Названия акционерного общества с годами менялись, потому что оно часто меняло свои функции. Но правление общества сохраняло свой старый девиз — в память прежних лет. А девиз звучал так:
ПРОЩАЙ, ЧЕРНЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИК!
Слушайте.
Гарри Лесабр сказал Франсине:
— Когда побываешь с человеком в бою, замечаешь в своем товарище самую что ни на есть чуточную перемену, а Двейн здорово изменился. Вы спросите Вернона Гарра.
Вернон Гарр был механик, белый, — единственный, кроме Гарри, из служащих Двейна, кто работал у него до переезда парка и конторы к автостраде. В это время у Вернона были свои неприятности: его жена, Мэри, заболела шизофренией, так что Вернону было не до того, изменился Двейн или нет. Жена Вернона вообразила, что ее муж пытается превратить ее мозг в плутоний.
Гарри Лесабр имел право разговаривать про бои. Он сам побывал в бою, на войне. Двейн в боях не бывал. Однако во время второй мировой войны он был вольнонаемным в военно-воздушных силах американской армии. Один раз ему даже велели написать лозунг на пятитонной бомбе, которую собирались сбросить на город Гамбург, в Германии. Вот что он написал:
— Гарри, — сказала Франсина, — у каждого бывают свои черные дни. А у Двейна, по сравнению с другими, их куда меньше. Так что если у него портится настроение, как сегодня, люди и удивляются и обижаются на него. И напрасно. Он такой же человек, как и мы все.
— Но почему же он придирается именно ко мне? — допытывался Гарри. И он был прав. В этот день Двейн выбрал именно его и, непонятно почему, непрестанно обижал его и оскорблял.
Конечно, потом Двейн нападал на всяких людей, а один раз пристал к троим совершенно чужим, приезжим из города Ири, штат Пенсильвания, а они даже никогда в Мидлэнд-Сити не бывали. Но теперь он выбрал Гарри своей единственной жертвой.
— Почему меня? — спрашивал Гарри.
Этот вопрос часто слышали в Мидлэнд-Сити. Люди задавали его, когда их грузили в карету «Скорой помощи» после всяких несчастных случаев, или когда их задерживали за хулиганство, или грабили, или били по морде и так далее. «Почему меня?» — спрашивали они.
— Должно быть, потому, что он видит в вас настоящего мужчину, настоящего друга и понимает, что вы стерпите его выходки, когда у него плохое настроение.
— А вам было бы приятно, если б он насмехался над вашим костюмом? — спросил Гарри. Вот, оказывается, чем Двейн обидел Гарри: насмехался над его костюмом.
— А я бы помнила, что во всем городе у него служить лучше всего, — сказала Франсина. И это была правда. Двейн платил своим служащим больше всех, они получали долю прибыли и еще премиальные в конце года, к рождеству. Он первый завел для своего персонала страховые полисы «Синий крест — Синий щит» — на случай заболевания. Он установил пенсионную шкалу — лучшую во всем городе, кроме об-ва «Бэрритрон». Двери его кабинета всегда были открыты для любого служащего, если у того были неприятности и надо было посоветоваться — все равно, касались ли эти неприятности служебных дел, продажи автомобилей или же нет.
Например, в тот день, когда он обидел Гарри своими насмешками над его одеждой, Двейн просидел часа два с Верноном Гарром, обсуждая, какие галлюцинации у жены Вернона.
— Ей мерещится то, чего нет, — сказал Вернон.
— Отдохнуть бы ей, Верн, — сказал Двейн.
— Может, и я схожу с ума, — сказал Вернон. — Приду домой и битых два часа разговариваю со своим псом, мать его...
— Двое нас таких, — сказал Двейн.
Вот какая сцена произошла между Гарри и Двейном, вот из-за чего Гарри так расстроился.
Гарри зашел в кабинет Двейна сразу после Вернона Гарра. Никаких неприятностей он не ожидал, ибо у него с Двейном никогда серьезных неприятностей не бывало.
— Ну, как мой старый боевой товарищ? — спросил Гарри.
— Ничего, все как полагается — сказал Двейн. — А у вас ничего не случилось?
— Нет, — сказал Гарри.
— Жена Верна вообразила, что он превращает ее мозг в плутоний, — сказал Двейн.
— А что такое плутоний? — спросил Гарри. Так они поболтали, а потом Гарри решил выяснить для себя некоторые вопросы — просто ради хорошего разговора. Он сказал, что иногда грустит, оттого что у него нет детей — Хотя отчасти я и рад, — сказал он, — ну зачем мне принимать участие в перенаселении земли?
На это Двейн ничего не ответил.
— Может, надо было нам хоть усыновить кого, — сказал Гарри, — да теперь уже поздно. Нам со старухой и так не скучно — упражняемся друг с дружкой будь здоров. Зачем нам ребенок?
Вот когда он упомянул об усыновлении, Двейн взбесился. Его самого усыновили: взяла его супружеская пара, переехавшая в Мидлэнд-Сити из Южной Виргинии, чтобы заработать побольше денег на заводе во время первой мировой войны. Родная мать Двейна была незамужней учительницей, она писала сентиментальные стишки и уверяла, что ведет род от Ричарда Львиное Сердце, который был королем. Родной отец Двейна был приезжий наборщик, соблазнивший его мать тем, что отпечатал ее стишки типографским способом. Он не тиснул их в газету и вообще никуда не отдал. Ей было достаточно того, что он их отпечатал в одном экземпляре.
Она была неполноценной детородной машиной и автоматически самоуничтожилась, рожая Двейна. Наборщик исчез. Он был самоисчезающей машиной.
Может быть, слово «усыновить» вызвало какую-то злополучную химическую реакцию в мозгу Двейна. Во всяком случае он совершенно неожиданно зарычал на Гарри:
— Слушайте, Гарри, взяли бы у Верна Гарра ветошь, облили бы «Суноко-Синью» и сожгли бы весь свой хреновый гардеробчик. А то мне мерещится, будто я сижу у «Бр. Ватсон».
«Бр. Ватсон» называлось похоронное бюро для белых людей среднего достатка. «Суноко-Синь» была марка бензина.
Сначала Гарри обалдел, потом ему стало обидно. Ни разу за все годы, что они работали вместе, Двейн ни словом не обмолвился о его одежде. По мнению Гарри, одевался он строго и аккуратно. Рубашки он носил белые. Галстуки — синие или черные. Костюмы — серые или темно-синие. Ботинки и носки — черные.
— Знаете что, Гарри, — сказал Двейн, и лицо у него стало зловредное. — Подходит «Гавайская неделя», и я не шучу: сожгите свои тряпки и купите себе все новое или же поступайте на службу к «Бр. Ватсон».
Гарри так и стоял, разинув рот, — а что ему еще было делать?
«Гавайская неделя», про которую упомянул Двейн Гувер, была рекламным предприятием: всю контору убирали и украшали так, чтобы помещение как можно больше походило на Гавайские острова. Люди, купившие новые или подержанные машины или заплатившие за ремонт свыше 500 долларов, тем самым получали право участвовать в лотерее. Трое таких счастливчиков выигрывали по бесплатной поездке на два лица: сначала — в Лас-Вегас и Сан-Франциско, потом — на Гавайские острова.
— Я уж не говорю, что ваша фамилия звучит как модель «бьюика», хотя продаете вы «понтиаки», — продолжал Двейн. Он намекал на то, что один из заводов «Дженерал моторс», выпускавший «бьюики», какую-то модель своих машин назвал «Лё Сабр». — Тут вы не виноваты. — Двейн уже тихонько похлопывал ладонью по столу, и это было хуже, чем если бы он стучал по столу кулаком. — Но есть до черта всякого такого, что вы можете переменить, Гарри. У вас будет несколько свободных дней. Надеюсь увидеть вас совершенно другим после уик-энда, когда я вернусь на работу во вторник.
Уик-энд был на этот раз особенно длинным, потому что понедельник был национальным праздником, Днем ветеранов. Праздник проводили в честь лиц, которые когда-то, служа своей стране, носили военную форму.
— Когда мы только начали продавать «понтиаки», Гарри, — сказал Двейн, — эта машина была удобным видом транспорта для учительниц, бабушек, незамужних тетушек. — (Так оно и было.) — Но может быть, вы, Гарри, не заметили, что теперь «понтиак» стал блистательным спутником золотой молодежи, людей, которые любят в жизни приключения, азарт. А вы одеваетесь, как будто у нас похоронное бюро. Взгляните на себя в зеркало, Гарри и спросите себя, кому придет в голову связать марку «понтиак» с такой фигурой?
Но Гарри был слишком потрясен, чтобы напомнить Двейну, что как бы он ни выглядел, его все равно считали лучшим агентом по продаже «понтиаков» не только в своем штате, но на всем Среднем Западе. А в районе Мидлэнд-Сити «понтиак» раскупался лучше других машин, хотя цена машины считалась не очень низкой. Цена на нее считалась средней.
Двейн Гувер объяснил Гарри Лесабру, что «Гавайский фестиваль» начнется сразу после длинного уик-энда и что для Гарри открывается радужная перспектива — растормозиться, развлечься, да и других людей подбодрить, поразвлечь.
— Гарри, — сказал Двейн, — у меня есть для вас новость: современная наука изобрела для нас целую гамму роскошных красок с изумительными, странными названиями. Красный! Зеленый! Розовый! Оранжевый! Чувствуете, Гарри? Больше мы не ограничены только черным, белым да серым. Чудесная новость, Гарри, верно? А судебная палата только что объявила, что улыбаться в часы работы вовсе не преступление, Гарри, да и наш губернатор лично мне обещал, что он никого не засадит в исправительную колонию для взрослых, в сектор сексуальных преступников, за какой-нибудь анекдотик.
Эта новость не причинила бы Гарри Лесабру особого ущерба, если бы он не был тайным травести. По выходным дням он любил наряжаться в женское платье, и к тому же самое пестрое. Гарри с женой опускали шторы, и Гарри превращался в райскую птицу.
Этой тайны никто, кроме жены Гарри, не знал.
Но когда Двейн стал дразнить его тем, как он одевался на службе, да еще упомянул про сектор сексуальных преступников в исправительной колонии для взрослых в Шепердстауне, Гарри сразу заподозрил, что его тайна выплыла наружу. А тайна эта вовсе была не такой уж смешной и безобидной: Гарри мог быть арестован за свои развлечения по выходным дням. На него могли наложить штраф до трех тысяч долларов и посадить на строгий режим в секторе сексуальных преступников исправительной колонии для взрослых в Шепердстауне.
Из-за этого бедный Гарри провел в жутком настроении и День ветеранов, и всю неделю после него. Но Двейну было еще хуже.
Вот что случилось в последнюю ночь этого уик-энда с Двейном. Вредные вещества в его мозгу вытурили его из постели. Они заставили его одеться в такой спешке, словно случилось что-то, срочно требовавшее его вмешательства. Было это на рассвете. День ветеранов окончился в полночь, с последним ударом часов.
Скверные вещества в организме Двейна заставили его выхватить из-под подушки револьвер тридцать восьмого калибра и сунуть его себе в рот. Револьвером назывался инструмент, единственным назначением которого было делать дырки в человеческих существах. Вид у него был такой:
В той части планеты, где жил Двейн, любой человек, захотевший иметь такую штучку, мог купить ее в местной скобяной лавке. У всех полицейских были револьверы. И у всех преступников тоже. И у людей, живших рядом с ними.
Преступники направляли револьвер на человека и говорили: «Отдай мне все деньги». И те, как правило, отдавали. А полицейские направляли револьверы на преступников и говорили: «Стой!» — или что-нибудь еще, смотря по обстоятельствам, и преступники, как правило, подчинялись. А иногда не подчинялись. Иногда жена так злилась на мужа, что вдруг пробивала в нем дырку. А иногда муж так злился на жену, что пробивал дырку в ней. И так далее.
В ту же неделю, когда Двейн Гувер стал буйно помешанным, четырнадцатилетний мальчик из Мидлэнд-Сити прострелил дырки в своих родителях, потому что не хотел показывать им плохие отметки, которые ему поставили в школе. Его адвокат собирался защищать его, доказывая, что мальчик заболел временным помешательством, а это означало, что в ту минуту, когда он стрелял, он был не способен отличить хорошее от дурного.
Иной раз люди пробивали дырки в каких-нибудь знаменитостях, чтобы и самим стать хоть немножко знаменитыми. А иногда люди садились в самолет, который отправлялся в определенный рейс, и грозились пробить дырки в первом и втором пилотах, если те откажутся направить самолет в совершенно другую сторону.
Двейн немножко подержал дуло револьвера во рту. Он ощутил вкус смазки. Револьвер был заряжен, курок взведен. Аккуратные штучки, содержащие уголь, селитру и серу, находились в нескольких дюймах от мозга Двейна. Ему достаточно было только нажать курок, и порох превратился бы в газ. А газ вытолкнул бы кусочек свинца и загнал его в мозг Двейна.
Но Двейн вдруг решил, что лучше разгромить одну из своих ванных комнат, выложенных плиткой. Он всадил куски свинца и в унитаз, и в умывальник, и в загородку вокруг ванны. На матовом стекле загородки был нанесен рисунок — птица фламинго. Вот какая она:
Двейн застрелил фламинго. Потом, вспоминая этого фламинго, он злобно ругался. Вот как он ругался: «У, дурацкая птица, мать ее...»
Выстрелов никто не слыхал. Все дома по соседству были отлично заизолированы, так, чтобы звуки туда не входили и оттуда не выходили. Например, звуку, который захотел бы выйти или войти в дом-мечту Двейна Гувера, надо было бы проникнуть через полтора дюйма пластика, потом через звукоизоляционный полистериновый барьер, через лист алюминия, трехдюймовый воздушный слой, пласт стекловаты в три дюйма толщиной, еще один лист алюминия, дюймовую доску из прессованных опилок, пропитанных смолой, дюйм деревянной обшивки, слой просмоленного картона и, наконец, пустотелую алюминиевую облицовку. Пустота внутри алюминиевой облицовки была заполнена изоляционным чудо-материалом, который употребляется для ракет, летящих на Луну.
Двейн включил все прожектора на своем участке и стал играть сам с собой в баскетбол на черной асфальтированной площадке перед гаражом на пять машин.
Пес Двейна, Спарки, спрятался в подвал, когда Двейн стал стрелять в своей ванной комнате. Но тут он вылез. Спарки смотрел, как Двейн играет в баскетбол.
— Одни мы с тобой, Спарки, — сказал Двейн. И еще всякое. Двейн на самом деле очень любил этого пса.
Никто не видел, как он играет в баскетбол. Он был закрыт от соседей деревьями, кустами и высокой загородкой из кедровых досок.
Он убрал мяч и сел в черный «плимут» модели «Фьюри», который он накануне взял на комиссию. «Плимут» делали на заводах Крайслера, а Двейн был представителем компании «Дженерал моторс». Он решил дня два поездить на «плимуте», чтобы знать, что собой представляют его соперники.
Когда он выезжал по своей подъездной дороге, он решил, что надо как-то объяснить соседям, почему он ездит на машине «плимут», и он закричал из окна: «Надо же знать соперников». И нажал гудок.
Двейн промчался по Олд-Кантри-роуд и вылетел на автостраду, где кроме него не было ни души. Он с маху повернул на десятом повороте, врезался в штангу и завертелся на месте. Потом задним ходом выехал на Юнион-авеню, перескочил кювет и остановился на незастроенном участке. Участок принадлежал Двейну.
Никто ничего не слыхал: на этом участке никто не жил. Предполагалось, что примерно каждый час участок будет объезжать полисмен, но полисмен «кимарил» в проулке, за товарным складом «Вестерн электрик», милях в двух от участка Двейна. «Кимарить» на жаргоне полицейских значило спать на посту.
Двейн немножко побыл на незастроенном участке. Он включил радио. Все станции в Мидлэнд-Сити ночью спали, но Двейн нашел какую-то музыкальную передачу из Западной Виргинии. По радио ему предложили купить около десяти сортов цветущих кустарников и пять фруктовых деревьев за шесть долларов наложенным платежом.
— Неплохо, по-моему, — сказал Двейн. Он и вправду так считал. Все передачи, которые передавали и принимали в стране Двейна — даже телепатические, — так или иначе были связаны с куплей-продажей какой-нибудь чертовни. Для Двейна они были слаще колыбельной песни.
Глава пятая
Глава шестая
ПРОЩАЙ, ЧЕРНЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИК!
Слушайте.
Гарри Лесабр сказал Франсине:
— Когда побываешь с человеком в бою, замечаешь в своем товарище самую что ни на есть чуточную перемену, а Двейн здорово изменился. Вы спросите Вернона Гарра.
Вернон Гарр был механик, белый, — единственный, кроме Гарри, из служащих Двейна, кто работал у него до переезда парка и конторы к автостраде. В это время у Вернона были свои неприятности: его жена, Мэри, заболела шизофренией, так что Вернону было не до того, изменился Двейн или нет. Жена Вернона вообразила, что ее муж пытается превратить ее мозг в плутоний.
Гарри Лесабр имел право разговаривать про бои. Он сам побывал в бою, на войне. Двейн в боях не бывал. Однако во время второй мировой войны он был вольнонаемным в военно-воздушных силах американской армии. Один раз ему даже велели написать лозунг на пятитонной бомбе, которую собирались сбросить на город Гамбург, в Германии. Вот что он написал:
— Гарри, — сказала Франсина, — у каждого бывают свои черные дни. А у Двейна, по сравнению с другими, их куда меньше. Так что если у него портится настроение, как сегодня, люди и удивляются и обижаются на него. И напрасно. Он такой же человек, как и мы все.
— Но почему же он придирается именно ко мне? — допытывался Гарри. И он был прав. В этот день Двейн выбрал именно его и, непонятно почему, непрестанно обижал его и оскорблял.
Конечно, потом Двейн нападал на всяких людей, а один раз пристал к троим совершенно чужим, приезжим из города Ири, штат Пенсильвания, а они даже никогда в Мидлэнд-Сити не бывали. Но теперь он выбрал Гарри своей единственной жертвой.
— Почему меня? — спрашивал Гарри.
Этот вопрос часто слышали в Мидлэнд-Сити. Люди задавали его, когда их грузили в карету «Скорой помощи» после всяких несчастных случаев, или когда их задерживали за хулиганство, или грабили, или били по морде и так далее. «Почему меня?» — спрашивали они.
— Должно быть, потому, что он видит в вас настоящего мужчину, настоящего друга и понимает, что вы стерпите его выходки, когда у него плохое настроение.
— А вам было бы приятно, если б он насмехался над вашим костюмом? — спросил Гарри. Вот, оказывается, чем Двейн обидел Гарри: насмехался над его костюмом.
— А я бы помнила, что во всем городе у него служить лучше всего, — сказала Франсина. И это была правда. Двейн платил своим служащим больше всех, они получали долю прибыли и еще премиальные в конце года, к рождеству. Он первый завел для своего персонала страховые полисы «Синий крест — Синий щит» — на случай заболевания. Он установил пенсионную шкалу — лучшую во всем городе, кроме об-ва «Бэрритрон». Двери его кабинета всегда были открыты для любого служащего, если у того были неприятности и надо было посоветоваться — все равно, касались ли эти неприятности служебных дел, продажи автомобилей или же нет.
Например, в тот день, когда он обидел Гарри своими насмешками над его одеждой, Двейн просидел часа два с Верноном Гарром, обсуждая, какие галлюцинации у жены Вернона.
— Ей мерещится то, чего нет, — сказал Вернон.
— Отдохнуть бы ей, Верн, — сказал Двейн.
— Может, и я схожу с ума, — сказал Вернон. — Приду домой и битых два часа разговариваю со своим псом, мать его...
— Двое нас таких, — сказал Двейн.
Вот какая сцена произошла между Гарри и Двейном, вот из-за чего Гарри так расстроился.
Гарри зашел в кабинет Двейна сразу после Вернона Гарра. Никаких неприятностей он не ожидал, ибо у него с Двейном никогда серьезных неприятностей не бывало.
— Ну, как мой старый боевой товарищ? — спросил Гарри.
— Ничего, все как полагается — сказал Двейн. — А у вас ничего не случилось?
— Нет, — сказал Гарри.
— Жена Верна вообразила, что он превращает ее мозг в плутоний, — сказал Двейн.
— А что такое плутоний? — спросил Гарри. Так они поболтали, а потом Гарри решил выяснить для себя некоторые вопросы — просто ради хорошего разговора. Он сказал, что иногда грустит, оттого что у него нет детей — Хотя отчасти я и рад, — сказал он, — ну зачем мне принимать участие в перенаселении земли?
На это Двейн ничего не ответил.
— Может, надо было нам хоть усыновить кого, — сказал Гарри, — да теперь уже поздно. Нам со старухой и так не скучно — упражняемся друг с дружкой будь здоров. Зачем нам ребенок?
Вот когда он упомянул об усыновлении, Двейн взбесился. Его самого усыновили: взяла его супружеская пара, переехавшая в Мидлэнд-Сити из Южной Виргинии, чтобы заработать побольше денег на заводе во время первой мировой войны. Родная мать Двейна была незамужней учительницей, она писала сентиментальные стишки и уверяла, что ведет род от Ричарда Львиное Сердце, который был королем. Родной отец Двейна был приезжий наборщик, соблазнивший его мать тем, что отпечатал ее стишки типографским способом. Он не тиснул их в газету и вообще никуда не отдал. Ей было достаточно того, что он их отпечатал в одном экземпляре.
Она была неполноценной детородной машиной и автоматически самоуничтожилась, рожая Двейна. Наборщик исчез. Он был самоисчезающей машиной.
Может быть, слово «усыновить» вызвало какую-то злополучную химическую реакцию в мозгу Двейна. Во всяком случае он совершенно неожиданно зарычал на Гарри:
— Слушайте, Гарри, взяли бы у Верна Гарра ветошь, облили бы «Суноко-Синью» и сожгли бы весь свой хреновый гардеробчик. А то мне мерещится, будто я сижу у «Бр. Ватсон».
«Бр. Ватсон» называлось похоронное бюро для белых людей среднего достатка. «Суноко-Синь» была марка бензина.
Сначала Гарри обалдел, потом ему стало обидно. Ни разу за все годы, что они работали вместе, Двейн ни словом не обмолвился о его одежде. По мнению Гарри, одевался он строго и аккуратно. Рубашки он носил белые. Галстуки — синие или черные. Костюмы — серые или темно-синие. Ботинки и носки — черные.
— Знаете что, Гарри, — сказал Двейн, и лицо у него стало зловредное. — Подходит «Гавайская неделя», и я не шучу: сожгите свои тряпки и купите себе все новое или же поступайте на службу к «Бр. Ватсон».
Гарри так и стоял, разинув рот, — а что ему еще было делать?
«Гавайская неделя», про которую упомянул Двейн Гувер, была рекламным предприятием: всю контору убирали и украшали так, чтобы помещение как можно больше походило на Гавайские острова. Люди, купившие новые или подержанные машины или заплатившие за ремонт свыше 500 долларов, тем самым получали право участвовать в лотерее. Трое таких счастливчиков выигрывали по бесплатной поездке на два лица: сначала — в Лас-Вегас и Сан-Франциско, потом — на Гавайские острова.
— Я уж не говорю, что ваша фамилия звучит как модель «бьюика», хотя продаете вы «понтиаки», — продолжал Двейн. Он намекал на то, что один из заводов «Дженерал моторс», выпускавший «бьюики», какую-то модель своих машин назвал «Лё Сабр». — Тут вы не виноваты. — Двейн уже тихонько похлопывал ладонью по столу, и это было хуже, чем если бы он стучал по столу кулаком. — Но есть до черта всякого такого, что вы можете переменить, Гарри. У вас будет несколько свободных дней. Надеюсь увидеть вас совершенно другим после уик-энда, когда я вернусь на работу во вторник.
Уик-энд был на этот раз особенно длинным, потому что понедельник был национальным праздником, Днем ветеранов. Праздник проводили в честь лиц, которые когда-то, служа своей стране, носили военную форму.
— Когда мы только начали продавать «понтиаки», Гарри, — сказал Двейн, — эта машина была удобным видом транспорта для учительниц, бабушек, незамужних тетушек. — (Так оно и было.) — Но может быть, вы, Гарри, не заметили, что теперь «понтиак» стал блистательным спутником золотой молодежи, людей, которые любят в жизни приключения, азарт. А вы одеваетесь, как будто у нас похоронное бюро. Взгляните на себя в зеркало, Гарри и спросите себя, кому придет в голову связать марку «понтиак» с такой фигурой?
Но Гарри был слишком потрясен, чтобы напомнить Двейну, что как бы он ни выглядел, его все равно считали лучшим агентом по продаже «понтиаков» не только в своем штате, но на всем Среднем Западе. А в районе Мидлэнд-Сити «понтиак» раскупался лучше других машин, хотя цена машины считалась не очень низкой. Цена на нее считалась средней.
Двейн Гувер объяснил Гарри Лесабру, что «Гавайский фестиваль» начнется сразу после длинного уик-энда и что для Гарри открывается радужная перспектива — растормозиться, развлечься, да и других людей подбодрить, поразвлечь.
— Гарри, — сказал Двейн, — у меня есть для вас новость: современная наука изобрела для нас целую гамму роскошных красок с изумительными, странными названиями. Красный! Зеленый! Розовый! Оранжевый! Чувствуете, Гарри? Больше мы не ограничены только черным, белым да серым. Чудесная новость, Гарри, верно? А судебная палата только что объявила, что улыбаться в часы работы вовсе не преступление, Гарри, да и наш губернатор лично мне обещал, что он никого не засадит в исправительную колонию для взрослых, в сектор сексуальных преступников, за какой-нибудь анекдотик.
Эта новость не причинила бы Гарри Лесабру особого ущерба, если бы он не был тайным травести. По выходным дням он любил наряжаться в женское платье, и к тому же самое пестрое. Гарри с женой опускали шторы, и Гарри превращался в райскую птицу.
Этой тайны никто, кроме жены Гарри, не знал.
Но когда Двейн стал дразнить его тем, как он одевался на службе, да еще упомянул про сектор сексуальных преступников в исправительной колонии для взрослых в Шепердстауне, Гарри сразу заподозрил, что его тайна выплыла наружу. А тайна эта вовсе была не такой уж смешной и безобидной: Гарри мог быть арестован за свои развлечения по выходным дням. На него могли наложить штраф до трех тысяч долларов и посадить на строгий режим в секторе сексуальных преступников исправительной колонии для взрослых в Шепердстауне.
Из-за этого бедный Гарри провел в жутком настроении и День ветеранов, и всю неделю после него. Но Двейну было еще хуже.
Вот что случилось в последнюю ночь этого уик-энда с Двейном. Вредные вещества в его мозгу вытурили его из постели. Они заставили его одеться в такой спешке, словно случилось что-то, срочно требовавшее его вмешательства. Было это на рассвете. День ветеранов окончился в полночь, с последним ударом часов.
Скверные вещества в организме Двейна заставили его выхватить из-под подушки револьвер тридцать восьмого калибра и сунуть его себе в рот. Револьвером назывался инструмент, единственным назначением которого было делать дырки в человеческих существах. Вид у него был такой:
В той части планеты, где жил Двейн, любой человек, захотевший иметь такую штучку, мог купить ее в местной скобяной лавке. У всех полицейских были револьверы. И у всех преступников тоже. И у людей, живших рядом с ними.
Преступники направляли револьвер на человека и говорили: «Отдай мне все деньги». И те, как правило, отдавали. А полицейские направляли револьверы на преступников и говорили: «Стой!» — или что-нибудь еще, смотря по обстоятельствам, и преступники, как правило, подчинялись. А иногда не подчинялись. Иногда жена так злилась на мужа, что вдруг пробивала в нем дырку. А иногда муж так злился на жену, что пробивал дырку в ней. И так далее.
В ту же неделю, когда Двейн Гувер стал буйно помешанным, четырнадцатилетний мальчик из Мидлэнд-Сити прострелил дырки в своих родителях, потому что не хотел показывать им плохие отметки, которые ему поставили в школе. Его адвокат собирался защищать его, доказывая, что мальчик заболел временным помешательством, а это означало, что в ту минуту, когда он стрелял, он был не способен отличить хорошее от дурного.
Иной раз люди пробивали дырки в каких-нибудь знаменитостях, чтобы и самим стать хоть немножко знаменитыми. А иногда люди садились в самолет, который отправлялся в определенный рейс, и грозились пробить дырки в первом и втором пилотах, если те откажутся направить самолет в совершенно другую сторону.
Двейн немножко подержал дуло револьвера во рту. Он ощутил вкус смазки. Револьвер был заряжен, курок взведен. Аккуратные штучки, содержащие уголь, селитру и серу, находились в нескольких дюймах от мозга Двейна. Ему достаточно было только нажать курок, и порох превратился бы в газ. А газ вытолкнул бы кусочек свинца и загнал его в мозг Двейна.
Но Двейн вдруг решил, что лучше разгромить одну из своих ванных комнат, выложенных плиткой. Он всадил куски свинца и в унитаз, и в умывальник, и в загородку вокруг ванны. На матовом стекле загородки был нанесен рисунок — птица фламинго. Вот какая она:
Двейн застрелил фламинго. Потом, вспоминая этого фламинго, он злобно ругался. Вот как он ругался: «У, дурацкая птица, мать ее...»
Выстрелов никто не слыхал. Все дома по соседству были отлично заизолированы, так, чтобы звуки туда не входили и оттуда не выходили. Например, звуку, который захотел бы выйти или войти в дом-мечту Двейна Гувера, надо было бы проникнуть через полтора дюйма пластика, потом через звукоизоляционный полистериновый барьер, через лист алюминия, трехдюймовый воздушный слой, пласт стекловаты в три дюйма толщиной, еще один лист алюминия, дюймовую доску из прессованных опилок, пропитанных смолой, дюйм деревянной обшивки, слой просмоленного картона и, наконец, пустотелую алюминиевую облицовку. Пустота внутри алюминиевой облицовки была заполнена изоляционным чудо-материалом, который употребляется для ракет, летящих на Луну.
Двейн включил все прожектора на своем участке и стал играть сам с собой в баскетбол на черной асфальтированной площадке перед гаражом на пять машин.
Пес Двейна, Спарки, спрятался в подвал, когда Двейн стал стрелять в своей ванной комнате. Но тут он вылез. Спарки смотрел, как Двейн играет в баскетбол.
— Одни мы с тобой, Спарки, — сказал Двейн. И еще всякое. Двейн на самом деле очень любил этого пса.
Никто не видел, как он играет в баскетбол. Он был закрыт от соседей деревьями, кустами и высокой загородкой из кедровых досок.
Он убрал мяч и сел в черный «плимут» модели «Фьюри», который он накануне взял на комиссию. «Плимут» делали на заводах Крайслера, а Двейн был представителем компании «Дженерал моторс». Он решил дня два поездить на «плимуте», чтобы знать, что собой представляют его соперники.
Когда он выезжал по своей подъездной дороге, он решил, что надо как-то объяснить соседям, почему он ездит на машине «плимут», и он закричал из окна: «Надо же знать соперников». И нажал гудок.
Двейн промчался по Олд-Кантри-роуд и вылетел на автостраду, где кроме него не было ни души. Он с маху повернул на десятом повороте, врезался в штангу и завертелся на месте. Потом задним ходом выехал на Юнион-авеню, перескочил кювет и остановился на незастроенном участке. Участок принадлежал Двейну.
Никто ничего не слыхал: на этом участке никто не жил. Предполагалось, что примерно каждый час участок будет объезжать полисмен, но полисмен «кимарил» в проулке, за товарным складом «Вестерн электрик», милях в двух от участка Двейна. «Кимарить» на жаргоне полицейских значило спать на посту.
Двейн немножко побыл на незастроенном участке. Он включил радио. Все станции в Мидлэнд-Сити ночью спали, но Двейн нашел какую-то музыкальную передачу из Западной Виргинии. По радио ему предложили купить около десяти сортов цветущих кустарников и пять фруктовых деревьев за шесть долларов наложенным платежом.
— Неплохо, по-моему, — сказал Двейн. Он и вправду так считал. Все передачи, которые передавали и принимали в стране Двейна — даже телепатические, — так или иначе были связаны с куплей-продажей какой-нибудь чертовни. Для Двейна они были слаще колыбельной песни.
Глава пятая
Пока Двейн Гувер слушал радио из Западной Виргинии, Килгор Траут пробовал выспаться в одном из кинотеатров Нью-Йорка. Это было гораздо дешевле, чем снимать номер в гостинице. Траут никогда в жизни этого не делал, но он знал, что по таким киношкам спят самые грязные старикашки Нью-Йорка. А ему хотелось прибыть в Мидлэнд-Сити самым грязным из всех стариков. Предполагалось, что он там примет участие в симпозиуме не тему: «Будущее американского романа в век Маклюэна». И он хотел выступить на этом симпозиуме так: «Не знаю, кто такой Маклюэн, но я знаю, что значит провести ночь в кинотеатре Нью-Йорка с другими грязными стариками. Может быть, поговорим об этом?»
И еще он хотел сказать: «А может ли этот Маклюэн, кто он там ни есть, объяснить связь между порнофотографией и книгоиздательским делом?»
Днем Траут приехал из Когоуза. Он успел зайти в несколько порнографических книжных лавчонок и в магазин белья. Ом купил две свои книжки: «Чуму на колесах» и «Теперь все можно рассказать», потом журнал со своим рассказом и рубашку под смокинг. Журнал назывался «Черные подвязки». На вечерней рубашке вся грудь была в рюшах. По совету продавца Траут вместе с рубашкой купил еще пакет с набором туалетных принадлежностей. В наборе был пояс, бутоньерка и галстук бабочкой. Все это было апельсинового цвета.
Это добро Траут держал на коленях вместе с шуршащим бумажным мешком, в котором был его смокинг, шесть пар новых шортов, шесть пар новых носков, бритва и новая зубная щетка. У Траута много лет зубной щетки вообще не было.
Широковещательная реклама на обложках романов Траута обещала, что будет много «норок нараспашку». Картинка на обложке романа «Теперь все можно рассказать» (кстати, именно этот роман превратил Двейна Гувера в кровожадного маньяка) изображала университетского профессора, которого раздевала компания голеньких студенток. В окно женского студенческого общежития виднелась башня городской библиотеки. За окном стоял день, и на башне виднелись часы. Вид у них был такой:
На профессоре уже ничего не оставалось, кроме полосатых кальсон, носков, подвязок и конфедератки — это была такая шапка, и выглядела она так:
Ни одного слова насчет профессора, или студенток, или университета в книжке Траута не было. Эта книга была написана в виде письма от Создателя вселенной единственному обитателю этой вселенной, обладавшему свободой воли.
Что же касается рассказа в журнале «Черные подвязки», то Траут понятия не имел, что рассказ был опубликован. А рассказ был напечатан давным-давно — в апрельском номере 1962 года. Траут нашел журнал случайно перед входом в лавочку в корзине со всякой другой пошлятиной. Все это были панталонные журнальчики.
Когда Траут купил журнал, кассир решил, что он не то пьяный, не то слабоумный. Чего там он увидит, кроме дамочек в трусиках, подумал кассир; разве можно их сравнить с теми картинками, которые продавались в глубине лавки?
— Надеюсь, получите удовольствие, — сказал кассир Трауту. Этим он хотел сказать, что Траут там найдет картинки, под которые можно будет самоублажаться, так как все эти журналы издавались именно с такой целью.
— Это для фестиваля искусств, — сказал Траут.
Что же касается самого рассказа, то он назывался «Плясун-дуралей», и, как во многих произведениях Траута, в нем говорилось о трагической невозможности наладить общение между разными существами.
Вот сюжет рассказа. Существо по имени Зог прибыло на летающем блюдце на нашу Землю, чтобы объяснить, как предотвращать войны и лечить рак. Принес он эту информацию с планеты Марго, где язык обитателей состоял из пуканья и отбивания чечетки.
Зог приземлился ночью в штате Коннектикут. И только он вышел на землю, как увидал горящий дом. Он ворвался в дом, попукивая и отбивая чечетку, то есть предупреждая жильцов на своем языке о страшной опасности, грозившей им всем. И хозяин дома клюшкой от гольфа вышиб Зогу мозги.
В кинотеатре, где сидел Траут, держа свой пакет на коленях, показывали только скабрезные фильмы. Музыка тихо баюкала зрителей. На серебряном экране молодой человек и молодая женщина безмятежно почмокивали друг дружку в разные места.
И Траут, сидя там, сочинил новый роман Героем романа был земной астронавт, прилетевший на планету, где вся животная и растительная жизнь была убита от загрязнения атмосферы и остались только гуманоиды — человекообразные. Гуманоиды питались продуктами, добываемыми из нефти и каменного угля.
В честь астронавта — звали его Дон — жители планеты задали пир. Еда была ужасающая. Разговор шел главным образом о цензуре. Города задыхались от кинотеатров, где показывали исключительно непотребные фильмы. Гуманоидам хотелось бы прикрыть все эти кинотеатры, но так, чтобы не нарушать свободы слова.
Они спросили Дона, представляют ли порнофильмы такую же опасность на земле, и Дон сказал: «Конечно». Они поинтересовались, действительно ли на земле показывают очень похабные фильмы. Дон сказал:
— Хуже не придумаешь.
Это прозвучало как вызов. Гуманоиды были уверены, что их порнофильмы переплюнут любой земной фильм. И тут все расселись по пневмокебам и поплыли в порнокино на окраине.
Был перерыв, и Дон успел поразмышлять — что же можно придумать гаже, чем те фильмы, которые он видел на Земле? И он даже почувствовал некое возбуждение еще до того, как начался фильм. Женщины из публики тоже были распалены и взволнованы.
Наконец свет погас, и занавес раздвинулся. Сначала на экране ничего не было. Слышалось только чавканье и стоны через динамики. Потом появилось изображение. Это были первоклассные кадры — гуманоид мужеского пола, евший нечто вроде груши. Камера переходила с его губ и языка на зубы, блестевшие от слюны. Ел он эту грушу не торопясь. Когда последний кусок исчез в его слюнявой пасти, камера крупным планом остановилась на его кадыке. Его кадык непристойно прыгал. Он удовлетворенно рыгнул, и на экране показалась надпись на языке этой планеты:
КОНЕЦ.
Все это, конечно, было липой. Никаких груш на планете не было. И фильм про грушу был просто короткометражкой, чтобы публика успела поудобнее усесться.
Потом начался самый фильм. В нем участвовали мужская и женская особь, двое их детей, их собака и их кот. Они непрерывно ели — целых полтора часа: суп, мясо, бисквиты, масло, зелень, овощи, картофельное пюре с соусом, фрукты, конфеты, пирожные. Камера все время была примерно в футе расстояния от их сальных губ и прыгающих кадыков. А потом отец поднял на стол и собаку и кота, чтобы они тоже могли принять участие в этой оргии.
Через некоторое время актеры наелись досыта. Они так обожрались, что глаза у них полезли на лоб. Они еле двигались. Они сказали, что теперь они, наверно, с неделю ничего не смогут проглотить. Они медленно убирали со стола. Переваливаясь, они прошли на кухню и там выкинули фунтов тридцать недоеденной пищи в мусорный ящик.
Публика сходила с ума.
Когда Дон с приятелями вышли из кино, к ним стали приставать гуманоидные проститутки и предлагать им и апельсины, и яйца, и молоко, и масло, и орехи. Разумеется, никаких таких вкусностей у проституток и в помине не было.
Гуманоиды предупредили Дона, что если он пойдет к одной из них, она приготовит ему ужин из нефти и каменного угля и сдерет чудовищную плату.
И пока он будет есть, она ему будет нашептывать всякие сальности — про то, какая это сочная и свежая еда, хотя вся еда была липовая.
И еще он хотел сказать: «А может ли этот Маклюэн, кто он там ни есть, объяснить связь между порнофотографией и книгоиздательским делом?»
Днем Траут приехал из Когоуза. Он успел зайти в несколько порнографических книжных лавчонок и в магазин белья. Ом купил две свои книжки: «Чуму на колесах» и «Теперь все можно рассказать», потом журнал со своим рассказом и рубашку под смокинг. Журнал назывался «Черные подвязки». На вечерней рубашке вся грудь была в рюшах. По совету продавца Траут вместе с рубашкой купил еще пакет с набором туалетных принадлежностей. В наборе был пояс, бутоньерка и галстук бабочкой. Все это было апельсинового цвета.
Это добро Траут держал на коленях вместе с шуршащим бумажным мешком, в котором был его смокинг, шесть пар новых шортов, шесть пар новых носков, бритва и новая зубная щетка. У Траута много лет зубной щетки вообще не было.
Широковещательная реклама на обложках романов Траута обещала, что будет много «норок нараспашку». Картинка на обложке романа «Теперь все можно рассказать» (кстати, именно этот роман превратил Двейна Гувера в кровожадного маньяка) изображала университетского профессора, которого раздевала компания голеньких студенток. В окно женского студенческого общежития виднелась башня городской библиотеки. За окном стоял день, и на башне виднелись часы. Вид у них был такой:
На профессоре уже ничего не оставалось, кроме полосатых кальсон, носков, подвязок и конфедератки — это была такая шапка, и выглядела она так:
Ни одного слова насчет профессора, или студенток, или университета в книжке Траута не было. Эта книга была написана в виде письма от Создателя вселенной единственному обитателю этой вселенной, обладавшему свободой воли.
Что же касается рассказа в журнале «Черные подвязки», то Траут понятия не имел, что рассказ был опубликован. А рассказ был напечатан давным-давно — в апрельском номере 1962 года. Траут нашел журнал случайно перед входом в лавочку в корзине со всякой другой пошлятиной. Все это были панталонные журнальчики.
Когда Траут купил журнал, кассир решил, что он не то пьяный, не то слабоумный. Чего там он увидит, кроме дамочек в трусиках, подумал кассир; разве можно их сравнить с теми картинками, которые продавались в глубине лавки?
— Надеюсь, получите удовольствие, — сказал кассир Трауту. Этим он хотел сказать, что Траут там найдет картинки, под которые можно будет самоублажаться, так как все эти журналы издавались именно с такой целью.
— Это для фестиваля искусств, — сказал Траут.
Что же касается самого рассказа, то он назывался «Плясун-дуралей», и, как во многих произведениях Траута, в нем говорилось о трагической невозможности наладить общение между разными существами.
Вот сюжет рассказа. Существо по имени Зог прибыло на летающем блюдце на нашу Землю, чтобы объяснить, как предотвращать войны и лечить рак. Принес он эту информацию с планеты Марго, где язык обитателей состоял из пуканья и отбивания чечетки.
Зог приземлился ночью в штате Коннектикут. И только он вышел на землю, как увидал горящий дом. Он ворвался в дом, попукивая и отбивая чечетку, то есть предупреждая жильцов на своем языке о страшной опасности, грозившей им всем. И хозяин дома клюшкой от гольфа вышиб Зогу мозги.
В кинотеатре, где сидел Траут, держа свой пакет на коленях, показывали только скабрезные фильмы. Музыка тихо баюкала зрителей. На серебряном экране молодой человек и молодая женщина безмятежно почмокивали друг дружку в разные места.
И Траут, сидя там, сочинил новый роман Героем романа был земной астронавт, прилетевший на планету, где вся животная и растительная жизнь была убита от загрязнения атмосферы и остались только гуманоиды — человекообразные. Гуманоиды питались продуктами, добываемыми из нефти и каменного угля.
В честь астронавта — звали его Дон — жители планеты задали пир. Еда была ужасающая. Разговор шел главным образом о цензуре. Города задыхались от кинотеатров, где показывали исключительно непотребные фильмы. Гуманоидам хотелось бы прикрыть все эти кинотеатры, но так, чтобы не нарушать свободы слова.
Они спросили Дона, представляют ли порнофильмы такую же опасность на земле, и Дон сказал: «Конечно». Они поинтересовались, действительно ли на земле показывают очень похабные фильмы. Дон сказал:
— Хуже не придумаешь.
Это прозвучало как вызов. Гуманоиды были уверены, что их порнофильмы переплюнут любой земной фильм. И тут все расселись по пневмокебам и поплыли в порнокино на окраине.
Был перерыв, и Дон успел поразмышлять — что же можно придумать гаже, чем те фильмы, которые он видел на Земле? И он даже почувствовал некое возбуждение еще до того, как начался фильм. Женщины из публики тоже были распалены и взволнованы.
Наконец свет погас, и занавес раздвинулся. Сначала на экране ничего не было. Слышалось только чавканье и стоны через динамики. Потом появилось изображение. Это были первоклассные кадры — гуманоид мужеского пола, евший нечто вроде груши. Камера переходила с его губ и языка на зубы, блестевшие от слюны. Ел он эту грушу не торопясь. Когда последний кусок исчез в его слюнявой пасти, камера крупным планом остановилась на его кадыке. Его кадык непристойно прыгал. Он удовлетворенно рыгнул, и на экране показалась надпись на языке этой планеты:
КОНЕЦ.
Все это, конечно, было липой. Никаких груш на планете не было. И фильм про грушу был просто короткометражкой, чтобы публика успела поудобнее усесться.
Потом начался самый фильм. В нем участвовали мужская и женская особь, двое их детей, их собака и их кот. Они непрерывно ели — целых полтора часа: суп, мясо, бисквиты, масло, зелень, овощи, картофельное пюре с соусом, фрукты, конфеты, пирожные. Камера все время была примерно в футе расстояния от их сальных губ и прыгающих кадыков. А потом отец поднял на стол и собаку и кота, чтобы они тоже могли принять участие в этой оргии.
Через некоторое время актеры наелись досыта. Они так обожрались, что глаза у них полезли на лоб. Они еле двигались. Они сказали, что теперь они, наверно, с неделю ничего не смогут проглотить. Они медленно убирали со стола. Переваливаясь, они прошли на кухню и там выкинули фунтов тридцать недоеденной пищи в мусорный ящик.
Публика сходила с ума.
Когда Дон с приятелями вышли из кино, к ним стали приставать гуманоидные проститутки и предлагать им и апельсины, и яйца, и молоко, и масло, и орехи. Разумеется, никаких таких вкусностей у проституток и в помине не было.
Гуманоиды предупредили Дона, что если он пойдет к одной из них, она приготовит ему ужин из нефти и каменного угля и сдерет чудовищную плату.
И пока он будет есть, она ему будет нашептывать всякие сальности — про то, какая это сочная и свежая еда, хотя вся еда была липовая.
Глава шестая
Двейн Гувер посидел часок в машине на своем незастроенном участке, слушая радио из Западной Виргинии. Ему сообщили, как можно застраховать свое здоровье, откладывая несколько пенсов в день. Ему сообщили, как лучше пользоваться машиной. Ему сообщили, как бороться с запорами. Ему предложили Библию, в которой слова, доподлинно сказанные Создателем или Христом, выделены красным шрифтом. Ему предложили купить комнатное растение, которое будет привлекать и пожирать всех болезнетворных микробов в его доме.
И все это откладывалось в памяти Двейна на случай, если что-нибудь ему понадобится. У него в голове много чего накопилось.
Пока Двейн сидел в одиночестве, старейшая жительница Мидлэнд-Сити умирала в городской больнице, в конце бульвара Фэйрчайлд, примерно в девяти милях от Двейна. Звали ее Мэри Янг. Ей было сто восемь лет. Она была черная. Родители Мэри Янг были черными рабами в штате Кентукки.
Между Двейном Гувером и Мэри Янг существовала еле заметная связь. Когда Двейн был маленьким, Мэри несколько месяцев стирала белье в его семье. Она рассказывала ему всякие истории из Библии и всякие истории про рабов. И она ему рассказала про публичную казнь одного белого: его повесили в Цинциннати у Мэри на глазах, когда она была совсем девчонкой.
Черный врач в городской больнице наблюдал, как Мэри умирает от воспаления легких.
Врач ее не знал. Он всего неделю как появился в Мидлэнд-Сити. Он даже не был американцем, хотя и окончил Гарвардский университет. Он был из племени индаро. Он был родом из Нигерии. Звали его Сиприан Уквенде. Он не чувствовал никакой родственной связи с Мэри или с другими черными американцами. Он чувствовал свое родство только с племенем индаро.
И все это откладывалось в памяти Двейна на случай, если что-нибудь ему понадобится. У него в голове много чего накопилось.
Пока Двейн сидел в одиночестве, старейшая жительница Мидлэнд-Сити умирала в городской больнице, в конце бульвара Фэйрчайлд, примерно в девяти милях от Двейна. Звали ее Мэри Янг. Ей было сто восемь лет. Она была черная. Родители Мэри Янг были черными рабами в штате Кентукки.
Между Двейном Гувером и Мэри Янг существовала еле заметная связь. Когда Двейн был маленьким, Мэри несколько месяцев стирала белье в его семье. Она рассказывала ему всякие истории из Библии и всякие истории про рабов. И она ему рассказала про публичную казнь одного белого: его повесили в Цинциннати у Мэри на глазах, когда она была совсем девчонкой.
Черный врач в городской больнице наблюдал, как Мэри умирает от воспаления легких.
Врач ее не знал. Он всего неделю как появился в Мидлэнд-Сити. Он даже не был американцем, хотя и окончил Гарвардский университет. Он был из племени индаро. Он был родом из Нигерии. Звали его Сиприан Уквенде. Он не чувствовал никакой родственной связи с Мэри или с другими черными американцами. Он чувствовал свое родство только с племенем индаро.