающее в
нашем теле; они разделили это существо на три части, и так называемые
философы заявили, что число три совершенно, так как оно состоит из
единичности и двоичности. Из трех частей они одну поставили во главе пяти
чувств и нарекли ее psyche; вторую они поместили в область груди: это -
pneuma, дуновение, дыхание, дух; третья часть находится в голове - то мысль,
nous. Из трех сих душ после смерти образуется, как они считают, четвертая,
skia*, тени, маны или оборотни.
Тотчас же обнаружилось, что, говоря о душе, люди обречены на вечное
взаимное непонимание: слово это породило тысячи вопросов, вынуждающих ученых
людей молчать, а шарлатанам позволяющих разглагольствовать. Итак, явились ли
все эти души от первого мужчины, созданного вечным Демиургом, или от первой
женщины? Или они были созданы отдельно все сразу, с тем чтобы каждая из них
в свой черед спускалась сюда, на Землю? Представляет ли собой их субстанция
эфир или огонь или ни то ни другое? Кто - жена или муж - спрыскивает душу
плодоносящей жидкостью? Является ли душа в утробу матери до того, как члены
ребенка сформировались, или же после? Чувствует ли она и мыслит в сорочке, в
кою заключен плод? Возрастает ли ее субстанция, когда вырастает тело
зародыша? Одинакова ли природа всех душ? И разве нет никакой разницы между
душой Орфея и душой глупца?
Когда эта душа созревает для выхода из матки, где она обитала в течение
девяти месяцев между пузырем, наполненным мочой, и грязной кишкой, набитой
калом, люди дерзают задавать вопрос, явилась ли означенная дама в эту клоаку
с полным представлением о бесконечности, вечности, абстрактном и конкретном,
о прекрасном и благом, о справедливости и порядке. Далее возникли
препирательства, направленные на выяснение, постоянно ли мыслит это бедное
созданье, будто можно мыслить в глубоком и мирном сне, в тяжелом опьянении
или при абсолютном исчезновении идей, являющемся следствием полной
апоплексии или эпилепсии. Великий боже, что за нелепые дрязги среди этих
слепцов спорящих о природе красок! Наконец, возникает вопрос, чем становится
душа, когда тела больше не существует? Великие наставники человечества -
Орфей, Гомер - изрекли: она становится тенью (skia), призраком. Улисс при
входе в подземное царство видит оборотней, тени, лижущие в провале кровь и
пьющие молоко. Чародеи и колдуны, одержимые духом Пифона, вызывают маны,
тени умерших, поднимающиеся из-под земли. Есть души, у коих грифы
выклевывают печень; другие души постоянно прогуливаются под сенью деревьев,
и в том заключено высшее блаженство, то - рай Гомера.
Люди порядочные не были удовлетворены подобными бесчисленными
ребячествами. Что до меня, то я решил прибегнуть к богу и сказать ему:
"Тебе, и только тебе абсолютный господин природы, я обязан всем; ты даровал
мне способность чувствовать и мыслить, точно так же как переваривать пищу и
ходить. Я благодарю тебя за это и не выпытываю у тебя твой секрет". Эта
молитва на мой взгляд, более разумна, чем пустые и нескончаемые споры о душе
(psyche), дыхании (рпеита), уме (nous) и тени (skia).
Калликрат. Если вы верите, что бог занимает у нас место души, значит,
вы всего лишь механизм, пружинами которого управляет бог: вы существуете в
боге, вы все усматриваете в боге, он действует внутри вас. Скажите по
совести, вы находите, что эта система лучше нашей?
Эвгемер. Я предпочел бы доверять богу, а не себе. Некоторые философы в
это верят; само малое их число убеждает меня в том, что они правы. Они
утверждают, что творец должен быть хозяином своего творения и во вселенной
не может происходить ничего, что не было бы подчинено верховному мастеру.
Калликрат. Как! Вы осмеливаетесь утверждать, будто бог без конца занят
тем, что пускает в ход все эти механизмы?
Эвгемер. Боже меня сохрани! Вот таким образом в спорах всегда
приписывают своему противнику то, чего он не говорил. Напротив, я утверждаю,
что вечный суверен от века установил свои законы, которые всегда будут
выполняться всеми существами. Бог однажды повелел, вселенная же подчиняется
вечно.
Калликрат. Я очень опасаюсь, как бы мои теологи-эпикурейцы не упрекнули
вас в том, что вы делаете бога творцом греха: ведь, если он вас одушевляет,
и вы совершаете ошибку, получается, что эту ошибку допустил он.
Эвгемер. Подобный упрек можно адресовать всем сектам, за исключением
атеистов; любая секта, допускающая полноту божественного могущества,
обвиняет божество в том, что оно не препятствует проступкам. Такая секта
говорит богу: "Господин верховный суверен, вы должны устранить все зло; если
вы допускаете врага в выстроенные вами пределы, эта ваша собственная вина".
Бог на это ей отвечает: "Дочь моя, я не могу творить противоречивые вещи;
если бы зло не существовало, в то время как существует благо, это было бы
противоречие, и противоречием было бы, если бы существовал огонь, который не
мог бы вызвать пожар, или вода, в которой не могло бы утонуть живое
существо".
Калликрат. И вы находите такое решение вопроса удовлетворительным?
Эвгемер. Я не знаю лучшего.
Калликрат. Берегитесь, вам скажут, что поклонники богов в Египте и
Греции рассуждали более последовательно, когда изобрели Тартар, в коем
караются преступления: в подобном случае божественная справедливость
оправдана.
Эвгемер. Странный способ оправдывать своих богов! И каких богов!
Прелюбодеев, убийц, кошек, крокодилов! Ведь речь идет сейчас о том, почему
существует зло. Разве умели ваши греки и египтяне это объяснить? Смогли ли
они изменить природу зла? Сумели ли смягчить ужасы, изображая нам ряд
преступлений и вечных мук? Разве эти боги не варварские чудовища -- они,
породившие Тантала лишь затем, чтобы он съел вместо рагу мясо своего сына, а
потом был вечно пожираем чудовищным голодом, сидя бесконечный ряд веков за
накрытым столом? Другой государь непрерывно вращает свое колесо, окруженный
змеями; сорок девять дочерей еще одного царя убивают своих мужей и осуждены
вечно наполнять бездонную бочку. Несомненно, было бы гораздо лучше, если бы
этих сорока девяти дочерей и всех осужденных на муки царей вообще не
существовало на свете; не было ничего легче, как просто избавить их от
существования, преступлений и казней. Ваши греки изображают своих богов
тиранами и бессмертными палачами, без устали занятыми творением несчастных,
осужденных совершать преходящие преступления и подвергаться бесчисленным
карам. Вы согласитесь со мной, что подобная теология достаточно зловеща.
Теология эпикурейцев более гуманна. Но я осмеливаюсь считать свою теологию
более божественной: мой бог - не сластолюбивый ленивец, подобный богам
Эпикура, не варвар и монстр, подобный богам Египта и Греции.
Калликрат. Я предпочитаю вашего бога всем остальным, но остается много
сомнений; я попросил бы вас снять их в нашей ближайшей беседе.
Эвгемер. Я всегда делился с вами своими мыслями лишь как сомнениями.
НЕ ЛУЧШЕ ЛИ ДЕЙСТВУЮЩИЙ БОГ БОГОВ ЭПИКУРА, ПРЕБЫВАЮЩИХ В ПОЛНОМ
БЕЗДЕЙСТВИИ?
Калликрат. Я убежден в том, что вся Земля и то, что ее окружает,
человеческий род и род зверей, а также все, что находится вне нас, -одним
словом, вселенная - не образовалось само по себе и в мире царит безграничное
искусство; я с уважением воспринимаю идею единого мастера, верховного
господина, отвергаемую многочисленной сектой эпикурейцев. Я предполагаю, что
этот господин природы является во многих отношениях тем, чем был бог Тимея,
бог Окелла Лукана и Пифагора: он не создал материю небытия, ибо небытие, как
вы это знаете, не имеет свойств; ничто не возникает из ничего, ничто не
возвращается в ничто; я постигаю, что всеобщность вещей является эманацией
этого бога, который один только существует сам по себе и является творцом
всего. Он устроил все в соответствии со всеобщими законами, вытекающими из
его мудрости, точно так же как и из его могущества. Я принимаю значительную
часть вашей философии, хотя она и возмущает большинство наших мудрецов,
однако меня останавливают две трудности: мне кажется, бог получается у вас и
недостаточно свободным, и недостаточно справедливым.
Он не свободен, ибо он - необходимое существо, из коего с
необходимостью проистекает необъятность вещей; он не справедлив, ибо
большинство достойных людей бывают в своей жизни преследуемы, а вы мне не
говорите, что справедливость бывает восстановлена после их смерти и
преступники после смерти бывают наказаны. Религии греков и египтян имеют
большое преимущество перед вашей теологией. Они придумали кары и воздаяния.
Мне кажется, то единственный способ предводительствовать людьми; почему вы
его отвергаете?
Эвгемер. Сначала я вам отвечу по поводу свободы, а потом - по поводу
справедливости. Быть свободным - значит делать все что угодно; но,
разумеется, бог сделал все, что хотел. Он удостоил предоставить нам Долю той
восхитительной свободы, коей мы пользуемся, когда поступаем в соответствии с
нашей волей. Он простер свою милость столь далеко, что даровал эту
привилегию всем живым существам, делающим то, Что они хотят, сообразно с
пределами своих сил.
При том, что бог очень могуществен и весьма свободен, я не могу вам
сказать, будто он свободен и могуществен безгранично: ведь вопреки всем
утверждениям геометров я не знаю, что то такое - актуальная бесконечность. Я
могу вам только сказать: бог не свободен делать немыслимое, ибо это означало
бы противоречие в посылках; он не свободен сделать так, чтобы на двух
сторонах Пифагорова прямоугольного треугольника можно было построить два
квадрата, меньших или больших, чем квадрат, образованный наибольшей
стороной, потому что то было бы противоречием, вещью немыслимой. Это почти
тот же довод, что я вам уже приводил: бог весьма совершенен и не обладает
свободой творить зло.
Что до справедливости, то вы будете очень смеяться надо мной, если я
стану вам говорить о преисподней греков. Их пес Кербер, лаящий всеми своими
тремя пастями, их три Парки, три Эвмениды являются столь смешными
фантазиями, что над ними смеются дети. Бог не являлся мне, он не явил мне
также Александра, гонимого тремя подземными фуриями за то, что он столь
несправедливо расправился с Каллисфеном, и я не видел Каллисфена сидящим за
одной трапезой с богом на десятом небе и пьющим нектар, подаваемый им Гебой.
Бог дал мне достаточно разума, чтобы я мог убедиться в его существовании; но
он не дал мне столь проникновенного взора, чтобы я мог увидеть происходящее
на берегах Флегетона и в эмпиреях. Я сохраняю благоговейное молчание
относительно кар, коими он казнит преступников, и наград, воздаваемых
справедливым. Могу вам только сказать, что никогда не видел счастливого
злодея, однако видел многих достойных людей весьма несчастными - это меня
смущает и огорчает. Но эпикурейцы стоят перед той же трудностью, что и я.
Они должны испытывать то же, что я, и так же, как я, стонать при виде
довольно частого торжества преступления и добродетели, повергнутой к стопам
порочного человека. И может ли быть столь утешительным для порядочных людей,
какими являются истинные эпикурейцы, полное отсутствие надежды?
Калликрат. У этих эпикурейцев перед вами заметное преимущество: они не
должны упрекать верховное существо, справедливого бога, за то, что он
оставляет добродетель без помощи. Они признают богов только из чувства
приличия, дабы не возмутить афинскую чернь; но они не делают их творцами
людей, их судьями и палачами.
Эвгемер. Однако когда ваши эпикурейцы признают лишь бесполезных богов,
занятых попойками и едой, разве они оказываются бо'льшими друзьями людей?
Разве они этим подводят более прочный фундамент под добродетель и лучше
утешают нас в наших несчастьях? Увы! Что толку, что в небольшом уголке
Сицилии живет маленькое сообщество двуногих существ, худо ли, хорошо ли
рассуждающих о Провидении?
Для того чтобы понять, будем ли мы счастливы или несчастны после своей
смерти, следовало бы знать, может ли остаться от нас что-нибудь чувствующее,
после того, как все наши органы чувств разрушены, что-нибудь мыслящее, после
того как мозг, в котором рождаются мысли, источен червями и вместе с ними
обращен в прах; может ли какая-либо способность или свойство живого существа
продолжать жить, когда этого существа уже нет в живых? Эту проблему до сих
пор не могла разрешить ни одна секта; более того, ни один человек не может
понять ее смысл. Ведь если бы во время обеда кто-нибудь спросил: "Сохраняет
ли заяц, поданный нам на блюде, способность бегать? А этот голубь - может ли
он и теперь летать?" -- вопросы эти были бы совершенно нелепы и возбудили бы
хохот. Почему? Да потому, что противоречие, невероятность бросается здесь в
глаза. А мы уже довольно видели, что бог не может творить немыслимое,
противоречивое.
Но если бы в мыслящее существо, именуемое человеком, бог вложил
незримую и неосвязаемую искорку, некий элемент или нечто более неощутимое,
чем атом элемента, - то, что греческие философы именуют монадой, если бы эта
монада была неразрушимой; если бы именно она в нас мыслила и чувствовала,
тогда я не вижу, почему было бы нелепым сказать: эта монада может
существовать и обладать идеями и ощущениями после того, как тело, чьей душой
она является, уже разложилось.
Калликрат. Вы согласитесь, что, если изобретение этой монады и не
совсем нелепо, оно все же очень рискованно; не стоит основывать свою
философию на вероятностях. Если дозволено сделать из атома бессмертную душу,
это право должно принадлежать эпикурейцам: именно они - изобретатели атомов.
Эвгемер. Действительно, я не выдаю вам свою монаду за доказательство; я
предложил вам ее как греческую фантазию, позволяющую понять, хоть и не
полностью, каким образом незримая и существенная частица нас самих может
быть после нашей смерти наказана или вознаграждена, как она может парить в
блаженстве или страдать от кар; правда, я не знаю, могу ли я с моими
рассуждениями и допущениями найти справедливость в наказаниях, которые бог
налагает на людей после их смерти, потому что в конце концов мне могут
сказать: разве не он сам, создав людей, обрек их на зло? А если так, за что
их наказывать? Быть может, существуют иные способы оправдать Провидение, но
нам не дано их знать.
Калликрат. Значит, вы признаете: вы точно не знаете ни что такое душа,
о которой вы мне толкуете, ни что за бог, коего вы проповедуете?
Эвгемер. Да, я очень смиренно и с большим огорчением это признаю. Я не
могу познать их субстанцию, я не понимаю, как образуется моя мысль, не могу
представить себе, как устроен бог: я - невежда.
Калликрат. И я также. Утешим же друг друга: все люди нам в товарищи.
НЕСЧАСТНЫЕ ЛЮДИ -ОНИ СТОЯТ НА КРАЮ ПРОПАСТИ.
ИНСТИНКТ - ПРИНЦИП ЛЮБОГО ДЕЙСТВИЯ У РОДА ЖИВЫХ СУЩЕСТВ
Калликрат. Коль скоро вы ничего не знаете, я заклинаю вас поведать мне
ваши предположения. Вы не объяснились со мной полностью. Сдержанность
вызывает недоверие: философ, не обладающий чистосердечием, -- не более чем
политик.
Эвгемер. Я не доверяю лишь самому себе.
Калликрат. Говорите же, говорите! Иногда в случайных догадках кроется
истина.
Эвгемер. Ну, что ж. Я догадываюсь, что люди всех времен и стран никогда
не высказывали и не могли высказать ничего, кроме банальностей, по поводу
всего того, о чем вы меня сейчас спрашиваете, и особенно ясно я догадываюсь,
что нам абсолютно бесполезно быть осведомленными в этих вещах.
Калликрат. Как бесполезно?! Разве, напротив, не абсолютно необходимо
знать, есть ли у нас душа и из чего она состоит? Разве не было бы величайшим
наслаждением ясно узреть, что потенция души отлична от ее сущности, что душа
- это все и что она полностью обладает качеством ощущения, будучи формой и
энтелехией, как прекрасно сказал Аристотель? И особенно, что синэреза -- это
не обычная потенция!
Эвгемер. Все это, действительно, прекрасно. Но столь возвышенное знание
для нас, очевидно, запретно. Видимо, у нас нет в нем необходимости, ибо бог
нам его не дал. Мы, без сомнения, обязаны ему всем тем, что может служить
нам проводником в этой жизни, - разумом, инстинктом, способностью давать
начало движению, способностью давать жизнь существу нашего вида. Первый из
этих даров отличает нас от всех прочих живых существ; но бог нам никоим
образом не открыл принципа этого дара, значит, он не желал, чтобы мы его
знали*. Мы не можем догадываться даже о том, почему мы шевелим кончиком
пальца, когда того хотим, и каково отношение между этим маленьким движением
одного из наших членов и нашей волей. Между тем и другим лежит
бесконечность. Стремиться вырвать у бога его секрет, считать, будто мы знаем
то, что он от нас утаил, -- это, на мой взгляд, смехотворное кощунство.
Калликрат. Как! Я никогда не смогу узнать, что такое душа? И мне не
будет даже доказано, что я таковой обладаю?
*) Святой Фома великолепно объясняет все это в вопросах 5-82 части
первой своей "Суммы", но Эвгемер не мог этого предвидеть. - Примеч.
Вольтера.
Эвгемер. Нет, мой друг.
Калликрат. Скажите же мне, что представляет собой наш инстинкт, о
котором вы мне только что говорили. Вы сказали, что бог дал нам в
распоряжение не только разум, но еще и инстинкт; мне кажется, это свойство
обычно приписывают только животным и, по существу, даже не слишком хорошо
понимают, что подразумевается под этой особенностью. Одни говорят: инстинкт
- душа иного вида, нежели наша: другие верят, что это та же душа, но с
другими органами; отдельные фантазеры утверждают, будто это всего только
механизм; а что придумали на этот счет вы?
Эвгемер. Мне видится, что бог дал нам все - и нам, и животным, и
последние много счастливее наших философов: они не терзают себя желанием
знать то, что по воле бога им неизвестно; их инстинкт более верен, чем наш;
они не создают себе систем по поводу того, во что превратятся их свойства
после их смерти; никогда ни одна пчела не имела глупости преподавать в своем
улье, что жужжание ее вступит однажды в лодку Харона и тень ее будет
откладывать воск и мед на полях блаженных; только наш извращенный разум мог
придумать подобные басни.
Наш инстинкт в своем неведении гораздо мудрее: именно в силу инстинкта
младенец сосет грудь своей кормилицы, не ведая, что своим ротиком он
образует вакуум и именно этот вакуум заставляет грудное молоко стекать вниз
в его желудок. Все эти действия инстинктивны. С того момента как у ребенка
появляется немного силы, он вытягивает руки перед лицом при падении. Если он
хочет перепрыгнуть через небольшую канаву, он бегом развивает в себе
добавочную силу, хотя никто его не обучил тому, каков будет результат
умножения его массы на его скорость. Если он находит плывущий по ручью
большой кусок дерева, как бы мало он ни был отважен, он усаживается на эту
дощечку, дабы переплыть на другой берег, не задаваясь вопросом, весит ли
объем этого дерева вместе с объемом его тела меньше, чем соответствующий
объем воды. Если он хочет поднять камень, он пользуется палкой как рычагом,
не зная при этом, разумеется, теории движущих сил.
Даже те действия, что кажутся у него следствием воспитания и
образованности разума, являются на самом деле следствиями инстинкта. Он не
знает, что значит льстить, но между тем не упускает случая польстить тому,
кто может дать ему желанную вещь. Если он видит, как бьют другого ребенка,
как течет его кровь, он плачет, кричит, зовет на помощь, совершенно не думая
при этом о себе.
Калликрат. Определите же мне этот инстинкт, коего вы привели только
примеров.
Эвгемер. Инстинкт - всякое ощущение и действие, предшествующее
раздумью.
Калликрат. Но ведь вы не толкуете о неком скрытом (occulte) качестве, а
ведь вам известно, что в наше время смеются над этими качествами, столь
дорогими сердцам многих греческих философов.
Эвгемер. Тем хуже. Следует уважать скрытые качества, ибо от травинки,
притягиваемой янтарем, и вплоть до пути, коим следую? столькие звезды в
пространстве, от червячка, образующегося в сыре, и до галактики - все, что
вы видите вокруг себя - будь то падение камня или бег кометы в небесах, -
представляет собой скрытое качество.
Слово это -- достойное свидетельство нашего неведения. Великий зодчий
мира позволил нам измерять, подсчитывать, взвешивать некоторые из его
творений, но он не разрешил нам открыть их первичные пружины. Уже халдеи
подозревали, что не Солнце вращается вокруг планет, а, наоборот, планеты
вращаются вокруг него по различным орбитам. Но я сомневаюсь, чтобы можно
было когда-то открыть, какая именно тайная сила увлекает их с запада на
восток. Можно вычислить [скорость] падения тел; однако сумеем ли мы открыть
первопричину силы, вызывающей их падение? Люди уже довольно давно заняты
деторождением; однако они не знают, каким образом их жены за это берутся;
наш Гиппократ по поводу этой великой тайны сумел выложить лишь соображения
акушерки. Можно целую вечность спорить по вопросам физики и морали, но
инстинкт всегда будет править всей Землей, ибо страсти порождены инстинктом,
а ведь они всегда будут нами владеть.
Калликрат. Если это так, значит, ваш бог - бог зла. Он дал нам родиться
только затем, чтобы бросить нас в объятия мрачных страстей: это означает
творить людей для того, чтобы вручить их дьяволам.
Эвгемер. Отнюдь нет. Существуют весьма благие страсти и бог нам дал
разум, дабы их направлять.
Калликрат. Но что он представляет собой -- этот бренный разум? Вы еще
скажете мне, будто это другой вид инстинкта?
Эвгемер. Почти: он -- необъяснимый дар сравнения прошлого с настоящим и
заботы о будущем. Таково происхождение любого общества, любого института,
любой государственности. Драгоценный этот дар -следствие другого дара бога,
столь же непостижимого, -- я говорю о памяти: то -- другой инстинкт, общий у
нас с животными, которым мы, однако, располагаем в несравненно более высокой
степени; животные могли бы поэтому принимать нас за богов, если бы они
иногда нас не пожирали.
Калликрат. Понимаю, понимаю: бог заботится о том, чтобы молодые лисята
сохраняли в памяти случай с их отцом, попавшим в капкан; благодаря инстинкту
эти лисята будут избегать ловушки, ставшей причиной смерти их отца. Бог
внимательно являет памяти наших сиракузян, что оба наших Дионисия были
скверными правителями, и он внушает нашему разуму идею республиканского
правления. Он гонится за овчаркой, чтобы велеть ей собрать овец, потому что
грозит опасность со стороны волка, сотворенного им как раз для того, чтобы
тот пожирал овец. Все делает он, он все устрояет, ниспровергает,
восстанавливает и разрушает; он постоянно нарушает все свои законы и весьма
бесполезно уготавливает себе всевозможные затруднения. Это и есть физическое
преддвижение, предопределяющий указ, воздействие бога на его творения.
Эвгемер. Либо вы меня очень плохо поняли, либо весьма превратно
голове образ моей кормилицы с образом моей матери, а образ дома, в котором
меня растят, - с образом соседнего дома. Так я собираю воедино тысячи
различных идей, из которых ни одна не была порождена мной: действия эти -
результат другой способности, способности повторять услышанные мной слова и
связывать с ними поначалу какой-то небольшой смысл. Мне говорят, что все это
называется памятью.
Наконец, когда со временем мои органы укрепляются, мне говорят, что мои
способности чувствовать, припоминать, сочетать идеи и есть то, что именуют
душой.
Слово это не означает и не может означать ничего, кроме одушевляющего
начала. Все восточные народы называют "жизнью" то, что мы именуем "душой";
таким образом, мы обладаем способностью давать обобщающие и отвлеченные
имена вещам, не поддающимся у нас определению. Мы вожделеем, но в нас вовсе
не живет реальное существо, именуемое "вожделением". Мы хотим, но в нашем
сердце нет маленькой особы, именуемой "воля". Мы воображаем, но в нашем
мозгу нет особого воображающего существа. Люди всех стран (я разумею людей
мыслящих) изобрели общие термины для выражения всех действий и всех
следствий того, что они чувствуют и видят: они говорят "жизнь и смерть",
"сила и слабость". Нет, однако, реального существа, кое представляло бы
собой слабость, силу, смерть или жизнь; но эти способы выражения столь
удобны, что они были приняты во все времена у народов, способных рассуждать.
Эти выражения, служа облегчению рассуждений, в то же время породили
множество ошибок. К примеру, живописцы и скульпторы, желая представить силу,
изображают мощного человека с волосатой грудью и мускулистыми руками; чтобы
передать идею слабости, они изобразили ребенка. Таким образом были
персонифицированы страсти, добродетели, пороки, времена года и дни.
Благодаря этой постоянной маскировке люди привыкли воспринимать все свои
способности, все свои свойства и отношения с остальной природой как реальные
существа, а слова считать вещами.
Из отвлеченного слова душа они сделали особое существо, обитающее в
нашем теле; они разделили это существо на три части, и так называемые
философы заявили, что число три совершенно, так как оно состоит из
единичности и двоичности. Из трех частей они одну поставили во главе пяти
чувств и нарекли ее psyche; вторую они поместили в область груди: это -
pneuma, дуновение, дыхание, дух; третья часть находится в голове - то мысль,
nous. Из трех сих душ после смерти образуется, как они считают, четвертая,
skia*, тени, маны или оборотни.
Тотчас же обнаружилось, что, говоря о душе, люди обречены на вечное
взаимное непонимание: слово это породило тысячи вопросов, вынуждающих ученых
людей молчать, а шарлатанам позволяющих разглагольствовать. Итак, явились ли
все эти души от первого мужчины, созданного вечным Демиургом, или от первой
женщины? Или они были созданы отдельно все сразу, с тем чтобы каждая из них
в свой черед спускалась сюда, на Землю? Представляет ли собой их субстанция
эфир или огонь или ни то ни другое? Кто - жена или муж - спрыскивает душу
плодоносящей жидкостью? Является ли душа в утробу матери до того, как члены
ребенка сформировались, или же после? Чувствует ли она и мыслит в сорочке, в
кою заключен плод? Возрастает ли ее субстанция, когда вырастает тело
зародыша? Одинакова ли природа всех душ? И разве нет никакой разницы между
душой Орфея и душой глупца?
Когда эта душа созревает для выхода из матки, где она обитала в течение
девяти месяцев между пузырем, наполненным мочой, и грязной кишкой, набитой
калом, люди дерзают задавать вопрос, явилась ли означенная дама в эту клоаку
с полным представлением о бесконечности, вечности, абстрактном и конкретном,
о прекрасном и благом, о справедливости и порядке. Далее возникли
препирательства, направленные на выяснение, постоянно ли мыслит это бедное
созданье, будто можно мыслить в глубоком и мирном сне, в тяжелом опьянении
или при абсолютном исчезновении идей, являющемся следствием полной
апоплексии или эпилепсии. Великий боже, что за нелепые дрязги среди этих
слепцов спорящих о природе красок! Наконец, возникает вопрос, чем становится
душа, когда тела больше не существует? Великие наставники человечества -
Орфей, Гомер - изрекли: она становится тенью (skia), призраком. Улисс при
входе в подземное царство видит оборотней, тени, лижущие в провале кровь и
пьющие молоко. Чародеи и колдуны, одержимые духом Пифона, вызывают маны,
тени умерших, поднимающиеся из-под земли. Есть души, у коих грифы
выклевывают печень; другие души постоянно прогуливаются под сенью деревьев,
и в том заключено высшее блаженство, то - рай Гомера.
Люди порядочные не были удовлетворены подобными бесчисленными
ребячествами. Что до меня, то я решил прибегнуть к богу и сказать ему:
"Тебе, и только тебе абсолютный господин природы, я обязан всем; ты даровал
мне способность чувствовать и мыслить, точно так же как переваривать пищу и
ходить. Я благодарю тебя за это и не выпытываю у тебя твой секрет". Эта
молитва на мой взгляд, более разумна, чем пустые и нескончаемые споры о душе
(psyche), дыхании (рпеита), уме (nous) и тени (skia).
Калликрат. Если вы верите, что бог занимает у нас место души, значит,
вы всего лишь механизм, пружинами которого управляет бог: вы существуете в
боге, вы все усматриваете в боге, он действует внутри вас. Скажите по
совести, вы находите, что эта система лучше нашей?
Эвгемер. Я предпочел бы доверять богу, а не себе. Некоторые философы в
это верят; само малое их число убеждает меня в том, что они правы. Они
утверждают, что творец должен быть хозяином своего творения и во вселенной
не может происходить ничего, что не было бы подчинено верховному мастеру.
Калликрат. Как! Вы осмеливаетесь утверждать, будто бог без конца занят
тем, что пускает в ход все эти механизмы?
Эвгемер. Боже меня сохрани! Вот таким образом в спорах всегда
приписывают своему противнику то, чего он не говорил. Напротив, я утверждаю,
что вечный суверен от века установил свои законы, которые всегда будут
выполняться всеми существами. Бог однажды повелел, вселенная же подчиняется
вечно.
Калликрат. Я очень опасаюсь, как бы мои теологи-эпикурейцы не упрекнули
вас в том, что вы делаете бога творцом греха: ведь, если он вас одушевляет,
и вы совершаете ошибку, получается, что эту ошибку допустил он.
Эвгемер. Подобный упрек можно адресовать всем сектам, за исключением
атеистов; любая секта, допускающая полноту божественного могущества,
обвиняет божество в том, что оно не препятствует проступкам. Такая секта
говорит богу: "Господин верховный суверен, вы должны устранить все зло; если
вы допускаете врага в выстроенные вами пределы, эта ваша собственная вина".
Бог на это ей отвечает: "Дочь моя, я не могу творить противоречивые вещи;
если бы зло не существовало, в то время как существует благо, это было бы
противоречие, и противоречием было бы, если бы существовал огонь, который не
мог бы вызвать пожар, или вода, в которой не могло бы утонуть живое
существо".
Калликрат. И вы находите такое решение вопроса удовлетворительным?
Эвгемер. Я не знаю лучшего.
Калликрат. Берегитесь, вам скажут, что поклонники богов в Египте и
Греции рассуждали более последовательно, когда изобрели Тартар, в коем
караются преступления: в подобном случае божественная справедливость
оправдана.
Эвгемер. Странный способ оправдывать своих богов! И каких богов!
Прелюбодеев, убийц, кошек, крокодилов! Ведь речь идет сейчас о том, почему
существует зло. Разве умели ваши греки и египтяне это объяснить? Смогли ли
они изменить природу зла? Сумели ли смягчить ужасы, изображая нам ряд
преступлений и вечных мук? Разве эти боги не варварские чудовища -- они,
породившие Тантала лишь затем, чтобы он съел вместо рагу мясо своего сына, а
потом был вечно пожираем чудовищным голодом, сидя бесконечный ряд веков за
накрытым столом? Другой государь непрерывно вращает свое колесо, окруженный
змеями; сорок девять дочерей еще одного царя убивают своих мужей и осуждены
вечно наполнять бездонную бочку. Несомненно, было бы гораздо лучше, если бы
этих сорока девяти дочерей и всех осужденных на муки царей вообще не
существовало на свете; не было ничего легче, как просто избавить их от
существования, преступлений и казней. Ваши греки изображают своих богов
тиранами и бессмертными палачами, без устали занятыми творением несчастных,
осужденных совершать преходящие преступления и подвергаться бесчисленным
карам. Вы согласитесь со мной, что подобная теология достаточно зловеща.
Теология эпикурейцев более гуманна. Но я осмеливаюсь считать свою теологию
более божественной: мой бог - не сластолюбивый ленивец, подобный богам
Эпикура, не варвар и монстр, подобный богам Египта и Греции.
Калликрат. Я предпочитаю вашего бога всем остальным, но остается много
сомнений; я попросил бы вас снять их в нашей ближайшей беседе.
Эвгемер. Я всегда делился с вами своими мыслями лишь как сомнениями.
НЕ ЛУЧШЕ ЛИ ДЕЙСТВУЮЩИЙ БОГ БОГОВ ЭПИКУРА, ПРЕБЫВАЮЩИХ В ПОЛНОМ
БЕЗДЕЙСТВИИ?
Калликрат. Я убежден в том, что вся Земля и то, что ее окружает,
человеческий род и род зверей, а также все, что находится вне нас, -одним
словом, вселенная - не образовалось само по себе и в мире царит безграничное
искусство; я с уважением воспринимаю идею единого мастера, верховного
господина, отвергаемую многочисленной сектой эпикурейцев. Я предполагаю, что
этот господин природы является во многих отношениях тем, чем был бог Тимея,
бог Окелла Лукана и Пифагора: он не создал материю небытия, ибо небытие, как
вы это знаете, не имеет свойств; ничто не возникает из ничего, ничто не
возвращается в ничто; я постигаю, что всеобщность вещей является эманацией
этого бога, который один только существует сам по себе и является творцом
всего. Он устроил все в соответствии со всеобщими законами, вытекающими из
его мудрости, точно так же как и из его могущества. Я принимаю значительную
часть вашей философии, хотя она и возмущает большинство наших мудрецов,
однако меня останавливают две трудности: мне кажется, бог получается у вас и
недостаточно свободным, и недостаточно справедливым.
Он не свободен, ибо он - необходимое существо, из коего с
необходимостью проистекает необъятность вещей; он не справедлив, ибо
большинство достойных людей бывают в своей жизни преследуемы, а вы мне не
говорите, что справедливость бывает восстановлена после их смерти и
преступники после смерти бывают наказаны. Религии греков и египтян имеют
большое преимущество перед вашей теологией. Они придумали кары и воздаяния.
Мне кажется, то единственный способ предводительствовать людьми; почему вы
его отвергаете?
Эвгемер. Сначала я вам отвечу по поводу свободы, а потом - по поводу
справедливости. Быть свободным - значит делать все что угодно; но,
разумеется, бог сделал все, что хотел. Он удостоил предоставить нам Долю той
восхитительной свободы, коей мы пользуемся, когда поступаем в соответствии с
нашей волей. Он простер свою милость столь далеко, что даровал эту
привилегию всем живым существам, делающим то, Что они хотят, сообразно с
пределами своих сил.
При том, что бог очень могуществен и весьма свободен, я не могу вам
сказать, будто он свободен и могуществен безгранично: ведь вопреки всем
утверждениям геометров я не знаю, что то такое - актуальная бесконечность. Я
могу вам только сказать: бог не свободен делать немыслимое, ибо это означало
бы противоречие в посылках; он не свободен сделать так, чтобы на двух
сторонах Пифагорова прямоугольного треугольника можно было построить два
квадрата, меньших или больших, чем квадрат, образованный наибольшей
стороной, потому что то было бы противоречием, вещью немыслимой. Это почти
тот же довод, что я вам уже приводил: бог весьма совершенен и не обладает
свободой творить зло.
Что до справедливости, то вы будете очень смеяться надо мной, если я
стану вам говорить о преисподней греков. Их пес Кербер, лаящий всеми своими
тремя пастями, их три Парки, три Эвмениды являются столь смешными
фантазиями, что над ними смеются дети. Бог не являлся мне, он не явил мне
также Александра, гонимого тремя подземными фуриями за то, что он столь
несправедливо расправился с Каллисфеном, и я не видел Каллисфена сидящим за
одной трапезой с богом на десятом небе и пьющим нектар, подаваемый им Гебой.
Бог дал мне достаточно разума, чтобы я мог убедиться в его существовании; но
он не дал мне столь проникновенного взора, чтобы я мог увидеть происходящее
на берегах Флегетона и в эмпиреях. Я сохраняю благоговейное молчание
относительно кар, коими он казнит преступников, и наград, воздаваемых
справедливым. Могу вам только сказать, что никогда не видел счастливого
злодея, однако видел многих достойных людей весьма несчастными - это меня
смущает и огорчает. Но эпикурейцы стоят перед той же трудностью, что и я.
Они должны испытывать то же, что я, и так же, как я, стонать при виде
довольно частого торжества преступления и добродетели, повергнутой к стопам
порочного человека. И может ли быть столь утешительным для порядочных людей,
какими являются истинные эпикурейцы, полное отсутствие надежды?
Калликрат. У этих эпикурейцев перед вами заметное преимущество: они не
должны упрекать верховное существо, справедливого бога, за то, что он
оставляет добродетель без помощи. Они признают богов только из чувства
приличия, дабы не возмутить афинскую чернь; но они не делают их творцами
людей, их судьями и палачами.
Эвгемер. Однако когда ваши эпикурейцы признают лишь бесполезных богов,
занятых попойками и едой, разве они оказываются бо'льшими друзьями людей?
Разве они этим подводят более прочный фундамент под добродетель и лучше
утешают нас в наших несчастьях? Увы! Что толку, что в небольшом уголке
Сицилии живет маленькое сообщество двуногих существ, худо ли, хорошо ли
рассуждающих о Провидении?
Для того чтобы понять, будем ли мы счастливы или несчастны после своей
смерти, следовало бы знать, может ли остаться от нас что-нибудь чувствующее,
после того, как все наши органы чувств разрушены, что-нибудь мыслящее, после
того как мозг, в котором рождаются мысли, источен червями и вместе с ними
обращен в прах; может ли какая-либо способность или свойство живого существа
продолжать жить, когда этого существа уже нет в живых? Эту проблему до сих
пор не могла разрешить ни одна секта; более того, ни один человек не может
понять ее смысл. Ведь если бы во время обеда кто-нибудь спросил: "Сохраняет
ли заяц, поданный нам на блюде, способность бегать? А этот голубь - может ли
он и теперь летать?" -- вопросы эти были бы совершенно нелепы и возбудили бы
хохот. Почему? Да потому, что противоречие, невероятность бросается здесь в
глаза. А мы уже довольно видели, что бог не может творить немыслимое,
противоречивое.
Но если бы в мыслящее существо, именуемое человеком, бог вложил
незримую и неосвязаемую искорку, некий элемент или нечто более неощутимое,
чем атом элемента, - то, что греческие философы именуют монадой, если бы эта
монада была неразрушимой; если бы именно она в нас мыслила и чувствовала,
тогда я не вижу, почему было бы нелепым сказать: эта монада может
существовать и обладать идеями и ощущениями после того, как тело, чьей душой
она является, уже разложилось.
Калликрат. Вы согласитесь, что, если изобретение этой монады и не
совсем нелепо, оно все же очень рискованно; не стоит основывать свою
философию на вероятностях. Если дозволено сделать из атома бессмертную душу,
это право должно принадлежать эпикурейцам: именно они - изобретатели атомов.
Эвгемер. Действительно, я не выдаю вам свою монаду за доказательство; я
предложил вам ее как греческую фантазию, позволяющую понять, хоть и не
полностью, каким образом незримая и существенная частица нас самих может
быть после нашей смерти наказана или вознаграждена, как она может парить в
блаженстве или страдать от кар; правда, я не знаю, могу ли я с моими
рассуждениями и допущениями найти справедливость в наказаниях, которые бог
налагает на людей после их смерти, потому что в конце концов мне могут
сказать: разве не он сам, создав людей, обрек их на зло? А если так, за что
их наказывать? Быть может, существуют иные способы оправдать Провидение, но
нам не дано их знать.
Калликрат. Значит, вы признаете: вы точно не знаете ни что такое душа,
о которой вы мне толкуете, ни что за бог, коего вы проповедуете?
Эвгемер. Да, я очень смиренно и с большим огорчением это признаю. Я не
могу познать их субстанцию, я не понимаю, как образуется моя мысль, не могу
представить себе, как устроен бог: я - невежда.
Калликрат. И я также. Утешим же друг друга: все люди нам в товарищи.
НЕСЧАСТНЫЕ ЛЮДИ -ОНИ СТОЯТ НА КРАЮ ПРОПАСТИ.
ИНСТИНКТ - ПРИНЦИП ЛЮБОГО ДЕЙСТВИЯ У РОДА ЖИВЫХ СУЩЕСТВ
Калликрат. Коль скоро вы ничего не знаете, я заклинаю вас поведать мне
ваши предположения. Вы не объяснились со мной полностью. Сдержанность
вызывает недоверие: философ, не обладающий чистосердечием, -- не более чем
политик.
Эвгемер. Я не доверяю лишь самому себе.
Калликрат. Говорите же, говорите! Иногда в случайных догадках кроется
истина.
Эвгемер. Ну, что ж. Я догадываюсь, что люди всех времен и стран никогда
не высказывали и не могли высказать ничего, кроме банальностей, по поводу
всего того, о чем вы меня сейчас спрашиваете, и особенно ясно я догадываюсь,
что нам абсолютно бесполезно быть осведомленными в этих вещах.
Калликрат. Как бесполезно?! Разве, напротив, не абсолютно необходимо
знать, есть ли у нас душа и из чего она состоит? Разве не было бы величайшим
наслаждением ясно узреть, что потенция души отлична от ее сущности, что душа
- это все и что она полностью обладает качеством ощущения, будучи формой и
энтелехией, как прекрасно сказал Аристотель? И особенно, что синэреза -- это
не обычная потенция!
Эвгемер. Все это, действительно, прекрасно. Но столь возвышенное знание
для нас, очевидно, запретно. Видимо, у нас нет в нем необходимости, ибо бог
нам его не дал. Мы, без сомнения, обязаны ему всем тем, что может служить
нам проводником в этой жизни, - разумом, инстинктом, способностью давать
начало движению, способностью давать жизнь существу нашего вида. Первый из
этих даров отличает нас от всех прочих живых существ; но бог нам никоим
образом не открыл принципа этого дара, значит, он не желал, чтобы мы его
знали*. Мы не можем догадываться даже о том, почему мы шевелим кончиком
пальца, когда того хотим, и каково отношение между этим маленьким движением
одного из наших членов и нашей волей. Между тем и другим лежит
бесконечность. Стремиться вырвать у бога его секрет, считать, будто мы знаем
то, что он от нас утаил, -- это, на мой взгляд, смехотворное кощунство.
Калликрат. Как! Я никогда не смогу узнать, что такое душа? И мне не
будет даже доказано, что я таковой обладаю?
*) Святой Фома великолепно объясняет все это в вопросах 5-82 части
первой своей "Суммы", но Эвгемер не мог этого предвидеть. - Примеч.
Вольтера.
Эвгемер. Нет, мой друг.
Калликрат. Скажите же мне, что представляет собой наш инстинкт, о
котором вы мне только что говорили. Вы сказали, что бог дал нам в
распоряжение не только разум, но еще и инстинкт; мне кажется, это свойство
обычно приписывают только животным и, по существу, даже не слишком хорошо
понимают, что подразумевается под этой особенностью. Одни говорят: инстинкт
- душа иного вида, нежели наша: другие верят, что это та же душа, но с
другими органами; отдельные фантазеры утверждают, будто это всего только
механизм; а что придумали на этот счет вы?
Эвгемер. Мне видится, что бог дал нам все - и нам, и животным, и
последние много счастливее наших философов: они не терзают себя желанием
знать то, что по воле бога им неизвестно; их инстинкт более верен, чем наш;
они не создают себе систем по поводу того, во что превратятся их свойства
после их смерти; никогда ни одна пчела не имела глупости преподавать в своем
улье, что жужжание ее вступит однажды в лодку Харона и тень ее будет
откладывать воск и мед на полях блаженных; только наш извращенный разум мог
придумать подобные басни.
Наш инстинкт в своем неведении гораздо мудрее: именно в силу инстинкта
младенец сосет грудь своей кормилицы, не ведая, что своим ротиком он
образует вакуум и именно этот вакуум заставляет грудное молоко стекать вниз
в его желудок. Все эти действия инстинктивны. С того момента как у ребенка
появляется немного силы, он вытягивает руки перед лицом при падении. Если он
хочет перепрыгнуть через небольшую канаву, он бегом развивает в себе
добавочную силу, хотя никто его не обучил тому, каков будет результат
умножения его массы на его скорость. Если он находит плывущий по ручью
большой кусок дерева, как бы мало он ни был отважен, он усаживается на эту
дощечку, дабы переплыть на другой берег, не задаваясь вопросом, весит ли
объем этого дерева вместе с объемом его тела меньше, чем соответствующий
объем воды. Если он хочет поднять камень, он пользуется палкой как рычагом,
не зная при этом, разумеется, теории движущих сил.
Даже те действия, что кажутся у него следствием воспитания и
образованности разума, являются на самом деле следствиями инстинкта. Он не
знает, что значит льстить, но между тем не упускает случая польстить тому,
кто может дать ему желанную вещь. Если он видит, как бьют другого ребенка,
как течет его кровь, он плачет, кричит, зовет на помощь, совершенно не думая
при этом о себе.
Калликрат. Определите же мне этот инстинкт, коего вы привели только
примеров.
Эвгемер. Инстинкт - всякое ощущение и действие, предшествующее
раздумью.
Калликрат. Но ведь вы не толкуете о неком скрытом (occulte) качестве, а
ведь вам известно, что в наше время смеются над этими качествами, столь
дорогими сердцам многих греческих философов.
Эвгемер. Тем хуже. Следует уважать скрытые качества, ибо от травинки,
притягиваемой янтарем, и вплоть до пути, коим следую? столькие звезды в
пространстве, от червячка, образующегося в сыре, и до галактики - все, что
вы видите вокруг себя - будь то падение камня или бег кометы в небесах, -
представляет собой скрытое качество.
Слово это -- достойное свидетельство нашего неведения. Великий зодчий
мира позволил нам измерять, подсчитывать, взвешивать некоторые из его
творений, но он не разрешил нам открыть их первичные пружины. Уже халдеи
подозревали, что не Солнце вращается вокруг планет, а, наоборот, планеты
вращаются вокруг него по различным орбитам. Но я сомневаюсь, чтобы можно
было когда-то открыть, какая именно тайная сила увлекает их с запада на
восток. Можно вычислить [скорость] падения тел; однако сумеем ли мы открыть
первопричину силы, вызывающей их падение? Люди уже довольно давно заняты
деторождением; однако они не знают, каким образом их жены за это берутся;
наш Гиппократ по поводу этой великой тайны сумел выложить лишь соображения
акушерки. Можно целую вечность спорить по вопросам физики и морали, но
инстинкт всегда будет править всей Землей, ибо страсти порождены инстинктом,
а ведь они всегда будут нами владеть.
Калликрат. Если это так, значит, ваш бог - бог зла. Он дал нам родиться
только затем, чтобы бросить нас в объятия мрачных страстей: это означает
творить людей для того, чтобы вручить их дьяволам.
Эвгемер. Отнюдь нет. Существуют весьма благие страсти и бог нам дал
разум, дабы их направлять.
Калликрат. Но что он представляет собой -- этот бренный разум? Вы еще
скажете мне, будто это другой вид инстинкта?
Эвгемер. Почти: он -- необъяснимый дар сравнения прошлого с настоящим и
заботы о будущем. Таково происхождение любого общества, любого института,
любой государственности. Драгоценный этот дар -следствие другого дара бога,
столь же непостижимого, -- я говорю о памяти: то -- другой инстинкт, общий у
нас с животными, которым мы, однако, располагаем в несравненно более высокой
степени; животные могли бы поэтому принимать нас за богов, если бы они
иногда нас не пожирали.
Калликрат. Понимаю, понимаю: бог заботится о том, чтобы молодые лисята
сохраняли в памяти случай с их отцом, попавшим в капкан; благодаря инстинкту
эти лисята будут избегать ловушки, ставшей причиной смерти их отца. Бог
внимательно являет памяти наших сиракузян, что оба наших Дионисия были
скверными правителями, и он внушает нашему разуму идею республиканского
правления. Он гонится за овчаркой, чтобы велеть ей собрать овец, потому что
грозит опасность со стороны волка, сотворенного им как раз для того, чтобы
тот пожирал овец. Все делает он, он все устрояет, ниспровергает,
восстанавливает и разрушает; он постоянно нарушает все свои законы и весьма
бесполезно уготавливает себе всевозможные затруднения. Это и есть физическое
преддвижение, предопределяющий указ, воздействие бога на его творения.
Эвгемер. Либо вы меня очень плохо поняли, либо весьма превратно