Ну и так далее.
Иллюстрациями к этому роману служили мутные фотографии, на которых различные белые женщины занимались одним и тем же противоестественным непотребством. С одним и тем же темнокожим мужчиной, на котором почему-то было одно только мексиканское сомбреро.
Ко времени встречи Двейна Гувера с Килгором самой распространенной книгой Траута была "Чума на колесах". Издатель не изменил названия, но и оно и фамилия автора были почти закрыты вызывающе-яркой наклейкой с многообещающей надписью:
НОРКИ - НАРАСПАШКУ!
"Норками" почему-то называли фотографии совсем голых или полуодетых девиц. Выдумали это выражение газетные репортеры-фотографы, которым часто удавалось видеть полуодетых во время всяких происшествий, спортивных тренировок или на пожарах, с нижних ступенек пожарных лестниц и так далее. Им надо было придумать условный знак, чтобы крикнуть другим газетчикам и знакомым полисменам, на что можно поглазеть, если им захочется. Вот они и придумали кричать: "Норки - нараспашку!"
На самом же деле норкой назывался небольшой зверек.
А то, от чего приходили в раж газетчики, было просто местом, откуда рождались дети.
Когда Двейн Гувер и Килгор Траут были мальчиками, и когда я был мальчиком, и даже когда мы стали людьми средних лет и постарели, в обязанность полиции и судов входило наблюдение за тем, чтобы люди, не связанные с медицинской профессией, не рассматривали и не обсуждали все, что касалось некоторых анатомических деталей, вслух или в печати. Почему-то решили, что этих условных "норок", которых на свете было во сто тысяч раз больше, чем настоящих, должна окружать глубочайшая тайна под защитой закона.
Итак, существовал маниакальный интерес к "норкам нараспашку". А также к некоему мягкому легкоплавкому металлу под названием "золото".
Этот маниакальный интерес к "норкам нараспашку" распространялся и на преувеличенный интерес к женским панталонам, особенно когда мы с Двейном Гувером и Килгором Траутом были мальчишками. Девочки изо всех сил старались прятать свои штанишки, а мальчишки изо всех сил старались подсмотреть.
Кстати, первое, что выучил Двейн в школе, еще совсем маленьким, был стишок; его надо было орать, когда случайно, на переменке, во время игры у какой-нибудь девочки виднелись трусики. Этому стишку его научили другие мальчишки - вот он:
Англию, Францию видим в книжке,
А у девчонки видны штанишки!
Когда Килгору Трауту в 1979 году вручали Нобелевскую премию по медицине, он сказал в своей речи; "Говорят, что прогресса нет. Должен сознаться: тот факт, что сейчас на земле из всех животных остались только люди, кажется мне несколько сомнительной победой. Тот, кто знаком с моими старыми опубликованными работами, поймет, почему я был особенно опечален, когда погибла последняя норка.
Впрочем, когда я был мальчиком, нашу планету вместе с нами населяли еще два чудовища, и ныне я приветствую их гибель. Они стремились убить нас или, во всяком случае, превратить нашу жизнь в полную бессмыслицу.
И они почти что преуспели. Это были жестокие враги, не то что мои четвероногие друзья, маленькие норки. Думаете, львы? Тигры? О нет! Львы и тигры почти всегда дремали. А те чудовища - сейчас я их вам назову - никогда не дремали. Они гнездились в нашем мозгу. Это были неуемные страсти; жажда золота и - помилуй бог! - интерес к женским панталонам.
Спасибо, что эти страсти были так нелепы: именно эта их нелепость доказала нам, что людям можно внушить любую, самую бессмысленную идею и они будут со страстью следовать этой идее - любой идее.
Давайте же теперь строить бескорыстное справедливое общество, отдавая этому бескорыстному делу весь тот пыл, который мы так бессмысленно отдавали золоту и женским панталонам".
Он сделал паузу, а потом скорбным голосом продекламировал стишок, которому его научили в школе на Бермудских островах, когда он был маленьким. Теперь этот стишок особенно хватал за душу, потому что в нем упоминались две нации, а их уже давно, как таковых, не существовало.
- "Англию, - затянул Килгор Траут, - Францию видим..."
На самом деле к моменту встречи Двейна Гувера и Килгора Траута женские панталоны совершенно потеряли цену. Правда, золото все еще подымалось в цене.
На фотографии женских панталон и бумагу тратить не стоило, и даже многокрасочные фильмы с "норками нараспашку" никаких покупателей не находили.
Было время, когда самый популярный роман Траута "Чума на колесах" из-за иллюстраций стоил двенадцать долларов экземпляр. Теперь его продавали за доллар, и те, кто покупал, брали роман вовсе не из-за фотографий - они платили за текст.
В тексте этой книги описывалась жизнь на планете, под названием Линго-Три, где жители были похожи на американские автомобили. У них были колеса. У них был двигатель внутреннего сгорания. Они ели ископаемое топливо. Однако их не делали на заводах. Они размножались. Они клали яйца, из которых вылуплялись маленькие автомобильчики, и эти малыши росли в лужах машинного масла, выливавшегося из взрослых моторов.
На Линго-Три прилетели космонавты и узнали, что существа эти вымирают, потому что они изничтожили все ресурсы на своей планете, включая атмосферу.
Но космонавты не могли оказать никакой материальной помощи. Существа-автомобили надеялись призанять у них кислороду и надеялись, что посетители унесут хотя бы одно из их яиц к себе на другую планету, где из яйца вылупится автомобильчик, от которого пойдет новая автомобильная цивилизация. Но их самое мелкое яйцо весило сорок восемь фунтов, а космонавты были всего в дюйм высотой, и прилетели они на корабле объемом не больше земной коробки из-под ботинок. Прилетели они с планеты Зельтольдимар.
Представитель зельтольдимарцев, Каго, сказал, что единственное, что он может для них сделать, - это рассказать во всей вселенной, какие они, эти существа-автомобили, замечательные. Вот что он сказал всем этим ржавеющим реликтам, оставшимся без горючего: "Уйдя из жизни, вы не уйдете из памяти".
Иллюстрация к данному эпизоду романа изображала двух голых китаянок, по всей видимости близнецов, в довольно рискованной позе.
И вот Каго со своими храбрыми маленькими зепьтольдимарцами - все они были однополые - облетел вселенную, поддерживая память об автосуществах. Наконец экипаж прибыл на планету Земля. Ничего не подозревая, Каго стал рассказывать землянам про автомобили. Каго не знал, что идеи могут изничтожать землян не хуже любой чумы или холеры. Иммунитета к безумным идеям у землян не было.
Вот как Траут объяснял, почему человеческие существа не в состоянии отвергнуть идею, даже если она скверная:
"На Земле идеи служили значками дружбы или вражды Их содержание никакого значения не имело. Друзья соглашались с друзьями, чтобы выразить этим дружеские чувства. Враги возражали врагам, чтобы выразить враждебные чувства.
В течение сотен тысяч лет идеи никакого значения для самих землян не имели - все равно они ничего изменить не могли. Идеи могли быть просто нагрудными значками или вообще чем угодно.
У них даже была пословица насчет несуразности всех идей:
Если бы желание было бы конем,
Каждый голодранец ездил бы на нем.
А потом земляне изобрели орудия. Вдруг стало опасно соглашаться с друзьями; можно было себя погубить или даже хуже. Но соглашения продолжались и продолжались - и не ради здравого смысла, или порядочности, или самосохранения, а просто из дружеских чувств.
И земляне демонстрировали дружеские чувства, когда лучше им было бы подумать как следует. Даже когда стали строить компьютеры, чтобы те за них думали, эемляне их строили не столько для знаний, сколько из дружеских чувств. Голодранцы-самоубийцы принялись скакать во весь опор".
Глава третья
Через столетие после прибытия маленького Каго на Землю, как писал Траут в своем романе, вся жизнь на этой когда-то мирной, влажной и плодородной сине-зеленой планете вымирала или уже вымерла. Везде лежали остовы тех огромных насекомых, которых люди создали и обожествили. Назывались они автомобили. Они уничтожили все.
Но маленький Каго умер сам задолго до гибели планеты. Он пытался выступить в одном из баров города Детройта с речью о вреде автомобилей. Но он был такой малюсенький, что никто его не замечал. И когда он на минуту лег передохнуть, пьяный рабочий с автозавода принял его за спичку. И он убил Каго, чиркнув им несколько раз о стойку бара.
До 1972 года Килгор Траут получил только одно-единственное письмо от читателя. Написал его чудак-миллионер, который специально поручил частному детективному агентству узнать, кто такой Траут и где его можно найти. Но Траут жил в такой неизвестности, что поиски обошлись в восемнадцать тысяч долларов.
Письмо попало к Трауту, в его полуподвал. Оно было написано от руки, и Траут решил, что написал его мальчуган лет четырнадцати. В письме говорилось, что "Чума на колесах" - самая гениальная книга на английском языке и что Траута надо избрать президентом Соединенных Штатов.
Траут прочел письмо вслух своему попугаю.
- Дела разворачиваются, Билл, - сказал он, - так я и знал... Ты только вникни!
И он прочел попугаю письмо, по которому никак нельзя было догадаться, что написал его взрослый человек по имени Элиот Розуотер и что он сказочно богат.
Кстати, Килгору Трауту никогда не бывать президентом Соединенных Штатов, если только не появится еще одна поправка к конституции. Он родился не в Америке. Родился он на Бермудских островах. Его отец, Лео Траут, оставаясь американским гражданином, много лет служил в Британском королевском орнитологическом обществе хранителем единственного в мире гнездовья бермудских буревестников. Эти громадные зеленые морские птицы постепенно вымирали, и никакие меры тут помочь не могли.
В детстве Килгор Траут видел, как постепенно гибли эти птицы. Отец поручил ему печальную обязанность: измерять размах крыльев у мертвых птиц. Они были самыми крупными существами на планете, летавшими без каких-либо механизмов. У последней погибшей птицы был самый широкий размах крыльев - девятнадцать футов, три и три четверти дюйма.
После того как все буревестники перемерли, ученые открыли причину их гибели. Они погибли от грибка, поражавшего их глаза и мозг. Этот грибок в их гнездовья занесли люди в довольно безобидной форме микоза ног.
Словом, детство у Килгора Траута было невеселое, хотя жил он в солнечном краю, на свежем воздухе. Может быть, пессимизм, одолевший его позднее в жизни, расстроивший три его брака, после чего его единственный сын Лео четырнадцати лет сбежал из дому, - быть может, этот пессимизм и коренился в сладковато-горьком запахе тления от разлагавшихся птичьих тушек.
Письмо от читателя пришло слишком поздно. Ничего хорошего оно не обещало. Траут воспринял его как посягательство на свою личную жизнь. В письме Розуотера таилось обещание прославить Килгора Траута. И вот что Килгор Траут сказал по этому поводу при единственном свидетеле - попугае Билле:
- Не суйтесь в мой персональный мешок, черт вас дери!
"Персональным мешком" назывался большой контейнер из пластика для свежеубитого американского солдата. Этот мешок был большим новшеством.
Не знаю, кто изобрел "персональный мешок". Зато знаю, кто изобрел Килгора Траута. Его изобрел я сам.
Я ему придумал кривые зубы. Я дал ему волосы, но сделал их седыми. И не разрешил ему причесываться и стричься у парикмахера. И заставил его отрастить длинные космы.
И ноги я ему сделал такие, какие Создатель дал моему отцу, когда отец стал очень-очень грустным старичком. Ноги у него были бледные и тонкие, как палки. Они были безволосые. Они были испещрены причудливым узором варикозных вен.
А через два месяца после первого и единственного читательского письма Траут, по моей придумке, нашел у себя в почтовом ящике приглашение - выступить на фестивале искусств в одном из штатов Среднего Запада Америки.
Письмо послал председатель фестиваля Фред Т. Бэрри. Написано оно было с глубоким уважением, даже с некоторым подобострастием. Бэрри умолял Килгора Траута быть одним из высокочтимых иногородних гостей на этом фестивале, который продлится всего пять дней. Фестиваль задуман в честь открытия Мемориального центра искусств имени Милдред Бэрри в Мидлэнд-Сити.
В письме не было сказано; что покойная Милдред Бэрри была родной матерью председателя фестиваля - самого богатого человека в Мидлэнд-Сити. Он и построил этот Мемориальный центр искусств - полый прозрачный шар на подпорах. Когда внутри включалось освещение, шар становился похож на полную луну, восходящую летним вечером.
Кстати, Фред Т. Бэрри был ровесником Килгора Траута. Они родились в один и тот же день. Но конечно, они совершенно не походили друг на друга. Фред Т. Бэрри даже не походил на белого человека, хотя и был по происхождению чистейшим англосаксом. Чем старше он становился, чем лучше ему жилось и чем больше у него выпадали волосы, тем разительнее он становился похож на восторженного старого китайца.
Он до того стал похож на китайца, что и одеваться начал по-китайски. Настоящие китайцы часто принимали его за настоящего китайца.
В письме Фред Т. Бэрри признавался, что произведений Килгора Траута никогда не читал, но с радостью прочитает их перед фестивалем.
"Вас горячо рекомендовал Элиот Розуотер, - говорилось в письме. - Он уверил меня, что Вы, безусловно, величайший из современных американских писателей. Высшей похвалы я не знаю".
К письму был пришпилен чек на тысячу долларов. Фред Т. Бэрри объяснил, что деньги посылает на путевые расходы и как гонорар.
Сумма была большая. Траут внезапно стал сказочно богат.
Вот как случилось, что Килгора Траута пригласили на фестиваль. Фред Т. Бэрри очень хотел, чтобы фестивальный зал Мидлэндского центра искусств украшала какая-нибудь сказочно дорогая картина. И хоть он сам был сказочно богат, все же купить такую картину ему было не по карману, и он стал искать, у кого бы на время призанять какой-нибудь шедевр.
Прежде всего он обратился к Элиоту Розуотеру, у которого была картина Эль Греко, стоившая три миллиона долларов с лишним. Розуотер сказал, что даст на фестиваль эту картину при одном условии: на праздник должен быть приглашен в качестве докладчика величайший писатель из всех пишущих на английском языке, а именно: Килгор Траут.
Траут посмеялся над лестным приглашением, но потом вдруг перепугался. Снова посторонний человек лез к нему в "мешок". Угрюмо косясь в сторону, он спросил у своего попугая:
- Откуда вдруг возник такой интерес к Килгору Трауту?
Он снова перечитал письмо.
- Да они не только хотят, чтобы приехал Килгор Траут, - сказал он попугаю, - они желают, чтобы он явился в смокинге, понимаешь, Билл?.. Нет, тут что-то не так... - Он пожал плечами. - А может быть, они потому и пригласили меня, что узнали про смокинг?
У Траута действительно был смокинг. Лежал он в чемодане, который Траут таскал за собой с места на место уже лет сорок. В чемодане хранились его детские игрушки, кости бермудского буревестника и много разных других курьезов, в том числе и смокинг, который Траут надевал когда-то на школьный бал, в 1924 году, перед окончанием средней школы имени Томаса Джефферсона в Дейтоне, штат Огайо. Траут родился на Бермудских островах, учился там в начальной школе, но потом его родители переехали в Дейтон.
Его средняя школа носила имя крупного рабовладельца, который был также одним из самых выдающихся теоретиков в мире по вопросам прав человека на свободу.
Траут вытащил из чемодана смокинг и померил его. Смокинг был очень похож на тот, который как-то на старости лет надевал мой отец. Материя была покрыта зеленоватой патиной плесени. В некоторых местах плесень походила на тонкий кроличий пушок.
- Как вечерний костюм вполне годится, - сказал Траут. - Но скажи мне, Билл, что там, в Мидлэнд-Сити, носят в октябре, до вечера, пока еще солнце светит? - Траут подтянул штаны, так что стали видны его икры в причудливом сплетении вен. - Бермудские шорты с носками, что ли? А, Билл? Что ж, в конце концов я сам - с Бермудских островов.
Он потер смокинг влажной тряпкой, и плесень легко сошла.
- Неприятно мне, Билл, - сказал он про убитую им плесень. - Плесень тоже хочет жить, как и я. Она-то знает, Билл, чего ей хочется. А вот я ни черта теперь не знаю...
Тут он подумал: "А чего хочет сам Билл?" Угадать было легко.
- Билл, - сказал Траут, - я так тебя люблю, и я теперь стал такой важной шишкой, что сейчас же могу исполнить три твоих самых заветных желания, - И он открыл дверцу клетки, чего Биллу не удалось бы добиться и за тысячу лет.
Билл перелетел на подоконник. Он уперся плечиком в стекло. Между ним и вольной волей стояла только одна эта преграда - оконное стекло.
- Твое второе желание сейчас тоже исполнится, - сказал Траут и снова сделал то, чего Билл никак сделать бы не мог; он открыл окошко. Но попугай так испугался шума при открывании окна, что тут же влетел обратно в клетку.
Траут закрыл клетку и запер дверцу на задвижку.
- Умней тебя еще никто не придумал такого исполнения трех желаний, сказал он попугаю, - Теперь ты знаешь точно, чего тебе желать в жизни: вылететь из своей клетки.
Траут понял, что единственное письмо от читателя как-то связано с приглашением, но никак не мог поверить, что Элиот Розуотер - взрослый человек. Почерк у Розуотера был совсем детский:
Ты должен стать президентом Соединенных Штатов!
- Билл,- задумчиво сказал Траут, - ведь это дело для меня обстряпал какой-то мальчишка. Наверно, его родители дружат с председателем фестиваля искусств, а в тех краях никто книжек не читает. И когда мальчик сказал им, что я хороший писатель, они все сразу поверили. Не поеду я, Билл, - добавил Траут, покачав головой - Не хочу я вылетать из своей клетки. Слишком я умный. Да если бы мне и хотелось отсюда вылететь, я бы ни за что не поехал в Мидлэнд-Сити. Зачем нам становиться посмешищем - и мне, и моему единственному читателю.
Так он и решил. Но время от времени он перечитывал приглашение и запомнил его наизусть. А потом он внезапно понял, что в этой бумаге скрыт некий тайный смысл.
Выискал он этот смысл наверху бланка, где были изображены две маски, символизирующие комедию и трагедию.
- Видно, им там нужны одни счастливцы с улыбочкой, - сказал он своему попугаю. - А невезучим там не место.
И все же Траут не переставая думал о приглашении. Вдруг у него появилась идея, которая показалась ему очень заманчивой: а что, если им будет полезно посмотреть именно на такого неудачника?
И тут в нем вспыхнула огромная энергия.
- Билл, Билл, слушай, я вылетаю из клетки, но я сюда вернусь. Поеду туда, покажу им то, чего никогда ни на одном фестивале искусств никто не видел: представителя тысячи тысяч художников, которые всю свою жизнь посвятили поискам правды и красоты - и ни шиша не заработали!
Так в конце концов Траут принял приглашение. За два дня до начала фестиваля он поручил Билла своей квартирной хозяйке и на попутных машинах добрался до Нью-Йорка. Пятьсот долларов он приколол к подштанникам, остальные пятьсот положил в банк.
Отправился он в Нью-Йорк, так как надеялся найти там свои книжки в порнографических лавчонках. Дома у него ни одного экземпляра не было - он свои произведения презирал. Но теперь ему хотелось почитать кое-что вслух в Мидлэнд-Сити, чтобы люди поняли его трагедию, такую нелепую и смешную. И еще он собирался им рассказать, какой он для себя придумал памятник.
Вот как этот памятник выглядел:
КТО-ТО
(Тогда-то - тогда-то)
Он старался
Глава четвертая
А тем временем Двейн все больше терял рассудок. Однажды ночью он увидел одиннадцать лун над кровлей нового здания Центра искусств имени Милдред Бэрри. На следующее утро он увидел, как огромный селезень регулирует уличное движение на перекрестке Аосенал-авенго и Олд-Камтри-роуд. Он никому не рассказал, что он увидел. Он все держал в тайне.
А оттого, что он все скрывал, скверные вещества в его мозгу все накоплялись и набирали сил. Им уже было мало, что он видел и чувствовал что-то несуразное. Им хотелось, чтобы он и делал что-нибудь несуразное и еще при этом подымал шум.
Им надо было, чтобы Двейн Гувер гордился своей болезнью.
Потом люди говорили, что они не могут себе простить, как это они не замечали в поведении Двейна опасных симптомов, не обращали внимание на то, что он явно взывал к ним о помощи. После того как Двейн окончательно спятил, местная газета поместила глубокосочувственную статью о том, что все должны следить друг за другом - не проявляются ли опасные симптомы. Вот как называлась эта статейка:
ЗОВ НА ПОМОЩЬ
Но никаких особенных странностей до встречи с Килгором Траутом Двейн еще не проявлял. Вел он себя в Мидлэнд-Сити как было принято в его вполне консервативной среде, говорил то, что надо, и верил во все, что полагается. Самый близкий ему человек - его секретарша и любовница Франсина Пефко сказала, что за месяц до того, как он у них на глазах превратился в маньяка, он становился все веселее и веселее.
- Мне все время казалось, - говорила она репортеру, сидевшему у ее больничной кровати, - что он наконец перестал вспоминать о самоубийстве своей жены.
Франсина работала на главном предприятии Двейна - "Парк "понтиаков" у Одиннадцатого поворота". Парк был расположен у самого шоссе рядом с гостиницей "Отдых туриста".
Франсине показалось, что Двейн становился все веселее и веселее, потому что он вдруг стал напевать песенки, которые были популярны в пни его молодости, например: "Старый фонарщик", и "Типпи-типпи-тинн!", и "Голубая луна", и "Целуй меня!", и так далее. Раньше Двейн никогда не пел. А теперь стал громко распевать, сидя за своим столом, или демонстрируя на ходу новую марку покупателю, или же наблюдая, как механик обслуживает автомобиль. Однажды, входя а холл новой гостиницы "Отдых туриста", он громко запел, улыбаясь и приветствуя широкими жестами посетителей, словно его наняли петь для их удовольствия. Но никто не подумал, что это - признак помешательства, тем более что ему принадлежала часть гостиницы.
Черный шофер и белый официант обсуждали пение Двейна.
- Слышь, как заливается, - сказал шофер.
- Будь у меня столько добра, я бы тоже запел, - ответил официант.
Единственный человек, сказавший вслух, что Двейн сходит с ума, был разъездной агент Двейна в фирме "Понтиак", некто Гарри Лесабр. За целую неделю до того, как Двейн окончательно свихнулся, Гарри сказал Франсине Пефко:
- Что-то на Двейна нашло. Он был таким обаятельным. А теперь я и следа этого обаяния в нем не нахожу.
Гарри знал Двейна лучше, чем все остальные. Он поступил к нему двадцать пет назад, когда контора еще стояла на самой границе негритянского квартала. Негром назывался человек, у которого была черная кожа.
- Я его знаю, как солдат на войне знает своего боевого товарища, - говорил Гарри. - Мы с ним каждый день жизнью рисковали, когда контора находилась на Джефферсон-стрит. На нас совершали налеты не меньше четырнадцати раз в году. И я вам говорю: таким, как нынче, я Двейна никогда в жизни не видал.
Насчет налетов он сказал правду. Оттого Двейн и купил предприятие так дешево. Только у белых людей было достаточно денег на покупку новых автомобилей да еще у нескольких черных гангстеров, которые непременно хотели покупать "кадиллаки". Но белые люди уже стали бояться ходить в район Джефферсон-стрит.
Вот как Двейн Гувер раздобыл деньги на покупку конторы по продаже автомобилей. Он взял заем - ссуду в Национальном банке Мидлэнд-Сити. В обеспечение займа ом отдал акции одного акционерного общества, которое тогда называлось "Оружейная компания Мидлэнд-Сити". Позже эта же компания стала называться "Бэрритрон лимитед". А сначала, когда Двейн скупал акции во время Великой депрессии, это акционерное общество называлось "Американская компания Робо-Мажик".
Названия акционерного общества с годами менялись, потому что оно часто меняло свои функции. Но правление общества сохраняло свой старый девиз - в память прежних лет. А девиз звучал так:
ПРОЩАЙ, ЧЕРНЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИК!
Слушайте.
Гарри Лесабр сказал Франсине:
- Когда побываешь с человеком в бою, замечаешь в своем товарище самую что ни на есть чуточную перемену, а Двейн здорово изменился. Вы спросите Вернона Гарра.
Вернон Гарр был механик, белый, - единственный, кроме Гарри, из служащих Двейна, кто работал у него до переезда парка и конторы к автостраде. В это время у Вернона были свои неприятности: его жена, Мэри, заболела шизофренией, так что Вернону было не до того, изменился Двейн или нет. Жена Вернона вообразила, что ее муж пытается превратить ее мозг в плутоний.
Гарри Лесабр имел право разговаривать про бои. Он сам побывал в бою, на войне. Двейн в боях не бывал. Однако во время второй мировой войны он был вольнонаемным в военно-воздушных силах американской армии. Один раз ему даже велели написать лозунг на пятитонной бомбе, которую собирались сбросить на город Гамбург, в Германии. Вот что он написал:
ПРОЩАЙ ЧЕРНЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИК
- Гарри, - сказала Франсина, - у каждого бывают свои черные дни. А у Двейна, по сравнению с другими, их куда меньше. Так что если у него портится настроение, как сегодня, люди и удивляются и обижаются на него. И напрасно. Он такой же человек, как и мы все.
- Но почему же он придирается именно ко мне? - допытывался Гарри. И он был прав. В этот день Двейн выбрал именно его и, непонятно почему, непрестанно обижал его и оскорблял.
Иллюстрациями к этому роману служили мутные фотографии, на которых различные белые женщины занимались одним и тем же противоестественным непотребством. С одним и тем же темнокожим мужчиной, на котором почему-то было одно только мексиканское сомбреро.
Ко времени встречи Двейна Гувера с Килгором самой распространенной книгой Траута была "Чума на колесах". Издатель не изменил названия, но и оно и фамилия автора были почти закрыты вызывающе-яркой наклейкой с многообещающей надписью:
НОРКИ - НАРАСПАШКУ!
"Норками" почему-то называли фотографии совсем голых или полуодетых девиц. Выдумали это выражение газетные репортеры-фотографы, которым часто удавалось видеть полуодетых во время всяких происшествий, спортивных тренировок или на пожарах, с нижних ступенек пожарных лестниц и так далее. Им надо было придумать условный знак, чтобы крикнуть другим газетчикам и знакомым полисменам, на что можно поглазеть, если им захочется. Вот они и придумали кричать: "Норки - нараспашку!"
На самом же деле норкой назывался небольшой зверек.
А то, от чего приходили в раж газетчики, было просто местом, откуда рождались дети.
Когда Двейн Гувер и Килгор Траут были мальчиками, и когда я был мальчиком, и даже когда мы стали людьми средних лет и постарели, в обязанность полиции и судов входило наблюдение за тем, чтобы люди, не связанные с медицинской профессией, не рассматривали и не обсуждали все, что касалось некоторых анатомических деталей, вслух или в печати. Почему-то решили, что этих условных "норок", которых на свете было во сто тысяч раз больше, чем настоящих, должна окружать глубочайшая тайна под защитой закона.
Итак, существовал маниакальный интерес к "норкам нараспашку". А также к некоему мягкому легкоплавкому металлу под названием "золото".
Этот маниакальный интерес к "норкам нараспашку" распространялся и на преувеличенный интерес к женским панталонам, особенно когда мы с Двейном Гувером и Килгором Траутом были мальчишками. Девочки изо всех сил старались прятать свои штанишки, а мальчишки изо всех сил старались подсмотреть.
Кстати, первое, что выучил Двейн в школе, еще совсем маленьким, был стишок; его надо было орать, когда случайно, на переменке, во время игры у какой-нибудь девочки виднелись трусики. Этому стишку его научили другие мальчишки - вот он:
Англию, Францию видим в книжке,
А у девчонки видны штанишки!
Когда Килгору Трауту в 1979 году вручали Нобелевскую премию по медицине, он сказал в своей речи; "Говорят, что прогресса нет. Должен сознаться: тот факт, что сейчас на земле из всех животных остались только люди, кажется мне несколько сомнительной победой. Тот, кто знаком с моими старыми опубликованными работами, поймет, почему я был особенно опечален, когда погибла последняя норка.
Впрочем, когда я был мальчиком, нашу планету вместе с нами населяли еще два чудовища, и ныне я приветствую их гибель. Они стремились убить нас или, во всяком случае, превратить нашу жизнь в полную бессмыслицу.
И они почти что преуспели. Это были жестокие враги, не то что мои четвероногие друзья, маленькие норки. Думаете, львы? Тигры? О нет! Львы и тигры почти всегда дремали. А те чудовища - сейчас я их вам назову - никогда не дремали. Они гнездились в нашем мозгу. Это были неуемные страсти; жажда золота и - помилуй бог! - интерес к женским панталонам.
Спасибо, что эти страсти были так нелепы: именно эта их нелепость доказала нам, что людям можно внушить любую, самую бессмысленную идею и они будут со страстью следовать этой идее - любой идее.
Давайте же теперь строить бескорыстное справедливое общество, отдавая этому бескорыстному делу весь тот пыл, который мы так бессмысленно отдавали золоту и женским панталонам".
Он сделал паузу, а потом скорбным голосом продекламировал стишок, которому его научили в школе на Бермудских островах, когда он был маленьким. Теперь этот стишок особенно хватал за душу, потому что в нем упоминались две нации, а их уже давно, как таковых, не существовало.
- "Англию, - затянул Килгор Траут, - Францию видим..."
На самом деле к моменту встречи Двейна Гувера и Килгора Траута женские панталоны совершенно потеряли цену. Правда, золото все еще подымалось в цене.
На фотографии женских панталон и бумагу тратить не стоило, и даже многокрасочные фильмы с "норками нараспашку" никаких покупателей не находили.
Было время, когда самый популярный роман Траута "Чума на колесах" из-за иллюстраций стоил двенадцать долларов экземпляр. Теперь его продавали за доллар, и те, кто покупал, брали роман вовсе не из-за фотографий - они платили за текст.
В тексте этой книги описывалась жизнь на планете, под названием Линго-Три, где жители были похожи на американские автомобили. У них были колеса. У них был двигатель внутреннего сгорания. Они ели ископаемое топливо. Однако их не делали на заводах. Они размножались. Они клали яйца, из которых вылуплялись маленькие автомобильчики, и эти малыши росли в лужах машинного масла, выливавшегося из взрослых моторов.
На Линго-Три прилетели космонавты и узнали, что существа эти вымирают, потому что они изничтожили все ресурсы на своей планете, включая атмосферу.
Но космонавты не могли оказать никакой материальной помощи. Существа-автомобили надеялись призанять у них кислороду и надеялись, что посетители унесут хотя бы одно из их яиц к себе на другую планету, где из яйца вылупится автомобильчик, от которого пойдет новая автомобильная цивилизация. Но их самое мелкое яйцо весило сорок восемь фунтов, а космонавты были всего в дюйм высотой, и прилетели они на корабле объемом не больше земной коробки из-под ботинок. Прилетели они с планеты Зельтольдимар.
Представитель зельтольдимарцев, Каго, сказал, что единственное, что он может для них сделать, - это рассказать во всей вселенной, какие они, эти существа-автомобили, замечательные. Вот что он сказал всем этим ржавеющим реликтам, оставшимся без горючего: "Уйдя из жизни, вы не уйдете из памяти".
Иллюстрация к данному эпизоду романа изображала двух голых китаянок, по всей видимости близнецов, в довольно рискованной позе.
И вот Каго со своими храбрыми маленькими зепьтольдимарцами - все они были однополые - облетел вселенную, поддерживая память об автосуществах. Наконец экипаж прибыл на планету Земля. Ничего не подозревая, Каго стал рассказывать землянам про автомобили. Каго не знал, что идеи могут изничтожать землян не хуже любой чумы или холеры. Иммунитета к безумным идеям у землян не было.
Вот как Траут объяснял, почему человеческие существа не в состоянии отвергнуть идею, даже если она скверная:
"На Земле идеи служили значками дружбы или вражды Их содержание никакого значения не имело. Друзья соглашались с друзьями, чтобы выразить этим дружеские чувства. Враги возражали врагам, чтобы выразить враждебные чувства.
В течение сотен тысяч лет идеи никакого значения для самих землян не имели - все равно они ничего изменить не могли. Идеи могли быть просто нагрудными значками или вообще чем угодно.
У них даже была пословица насчет несуразности всех идей:
Если бы желание было бы конем,
Каждый голодранец ездил бы на нем.
А потом земляне изобрели орудия. Вдруг стало опасно соглашаться с друзьями; можно было себя погубить или даже хуже. Но соглашения продолжались и продолжались - и не ради здравого смысла, или порядочности, или самосохранения, а просто из дружеских чувств.
И земляне демонстрировали дружеские чувства, когда лучше им было бы подумать как следует. Даже когда стали строить компьютеры, чтобы те за них думали, эемляне их строили не столько для знаний, сколько из дружеских чувств. Голодранцы-самоубийцы принялись скакать во весь опор".
Глава третья
Через столетие после прибытия маленького Каго на Землю, как писал Траут в своем романе, вся жизнь на этой когда-то мирной, влажной и плодородной сине-зеленой планете вымирала или уже вымерла. Везде лежали остовы тех огромных насекомых, которых люди создали и обожествили. Назывались они автомобили. Они уничтожили все.
Но маленький Каго умер сам задолго до гибели планеты. Он пытался выступить в одном из баров города Детройта с речью о вреде автомобилей. Но он был такой малюсенький, что никто его не замечал. И когда он на минуту лег передохнуть, пьяный рабочий с автозавода принял его за спичку. И он убил Каго, чиркнув им несколько раз о стойку бара.
До 1972 года Килгор Траут получил только одно-единственное письмо от читателя. Написал его чудак-миллионер, который специально поручил частному детективному агентству узнать, кто такой Траут и где его можно найти. Но Траут жил в такой неизвестности, что поиски обошлись в восемнадцать тысяч долларов.
Письмо попало к Трауту, в его полуподвал. Оно было написано от руки, и Траут решил, что написал его мальчуган лет четырнадцати. В письме говорилось, что "Чума на колесах" - самая гениальная книга на английском языке и что Траута надо избрать президентом Соединенных Штатов.
Траут прочел письмо вслух своему попугаю.
- Дела разворачиваются, Билл, - сказал он, - так я и знал... Ты только вникни!
И он прочел попугаю письмо, по которому никак нельзя было догадаться, что написал его взрослый человек по имени Элиот Розуотер и что он сказочно богат.
Кстати, Килгору Трауту никогда не бывать президентом Соединенных Штатов, если только не появится еще одна поправка к конституции. Он родился не в Америке. Родился он на Бермудских островах. Его отец, Лео Траут, оставаясь американским гражданином, много лет служил в Британском королевском орнитологическом обществе хранителем единственного в мире гнездовья бермудских буревестников. Эти громадные зеленые морские птицы постепенно вымирали, и никакие меры тут помочь не могли.
В детстве Килгор Траут видел, как постепенно гибли эти птицы. Отец поручил ему печальную обязанность: измерять размах крыльев у мертвых птиц. Они были самыми крупными существами на планете, летавшими без каких-либо механизмов. У последней погибшей птицы был самый широкий размах крыльев - девятнадцать футов, три и три четверти дюйма.
После того как все буревестники перемерли, ученые открыли причину их гибели. Они погибли от грибка, поражавшего их глаза и мозг. Этот грибок в их гнездовья занесли люди в довольно безобидной форме микоза ног.
Словом, детство у Килгора Траута было невеселое, хотя жил он в солнечном краю, на свежем воздухе. Может быть, пессимизм, одолевший его позднее в жизни, расстроивший три его брака, после чего его единственный сын Лео четырнадцати лет сбежал из дому, - быть может, этот пессимизм и коренился в сладковато-горьком запахе тления от разлагавшихся птичьих тушек.
Письмо от читателя пришло слишком поздно. Ничего хорошего оно не обещало. Траут воспринял его как посягательство на свою личную жизнь. В письме Розуотера таилось обещание прославить Килгора Траута. И вот что Килгор Траут сказал по этому поводу при единственном свидетеле - попугае Билле:
- Не суйтесь в мой персональный мешок, черт вас дери!
"Персональным мешком" назывался большой контейнер из пластика для свежеубитого американского солдата. Этот мешок был большим новшеством.
Не знаю, кто изобрел "персональный мешок". Зато знаю, кто изобрел Килгора Траута. Его изобрел я сам.
Я ему придумал кривые зубы. Я дал ему волосы, но сделал их седыми. И не разрешил ему причесываться и стричься у парикмахера. И заставил его отрастить длинные космы.
И ноги я ему сделал такие, какие Создатель дал моему отцу, когда отец стал очень-очень грустным старичком. Ноги у него были бледные и тонкие, как палки. Они были безволосые. Они были испещрены причудливым узором варикозных вен.
А через два месяца после первого и единственного читательского письма Траут, по моей придумке, нашел у себя в почтовом ящике приглашение - выступить на фестивале искусств в одном из штатов Среднего Запада Америки.
Письмо послал председатель фестиваля Фред Т. Бэрри. Написано оно было с глубоким уважением, даже с некоторым подобострастием. Бэрри умолял Килгора Траута быть одним из высокочтимых иногородних гостей на этом фестивале, который продлится всего пять дней. Фестиваль задуман в честь открытия Мемориального центра искусств имени Милдред Бэрри в Мидлэнд-Сити.
В письме не было сказано; что покойная Милдред Бэрри была родной матерью председателя фестиваля - самого богатого человека в Мидлэнд-Сити. Он и построил этот Мемориальный центр искусств - полый прозрачный шар на подпорах. Когда внутри включалось освещение, шар становился похож на полную луну, восходящую летним вечером.
Кстати, Фред Т. Бэрри был ровесником Килгора Траута. Они родились в один и тот же день. Но конечно, они совершенно не походили друг на друга. Фред Т. Бэрри даже не походил на белого человека, хотя и был по происхождению чистейшим англосаксом. Чем старше он становился, чем лучше ему жилось и чем больше у него выпадали волосы, тем разительнее он становился похож на восторженного старого китайца.
Он до того стал похож на китайца, что и одеваться начал по-китайски. Настоящие китайцы часто принимали его за настоящего китайца.
В письме Фред Т. Бэрри признавался, что произведений Килгора Траута никогда не читал, но с радостью прочитает их перед фестивалем.
"Вас горячо рекомендовал Элиот Розуотер, - говорилось в письме. - Он уверил меня, что Вы, безусловно, величайший из современных американских писателей. Высшей похвалы я не знаю".
К письму был пришпилен чек на тысячу долларов. Фред Т. Бэрри объяснил, что деньги посылает на путевые расходы и как гонорар.
Сумма была большая. Траут внезапно стал сказочно богат.
Вот как случилось, что Килгора Траута пригласили на фестиваль. Фред Т. Бэрри очень хотел, чтобы фестивальный зал Мидлэндского центра искусств украшала какая-нибудь сказочно дорогая картина. И хоть он сам был сказочно богат, все же купить такую картину ему было не по карману, и он стал искать, у кого бы на время призанять какой-нибудь шедевр.
Прежде всего он обратился к Элиоту Розуотеру, у которого была картина Эль Греко, стоившая три миллиона долларов с лишним. Розуотер сказал, что даст на фестиваль эту картину при одном условии: на праздник должен быть приглашен в качестве докладчика величайший писатель из всех пишущих на английском языке, а именно: Килгор Траут.
Траут посмеялся над лестным приглашением, но потом вдруг перепугался. Снова посторонний человек лез к нему в "мешок". Угрюмо косясь в сторону, он спросил у своего попугая:
- Откуда вдруг возник такой интерес к Килгору Трауту?
Он снова перечитал письмо.
- Да они не только хотят, чтобы приехал Килгор Траут, - сказал он попугаю, - они желают, чтобы он явился в смокинге, понимаешь, Билл?.. Нет, тут что-то не так... - Он пожал плечами. - А может быть, они потому и пригласили меня, что узнали про смокинг?
У Траута действительно был смокинг. Лежал он в чемодане, который Траут таскал за собой с места на место уже лет сорок. В чемодане хранились его детские игрушки, кости бермудского буревестника и много разных других курьезов, в том числе и смокинг, который Траут надевал когда-то на школьный бал, в 1924 году, перед окончанием средней школы имени Томаса Джефферсона в Дейтоне, штат Огайо. Траут родился на Бермудских островах, учился там в начальной школе, но потом его родители переехали в Дейтон.
Его средняя школа носила имя крупного рабовладельца, который был также одним из самых выдающихся теоретиков в мире по вопросам прав человека на свободу.
Траут вытащил из чемодана смокинг и померил его. Смокинг был очень похож на тот, который как-то на старости лет надевал мой отец. Материя была покрыта зеленоватой патиной плесени. В некоторых местах плесень походила на тонкий кроличий пушок.
- Как вечерний костюм вполне годится, - сказал Траут. - Но скажи мне, Билл, что там, в Мидлэнд-Сити, носят в октябре, до вечера, пока еще солнце светит? - Траут подтянул штаны, так что стали видны его икры в причудливом сплетении вен. - Бермудские шорты с носками, что ли? А, Билл? Что ж, в конце концов я сам - с Бермудских островов.
Он потер смокинг влажной тряпкой, и плесень легко сошла.
- Неприятно мне, Билл, - сказал он про убитую им плесень. - Плесень тоже хочет жить, как и я. Она-то знает, Билл, чего ей хочется. А вот я ни черта теперь не знаю...
Тут он подумал: "А чего хочет сам Билл?" Угадать было легко.
- Билл, - сказал Траут, - я так тебя люблю, и я теперь стал такой важной шишкой, что сейчас же могу исполнить три твоих самых заветных желания, - И он открыл дверцу клетки, чего Биллу не удалось бы добиться и за тысячу лет.
Билл перелетел на подоконник. Он уперся плечиком в стекло. Между ним и вольной волей стояла только одна эта преграда - оконное стекло.
- Твое второе желание сейчас тоже исполнится, - сказал Траут и снова сделал то, чего Билл никак сделать бы не мог; он открыл окошко. Но попугай так испугался шума при открывании окна, что тут же влетел обратно в клетку.
Траут закрыл клетку и запер дверцу на задвижку.
- Умней тебя еще никто не придумал такого исполнения трех желаний, сказал он попугаю, - Теперь ты знаешь точно, чего тебе желать в жизни: вылететь из своей клетки.
Траут понял, что единственное письмо от читателя как-то связано с приглашением, но никак не мог поверить, что Элиот Розуотер - взрослый человек. Почерк у Розуотера был совсем детский:
Ты должен стать президентом Соединенных Штатов!
- Билл,- задумчиво сказал Траут, - ведь это дело для меня обстряпал какой-то мальчишка. Наверно, его родители дружат с председателем фестиваля искусств, а в тех краях никто книжек не читает. И когда мальчик сказал им, что я хороший писатель, они все сразу поверили. Не поеду я, Билл, - добавил Траут, покачав головой - Не хочу я вылетать из своей клетки. Слишком я умный. Да если бы мне и хотелось отсюда вылететь, я бы ни за что не поехал в Мидлэнд-Сити. Зачем нам становиться посмешищем - и мне, и моему единственному читателю.
Так он и решил. Но время от времени он перечитывал приглашение и запомнил его наизусть. А потом он внезапно понял, что в этой бумаге скрыт некий тайный смысл.
Выискал он этот смысл наверху бланка, где были изображены две маски, символизирующие комедию и трагедию.
- Видно, им там нужны одни счастливцы с улыбочкой, - сказал он своему попугаю. - А невезучим там не место.
И все же Траут не переставая думал о приглашении. Вдруг у него появилась идея, которая показалась ему очень заманчивой: а что, если им будет полезно посмотреть именно на такого неудачника?
И тут в нем вспыхнула огромная энергия.
- Билл, Билл, слушай, я вылетаю из клетки, но я сюда вернусь. Поеду туда, покажу им то, чего никогда ни на одном фестивале искусств никто не видел: представителя тысячи тысяч художников, которые всю свою жизнь посвятили поискам правды и красоты - и ни шиша не заработали!
Так в конце концов Траут принял приглашение. За два дня до начала фестиваля он поручил Билла своей квартирной хозяйке и на попутных машинах добрался до Нью-Йорка. Пятьсот долларов он приколол к подштанникам, остальные пятьсот положил в банк.
Отправился он в Нью-Йорк, так как надеялся найти там свои книжки в порнографических лавчонках. Дома у него ни одного экземпляра не было - он свои произведения презирал. Но теперь ему хотелось почитать кое-что вслух в Мидлэнд-Сити, чтобы люди поняли его трагедию, такую нелепую и смешную. И еще он собирался им рассказать, какой он для себя придумал памятник.
Вот как этот памятник выглядел:
КТО-ТО
(Тогда-то - тогда-то)
Он старался
Глава четвертая
А тем временем Двейн все больше терял рассудок. Однажды ночью он увидел одиннадцать лун над кровлей нового здания Центра искусств имени Милдред Бэрри. На следующее утро он увидел, как огромный селезень регулирует уличное движение на перекрестке Аосенал-авенго и Олд-Камтри-роуд. Он никому не рассказал, что он увидел. Он все держал в тайне.
А оттого, что он все скрывал, скверные вещества в его мозгу все накоплялись и набирали сил. Им уже было мало, что он видел и чувствовал что-то несуразное. Им хотелось, чтобы он и делал что-нибудь несуразное и еще при этом подымал шум.
Им надо было, чтобы Двейн Гувер гордился своей болезнью.
Потом люди говорили, что они не могут себе простить, как это они не замечали в поведении Двейна опасных симптомов, не обращали внимание на то, что он явно взывал к ним о помощи. После того как Двейн окончательно спятил, местная газета поместила глубокосочувственную статью о том, что все должны следить друг за другом - не проявляются ли опасные симптомы. Вот как называлась эта статейка:
ЗОВ НА ПОМОЩЬ
Но никаких особенных странностей до встречи с Килгором Траутом Двейн еще не проявлял. Вел он себя в Мидлэнд-Сити как было принято в его вполне консервативной среде, говорил то, что надо, и верил во все, что полагается. Самый близкий ему человек - его секретарша и любовница Франсина Пефко сказала, что за месяц до того, как он у них на глазах превратился в маньяка, он становился все веселее и веселее.
- Мне все время казалось, - говорила она репортеру, сидевшему у ее больничной кровати, - что он наконец перестал вспоминать о самоубийстве своей жены.
Франсина работала на главном предприятии Двейна - "Парк "понтиаков" у Одиннадцатого поворота". Парк был расположен у самого шоссе рядом с гостиницей "Отдых туриста".
Франсине показалось, что Двейн становился все веселее и веселее, потому что он вдруг стал напевать песенки, которые были популярны в пни его молодости, например: "Старый фонарщик", и "Типпи-типпи-тинн!", и "Голубая луна", и "Целуй меня!", и так далее. Раньше Двейн никогда не пел. А теперь стал громко распевать, сидя за своим столом, или демонстрируя на ходу новую марку покупателю, или же наблюдая, как механик обслуживает автомобиль. Однажды, входя а холл новой гостиницы "Отдых туриста", он громко запел, улыбаясь и приветствуя широкими жестами посетителей, словно его наняли петь для их удовольствия. Но никто не подумал, что это - признак помешательства, тем более что ему принадлежала часть гостиницы.
Черный шофер и белый официант обсуждали пение Двейна.
- Слышь, как заливается, - сказал шофер.
- Будь у меня столько добра, я бы тоже запел, - ответил официант.
Единственный человек, сказавший вслух, что Двейн сходит с ума, был разъездной агент Двейна в фирме "Понтиак", некто Гарри Лесабр. За целую неделю до того, как Двейн окончательно свихнулся, Гарри сказал Франсине Пефко:
- Что-то на Двейна нашло. Он был таким обаятельным. А теперь я и следа этого обаяния в нем не нахожу.
Гарри знал Двейна лучше, чем все остальные. Он поступил к нему двадцать пет назад, когда контора еще стояла на самой границе негритянского квартала. Негром назывался человек, у которого была черная кожа.
- Я его знаю, как солдат на войне знает своего боевого товарища, - говорил Гарри. - Мы с ним каждый день жизнью рисковали, когда контора находилась на Джефферсон-стрит. На нас совершали налеты не меньше четырнадцати раз в году. И я вам говорю: таким, как нынче, я Двейна никогда в жизни не видал.
Насчет налетов он сказал правду. Оттого Двейн и купил предприятие так дешево. Только у белых людей было достаточно денег на покупку новых автомобилей да еще у нескольких черных гангстеров, которые непременно хотели покупать "кадиллаки". Но белые люди уже стали бояться ходить в район Джефферсон-стрит.
Вот как Двейн Гувер раздобыл деньги на покупку конторы по продаже автомобилей. Он взял заем - ссуду в Национальном банке Мидлэнд-Сити. В обеспечение займа ом отдал акции одного акционерного общества, которое тогда называлось "Оружейная компания Мидлэнд-Сити". Позже эта же компания стала называться "Бэрритрон лимитед". А сначала, когда Двейн скупал акции во время Великой депрессии, это акционерное общество называлось "Американская компания Робо-Мажик".
Названия акционерного общества с годами менялись, потому что оно часто меняло свои функции. Но правление общества сохраняло свой старый девиз - в память прежних лет. А девиз звучал так:
ПРОЩАЙ, ЧЕРНЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИК!
Слушайте.
Гарри Лесабр сказал Франсине:
- Когда побываешь с человеком в бою, замечаешь в своем товарище самую что ни на есть чуточную перемену, а Двейн здорово изменился. Вы спросите Вернона Гарра.
Вернон Гарр был механик, белый, - единственный, кроме Гарри, из служащих Двейна, кто работал у него до переезда парка и конторы к автостраде. В это время у Вернона были свои неприятности: его жена, Мэри, заболела шизофренией, так что Вернону было не до того, изменился Двейн или нет. Жена Вернона вообразила, что ее муж пытается превратить ее мозг в плутоний.
Гарри Лесабр имел право разговаривать про бои. Он сам побывал в бою, на войне. Двейн в боях не бывал. Однако во время второй мировой войны он был вольнонаемным в военно-воздушных силах американской армии. Один раз ему даже велели написать лозунг на пятитонной бомбе, которую собирались сбросить на город Гамбург, в Германии. Вот что он написал:
ПРОЩАЙ ЧЕРНЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИК
- Гарри, - сказала Франсина, - у каждого бывают свои черные дни. А у Двейна, по сравнению с другими, их куда меньше. Так что если у него портится настроение, как сегодня, люди и удивляются и обижаются на него. И напрасно. Он такой же человек, как и мы все.
- Но почему же он придирается именно ко мне? - допытывался Гарри. И он был прав. В этот день Двейн выбрал именно его и, непонятно почему, непрестанно обижал его и оскорблял.