— Не вы, а я сказала глупость и виновата пред вами, — воскликнула графиня, — но успокойте меня, Петр Авдеевич, и скажите, что вы забудете ее со временем.
— Эх, ваше сиятельство, охота же вам, право, говорить так со мною! Велика важность! Ну, сказали так сказали, и сказали бы больше подобному мне, ничего…
— Петр Авдеевич, вы не добры!
— Куда ехать, ваше сиятельство?
— Домой! — отвечала графиня и всю дорогу молчала.
Подъехав к великолепному дворцу своему, графиня не вышла из саней, пока выбежавший слуга не принял вожжей из рук штаб-ротмистра, тогда только с легкостию сильфиды выпрыгнула она на землю и в сопровождении Петра Авдеевича вошла в светлую и обширную прихожую, отделявшую подъезд от главной лестницы.
— Ежели вам угодно прежде всего познакомиться с комнатами, для вас приготовленными, Петр Авдеевич, — сказала графиня, обращаясь к штаб-ротмистру, — то я провожу вас в них сама…
— Для меня приготовленными? — повторил изумленный костюковский помещик.
— Надеюсь, что вы для меня сделали бы то же.
— Но вы и я, графиня?
— Не все равно, Петр Авдеевич только потому, что я добрее вас.
— В ум не взберу, ваше сиятельство!
— Вам угодно, чтобы я объяснилась?
— Смею умолять об этом, ваше сиятельство, — сказал штаб-ротмистр, все еще не понимая графиню.
— Извольте; предлагая вам купить у меня лошадь, я нимало не думала о средствах ваших, Петр Авдеевич, и действовала, собственно, по желанию сделать себе удовольствие; но вы приняли иначе предложение мое, и я поспешила сознаться в вине и просила прощения. Что же сделали вы, я вас спрашиваю?
— Что же сделал я, ваше сиятельство? разве я сделал что-нибудь?
— Еще бы! наговорить мне кучу неприятностей, наморщить лоб и не простить!..
— Графиня! — проговорил Петр Авдеевич жалобным голосом.
— Что графиня? ну, что вы придумали к своему оправданию?
— Где же мне? и не докладывал ли я вашему сиятельству, что милости ваши лишили меня последнего умишка; придумайте уж вы что-нибудь.
— Согласна, но с условием.
— Все выполню, все, графиня!
— Честное и благородное слово, Петр Авдеевич?
— Мало слова, клятву даю.
— Прекрасно, — сказала графиня, улыбаясь, — Петр Авдеевич! лошадь, на которой мы с вами ездили сегодня, я не продам никому и никогда.
— И прекрасно сделаете, ваше сиятельство!
— Петр Авдеевич! — повторила графиня с комическою важностию. — Лошадь эту я дарю вам; теперь посмотрим, осмелитесь ли вы не принять ее в знак дружбы моей.
— Графиня, графиня! — проговорил штаб-ротмистр, всплеснув руками.
— Поцелуйте эту руку, и ни слова больше. Я проголодалась, и обед ожидает нас.
Петр Авдеевич, у которого на глазах невольно навернулись слезы, с жаром поцеловал протянутую ему ручку и не последовал за графинею, а вошел в свои комнаты, дверь которых указала ему утешенная, как дитя, Наталья Александровна. Кто найдет неестественным характер графини Белорецкой, кому покажется несбыточным описанный мною образ действий ее, тот, конечно, не встречался во всю жизнь свою с теми существами, которых в провинции называют «большими барынями», а в большом свете «grandesdames»; привилегированные существа эти не должны и не могут быть сравниваемы с теми женщинами, о рождении которых не говорит седьмая часть мира, юность которых не нежит и не лелеет все высшее общество и брак которых не считается эпохой. Огражденные от всех лишений, от всего того, что возрождает зависть и злобу, создания эти не могут не иметь благородных чувств и доброго сердца; добро для них забава, щедрость — привычка, а твердая, непоколебимая воля — неотъемлемое, неоспоримое право!
Графиня Наталья Александровна, дожив в столице до двадцатичетырехлетнего возраста, не знала еще, что значит любить, и не знала потому, что вечно окружавшая ее толпа вздыхателей мешала графине встретиться с человеком, которого бы могло избрать ее сердце. Все мужчины казались ей одинаковы; но, не желая выезжать долее восьмнадцатилетнего возраста без головного дамского убора, Наталья Александровна пристально взглянула в толпу, и тот, кто стоял выше прочих, сделался мужем ее. Муж этот умер; графиня надела черное платье; оно шло к ней, но столица без балов, без праздников, без оперы и раутов — прескучная вещь; она вспомнила о поместье своем, в котором не была ни разу; о деревне графиня не имела никакого понятия; слышала от многих, что есть там сады, не имеющие границ, и что называют их лесами; есть поля необозримые, есть реки, несущие волны свои произвольно, наконец есть люди, не говорящие по-французски, не танцующие польку, полудикие, смешные может быть, не знакомые ей и не похожие ничем на столичных. Подумав немного, графиня приказала готовить все к отъезду, и с первым полудикарем, ни в чем не похожим на столичного жителя, познакомилась в костюковском деревянном домике.
В первую минуту Петр Авдеевич показался ей очень забавным, во вторую честным и бескорыстным человеком, а в третью… но остановимся пока на второй.
Комнаты, назначенные графинею Петру Авдеевичу, конечно, никогда не были приготовлены собственно для него, а принадлежали к разряду второстепенных комнат, назначенных для помещения гостей. Не менее того штаб-ротмистр поражен был их роскошным убранством, и чего недоставало в них? Голландское белье на постеле, стол с полным письменным прибором, даже писчая бумага и все нужное для письма, как-то: ножичек, чернильница, всякого роду металлические перья, сургуч различных цветов и прочее.
«Неужели все это для меня, для меня, бедного Петра? — повторял сам себе штаб-ротмистр, рассматривая всякую вещь порознь. — А лошадь, тысячная лошадь! Снилось ли мне когда такое сокровище? В знак дружбы, говорит этот ангел, а, кто ее знает, может быть, и бес-искуситель. Что заговорят в уезде, когда я покажусь на этом коне? что скажет городничий, Лизавета Парфеновна, Полинька? А я, дурачина, думал, что уже лучше ее и на свете нет; вот тебе и лучше, — можно ли же сравнить не то чтобы со всею графинею, а с мизинцем ее, так и мизинца не стоят все Пелагеи Власьевны вместе; подумать то есть невозможно».
Вот как рассуждал штаб ротмистр, и какими глазами смотрел он на ту женщину, которая еще за три дня казалась ему верхом совершенства.
Какое счастие, что любящие нас не одарены способностию проникать в сокровеннейшие думы наши, заглядывать в изгибы вероломного сердца нашего, как искренно возненавидели бы они весь род мужской!
К счастию Пелагеи Власьевны, она и не подозревала постигшего ее удара; весть о приезде графини в поместье достигла до Сорочков, но могло ли прийти в голову бедной девушке, что избранный сердцем ее человек не только проезжает уже украдкою мимо самых ворот их села, но даже и не сравнивает ее, свеженькую, розовую, с бледною, худощавою графинею, и не сравнивает потому, что, по мнению Петра Авдеевича, невозможно никакое сравнение. Переходя из комнат своих в аванзалы и залы графининых палат, штаб-ротмистр переходил от удивления к удивлению. Каждое украшение потолков и стен, каждая мебель обращали на себя его жадное внимание; он не смотрел, а впивался взглядом в прелестные формы олимпийских богинь, в рельефные прелести наяд, разбросанных по карнизам, в позолоченных амуров и в фантастические узоры стен; все видимое казалось штаб-ротмистру игрою сна, грезами разгоряченного воображения; он неоднократно дотрогивался до стен и мебели, чтобы убедиться, что предметы эти не призраки.
Обед графини довершил очарование. Петр Авдеевич ел и не понимал, что ел, пил и не знал, что пил; когда же свежие плоды предстали пред ним точно в таком виде, в каком видал их костюковский помещик во время жаркого лета, он грустно улыбнулся и отвел рукою вазу, поднесенную французом.
— Отчего же вы не хотите сделать чести оранжереям моим, Петр Авдеевич? — спросила графиня.
— Я сыт, ваше сиятельство.
— Но плоды эти очень вкусны, уверяю вас.
— Именно от этого я и отказался от них… Они слишком вкусны для меня; отведав их раз, захочется и в другой.
— Ну, что же за беда; вы будете чаще приезжать ко мне, сосед.
— А долго ли придется приезажть?
— Надеюсь, что долго.
— Все-таки не всегда, не вечно.
— Вечность на земле не существует, Петр Авдеевич.
— Правда, — заметил штаб-ротмистр, — но зато существует тоска, которая, кажется, длиннее вечности, ваше сиятельство.
— Браво! вы философ.
— Прежде я был покоен и доволен судьбою, но, насмотревшись на все это, боюсь, графиня, чтобы изба моя не показалась мне острогом, а щи и каша… да что тут рассуждать, ваше сиятельство! Вот, извольте, видеть на вашем бы месте, доложу вам, я бы не пускал к себе бедных людей; от бедности не далеко, того… и до дурного чего-нибудь…
— Вам за себя бояться нечего, — заметила графиня.
— Знает бог об этом!
— И не поверю я, — продолжала графиня, — чтобы вся эта мишура могла серьезно пленить вас, и может ли быть, чтобы вы не видали ничего лучше?
— Стены случалось видеть, хоть и не совершенно такие, а приблизительно, столы и стулья также, серебра много видел!..
— Что же остается, Петр Авдеевич?
— Что, что! — повторил штаб-ротмистр, воспламеняясь, — не случалось мне, графиня, слышать голоса своего посреди таких стен, и не случалось мне сидеть на такой мебели. Вот чего не случалось! — прибавил штаб-ротмистр, вставая прежде хозяйки.
Это простое выражение мысли, эти немногие безыскусственные слова глубоко врезались в душу знатной барыни. Не жалость и не простое участие к положению гостя, но что-то похожее на то и на другое пробудилось в сердце Натальи Александровны; она не смотрела более на костюковского помещика как на une bкte curieuse [9] не улыбалась его кудреватым, степным изречениям, не забавлялась им более.
После обеда графиня просила гостя не женироваться с нею и идти отдохнуть, прибавив, что и она имеет эту привычку.
Петр Авдеевич предпочел посетить конюшню, а главное полюбоваться поближе драгоценным залогом дружбы к нему ее сиятельства.
На пути к длинным каменным строениям, где помещался конный завод, штаб-ротмистру повстречался низенький, но свежий старичок, в меховой коричневой бекеше с куньим воротником и шапке из бобровых выпорков; старик вежливо поклонился Петру Авдеевичу и отрекомендовал себя управляющим села Графского.
— А позвольте узнать имя и отечество ваше, — спросил штаб-ротмистр, сняв фуражку.
— В Курляндии, — отвечал старик смеясь, — звали меня Готфрид-Иоган Гертман, а здесь трудно показалось мужичкам запомнить настоящее имя, и меня привыкли просто звать Федором Ивановичем.
— Позвольте же и мне называть вас так же.
— Сделайте одолжение.
— Я, Федор Иваныч, иду взглянуть на лошадей ваших, ежели позволите то есть.
— Пожалуйста, лошади хорошие у нас.
— Не то что хорошие, а я и сам служил всю жизнь в кавалерии, а таких встречать не случалось.
— Крови чистой, самой чистой!
— Чего чище? — прибавил штаб-ротмистр, — а слышали ли вы, Федор Иваныч, что ее сиятельству угодно было подарить мне того серого коня…
— Что был давеча в запряжке? — сказал, улыбаясь, немец.
— Да, да.
— Жеребец Горностай.
— А! зовут его Горностаем, Федор Иваныч? — спросил штаб-ротмистр.
— Да-да; родился он у нас от Умного и мистрисс Лемвод три весны назад; покойный граф назначал его к бегу, — конь чудный.
— Скажите мне, пожалуйста, Федор Иваныч, можно ли дарить таких лошадей?
— На то воля графини, — заметил управляющий.
— Положим, воля ее; можно всех раздарить; но первому встречному…
— Разве прежде вы не были знакомы с ее сиятельством?
— Никогда, Федор Иваныч.
— И не встречались?
— И не встречался.
— Странно, очень странно! — заметил управляющий, качая головою, — значит, вы ей особенно понравились.
— И сам не понимаю, за что столько милостей, ума не приложу.
— Между нами сказать, — продолжал Федор Иванович, понизив голос, — у богатых и молодых барынь бывают иногда свои капризы; иному выпадет жребий такой, и не приснится ему, и пойдет и пойдет валить счастие; кто знает, может, и вы… сегодня лошадь, завтра деревушка-другая…
— Что вы там говорите? — спросил штаб-ротмистр, нахмурив брови.
— Я говорю, что кому счастие улыбнется раз, может улыбнуться и десять.
— Уж будьте уверены, что только не мне, Федор Иваныч; поймала графиня раз, говорит: возьми в знак дружбы; отказаться то есть было нельзя; а деревушек дарить не станет, будьте-с покойны на этот счет, Федор Иваныч.
— Тут ничего нет дурного.
— По-вашему, может быть, а по-нашему, извините.
— Графиня так богаты, что ей и тысячи нипочем.
— Пусть при ней остаются ее тысячи; Горностая я взял, правда; буду холить его, кормить, но давай мне за него, кто хочет, тысячу душ, не будь я дворянин, коли подумаю продать. Подарок, так пусть умрет со мною; по крайней мере, в корысти никто не осудит.
Разговаривая между собою, новые знакомцы наши дошли до завода, пересмотрели всех лошадей поодиночке; Лучшим приказал Федор Иванович сделать выводку.
Вооружась длинным бичом, штаб-ротмистр распоряжался в конюшнях графини, как бывало у себя в эскадроне; заметив что-нибудь, он гонял конюхов, берейторов, давал им наставления, поверял им разные тайны ветеринарного искусства, и глубоким знанием своим удивил всех конюхов без исключения.
Все наперерыв старались заслужить по своей части одобрение Петра Авдеевича и потому не только не уклонялись от исполнения его желаний, но старались их предупредить.
Когда же очередь дошла до Горностая, штаб-ротмистр, несмотря на предостережение трусливого Федора Ивановича, смело вошел в стойло; конь захрапел и, приложив уши, стал суетиться.
— Он съест вас, берегитесь! — закричало несколько голосов.
— Кого? меня? а вот увидим! — отвечал, смеясь, Петр Авдеевич.
Крикнув на жеребца, он стал сглаживать его сначала по спине, потом по шее, наконец по морде, потом отвязал повод от кольца, и, как старый знакомый Горностая, вывел его преспокойно из стойла, к великому удивлению зрителей.
— Ну, что же ты не ешь меня, зверь ты этакой, разбойник? — проговорил Петр Авдеевич, держа на длинном поводу жеребца, который, как бы понимая ласки своего нового повелителя, плясал и заигрывал с ним, оскаливая зубы и расширяя ноздри. — Ну, что же ты? ешь! пора бы, кажется. То-то, ребята, — продолжал штаб-ротмистр, обращаясь к конюхам, — не так умен человек, как чуток конь; покажись ему трусом, нос откусит, как пить даст; подойди же к нему молодцом да задай острастку на первый случай, небось поймет, бестия!
— Как не понять, поймет поневоле, живот не глупый, — отвечали в толпе, окружавшей отважного штаб-ротмистра.
— Вашей милости и владеть конем таким, — заметил один из старших наездников, плечистый и рослый малый с окладистою, черною, как смоль, бородою, — и с конем расстаться не жаль нашему брату.
— Эх, ваше сиятельство, охота же вам, право, говорить так со мною! Велика важность! Ну, сказали так сказали, и сказали бы больше подобному мне, ничего…
— Петр Авдеевич, вы не добры!
— Куда ехать, ваше сиятельство?
— Домой! — отвечала графиня и всю дорогу молчала.
Подъехав к великолепному дворцу своему, графиня не вышла из саней, пока выбежавший слуга не принял вожжей из рук штаб-ротмистра, тогда только с легкостию сильфиды выпрыгнула она на землю и в сопровождении Петра Авдеевича вошла в светлую и обширную прихожую, отделявшую подъезд от главной лестницы.
— Ежели вам угодно прежде всего познакомиться с комнатами, для вас приготовленными, Петр Авдеевич, — сказала графиня, обращаясь к штаб-ротмистру, — то я провожу вас в них сама…
— Для меня приготовленными? — повторил изумленный костюковский помещик.
— Надеюсь, что вы для меня сделали бы то же.
— Но вы и я, графиня?
— Не все равно, Петр Авдеевич только потому, что я добрее вас.
— В ум не взберу, ваше сиятельство!
— Вам угодно, чтобы я объяснилась?
— Смею умолять об этом, ваше сиятельство, — сказал штаб-ротмистр, все еще не понимая графиню.
— Извольте; предлагая вам купить у меня лошадь, я нимало не думала о средствах ваших, Петр Авдеевич, и действовала, собственно, по желанию сделать себе удовольствие; но вы приняли иначе предложение мое, и я поспешила сознаться в вине и просила прощения. Что же сделали вы, я вас спрашиваю?
— Что же сделал я, ваше сиятельство? разве я сделал что-нибудь?
— Еще бы! наговорить мне кучу неприятностей, наморщить лоб и не простить!..
— Графиня! — проговорил Петр Авдеевич жалобным голосом.
— Что графиня? ну, что вы придумали к своему оправданию?
— Где же мне? и не докладывал ли я вашему сиятельству, что милости ваши лишили меня последнего умишка; придумайте уж вы что-нибудь.
— Согласна, но с условием.
— Все выполню, все, графиня!
— Честное и благородное слово, Петр Авдеевич?
— Мало слова, клятву даю.
— Прекрасно, — сказала графиня, улыбаясь, — Петр Авдеевич! лошадь, на которой мы с вами ездили сегодня, я не продам никому и никогда.
— И прекрасно сделаете, ваше сиятельство!
— Петр Авдеевич! — повторила графиня с комическою важностию. — Лошадь эту я дарю вам; теперь посмотрим, осмелитесь ли вы не принять ее в знак дружбы моей.
— Графиня, графиня! — проговорил штаб-ротмистр, всплеснув руками.
— Поцелуйте эту руку, и ни слова больше. Я проголодалась, и обед ожидает нас.
Петр Авдеевич, у которого на глазах невольно навернулись слезы, с жаром поцеловал протянутую ему ручку и не последовал за графинею, а вошел в свои комнаты, дверь которых указала ему утешенная, как дитя, Наталья Александровна. Кто найдет неестественным характер графини Белорецкой, кому покажется несбыточным описанный мною образ действий ее, тот, конечно, не встречался во всю жизнь свою с теми существами, которых в провинции называют «большими барынями», а в большом свете «grandesdames»; привилегированные существа эти не должны и не могут быть сравниваемы с теми женщинами, о рождении которых не говорит седьмая часть мира, юность которых не нежит и не лелеет все высшее общество и брак которых не считается эпохой. Огражденные от всех лишений, от всего того, что возрождает зависть и злобу, создания эти не могут не иметь благородных чувств и доброго сердца; добро для них забава, щедрость — привычка, а твердая, непоколебимая воля — неотъемлемое, неоспоримое право!
Графиня Наталья Александровна, дожив в столице до двадцатичетырехлетнего возраста, не знала еще, что значит любить, и не знала потому, что вечно окружавшая ее толпа вздыхателей мешала графине встретиться с человеком, которого бы могло избрать ее сердце. Все мужчины казались ей одинаковы; но, не желая выезжать долее восьмнадцатилетнего возраста без головного дамского убора, Наталья Александровна пристально взглянула в толпу, и тот, кто стоял выше прочих, сделался мужем ее. Муж этот умер; графиня надела черное платье; оно шло к ней, но столица без балов, без праздников, без оперы и раутов — прескучная вещь; она вспомнила о поместье своем, в котором не была ни разу; о деревне графиня не имела никакого понятия; слышала от многих, что есть там сады, не имеющие границ, и что называют их лесами; есть поля необозримые, есть реки, несущие волны свои произвольно, наконец есть люди, не говорящие по-французски, не танцующие польку, полудикие, смешные может быть, не знакомые ей и не похожие ничем на столичных. Подумав немного, графиня приказала готовить все к отъезду, и с первым полудикарем, ни в чем не похожим на столичного жителя, познакомилась в костюковском деревянном домике.
В первую минуту Петр Авдеевич показался ей очень забавным, во вторую честным и бескорыстным человеком, а в третью… но остановимся пока на второй.
Комнаты, назначенные графинею Петру Авдеевичу, конечно, никогда не были приготовлены собственно для него, а принадлежали к разряду второстепенных комнат, назначенных для помещения гостей. Не менее того штаб-ротмистр поражен был их роскошным убранством, и чего недоставало в них? Голландское белье на постеле, стол с полным письменным прибором, даже писчая бумага и все нужное для письма, как-то: ножичек, чернильница, всякого роду металлические перья, сургуч различных цветов и прочее.
«Неужели все это для меня, для меня, бедного Петра? — повторял сам себе штаб-ротмистр, рассматривая всякую вещь порознь. — А лошадь, тысячная лошадь! Снилось ли мне когда такое сокровище? В знак дружбы, говорит этот ангел, а, кто ее знает, может быть, и бес-искуситель. Что заговорят в уезде, когда я покажусь на этом коне? что скажет городничий, Лизавета Парфеновна, Полинька? А я, дурачина, думал, что уже лучше ее и на свете нет; вот тебе и лучше, — можно ли же сравнить не то чтобы со всею графинею, а с мизинцем ее, так и мизинца не стоят все Пелагеи Власьевны вместе; подумать то есть невозможно».
Вот как рассуждал штаб ротмистр, и какими глазами смотрел он на ту женщину, которая еще за три дня казалась ему верхом совершенства.
Какое счастие, что любящие нас не одарены способностию проникать в сокровеннейшие думы наши, заглядывать в изгибы вероломного сердца нашего, как искренно возненавидели бы они весь род мужской!
К счастию Пелагеи Власьевны, она и не подозревала постигшего ее удара; весть о приезде графини в поместье достигла до Сорочков, но могло ли прийти в голову бедной девушке, что избранный сердцем ее человек не только проезжает уже украдкою мимо самых ворот их села, но даже и не сравнивает ее, свеженькую, розовую, с бледною, худощавою графинею, и не сравнивает потому, что, по мнению Петра Авдеевича, невозможно никакое сравнение. Переходя из комнат своих в аванзалы и залы графининых палат, штаб-ротмистр переходил от удивления к удивлению. Каждое украшение потолков и стен, каждая мебель обращали на себя его жадное внимание; он не смотрел, а впивался взглядом в прелестные формы олимпийских богинь, в рельефные прелести наяд, разбросанных по карнизам, в позолоченных амуров и в фантастические узоры стен; все видимое казалось штаб-ротмистру игрою сна, грезами разгоряченного воображения; он неоднократно дотрогивался до стен и мебели, чтобы убедиться, что предметы эти не призраки.
Обед графини довершил очарование. Петр Авдеевич ел и не понимал, что ел, пил и не знал, что пил; когда же свежие плоды предстали пред ним точно в таком виде, в каком видал их костюковский помещик во время жаркого лета, он грустно улыбнулся и отвел рукою вазу, поднесенную французом.
— Отчего же вы не хотите сделать чести оранжереям моим, Петр Авдеевич? — спросила графиня.
— Я сыт, ваше сиятельство.
— Но плоды эти очень вкусны, уверяю вас.
— Именно от этого я и отказался от них… Они слишком вкусны для меня; отведав их раз, захочется и в другой.
— Ну, что же за беда; вы будете чаще приезжать ко мне, сосед.
— А долго ли придется приезажть?
— Надеюсь, что долго.
— Все-таки не всегда, не вечно.
— Вечность на земле не существует, Петр Авдеевич.
— Правда, — заметил штаб-ротмистр, — но зато существует тоска, которая, кажется, длиннее вечности, ваше сиятельство.
— Браво! вы философ.
— Прежде я был покоен и доволен судьбою, но, насмотревшись на все это, боюсь, графиня, чтобы изба моя не показалась мне острогом, а щи и каша… да что тут рассуждать, ваше сиятельство! Вот, извольте, видеть на вашем бы месте, доложу вам, я бы не пускал к себе бедных людей; от бедности не далеко, того… и до дурного чего-нибудь…
— Вам за себя бояться нечего, — заметила графиня.
— Знает бог об этом!
— И не поверю я, — продолжала графиня, — чтобы вся эта мишура могла серьезно пленить вас, и может ли быть, чтобы вы не видали ничего лучше?
— Стены случалось видеть, хоть и не совершенно такие, а приблизительно, столы и стулья также, серебра много видел!..
— Что же остается, Петр Авдеевич?
— Что, что! — повторил штаб-ротмистр, воспламеняясь, — не случалось мне, графиня, слышать голоса своего посреди таких стен, и не случалось мне сидеть на такой мебели. Вот чего не случалось! — прибавил штаб-ротмистр, вставая прежде хозяйки.
Это простое выражение мысли, эти немногие безыскусственные слова глубоко врезались в душу знатной барыни. Не жалость и не простое участие к положению гостя, но что-то похожее на то и на другое пробудилось в сердце Натальи Александровны; она не смотрела более на костюковского помещика как на une bкte curieuse [9] не улыбалась его кудреватым, степным изречениям, не забавлялась им более.
После обеда графиня просила гостя не женироваться с нею и идти отдохнуть, прибавив, что и она имеет эту привычку.
Петр Авдеевич предпочел посетить конюшню, а главное полюбоваться поближе драгоценным залогом дружбы к нему ее сиятельства.
На пути к длинным каменным строениям, где помещался конный завод, штаб-ротмистру повстречался низенький, но свежий старичок, в меховой коричневой бекеше с куньим воротником и шапке из бобровых выпорков; старик вежливо поклонился Петру Авдеевичу и отрекомендовал себя управляющим села Графского.
— А позвольте узнать имя и отечество ваше, — спросил штаб-ротмистр, сняв фуражку.
— В Курляндии, — отвечал старик смеясь, — звали меня Готфрид-Иоган Гертман, а здесь трудно показалось мужичкам запомнить настоящее имя, и меня привыкли просто звать Федором Ивановичем.
— Позвольте же и мне называть вас так же.
— Сделайте одолжение.
— Я, Федор Иваныч, иду взглянуть на лошадей ваших, ежели позволите то есть.
— Пожалуйста, лошади хорошие у нас.
— Не то что хорошие, а я и сам служил всю жизнь в кавалерии, а таких встречать не случалось.
— Крови чистой, самой чистой!
— Чего чище? — прибавил штаб-ротмистр, — а слышали ли вы, Федор Иваныч, что ее сиятельству угодно было подарить мне того серого коня…
— Что был давеча в запряжке? — сказал, улыбаясь, немец.
— Да, да.
— Жеребец Горностай.
— А! зовут его Горностаем, Федор Иваныч? — спросил штаб-ротмистр.
— Да-да; родился он у нас от Умного и мистрисс Лемвод три весны назад; покойный граф назначал его к бегу, — конь чудный.
— Скажите мне, пожалуйста, Федор Иваныч, можно ли дарить таких лошадей?
— На то воля графини, — заметил управляющий.
— Положим, воля ее; можно всех раздарить; но первому встречному…
— Разве прежде вы не были знакомы с ее сиятельством?
— Никогда, Федор Иваныч.
— И не встречались?
— И не встречался.
— Странно, очень странно! — заметил управляющий, качая головою, — значит, вы ей особенно понравились.
— И сам не понимаю, за что столько милостей, ума не приложу.
— Между нами сказать, — продолжал Федор Иванович, понизив голос, — у богатых и молодых барынь бывают иногда свои капризы; иному выпадет жребий такой, и не приснится ему, и пойдет и пойдет валить счастие; кто знает, может, и вы… сегодня лошадь, завтра деревушка-другая…
— Что вы там говорите? — спросил штаб-ротмистр, нахмурив брови.
— Я говорю, что кому счастие улыбнется раз, может улыбнуться и десять.
— Уж будьте уверены, что только не мне, Федор Иваныч; поймала графиня раз, говорит: возьми в знак дружбы; отказаться то есть было нельзя; а деревушек дарить не станет, будьте-с покойны на этот счет, Федор Иваныч.
— Тут ничего нет дурного.
— По-вашему, может быть, а по-нашему, извините.
— Графиня так богаты, что ей и тысячи нипочем.
— Пусть при ней остаются ее тысячи; Горностая я взял, правда; буду холить его, кормить, но давай мне за него, кто хочет, тысячу душ, не будь я дворянин, коли подумаю продать. Подарок, так пусть умрет со мною; по крайней мере, в корысти никто не осудит.
Разговаривая между собою, новые знакомцы наши дошли до завода, пересмотрели всех лошадей поодиночке; Лучшим приказал Федор Иванович сделать выводку.
Вооружась длинным бичом, штаб-ротмистр распоряжался в конюшнях графини, как бывало у себя в эскадроне; заметив что-нибудь, он гонял конюхов, берейторов, давал им наставления, поверял им разные тайны ветеринарного искусства, и глубоким знанием своим удивил всех конюхов без исключения.
Все наперерыв старались заслужить по своей части одобрение Петра Авдеевича и потому не только не уклонялись от исполнения его желаний, но старались их предупредить.
Когда же очередь дошла до Горностая, штаб-ротмистр, несмотря на предостережение трусливого Федора Ивановича, смело вошел в стойло; конь захрапел и, приложив уши, стал суетиться.
— Он съест вас, берегитесь! — закричало несколько голосов.
— Кого? меня? а вот увидим! — отвечал, смеясь, Петр Авдеевич.
Крикнув на жеребца, он стал сглаживать его сначала по спине, потом по шее, наконец по морде, потом отвязал повод от кольца, и, как старый знакомый Горностая, вывел его преспокойно из стойла, к великому удивлению зрителей.
— Ну, что же ты не ешь меня, зверь ты этакой, разбойник? — проговорил Петр Авдеевич, держа на длинном поводу жеребца, который, как бы понимая ласки своего нового повелителя, плясал и заигрывал с ним, оскаливая зубы и расширяя ноздри. — Ну, что же ты? ешь! пора бы, кажется. То-то, ребята, — продолжал штаб-ротмистр, обращаясь к конюхам, — не так умен человек, как чуток конь; покажись ему трусом, нос откусит, как пить даст; подойди же к нему молодцом да задай острастку на первый случай, небось поймет, бестия!
— Как не понять, поймет поневоле, живот не глупый, — отвечали в толпе, окружавшей отважного штаб-ротмистра.
— Вашей милости и владеть конем таким, — заметил один из старших наездников, плечистый и рослый малый с окладистою, черною, как смоль, бородою, — и с конем расстаться не жаль нашему брату.
— Много довольны милостию вашею, Петр Авдеич, — закричали конюхи в один голос, — подобру да поздорову ездить вам на Горностае-то нашем и не изъездить его во веки веков.
— Да будет по-вашему, ребята!., теперь же поставьте коня! на дворе-то смеркается, и нам пора, Федор Иваныч; вы не зайдете к ее сиятельству?
— Зачем же мне беспокоить их? — отвечал управляющий. — За приказанием являюсь я поутру.
— А вечерок посидеть бы вместе.
— Как это посидеть?
— Ну, просто, Федор Иваныч, как сидят вечера; чай, графине одной скучно; посторонний человек и скажет что-нибудь, и все такое.
— У нас этого не водится, — прошептал, улыбаясь, старик, — вы гости, другое дело, а нашему брату нейдет проводить вечера с графинею; прикажут они позвать, явлюсь; без приказания, зачем нам? беспокоить всякому не приходится.
— Стало, вы налево, а я направо, почтенный Федор Иваныч?
— А уж так, что я налево, — отвечал управляющий, снимая шапку и низко кланяясь.
— Прощайте же, прощайте!
— Доброго вечера желаю… — повторил немец, отходя с наклоненною головою от костюковского помещика, который, внутренно гордясь преимуществами своими в доме ее сиятельства, направил стопы к главному подъезду дворца.
Слуга доложил Петру Авдеевичу, что ее сиятельство приглашает его на малую половину.
— А где же эта малая половина? — спросил штаб-ротмистр.
— С другого подъезда, — отвечал слуга, — угодно, я провожу вас?
— Сделай, братец, одолжение!
Слуга обвел гостя кругом главного корпуса и, отворив небольшую дверь решетки сада, указал Петру Авдеевичу на ряд ярко освещенных окон нижнего этажа и на небольшое каменное крылечко, примыкавшее к окнам.
Малая половина графини состояла из нескольких комнат, устроенных под сводами, отделанных и убранных в последнем вкусе. По гладким стенам, обтянутым обоями, висело множество картин современных школ; все они дышали свежестью и легкостью колоритов; в промежутках картин пестрелись гипсовые группы; по углам горки с цветами. В самой отдаленной от входа комнате, в большом мраморном камине пылал огонь, а против огня, у круглого рабочего столика, сидела Наталья Александровна и читала, когда вошел штаб-ротмистр.
— Как у вас и здесь хорошо, — сказал Петр Авдеевич, оглядываясь во все стороны.
— Я очень люблю этот уголок, — отвечала графиня, откладывая книгу.
— Кто же бы не полюбил?
— А знаете ли, Петр Авдеевич, что эта самая часть дома два года назад занята была кладовыми и погребами. Кто же бы поверил этому теперь…
— Зная коротко ваше сиятельство, почему же бы и не поверить, — заметил Петр Авдеевич.
— Но превращение это сделала совсем не я.
— Кто же-с?
— Покойный муж мой; усадьба принадлежала ему, но, я, право, не знаю почему, он не любил ее.
— Вот это уж странно, ваше сиятельство.
— Вероятно, отдаленность от Петербурга пугала его. К тому же в его годы не любят, обыкновенно, ни дурных дорог, ни одиночества.
— Каких же лет был покойный граф?
— Мужу моему было более шестидесяти пяти.
— Может ли быть-с?
— Ежели не семьдесят, — прибавила, улыбаясь, графиня.
— И ваше сиятельство решились выйти за такого старика?
— Я была с ним очень счастлива, Петр Авдеевич.
— Не смею не верить, а странно!
— Граф был умен, добр и любил меня очень; для супружеского счастия больше ничего не нужно, полагаю. Вы же почему не женитесь, сосед?
— Ах, ваше сиятельство, в нашем быту вещь эта куда мудреная; сам беден, да возьмешь бедную жену, пойдут маленькие, жизнь проклянешь.
— Поищите богатую невесту.
— А где ее найдешь? И найдешь, ваше сиятельство, неволя ей идти за такого, как я, например.
— Вы слишком скромны, сосед; и в столицах очень часто бедные люди делают блестящие партии, сколько примеров знаю я!
— Бедные, согласен, да бедные эти будут пообразованнее, то есть повоспитаннее меня, ваше сиятельство… и по-французски говорят, и кое-что читали, так, если приоденется да приедет в дом, никому и невдогад, что молодцу дома и перекусить нечего; а мы, ваше сиятельство, только взглянуть на нас, так и виден медведь, если не хуже.
— Никто не мешает вам, Петр Авдеевич, выучиться говорить по-французски, ежели только вы находите это необходимым, — сказала графиня, — это зависит от вас.
— Зависит от меня?
— Конечно; человек с вашим характером достигнет всего, если только твердо захочет.
— Вы не шутите, ваше сиятельство? — опросил Петр Авдеевич.
— Поверьте, нет.
— И ежели бы я только захотел то есть выучиться по-французски…
— Вы бы в самое короткое время стали понимать все, а следовательно, и читать.
Штаб-ротмистр крепко задумался.
На следующее утро, едва солнце позолотило первым лучом своим верхушки дерев и металлические кресты церквей уездного города, как в заставу этого города внеслась уже тройка Петра Авдеевича. Немец пошел за ключами, а графиня накинула на себя мантилью, позвала monsieur Clйment и, в сопровождении его, отправилась в теплые кладовые графского дома.
— К городничему, что ли? — спросил Тимошка, оборотившись к барину.
— Нет, нет, — отвечал штаб-ротмистр, оглядываясь кругом, — а как бы то… узнать, где живет тот… как бишь его зовут-то? Лукьян, или нет, Дмитрий Лукьяныч, кажется.
— Смотритель, что ли?
— Ну да, да, да, а ты его знаешь?
— Над училищем что заведует?
— Так, так.
Не отвечая ни слова, Тимошка повернул лошадей вправо, выехал на площадь и, не доезжая дома городничего, обогнул аптеку и пустился вдоль узкого переулка по направлению к ручью.
Штатный смотритель жил на самом живописном месте города; трехоконный дом его, подгнивший снизу и искривленный набок, как бы воткнут был в исходящий угол вала, висевшего над грязною пропастью; перед домом расстилались огороды, испещренные кучами тех веществ, которые внушают невольное отвращение; местами виднелись красноватые остовы падших животных всякого рода, над которыми трудились пестрые стаи одичалых собак; не редко случалось хозяину дома замечать близ самых ворот своих свежие следы волков, но, не имея страсти к охоте, штатный смотритель не обращал на них никакого внимания.
— У себя Дмитрий Лукьяныч? — спросил штаб-ротмистр, с трудом поднимаясь по извилистой тропинке, соединявшей улицу с калиткою дома.
Вопрос этот был сделан Петр Авдеевичем женщине, не совсем старой, не совсем опрятной и не совсем обутой, тащившей за собою из калитки санки, нагруженные не совершенно чистым бельем, прихваченным морозом; на белье сидела девочка, лет трех, в нагольном тулупчике, красном клетчатом платке на кудрявой белокурой головке И с страшною, нечистотою под носом.
— Ходитсё, у дому, у дому, — отвечала женщина, постороняясь, чтобы дать гостю место пройти.
Петр Авдеевич осторожно перелез чрез высокий порог калитки, прошел по доске узкий дворик, заставленный развалинами, и вскарабкался на высокое, сырое и животрепещущее крыльцо; из сеней вылетели ему навстречу две испуганные курицы, а в прихожей встретил его сам хозяин, в ситцевом, коротком, изношенном халате и каких-то суконных башмаках.
Пораженный появлением у себя ненавистного человека, штатный смотритель вытаращил на него глаза и не нашел что сказать.
Заметив впечатление, произведенное прибытием своим, штаб-ротмисгр улыбнулся и начал речь извинением, что беспокоит так рано хозяина, но обстоятельства и покорнейшая просьба, которую имеет объяснить…
— Просьба! у вас, ко мне? — спросил Петра Авдеевича смотритель.
— Точно так, Дмитрий Лукьяныч, и очень важная.
— Милости просим в кабинет, — прибавил хозяин, указывая на дверь в единственный покой свой, не совершенно похожий на кабинеты вообще. Кабинет штатного смотрителя заключал ольховую кровать, покрытую овчинным тулупом, стол, обитый кожей, и черный деревянный диван, ничем не обитый.
— Желал бы я-с получить от вас некоторые сведения, Дмитрий Лукьяныч, — начал Петр Авдеевич, войдя в кабинет.
— Какого рода прикажете?
— По должности, которую вы занимаете, — продолжал штаб-ротмистр, — вам должно быть небезызвестно, каким способом преподается французский язык?
— Француз-ский язык? — протяжно повторил штатный смотритель. — А вам на что эти сведения?
— Крайне то есть нужно.
— Но французский язык преподается просто.
— Как просто?
— Просто-с.
— Как же именно просто?
— Французский язык преподается, как всякий язык, у нас, в училище.
— Ну, как русский, например? — спросил Петр Авдеевич.
— Ну, нет-с, не совсем так; однако же приблизительно; ученикам задается-с урок, и ежели ученик не знает, то, сообразно с уставом уездных училищ, ему…
— Вы не совсем поняли меня, — перебил гость, — я желал бы знать, легок ли способ преподавания и надежен ли учитель вашего училища; вот что мне крайне интересно.
— Учитель? учителя я знаю коротко и могу сказать, что добрый и честный человек; беден, это правда, впрочем, когда бы ни зашел к нему, найдешь рюмку водки и закуска найдется; жена у него хозяйка.
— А кто он?
— Учитель?
— Да.
— Он, бог его знает, кто такой и откуда, а кажется, иностранец, выговор, знаете, не совсем чистый: картавит и не выговаривает многих слов, даже иногда, знаете, смешно делается, когда слушаешь.
— А согласился ли бы он, Дмитрий Лукьяныч, научить французскому языку?
— Кого же это?
— Да уж там все равно.
— Уж не Пелагею ли Власьевну? — заметил смотритель насмешливо.
— О нет, я давно не был у них, и бываю-то редко.
— Давно ли ж это, Петр Авдеич?
— Довольно давно.
— Не поссорились ли?
— Нет, а так, времени нет.
— Новость, коли правда.
— Ей-богу, не лгу, как-то не случается; а познакомив меня с учителем, вы то есть крайне одолжили бы меня, Дмитрий Лукьяныч.
— С большим удовольствием, ничего нет легче, — отвечал вполовину успокоенный смотритель, — хотите, сию минуту пошлю за ним.
— Очень обяжете.
— Сейчас пошлю; он живет с аптекою на одном дворе. Кстати, послать кучера вашего, он мигом слетает; хотите, я растолкую ему адрес? а вы покурите покуда трубочку; табак в столе, без церемонии; вы потрудитесь набить сами, а то людей всех разослал, один сижу.
Послав сани штаб-ротмистра за французским учителем, штатный смотритель возвратился в кабинет свой и издалека завел речь сначала о городничем, потом и о Елисавете Парфеньевне.
— А у нас, в городе, слухи пронеслись было, что в семействе Тихона Парфеньича затевается свадьба, — сказал Дмитрий Лукьянович.
— Да будет по-вашему, ребята!., теперь же поставьте коня! на дворе-то смеркается, и нам пора, Федор Иваныч; вы не зайдете к ее сиятельству?
— Зачем же мне беспокоить их? — отвечал управляющий. — За приказанием являюсь я поутру.
— А вечерок посидеть бы вместе.
— Как это посидеть?
— Ну, просто, Федор Иваныч, как сидят вечера; чай, графине одной скучно; посторонний человек и скажет что-нибудь, и все такое.
— У нас этого не водится, — прошептал, улыбаясь, старик, — вы гости, другое дело, а нашему брату нейдет проводить вечера с графинею; прикажут они позвать, явлюсь; без приказания, зачем нам? беспокоить всякому не приходится.
— Стало, вы налево, а я направо, почтенный Федор Иваныч?
— А уж так, что я налево, — отвечал управляющий, снимая шапку и низко кланяясь.
— Прощайте же, прощайте!
— Доброго вечера желаю… — повторил немец, отходя с наклоненною головою от костюковского помещика, который, внутренно гордясь преимуществами своими в доме ее сиятельства, направил стопы к главному подъезду дворца.
Слуга доложил Петру Авдеевичу, что ее сиятельство приглашает его на малую половину.
— А где же эта малая половина? — спросил штаб-ротмистр.
— С другого подъезда, — отвечал слуга, — угодно, я провожу вас?
— Сделай, братец, одолжение!
Слуга обвел гостя кругом главного корпуса и, отворив небольшую дверь решетки сада, указал Петру Авдеевичу на ряд ярко освещенных окон нижнего этажа и на небольшое каменное крылечко, примыкавшее к окнам.
Малая половина графини состояла из нескольких комнат, устроенных под сводами, отделанных и убранных в последнем вкусе. По гладким стенам, обтянутым обоями, висело множество картин современных школ; все они дышали свежестью и легкостью колоритов; в промежутках картин пестрелись гипсовые группы; по углам горки с цветами. В самой отдаленной от входа комнате, в большом мраморном камине пылал огонь, а против огня, у круглого рабочего столика, сидела Наталья Александровна и читала, когда вошел штаб-ротмистр.
— Как у вас и здесь хорошо, — сказал Петр Авдеевич, оглядываясь во все стороны.
— Я очень люблю этот уголок, — отвечала графиня, откладывая книгу.
— Кто же бы не полюбил?
— А знаете ли, Петр Авдеевич, что эта самая часть дома два года назад занята была кладовыми и погребами. Кто же бы поверил этому теперь…
— Зная коротко ваше сиятельство, почему же бы и не поверить, — заметил Петр Авдеевич.
— Но превращение это сделала совсем не я.
— Кто же-с?
— Покойный муж мой; усадьба принадлежала ему, но, я, право, не знаю почему, он не любил ее.
— Вот это уж странно, ваше сиятельство.
— Вероятно, отдаленность от Петербурга пугала его. К тому же в его годы не любят, обыкновенно, ни дурных дорог, ни одиночества.
— Каких же лет был покойный граф?
— Мужу моему было более шестидесяти пяти.
— Может ли быть-с?
— Ежели не семьдесят, — прибавила, улыбаясь, графиня.
— И ваше сиятельство решились выйти за такого старика?
— Я была с ним очень счастлива, Петр Авдеевич.
— Не смею не верить, а странно!
— Граф был умен, добр и любил меня очень; для супружеского счастия больше ничего не нужно, полагаю. Вы же почему не женитесь, сосед?
— Ах, ваше сиятельство, в нашем быту вещь эта куда мудреная; сам беден, да возьмешь бедную жену, пойдут маленькие, жизнь проклянешь.
— Поищите богатую невесту.
— А где ее найдешь? И найдешь, ваше сиятельство, неволя ей идти за такого, как я, например.
— Вы слишком скромны, сосед; и в столицах очень часто бедные люди делают блестящие партии, сколько примеров знаю я!
— Бедные, согласен, да бедные эти будут пообразованнее, то есть повоспитаннее меня, ваше сиятельство… и по-французски говорят, и кое-что читали, так, если приоденется да приедет в дом, никому и невдогад, что молодцу дома и перекусить нечего; а мы, ваше сиятельство, только взглянуть на нас, так и виден медведь, если не хуже.
— Никто не мешает вам, Петр Авдеевич, выучиться говорить по-французски, ежели только вы находите это необходимым, — сказала графиня, — это зависит от вас.
— Зависит от меня?
— Конечно; человек с вашим характером достигнет всего, если только твердо захочет.
— Вы не шутите, ваше сиятельство? — опросил Петр Авдеевич.
— Поверьте, нет.
— И ежели бы я только захотел то есть выучиться по-французски…
— Вы бы в самое короткое время стали понимать все, а следовательно, и читать.
Штаб-ротмистр крепко задумался.
На следующее утро, едва солнце позолотило первым лучом своим верхушки дерев и металлические кресты церквей уездного города, как в заставу этого города внеслась уже тройка Петра Авдеевича. Немец пошел за ключами, а графиня накинула на себя мантилью, позвала monsieur Clйment и, в сопровождении его, отправилась в теплые кладовые графского дома.
— К городничему, что ли? — спросил Тимошка, оборотившись к барину.
— Нет, нет, — отвечал штаб-ротмистр, оглядываясь кругом, — а как бы то… узнать, где живет тот… как бишь его зовут-то? Лукьян, или нет, Дмитрий Лукьяныч, кажется.
— Смотритель, что ли?
— Ну да, да, да, а ты его знаешь?
— Над училищем что заведует?
— Так, так.
Не отвечая ни слова, Тимошка повернул лошадей вправо, выехал на площадь и, не доезжая дома городничего, обогнул аптеку и пустился вдоль узкого переулка по направлению к ручью.
Штатный смотритель жил на самом живописном месте города; трехоконный дом его, подгнивший снизу и искривленный набок, как бы воткнут был в исходящий угол вала, висевшего над грязною пропастью; перед домом расстилались огороды, испещренные кучами тех веществ, которые внушают невольное отвращение; местами виднелись красноватые остовы падших животных всякого рода, над которыми трудились пестрые стаи одичалых собак; не редко случалось хозяину дома замечать близ самых ворот своих свежие следы волков, но, не имея страсти к охоте, штатный смотритель не обращал на них никакого внимания.
— У себя Дмитрий Лукьяныч? — спросил штаб-ротмистр, с трудом поднимаясь по извилистой тропинке, соединявшей улицу с калиткою дома.
Вопрос этот был сделан Петр Авдеевичем женщине, не совсем старой, не совсем опрятной и не совсем обутой, тащившей за собою из калитки санки, нагруженные не совершенно чистым бельем, прихваченным морозом; на белье сидела девочка, лет трех, в нагольном тулупчике, красном клетчатом платке на кудрявой белокурой головке И с страшною, нечистотою под носом.
— Ходитсё, у дому, у дому, — отвечала женщина, постороняясь, чтобы дать гостю место пройти.
Петр Авдеевич осторожно перелез чрез высокий порог калитки, прошел по доске узкий дворик, заставленный развалинами, и вскарабкался на высокое, сырое и животрепещущее крыльцо; из сеней вылетели ему навстречу две испуганные курицы, а в прихожей встретил его сам хозяин, в ситцевом, коротком, изношенном халате и каких-то суконных башмаках.
Пораженный появлением у себя ненавистного человека, штатный смотритель вытаращил на него глаза и не нашел что сказать.
Заметив впечатление, произведенное прибытием своим, штаб-ротмисгр улыбнулся и начал речь извинением, что беспокоит так рано хозяина, но обстоятельства и покорнейшая просьба, которую имеет объяснить…
— Просьба! у вас, ко мне? — спросил Петра Авдеевича смотритель.
— Точно так, Дмитрий Лукьяныч, и очень важная.
— Милости просим в кабинет, — прибавил хозяин, указывая на дверь в единственный покой свой, не совершенно похожий на кабинеты вообще. Кабинет штатного смотрителя заключал ольховую кровать, покрытую овчинным тулупом, стол, обитый кожей, и черный деревянный диван, ничем не обитый.
— Желал бы я-с получить от вас некоторые сведения, Дмитрий Лукьяныч, — начал Петр Авдеевич, войдя в кабинет.
— Какого рода прикажете?
— По должности, которую вы занимаете, — продолжал штаб-ротмистр, — вам должно быть небезызвестно, каким способом преподается французский язык?
— Француз-ский язык? — протяжно повторил штатный смотритель. — А вам на что эти сведения?
— Крайне то есть нужно.
— Но французский язык преподается просто.
— Как просто?
— Просто-с.
— Как же именно просто?
— Французский язык преподается, как всякий язык, у нас, в училище.
— Ну, как русский, например? — спросил Петр Авдеевич.
— Ну, нет-с, не совсем так; однако же приблизительно; ученикам задается-с урок, и ежели ученик не знает, то, сообразно с уставом уездных училищ, ему…
— Вы не совсем поняли меня, — перебил гость, — я желал бы знать, легок ли способ преподавания и надежен ли учитель вашего училища; вот что мне крайне интересно.
— Учитель? учителя я знаю коротко и могу сказать, что добрый и честный человек; беден, это правда, впрочем, когда бы ни зашел к нему, найдешь рюмку водки и закуска найдется; жена у него хозяйка.
— А кто он?
— Учитель?
— Да.
— Он, бог его знает, кто такой и откуда, а кажется, иностранец, выговор, знаете, не совсем чистый: картавит и не выговаривает многих слов, даже иногда, знаете, смешно делается, когда слушаешь.
— А согласился ли бы он, Дмитрий Лукьяныч, научить французскому языку?
— Кого же это?
— Да уж там все равно.
— Уж не Пелагею ли Власьевну? — заметил смотритель насмешливо.
— О нет, я давно не был у них, и бываю-то редко.
— Давно ли ж это, Петр Авдеич?
— Довольно давно.
— Не поссорились ли?
— Нет, а так, времени нет.
— Новость, коли правда.
— Ей-богу, не лгу, как-то не случается; а познакомив меня с учителем, вы то есть крайне одолжили бы меня, Дмитрий Лукьяныч.
— С большим удовольствием, ничего нет легче, — отвечал вполовину успокоенный смотритель, — хотите, сию минуту пошлю за ним.
— Очень обяжете.
— Сейчас пошлю; он живет с аптекою на одном дворе. Кстати, послать кучера вашего, он мигом слетает; хотите, я растолкую ему адрес? а вы покурите покуда трубочку; табак в столе, без церемонии; вы потрудитесь набить сами, а то людей всех разослал, один сижу.
Послав сани штаб-ротмистра за французским учителем, штатный смотритель возвратился в кабинет свой и издалека завел речь сначала о городничем, потом и о Елисавете Парфеньевне.
— А у нас, в городе, слухи пронеслись было, что в семействе Тихона Парфеньича затевается свадьба, — сказал Дмитрий Лукьянович.