Страница:
Дело было в том, что через два года после переезда в Москву Александр Михайлович Шнайдер потерял работу в своем засекреченном “ящике” и так и не смог найти другую. В конце концов он устроился дворником на другом краю Москвы, поскольку ближе вакантных мест не нашлось, а для работы грузчика в магазине он был жидковат. После увольнения отчима с секретного предприятия маму мало-помалу выжили из школы, где она работала, так что, когда Александр Михайлович заговорил об отъезде, мама почти не возражала. Ее правоверность сильно поколебалась за эти годы, почти превратившись в свою полную противоположность. Единственным, что ее удерживало, были могилы родителей. “У меня здесь могилы, – говорила она, – куда я поеду?"
Вскоре, однако, выяснилось, что семью Шнайдеров удерживают на родине не только могилы. Александр Михайлович оказался невыездным по той простой причине, что в свое время имел прямое отношение к некоторым секретным разработкам. Мама Марины, не боясь, что ее услышат, объявила такую постановку вопроса средневековой дикостью, но сам Александр Михайлович почему-то промолчал, одной рукой теребя густые усы, а другой поглаживая свою загорелую лысину, обрамленную жесткими курчавыми волосами.
Перестройка открыла им дорогу на Запад, но на этот поезд Александр Михайлович Шнайдер безнадежно опоздал: у него обнаружили рак пищевода. К этому моменту процесс зашел уже довольно далеко, и Шнайдера выписали из больницы домой, где он и умер два месяца спустя, приняв смертельную дозу снотворного. Он оставил короткую записку, которая гласила: “Могилы – просто земля, в которой лежат кости. Мертвым все равно. Уезжайте. Шайя”. Записка была приколота канцелярской скрепкой к потертой обложке общей тетради в клеточку, от корки до корки исписанной неудобочитаемым почерком Александра Михайловича. Половину текста составляли многоэтажные формулы и какие-то набросанные от руки схемы.
У мамы Марины хватило ума спрятать эту тетрадь поглубже, когда озлобленные таможенники в аэропорту потрошили их багаж. Первое же конструкторское бюро в Нью-Йорке, где она показала эту тетрадь, предложило за нее такой куш, что вдова инженера Шнайдера молча повернулась и ушла со всей возможной поспешностью. В конце концов она связалась с одним из старинных приятелей мужа, который в память о старой дружбе помог ей продать тетрадь правительству Соединенных Штатов за полмиллиона долларов. “Это гроши, – сказал он, – но так спокойнее."
Вдове и дочери инженера Шнайдера полмиллиона долларов вовсе не казались такими уж жалкими грошами. Мама положила деньги в банк, и к моменту своего совершеннолетия Марина обнаружила себя богатой наследницей. Не чувствуя себя готовой к тому, чтобы открыть собственное дело, она поступила в университет, а затем нашла место репортера в одной из нью-йоркских газет. “Это правильно, – сказал старинный приятель инженера Шнайдера, безуспешно подбивавший маме клинья с тех самых пор, как превратил тетрадь своего умершего друга в звонкую монету. – Начинать нужно с самого низа, чтобы, забравшись наверх, знать, как работает весь механизм. Со временем мы приберем эту газетенку к рукам и сделаем ее самым популярным изданием в Америке!"
Марине очень не понравилось это “мы”, но она промолчала, тем более что мама вовсе не собиралась замуж за этого лысого индюка. Вскоре, однако, выяснилось, что “индюку” все равно, на ком жениться: его интересовали деньги. Когда у Марины прошел припадок вызванного этим открытием нервного смеха, она прямо спросила предприимчивого ухажера, почему он попросту не украл тетрадь, когда у него была такая возможность. “Во-первых, – ответил этот слизняк, – я не знал, сколько она на самом деле стоит. А во-вторых, мы с Шайей были друзьями, и мне не хотелось, чтобы он являлся ко мне по ночам."
Этот ответ был прямым, как удар в подбородок, и, казалось бы, не требовал дальнейших комментариев, но, несмотря на полную ясность, отношения каким-то непостижимым образом запутывались все больше – вплоть до неожиданной и дикой сцены ревности, которую в один прекрасный вечер закатила ей мама. Поэтому предложение главного редактора месяц-другой поработать в Москве Марина восприняла как неожиданный дар небес. Пара месяцев как-то незаметно превратилась в год, а затем в полтора. Марина регулярно звонила маме. Расстояние, как всегда, загладило все размолвки, тем более что охотник за приданым через восемь месяцев после отъезда Марины умер во время делового обеда от обширного инфаркта. Марина уже начала подумывать о возвращении, но тут в Москве и Волгодонске загремели взрывы, танковые колонны снова двинулись на Грозный, и она осталась, потому что к тому времени уже успела сделаться настоящим репортером.
Очень скоро она поняла, что, сидя в Москве, посещая брифинги и пресс-конференции и даже копаясь в интернетовских сайтах, регулярно заполняемых чеченскими повстанцами, никогда не получишь полной и объективной картины происходящего. Это была политика, а политика во все времена основывалась на лжи. Западные наблюдатели, посещавшие Чечню, видели либо то, что им старались показать российские власти, либо то, в чем их заранее убедила чеченская пропаганда. Марина мечтала сделать правдивый репортаж из самого сердца этого вулкана, и эта мечта крепла с каждым даем. Она выросла в этой стране, понимала здешних людей едва ли не лучше, чем они сами, и полагала, что сумеет справиться с поставленной перед собой задачей.
Ей было всего двадцать четыре года, и она не понимала, насколько изменилась за годы, проведенные за океаном. Она попала туда в двенадцать лет – возраст, в котором можно осознать и в полной мере оценить тот факт, что ты попал в волшебную сказку. Вернувшись, она в глубине души ощущала себя посланцем из страны фей и великанов, и это было ее самой большой ошибкой, на которую ей некому было указать.
Отправляясь на охоту за сенсацией, она никого не поставила в известность о своих планах. Она просто купила билет до Пятигорска, упаковала аппаратуру, несколько чистых блокнотов, собрала вещи и отправилась в неизвестность, положившись на удачу.
Первый инцидент произошел с ней сразу после отъезда из Москвы. Молодые люди, подсевшие к ней в вагоне-ресторане, казались такими милыми и вполне воспитанными. Они были очень неплохо одеты и ни капельки не напоминали нью-йоркскую шпану или московских хулиганов образца восемьдесят пятого года. Они не распускали пальцы веером и не растягивали слова в неподражаемой манере новых русских, известной Марине не только по телевизионным пародиям, но и из личного опыта общения. Они казались просто компанией молодых служащих, решивших отправиться на курорт или в деловую поездку. Тем не менее они оказались тривиальными чемоданными ворами, и, если бы не вмешательство незнакомца в дымчатых очках, с боем вернувшего ей сумку, ее экспедиция закончилась бы в самом начале, поскольку в сумке, кроме видеокамеры и личных вещей, хранились паспорт Марины и все ее деньги.
Драка в вагоне-ресторане получилась эффектной, прямо как в кино, и Марина радовалась, что не растерялась и успела отснять несколько отличных кадров. Ее репортаж был задуман в форме путевых заметок, а фотоснимки драки, где люди летали вверх тормашками, могли заинтриговать любого читателя.
Незнакомец в очках, похоже, был не слишком обрадован тем, что его сфотографировали, но почему-то не стал скандалить. Он ушел так быстро, что Марина даже не успела его как следует поблагодарить.
Позднее она пришла к выводу, что благодарить незнакомца было не за что. В каком-то смысле было бы лучше, если бы ее обчистили до нитки и ей пришлось бы возвращаться в Москву и объяснять свое поведение в посольстве.
Остаток пути до Пятигорска она проделала без приключений. Сойдя с поезда, Марина пошарила глазами по перрону, но ни бойких молодых людей, пытавшихся увести ее багаж, ни своего спасителя ей обнаружить не удалось.
Теперь нужно было найти способ пробраться на территорию Чечни, минуя заставы и блокпосты. Эти поиски в течение каких-нибудь двух часов привели Марину в мрачное помещение с выкрашенными темно-зеленой масляной краской, неровно оштукатуренными стенами. Она и оглянуться не успела, как обнаружила себя сидящей на жестком казенном стуле в узком, как школьный пенал, кабинетике с зарешеченным окном, где в углу стоял громоздкий несгораемый шкаф, окрашенный все той же масляной краской, но на этот раз желто-коричневой, а под окном располагался обшарпанный стол, накрытый куском оконного стекла. Под стеклом лежала целая коллекция карманных календариков, самый старый из которых был за восемьдесят третий год. Еще на столе имелся телефонный аппарат в треснувшем пластмассовом корпусе, пыльный и разукомплектованный письменный прибор, а также пишущая машинка, которая на первый взгляд казалась безнадежно испорченной, но на самом деле была вполне исправной.
За столом сидел бесцветный молодой человек в армейской форме и погонах старшего лейтенанта, который, глядя в потолок, скучающим голосом объяснил Марине, что ее попытка просочиться в места, где ведутся боевые действия, является не только неуместной, но и преступной с точки зрения российского закона. Кроме того, заявил старший лейтенант, это смертельно опасно.
– России хватает неприятностей на международной арене и без вас, Марина Александровна, – сказал старший лейтенант. – Так что будьте добры отправиться в Москву ближайшим поездом и имейте в виду, что повторная попытка проникнуть на территорию Чечни без соответствующим образом оформленных документов будет преследоваться по всей строгости закона.
– За что? – не удержавшись, спросила Марина. – Вы на весь мир кричите о демократических преобразованиях. У вас свободная страна. Что вы пытаетесь скрыть?
Старший лейтенант вздохнул с самым утомленным видом.
– Я не уполномочен вести споры о свободе слова и правах человека, – сказал он. – Я уполномочен довести до вашего сведения то, о чем я только что говорил. Распишитесь, пожалуйста, здесь и здесь. Теперь, когда я вас обо всем предупредил, вы можете поступать по своему усмотрению, но не забывайте об ответственности. Вам все понятно?
– О, абсолютно. Бери, что хочешь, но не забывай расплатиться. Это я понимаю, – сказала Марина.
В глазах старшего лейтенанта впервые мелькнуло что-то похожее на оживление. Он даже позволил себе слегка улыбнуться и сел немного свободнее, перестав напоминать человека, которого донимает геморрой.
– Вот именно, – сказал он. – Вы можете сколько угодно считать меня долдоном в пуговицах, но, поверьте, мысль прокатиться в Чечню была неудачной. Не пройдет и двух часов, как вы окажетесь в подвале у какого-нибудь Вахи. Учитывая ваше американское подданство, за вас попросят не меньше миллиона. Так что не стоит испытывать судьбу, Марина Александровна.
Теперь тон у него был почти покровительственный – тон сытого самца, втолковывающего симпатичной, но глупой цыпочке, как себя вести, чтобы все было тип-топ. Это было отвратительно и вызывало острое желание следовать его советам с точностью до наоборот. Но, несмотря на владевшее ею раздражение, Марина не могла не понимать, что старший лейтенант прав. Она была не готова к этой поездке, это следовало признать, и единственное, что ей оставалось, это несолоно хлебавши вернуться в Москву и снова обивать пороги, пытаясь раздобыть официальную аккредитацию в Чечне. И еще – радоваться тому, что не успела сообщить о своем решении в редакцию, наобещать, нахвастаться…
Наконец тяжелая дверь военной комендатуры захлопнулась у нее за спиной. Марина спустилась по выщербленным бетонным ступенькам, мокрым от моросящего дождя, натянула на голову капюшон куртки, поправила на плече ремень сумки, отошла от комендатуры на полквартала и только после этого разразилась одним из полузабытых выражений, усвоенных еще во времена проведенного в Рязани и Москве золотого детства. Старательно договорив до конца, она испытала странное облегчение. Ее раздражение волшебным образом улетучилось, словно она была конденсатором, только что разрядившимся в короткой трескучей вспышке. Мешал только акцент, от которого ее не избавило даже почти двухгодичное пребывание в Москве. Переехав в Нью-Йорк, мама, а вместе с ней и Марина, старательно чурались русскоязычных американцев – настолько старательно, что, вернувшись в Москву, Марина обнаружила, что русский язык действительно стал для нее чужим.
Проходивший мимо мужчина замедлил шаг и с интересом уставился на нее. Не каждый день встретишь симпатичную девушку, которая стоит посреди улицы и ругается самыми черными русскими словами с иностранным акцентом. Марина поняла, что опять оказалась в глупом положении, и смущенно отвернулась.
– Что-то не так? – спросил мужчина. – Кто обидел такую красивую женщину?
Марина дернула плечом, но все-таки повернулась к мужчине лицом. Он был одет в растянутые, пузырившиеся на коленях брюки, нуждавшиеся в хорошей чистке ботинки и кожаную куртку с поднятым воротником. Плечи куртки поблескивали от осевшей на них влаги, и в жестких черных волосах мужчины тоже серебрились мелкие капли. Лицо у него было смуглое, с синеватыми от проступившей щетины щеками и подбородком. Говорил он не так, как говорят в Москве, а с каким-то непривычным акцентом. Марине приходилось общаться с грузинами, армянами и азербайджанцами, но заговоривший с ней мужчина наверняка не принадлежал ни к одной из этих народностей. Это обстоятельство заставило Марину слегка насторожиться, поскольку совсем рядом была Чечня, а предупреждение старшего лейтенанта насчет подвала какого-нибудь Вахи еще не успело потускнеть в ее памяти.
Она мысленно одернула себя: даже если этот человек чеченец, это вовсе не означает, что он бандит. У бандитов сейчас предостаточно дел у себя в горах. В конце концов, им надо воевать, а не воровать людей в двух шагах от военной комендатуры Пятигорска.
– Ничего, – сказала Марина. – Все в порядке. Просто поссорилась с приятелем.
– Он дурак, твой приятель, нет? Как можно ссориться с такой женщиной? Правда, совсем дурак.
– Дурак, – согласилась Марина, вспомнив скучающего старшего лейтенанта.
– Э, плюнь на него, пойдем в ресторан! Кушать хочешь?
Марина вдруг поняла, что действительно проголодалась, но, еще раз взглянув на своего новоявленного ухажера, решила, что поголодает еще немного, прежде чем согласится пойти с ним в ресторан. Недельки две, а может быть, и месяц. Бандит он или нет, чеченец или лезгин, этот мужчина был совершенно не в ее вкусе.
– Спасибо, – сказала она, – не хочу. Извините, я спешу.
– Могу подвезти, – сказал мужчина. – Не надо.
Незнакомец пожал плечами, повернулся и двинулся прочь, на ходу прикуривая сигарету. Марина порылась в карманах и тоже закурила. Висевшая в воздухе водяная пыль норовила промочить сигарету, и Марина взяла ее по-солдатски, огоньком в ладонь, подумав мимоходом, что это делает ее похожей на бродягу.
После короткого колебания она все-таки двинулась в сторону вокзала. Старший лейтенант был прав: ей здесь совершенно нечего делать. Разговор с незнакомцем в кожанке не выходил у нее из головы, и только теперь Марина поняла, что все-таки была напугана. Если она шарахается от каждого встречного мужика уже здесь, в Пятигорске, то в каком-нибудь Урус-Мартане она просто умрет от разрыва сердца, увидев мелькнувшую в развалинах тень. Она была голодна, промозглая сырость пробирала ее до костей, выбившиеся из-под капюшона светлые пряди намокли и лезли в глаза. Капитулировать еще до того, как началось настоящее сражение, было ужасно неприятно, но Марина решила, что лучше вернуться, пока мнимые неприятности не превратились в настоящие.
Это было мудрое решение, но Марина очень скоро убедилась, что приняла его слишком поздно.
Возле нее вдруг затормозил забрызганный грязью автомобиль. Задняя дверца распахнулась, и она увидела в проеме лицо мужчины, который совсем недавно разговаривал с ней возле комендатуры.
– Что ходишь под дождем? – спросил он. – Садись, подвезем. Денег не возьмем, клянусь!
– Я же сказала, не надо, – ответила Марина. Она подумала, что стоит слишком близко от машины, и только-только собралась отступить подальше, как ее собеседник, стремительно выбросив вперед длинную руку, ухватил ее за запястье и сильно рванул на себя. Марина вскрикнула, а в следующее мгновение сильные руки обхватили ее поперек туловища, и пахнущая табаком ладонь зажала ей рот, больно сдавив щеки. Марину рывком втащили в тесный салон, дверца захлопнулась, и зеленая “шестерка” резко рванула с места.
Он притаился за обломком скалы, проклиная себя за неосторожность. Но кто мог думать, что эти ребята забираются так далеко от своей базы? Глеб посмотрел на антенну портативной радиостанции, торчавшую над плечом одного из контрактников, как тараканий ус, и от души понадеялся, что разведчики не станут сразу, не разобравшись в обстановке, вызывать на этот район массированный артиллерийский огонь. Впрочем, подумал он, неизвестно, что лучше – артиллерийский огонь или эти ребята. Не стрелять же в них, в самом деле, только потому, что один жутко засекреченный агент ФСБ неловко двинул локтем, потревожив камешек!
Глядя из своего укрытия вниз, на тропу, Глеб недовольно поморщился. Разведчики, похоже, работали не за страх, а за совесть. Сейчас они молча растягивались редкой цепью, повернувшись лицом к склону, на котором засел Слепой. Коренастый крепыш с волосами морковного цвета и растрепанной бородкой жестами отдавал приказания, держа указательный палец правой руки на спусковом крючке автомата. Быстро оценив свои шансы, Глеб понял, что нужно уносить ноги, если он не хочет познакомиться со следователем военной прокуратуры. Он представил себе, какое лицо будет у Малахова, когда ему сообщат две новости: во-первых, что Слепой жив, а во-вторых, что его задержали в горах армейские разведчики, – и криво усмехнулся. “Не поверит”, – решил он.
Развернувшись цепью, контрактники начали неторопливо подниматься по склону, внимательно осматривая каждый валун и заглядывая под каждый куст. Обстоятельность, с которой они действовали, очень не понравилась Глебу, тем более что позади них обнаружился оператор с видеокамерой, который вел съемку. На операторе был пятнистый армейский бушлат, но из-под бушлата торчали синие джинсы и туристские ботинки. Глеб усмехнулся еще раз. Если его задержат, Малахову волей-неволей придется поверить в провал своего агента после того, как лицо капитана Суворова покажут в программе вечерних новостей.
Теперь разведчиков от Глеба отделяло каких-нибудь сто метров. Слепой понял, что медлить больше нельзя, бесшумно поднялся и, пригибаясь, двинулся вверх по склону, прячась за камнями и кустарником. Это не помогло: его заметили и открыли огонь.
Глеб присел за валуном, в который снизу немедленно влепили короткую очередь.
– Орлы, – негромко проворчал он. – Посмотрел бы я на вас, если бы я стал отстреливаться.
Отстреливаться было нельзя: выстрелы поверх голов могли еще больше раззадорить преследователей, а убивать своих ради сохранения инкогнито ему очень не хотелось. Глеб забросил за спину прихваченный из санитарной машины автомат, поглубже натянул армейское кепи, с которого два дня назад снял кокарду, и пустился наутек, вспоминая старую байку про фельдмаршала Суворова и гренадера, который не знал, что такое отступление.
Растяжку он заметил случайно. Тонкая проволочка, натянутая на уровне лодыжки, была старательно вычернена сажей. В одном месте сажа по какой-то причине стерлась, и из-под нее предательски поблескивал металл. От преследователей его скрывал выступ скалы, поэтому он без помех присел на корточки и внимательно исследовал растяжку. Это было примитивное приспособление, состоявшее из стандартной противопехотной мины, не менее стандартной ручной гранаты и куска самой обыкновенной проволоки наподобие той, которой армируют шины грузовиков, привязанной одним концом к нижней ветке куста, а другим – к чеке гранаты. При удачном стечении обстоятельств взрыв этой незамысловатой конструкции мог разнести человека буквально в клочья, и Глеб удовлетворенно кивнул, решив оставить на потом разрешение вопроса о том, кому понадобилось минировать этот склон.
Он снял кепи и аккуратнейшим образом пристроил его на куст немного выше мины, приблизительно прикинув направление, в котором полетит его головной убор, когда та взорвется. Он подумал, что кепи будет маловато, но погода не располагала к дальнейшему раздеванию.
Действуя сноровисто и быстро, он отстегнул ремень автомата и снял с плеча портупею. Ремень полевой сумки тоже пошел в дело, в результате чего у Глеба получилось некое подобие веревки длиной около двух метров. Этого было мало, но поблизости очень кстати обнаружился поросший рыжим мхом валун. Слепой аккуратно зацепил карабинчик автоматного ремня за растяжку мины и нырнул за камень, сжимая в одной руке автомат, а в другой конец своей импровизированной веревки. Заняв позицию, он заметил, что полевая сумка осталась лежать в метре от мины, но махнул на нее рукой: в сумке не было ничего, кроме его туалетных принадлежностей, зато она могла послужить дополнительным штрихом в создаваемой им картине случайной смерти.
Из-за обломка скалы метрах в пятидесяти ниже по склону показалась рыжеволосая макушка командира разведчиков. Глеб убрал голову за валун и потянул конец ремня. От грохота заложило уши, в ноздри полез кислый тротиловый дым пополам с каменной пылью, на плечи посыпался мусор. Глеб выглянул из-за камня как раз вовремя, чтобы увидеть, как его кепи, планируя по крутой траектории и бешено вращаясь на лету, с высокой точностью опустилось как раз туда, где он недавно видел рыжую макушку. Среди камней дымилась неглубокая воронка, в метре от которой валялась изорванная, вывернутая наизнанку полевая сумка. Немного подумав, Глеб осторожно выбросил из своего укрытия автомат и ползком двинулся прочь от этого места.
Минуту спустя он услышал внизу голоса и шаги. Преследователи больше не прятались, поскольку были уверены, что от них пытался скрыться только один человек – тот самый, чье прожженное, превратившееся в решето кепи спланировало на них из поднебесья. Конечно, не найдя ни тела, ни следов крови, они поймут, что их провели, но автомат остался там, и вряд ли группа разведчиков станет гоняться по горам за одним-единственным безоружным беглецом. Они спугнули и обезоружили боевика, наверняка сорвав какие-то его коварные планы, и этого с них будет достаточно. Во всяком случае, Глеб на это очень надеялся. Не станут же они, в самом деле, преследовать его до сортира и пытаться замочить прямо там!
Он оказался прав. Погоня не возобновилась, и, выбравшись на невысокий гребень, он увидел, как группа разведчиков, казавшаяся сейчас коротенькой колонной муравьев, спускается обратно к тропе. Теперь настало самое время выяснить, кому понадобилось минировать безлюдные горы.
Время близилось к полудню. Тучи разошлись, открыв солнце, которое осветило окружавший Глеба дикий пейзаж. Западный горизонт заслоняли заснеженные вершины Кавказа, восточный прятался за краем ущелья, из которого только что выбрался Глеб. Слепой подтянул ремень, стараясь не думать о еде, и двинулся напрямик по склону, стараясь придерживаться первоначального направления.
По дороге он нашел и обезвредил еще три мины-ловушки. Одна из них была начинена пластиковой взрывчаткой, и Глеб подумал, что он на правильном пути. Глупо было надеяться на то, что в изрезанной ущельями, ощетинившейся острыми скалами гористой местности ему сразу удастся найти именно того человека, который был ему нужен, но время вступить в контакт с боевиками давно настало. К сожалению, полковник Логинов, увезенный Глебом в санитарной машине прямо от дверей госпиталя, знал совсем немного, но Слепому удалось вытянуть из него главное – имя.
Вскоре, однако, выяснилось, что семью Шнайдеров удерживают на родине не только могилы. Александр Михайлович оказался невыездным по той простой причине, что в свое время имел прямое отношение к некоторым секретным разработкам. Мама Марины, не боясь, что ее услышат, объявила такую постановку вопроса средневековой дикостью, но сам Александр Михайлович почему-то промолчал, одной рукой теребя густые усы, а другой поглаживая свою загорелую лысину, обрамленную жесткими курчавыми волосами.
Перестройка открыла им дорогу на Запад, но на этот поезд Александр Михайлович Шнайдер безнадежно опоздал: у него обнаружили рак пищевода. К этому моменту процесс зашел уже довольно далеко, и Шнайдера выписали из больницы домой, где он и умер два месяца спустя, приняв смертельную дозу снотворного. Он оставил короткую записку, которая гласила: “Могилы – просто земля, в которой лежат кости. Мертвым все равно. Уезжайте. Шайя”. Записка была приколота канцелярской скрепкой к потертой обложке общей тетради в клеточку, от корки до корки исписанной неудобочитаемым почерком Александра Михайловича. Половину текста составляли многоэтажные формулы и какие-то набросанные от руки схемы.
У мамы Марины хватило ума спрятать эту тетрадь поглубже, когда озлобленные таможенники в аэропорту потрошили их багаж. Первое же конструкторское бюро в Нью-Йорке, где она показала эту тетрадь, предложило за нее такой куш, что вдова инженера Шнайдера молча повернулась и ушла со всей возможной поспешностью. В конце концов она связалась с одним из старинных приятелей мужа, который в память о старой дружбе помог ей продать тетрадь правительству Соединенных Штатов за полмиллиона долларов. “Это гроши, – сказал он, – но так спокойнее."
Вдове и дочери инженера Шнайдера полмиллиона долларов вовсе не казались такими уж жалкими грошами. Мама положила деньги в банк, и к моменту своего совершеннолетия Марина обнаружила себя богатой наследницей. Не чувствуя себя готовой к тому, чтобы открыть собственное дело, она поступила в университет, а затем нашла место репортера в одной из нью-йоркских газет. “Это правильно, – сказал старинный приятель инженера Шнайдера, безуспешно подбивавший маме клинья с тех самых пор, как превратил тетрадь своего умершего друга в звонкую монету. – Начинать нужно с самого низа, чтобы, забравшись наверх, знать, как работает весь механизм. Со временем мы приберем эту газетенку к рукам и сделаем ее самым популярным изданием в Америке!"
Марине очень не понравилось это “мы”, но она промолчала, тем более что мама вовсе не собиралась замуж за этого лысого индюка. Вскоре, однако, выяснилось, что “индюку” все равно, на ком жениться: его интересовали деньги. Когда у Марины прошел припадок вызванного этим открытием нервного смеха, она прямо спросила предприимчивого ухажера, почему он попросту не украл тетрадь, когда у него была такая возможность. “Во-первых, – ответил этот слизняк, – я не знал, сколько она на самом деле стоит. А во-вторых, мы с Шайей были друзьями, и мне не хотелось, чтобы он являлся ко мне по ночам."
Этот ответ был прямым, как удар в подбородок, и, казалось бы, не требовал дальнейших комментариев, но, несмотря на полную ясность, отношения каким-то непостижимым образом запутывались все больше – вплоть до неожиданной и дикой сцены ревности, которую в один прекрасный вечер закатила ей мама. Поэтому предложение главного редактора месяц-другой поработать в Москве Марина восприняла как неожиданный дар небес. Пара месяцев как-то незаметно превратилась в год, а затем в полтора. Марина регулярно звонила маме. Расстояние, как всегда, загладило все размолвки, тем более что охотник за приданым через восемь месяцев после отъезда Марины умер во время делового обеда от обширного инфаркта. Марина уже начала подумывать о возвращении, но тут в Москве и Волгодонске загремели взрывы, танковые колонны снова двинулись на Грозный, и она осталась, потому что к тому времени уже успела сделаться настоящим репортером.
Очень скоро она поняла, что, сидя в Москве, посещая брифинги и пресс-конференции и даже копаясь в интернетовских сайтах, регулярно заполняемых чеченскими повстанцами, никогда не получишь полной и объективной картины происходящего. Это была политика, а политика во все времена основывалась на лжи. Западные наблюдатели, посещавшие Чечню, видели либо то, что им старались показать российские власти, либо то, в чем их заранее убедила чеченская пропаганда. Марина мечтала сделать правдивый репортаж из самого сердца этого вулкана, и эта мечта крепла с каждым даем. Она выросла в этой стране, понимала здешних людей едва ли не лучше, чем они сами, и полагала, что сумеет справиться с поставленной перед собой задачей.
Ей было всего двадцать четыре года, и она не понимала, насколько изменилась за годы, проведенные за океаном. Она попала туда в двенадцать лет – возраст, в котором можно осознать и в полной мере оценить тот факт, что ты попал в волшебную сказку. Вернувшись, она в глубине души ощущала себя посланцем из страны фей и великанов, и это было ее самой большой ошибкой, на которую ей некому было указать.
Отправляясь на охоту за сенсацией, она никого не поставила в известность о своих планах. Она просто купила билет до Пятигорска, упаковала аппаратуру, несколько чистых блокнотов, собрала вещи и отправилась в неизвестность, положившись на удачу.
Первый инцидент произошел с ней сразу после отъезда из Москвы. Молодые люди, подсевшие к ней в вагоне-ресторане, казались такими милыми и вполне воспитанными. Они были очень неплохо одеты и ни капельки не напоминали нью-йоркскую шпану или московских хулиганов образца восемьдесят пятого года. Они не распускали пальцы веером и не растягивали слова в неподражаемой манере новых русских, известной Марине не только по телевизионным пародиям, но и из личного опыта общения. Они казались просто компанией молодых служащих, решивших отправиться на курорт или в деловую поездку. Тем не менее они оказались тривиальными чемоданными ворами, и, если бы не вмешательство незнакомца в дымчатых очках, с боем вернувшего ей сумку, ее экспедиция закончилась бы в самом начале, поскольку в сумке, кроме видеокамеры и личных вещей, хранились паспорт Марины и все ее деньги.
Драка в вагоне-ресторане получилась эффектной, прямо как в кино, и Марина радовалась, что не растерялась и успела отснять несколько отличных кадров. Ее репортаж был задуман в форме путевых заметок, а фотоснимки драки, где люди летали вверх тормашками, могли заинтриговать любого читателя.
Незнакомец в очках, похоже, был не слишком обрадован тем, что его сфотографировали, но почему-то не стал скандалить. Он ушел так быстро, что Марина даже не успела его как следует поблагодарить.
Позднее она пришла к выводу, что благодарить незнакомца было не за что. В каком-то смысле было бы лучше, если бы ее обчистили до нитки и ей пришлось бы возвращаться в Москву и объяснять свое поведение в посольстве.
Остаток пути до Пятигорска она проделала без приключений. Сойдя с поезда, Марина пошарила глазами по перрону, но ни бойких молодых людей, пытавшихся увести ее багаж, ни своего спасителя ей обнаружить не удалось.
Теперь нужно было найти способ пробраться на территорию Чечни, минуя заставы и блокпосты. Эти поиски в течение каких-нибудь двух часов привели Марину в мрачное помещение с выкрашенными темно-зеленой масляной краской, неровно оштукатуренными стенами. Она и оглянуться не успела, как обнаружила себя сидящей на жестком казенном стуле в узком, как школьный пенал, кабинетике с зарешеченным окном, где в углу стоял громоздкий несгораемый шкаф, окрашенный все той же масляной краской, но на этот раз желто-коричневой, а под окном располагался обшарпанный стол, накрытый куском оконного стекла. Под стеклом лежала целая коллекция карманных календариков, самый старый из которых был за восемьдесят третий год. Еще на столе имелся телефонный аппарат в треснувшем пластмассовом корпусе, пыльный и разукомплектованный письменный прибор, а также пишущая машинка, которая на первый взгляд казалась безнадежно испорченной, но на самом деле была вполне исправной.
За столом сидел бесцветный молодой человек в армейской форме и погонах старшего лейтенанта, который, глядя в потолок, скучающим голосом объяснил Марине, что ее попытка просочиться в места, где ведутся боевые действия, является не только неуместной, но и преступной с точки зрения российского закона. Кроме того, заявил старший лейтенант, это смертельно опасно.
– России хватает неприятностей на международной арене и без вас, Марина Александровна, – сказал старший лейтенант. – Так что будьте добры отправиться в Москву ближайшим поездом и имейте в виду, что повторная попытка проникнуть на территорию Чечни без соответствующим образом оформленных документов будет преследоваться по всей строгости закона.
– За что? – не удержавшись, спросила Марина. – Вы на весь мир кричите о демократических преобразованиях. У вас свободная страна. Что вы пытаетесь скрыть?
Старший лейтенант вздохнул с самым утомленным видом.
– Я не уполномочен вести споры о свободе слова и правах человека, – сказал он. – Я уполномочен довести до вашего сведения то, о чем я только что говорил. Распишитесь, пожалуйста, здесь и здесь. Теперь, когда я вас обо всем предупредил, вы можете поступать по своему усмотрению, но не забывайте об ответственности. Вам все понятно?
– О, абсолютно. Бери, что хочешь, но не забывай расплатиться. Это я понимаю, – сказала Марина.
В глазах старшего лейтенанта впервые мелькнуло что-то похожее на оживление. Он даже позволил себе слегка улыбнуться и сел немного свободнее, перестав напоминать человека, которого донимает геморрой.
– Вот именно, – сказал он. – Вы можете сколько угодно считать меня долдоном в пуговицах, но, поверьте, мысль прокатиться в Чечню была неудачной. Не пройдет и двух часов, как вы окажетесь в подвале у какого-нибудь Вахи. Учитывая ваше американское подданство, за вас попросят не меньше миллиона. Так что не стоит испытывать судьбу, Марина Александровна.
Теперь тон у него был почти покровительственный – тон сытого самца, втолковывающего симпатичной, но глупой цыпочке, как себя вести, чтобы все было тип-топ. Это было отвратительно и вызывало острое желание следовать его советам с точностью до наоборот. Но, несмотря на владевшее ею раздражение, Марина не могла не понимать, что старший лейтенант прав. Она была не готова к этой поездке, это следовало признать, и единственное, что ей оставалось, это несолоно хлебавши вернуться в Москву и снова обивать пороги, пытаясь раздобыть официальную аккредитацию в Чечне. И еще – радоваться тому, что не успела сообщить о своем решении в редакцию, наобещать, нахвастаться…
Наконец тяжелая дверь военной комендатуры захлопнулась у нее за спиной. Марина спустилась по выщербленным бетонным ступенькам, мокрым от моросящего дождя, натянула на голову капюшон куртки, поправила на плече ремень сумки, отошла от комендатуры на полквартала и только после этого разразилась одним из полузабытых выражений, усвоенных еще во времена проведенного в Рязани и Москве золотого детства. Старательно договорив до конца, она испытала странное облегчение. Ее раздражение волшебным образом улетучилось, словно она была конденсатором, только что разрядившимся в короткой трескучей вспышке. Мешал только акцент, от которого ее не избавило даже почти двухгодичное пребывание в Москве. Переехав в Нью-Йорк, мама, а вместе с ней и Марина, старательно чурались русскоязычных американцев – настолько старательно, что, вернувшись в Москву, Марина обнаружила, что русский язык действительно стал для нее чужим.
Проходивший мимо мужчина замедлил шаг и с интересом уставился на нее. Не каждый день встретишь симпатичную девушку, которая стоит посреди улицы и ругается самыми черными русскими словами с иностранным акцентом. Марина поняла, что опять оказалась в глупом положении, и смущенно отвернулась.
– Что-то не так? – спросил мужчина. – Кто обидел такую красивую женщину?
Марина дернула плечом, но все-таки повернулась к мужчине лицом. Он был одет в растянутые, пузырившиеся на коленях брюки, нуждавшиеся в хорошей чистке ботинки и кожаную куртку с поднятым воротником. Плечи куртки поблескивали от осевшей на них влаги, и в жестких черных волосах мужчины тоже серебрились мелкие капли. Лицо у него было смуглое, с синеватыми от проступившей щетины щеками и подбородком. Говорил он не так, как говорят в Москве, а с каким-то непривычным акцентом. Марине приходилось общаться с грузинами, армянами и азербайджанцами, но заговоривший с ней мужчина наверняка не принадлежал ни к одной из этих народностей. Это обстоятельство заставило Марину слегка насторожиться, поскольку совсем рядом была Чечня, а предупреждение старшего лейтенанта насчет подвала какого-нибудь Вахи еще не успело потускнеть в ее памяти.
Она мысленно одернула себя: даже если этот человек чеченец, это вовсе не означает, что он бандит. У бандитов сейчас предостаточно дел у себя в горах. В конце концов, им надо воевать, а не воровать людей в двух шагах от военной комендатуры Пятигорска.
– Ничего, – сказала Марина. – Все в порядке. Просто поссорилась с приятелем.
– Он дурак, твой приятель, нет? Как можно ссориться с такой женщиной? Правда, совсем дурак.
– Дурак, – согласилась Марина, вспомнив скучающего старшего лейтенанта.
– Э, плюнь на него, пойдем в ресторан! Кушать хочешь?
Марина вдруг поняла, что действительно проголодалась, но, еще раз взглянув на своего новоявленного ухажера, решила, что поголодает еще немного, прежде чем согласится пойти с ним в ресторан. Недельки две, а может быть, и месяц. Бандит он или нет, чеченец или лезгин, этот мужчина был совершенно не в ее вкусе.
– Спасибо, – сказала она, – не хочу. Извините, я спешу.
– Могу подвезти, – сказал мужчина. – Не надо.
Незнакомец пожал плечами, повернулся и двинулся прочь, на ходу прикуривая сигарету. Марина порылась в карманах и тоже закурила. Висевшая в воздухе водяная пыль норовила промочить сигарету, и Марина взяла ее по-солдатски, огоньком в ладонь, подумав мимоходом, что это делает ее похожей на бродягу.
После короткого колебания она все-таки двинулась в сторону вокзала. Старший лейтенант был прав: ей здесь совершенно нечего делать. Разговор с незнакомцем в кожанке не выходил у нее из головы, и только теперь Марина поняла, что все-таки была напугана. Если она шарахается от каждого встречного мужика уже здесь, в Пятигорске, то в каком-нибудь Урус-Мартане она просто умрет от разрыва сердца, увидев мелькнувшую в развалинах тень. Она была голодна, промозглая сырость пробирала ее до костей, выбившиеся из-под капюшона светлые пряди намокли и лезли в глаза. Капитулировать еще до того, как началось настоящее сражение, было ужасно неприятно, но Марина решила, что лучше вернуться, пока мнимые неприятности не превратились в настоящие.
Это было мудрое решение, но Марина очень скоро убедилась, что приняла его слишком поздно.
Возле нее вдруг затормозил забрызганный грязью автомобиль. Задняя дверца распахнулась, и она увидела в проеме лицо мужчины, который совсем недавно разговаривал с ней возле комендатуры.
– Что ходишь под дождем? – спросил он. – Садись, подвезем. Денег не возьмем, клянусь!
– Я же сказала, не надо, – ответила Марина. Она подумала, что стоит слишком близко от машины, и только-только собралась отступить подальше, как ее собеседник, стремительно выбросив вперед длинную руку, ухватил ее за запястье и сильно рванул на себя. Марина вскрикнула, а в следующее мгновение сильные руки обхватили ее поперек туловища, и пахнущая табаком ладонь зажала ей рот, больно сдавив щеки. Марину рывком втащили в тесный салон, дверца захлопнулась, и зеленая “шестерка” резко рванула с места.
* * *
Глеб Сиверов слегка пошевелился, меняя позу. Потревоженный его локтем камешек, шурша и постукивая, покатился вниз по склону, высоко подпрыгнул, ударившись о камень побольше, и с шорохом упал в кусты. Шедшие по тропе люди остановились, настороженно озираясь и держа оружие на изготовку. Их было пятеро. Судя по их виду и до предела облегченной амуниции, это были разведчики, и время, когда они служили срочную, осталось в далеком прошлом. Глядя на них, Глеб вынужден был признать, что здравый смысл понемногу проникает даже в российские вооруженные силы: это были матерые, прошедшие через все региональные конфликты последних бурных лет вояки-контрактники – не супермены, но крепкие профессионалы, способные оказать достойное сопротивление любому противнику. Это было очень хорошо, но в данный момент Глеб предпочел бы увидеть на тропе полк желторотых новобранцев, а не этих пятерых головорезов.Он притаился за обломком скалы, проклиная себя за неосторожность. Но кто мог думать, что эти ребята забираются так далеко от своей базы? Глеб посмотрел на антенну портативной радиостанции, торчавшую над плечом одного из контрактников, как тараканий ус, и от души понадеялся, что разведчики не станут сразу, не разобравшись в обстановке, вызывать на этот район массированный артиллерийский огонь. Впрочем, подумал он, неизвестно, что лучше – артиллерийский огонь или эти ребята. Не стрелять же в них, в самом деле, только потому, что один жутко засекреченный агент ФСБ неловко двинул локтем, потревожив камешек!
Глядя из своего укрытия вниз, на тропу, Глеб недовольно поморщился. Разведчики, похоже, работали не за страх, а за совесть. Сейчас они молча растягивались редкой цепью, повернувшись лицом к склону, на котором засел Слепой. Коренастый крепыш с волосами морковного цвета и растрепанной бородкой жестами отдавал приказания, держа указательный палец правой руки на спусковом крючке автомата. Быстро оценив свои шансы, Глеб понял, что нужно уносить ноги, если он не хочет познакомиться со следователем военной прокуратуры. Он представил себе, какое лицо будет у Малахова, когда ему сообщат две новости: во-первых, что Слепой жив, а во-вторых, что его задержали в горах армейские разведчики, – и криво усмехнулся. “Не поверит”, – решил он.
Развернувшись цепью, контрактники начали неторопливо подниматься по склону, внимательно осматривая каждый валун и заглядывая под каждый куст. Обстоятельность, с которой они действовали, очень не понравилась Глебу, тем более что позади них обнаружился оператор с видеокамерой, который вел съемку. На операторе был пятнистый армейский бушлат, но из-под бушлата торчали синие джинсы и туристские ботинки. Глеб усмехнулся еще раз. Если его задержат, Малахову волей-неволей придется поверить в провал своего агента после того, как лицо капитана Суворова покажут в программе вечерних новостей.
Теперь разведчиков от Глеба отделяло каких-нибудь сто метров. Слепой понял, что медлить больше нельзя, бесшумно поднялся и, пригибаясь, двинулся вверх по склону, прячась за камнями и кустарником. Это не помогло: его заметили и открыли огонь.
Глеб присел за валуном, в который снизу немедленно влепили короткую очередь.
– Орлы, – негромко проворчал он. – Посмотрел бы я на вас, если бы я стал отстреливаться.
Отстреливаться было нельзя: выстрелы поверх голов могли еще больше раззадорить преследователей, а убивать своих ради сохранения инкогнито ему очень не хотелось. Глеб забросил за спину прихваченный из санитарной машины автомат, поглубже натянул армейское кепи, с которого два дня назад снял кокарду, и пустился наутек, вспоминая старую байку про фельдмаршала Суворова и гренадера, который не знал, что такое отступление.
Растяжку он заметил случайно. Тонкая проволочка, натянутая на уровне лодыжки, была старательно вычернена сажей. В одном месте сажа по какой-то причине стерлась, и из-под нее предательски поблескивал металл. От преследователей его скрывал выступ скалы, поэтому он без помех присел на корточки и внимательно исследовал растяжку. Это было примитивное приспособление, состоявшее из стандартной противопехотной мины, не менее стандартной ручной гранаты и куска самой обыкновенной проволоки наподобие той, которой армируют шины грузовиков, привязанной одним концом к нижней ветке куста, а другим – к чеке гранаты. При удачном стечении обстоятельств взрыв этой незамысловатой конструкции мог разнести человека буквально в клочья, и Глеб удовлетворенно кивнул, решив оставить на потом разрешение вопроса о том, кому понадобилось минировать этот склон.
Он снял кепи и аккуратнейшим образом пристроил его на куст немного выше мины, приблизительно прикинув направление, в котором полетит его головной убор, когда та взорвется. Он подумал, что кепи будет маловато, но погода не располагала к дальнейшему раздеванию.
Действуя сноровисто и быстро, он отстегнул ремень автомата и снял с плеча портупею. Ремень полевой сумки тоже пошел в дело, в результате чего у Глеба получилось некое подобие веревки длиной около двух метров. Этого было мало, но поблизости очень кстати обнаружился поросший рыжим мхом валун. Слепой аккуратно зацепил карабинчик автоматного ремня за растяжку мины и нырнул за камень, сжимая в одной руке автомат, а в другой конец своей импровизированной веревки. Заняв позицию, он заметил, что полевая сумка осталась лежать в метре от мины, но махнул на нее рукой: в сумке не было ничего, кроме его туалетных принадлежностей, зато она могла послужить дополнительным штрихом в создаваемой им картине случайной смерти.
Из-за обломка скалы метрах в пятидесяти ниже по склону показалась рыжеволосая макушка командира разведчиков. Глеб убрал голову за валун и потянул конец ремня. От грохота заложило уши, в ноздри полез кислый тротиловый дым пополам с каменной пылью, на плечи посыпался мусор. Глеб выглянул из-за камня как раз вовремя, чтобы увидеть, как его кепи, планируя по крутой траектории и бешено вращаясь на лету, с высокой точностью опустилось как раз туда, где он недавно видел рыжую макушку. Среди камней дымилась неглубокая воронка, в метре от которой валялась изорванная, вывернутая наизнанку полевая сумка. Немного подумав, Глеб осторожно выбросил из своего укрытия автомат и ползком двинулся прочь от этого места.
Минуту спустя он услышал внизу голоса и шаги. Преследователи больше не прятались, поскольку были уверены, что от них пытался скрыться только один человек – тот самый, чье прожженное, превратившееся в решето кепи спланировало на них из поднебесья. Конечно, не найдя ни тела, ни следов крови, они поймут, что их провели, но автомат остался там, и вряд ли группа разведчиков станет гоняться по горам за одним-единственным безоружным беглецом. Они спугнули и обезоружили боевика, наверняка сорвав какие-то его коварные планы, и этого с них будет достаточно. Во всяком случае, Глеб на это очень надеялся. Не станут же они, в самом деле, преследовать его до сортира и пытаться замочить прямо там!
Он оказался прав. Погоня не возобновилась, и, выбравшись на невысокий гребень, он увидел, как группа разведчиков, казавшаяся сейчас коротенькой колонной муравьев, спускается обратно к тропе. Теперь настало самое время выяснить, кому понадобилось минировать безлюдные горы.
Время близилось к полудню. Тучи разошлись, открыв солнце, которое осветило окружавший Глеба дикий пейзаж. Западный горизонт заслоняли заснеженные вершины Кавказа, восточный прятался за краем ущелья, из которого только что выбрался Глеб. Слепой подтянул ремень, стараясь не думать о еде, и двинулся напрямик по склону, стараясь придерживаться первоначального направления.
По дороге он нашел и обезвредил еще три мины-ловушки. Одна из них была начинена пластиковой взрывчаткой, и Глеб подумал, что он на правильном пути. Глупо было надеяться на то, что в изрезанной ущельями, ощетинившейся острыми скалами гористой местности ему сразу удастся найти именно того человека, который был ему нужен, но время вступить в контакт с боевиками давно настало. К сожалению, полковник Логинов, увезенный Глебом в санитарной машине прямо от дверей госпиталя, знал совсем немного, но Слепому удалось вытянуть из него главное – имя.