Воронин Андрей Николаевич. Русская сталь

   Однажды, будучи уже сотрудником ФСБ, Глеб видел старую растрепанную книжонку в руках одного из коллег.
   — Охота тебе читать эту муру.
   — Просто попалась в руки. Вполне годится, чтобы убить время. Кое-какие детали мужик описывает со знанием дела. Похоже, консультировался у грамотных людей.
 

***

 
   С будущей женой Голобродов познакомился на многолюдном дне рождения. Народ собрался самый разношерстный, но всех объединяло одно — молодость. Все они были моложе Голобродова, чьи годы подкатили к отметке «30». Он не уступал собравшимся ни в чем — ни в умении танцевать рок-н-ролл, ни в восторге перед «Битлами», ни в способности много пить и травить анекдоты. Но все-таки чувствовал себя не в своей тарелке.
   Будущая жена понравилась ему меньше всех. Эта брюнетка с острым носом и модной стрижкой много курила с пренебрежительно опущенными уголками губ и слишком картинно сбрасывала пепел в пепельницу. В противовес всем она одна говорила о джазе, и Голобродову это показалось просто желанием выделиться из общей массы.
   Но вдруг случилось чудесное превращение. В качестве волшебной палочки выступил товарищ, шепнувший Голобродову, что Полина — дочка генерала КГБ. Эти «три звука в одном» звучали в те годы как шаги Командора. КГБ боялись — каждый, кто слушал западную музыку, чувствовал себя отчасти диссидентом. Но страх и уважение обычно неразделимы. Три звука были символом власти, привилегий, особой неприкасаемой касты.
   Остроносая брюнетка вмиг показалась Голобродову умницей и красавицей. Если б он из корыстных побуждений решил завязать с ней знакомство, ничего бы, наверное, не вышло. Но он влюбился в живой образ поклонницы элитарного джаза. Она так красиво сбрасывала в пепельницу пепел от сигарет «Camel», продающихся только на чеки в «Березке». И не спешила кокетничать с кем попало.
   Завязался разговор. Журналист раскрылся во всем блеске эрудиции, тонкой иронии, легкого цинизма. Это не могло не произвести впечатления. Они с Полиной стали встречаться и через год поженились.
   Генерал выбил молодым квартиру рядом со своей, на той же лестничной клетке. Родители жены воспринимали новые комнаты как простое добавление к прежним, чувствовали себя здесь как дома. Голобродова это нисколько не раздражало. Он симпатизировал добродушной суровости тестя и патриархальной простоте тещи (после двадцати лет в Москве она так и осталась по сути деревенской бабой).
   Основой этой симпатии, конечно, были новые перспективы. Голобродова не нужно было толкать наверх по блату. Достаточно было приоткрыть ему доступ в двери, закрытые наглухо для всех остальных «тружеников пера». Он смог писать репортажи с закрытых военных объектов, выезжать за рубеж для «освещения» визитов представительных делегаций. Его удостоили привилегии писать речи партийных чиновников высокого ранга. По сбивчивым воспоминаниям маршала Великой Отечественной и наркома сталинских времен он настрочил два пухлых тома мемуаров. Голобродов искренне преклонялся перед этими людьми, перед Советской властью.
   Он стал пользоваться доверием: когда нуждались в талантливом и проверенном человеке, начальству приходила на ум именно его фамилия. Но популярность в народе он заслужил не репортажами со съездов, не мемуарами, которые выходили под чужими фамилиями. Он попросился к золотой жиле в архивы, и его пустили туда.
   Пользуясь эксклюзивным правом, он стал «выдавать на-гора» увлекательные романы и повести, благо в архивах царской охранки, ЧК, ГПУ и НКВД с избытком хватало самых невероятных историй. Вначале его опусы подвергались строжайшей цензуре. Однако Голобродов лучше цензоров знал, о чем нужно кричать во весь голос, а о чем молчать как рыба.
   Его книжки издавались большими тиражами, печатались в твердых и мягких обложках. Но настоящий бум начался в эпоху перестройки. Голобродов быстро сориентировался, куда дует ветер, и вернулся к публицистике. Под его именем теперь печатались в газетах и журналах объемистые статьи о преследовании Сталиным верных ленинцев, о процессе Промпартии тридцатых годов и деле врачей-«отравителей» начала пятидесятых. Он свободно цитировал материалы допросов Берии и отчеты секретных заседаний Политбюро в разгар Карибского кризиса.
   Потом случилось ужасное: доступ в архивы открылся для всей пишущей братии. Прошло лет пять, и Голобродов сдулся, как мыльный пузырь. Оказалось, другие умеют писать гораздо интереснее.
 

***

 
   Голобродов, как никто другой, подходил на кандидатуру человека, которого искал Слепой. Журналист мог получить доступ к какому-то давнему делу, мог узнать о спрятанном кресте из показаний свидетелей или обвиняемых. В архиве фиксировались все запросы на просмотр документов. Карточки с запросами сотрудников самих органов безопасности проходили под шифрами, просматривать их могло только начальство. В карточках историков, журналистов и прочих гражданских лиц ставилась настоящая фамилия, и Сиверов смог ознакомиться с заявками Голобродова.
   Их было не меньше сотни. Половина дел вряд ли могла иметь какое-то отношение к бывшему «Фридриху Великому». Глеб запомнил все, каким-то боком связанные с фашистской Германией.
   Вернувшись под утро домой, он тихо лег рядом с Ириной. Уже не в первый раз он беззвучно появлялся дома. Быстрицкая привыкла, ворочаясь среди ночи, вдруг почувствовать рядом родное тепло.
   Сквозь ночную сорочку ее кожа мгновенно узнавала любимого. Не говоря ни слова, она обвивала руками шею Глеба, укладывала голову ему на грудь, а поджатую, согнутую в колене ногу — на живот. И продолжала спать.
   Глеб тоже заснул. Снились ему затонувший корабль, длинный коридор и распахнутые двери кают — в каждой утопленники, но не мертвые, а живые. Глаза у них открыты, изо рта время от времени вырываются пузырьки воздуха, руки и ноги движутся так, как если бы они предпринимали отчаянные усилия выплыть на поверхность.
   Он пытается помочь, берет в охапку ребенка, обхватывает за талию его мать, но сам попадает в невидимое поле притяжения…
   После утренних ласк Ирина решила съездить на машине за покупками. Чего-то не хватало ей для фирменного пирога. Глеб в одиночестве выпил две чашки крепчайшего кофе.
   В собственном доме он мог позволить себе послушать музыку из хороших деревянных колонок, размещенных в небольшой комнате по всем законам акустического восприятия. Здесь он слушал только «винил». На виниловых пластинках хранилось почти полное собрание опер Верди. Что выбрать на сегодня: «Набукко» или «Аиду», «Трубадур» или «Силу судьбы»?
   Полное драматизма бельканто заменило еще пару чашек кофе. Сиверов уселся в кресло обдумывать голобродовские карточки. За каждым из этих дел стояла судьба — иногда судьба реального предателя, иногда — безвинно оклеветанного человека.
   Дождь перестал, капли на стекле напоминали прозрачную мерцающую чешую. Это дело обязательно надо просмотреть. Да и это тоже… И дело бывшего советника посольства СССР в Берлине Сафонова, арестованного сразу по прибытии на родину.
   Вернулась Ирина с покупками. Сразу поняла, что Сиверов весь в работе и отвлекать его нельзя. Заправила за уши свои черные как смоль волосы и взялась хлопотать на кухне. Но вместе с тестом, которое всходило на дрожжах, росла обида…

ГЛАВА 24

   Яркий свет лампы был направлен в лицо человека с тусклыми рыбьими глазами. Ему следовало щуриться, отворачиваться или прикрываться ладонью, но он сидел словно слепой, хотя пока еще был зрячим.
   Его не били, не подвешивали на крюк, не пытали разрядами электрического тока. Здесь в моде были другие средства: Сафонову не давали спать, В камере постоянно горела яркая лампочка, надзиратель проверял через «глазок», не пытается ли заключенный прикрыть глаза каким-нибудь тряпьем или перевернуться на живот. Он должен был лежать на спине с открытым лицом.
   Не имея возможности поспать, заключенный не мог и бодрствовать в полную силу. День и ночь он пребывал в прострации, в тихом бреду. Но в конце концов организм приспособился, Сафонов научился засыпать при ярком свете с открытыми глазами.
   Тогда его начали мучить звуком капель. Звуки доносились едва слышно, через стенку, но именно это было самым ужасным. От беспорядочного грохота еще можно отвлечься, но нет ничего хуже тихого падения капель через равные интервалы времени. В ожидании очередного прокола тишины Сафонов невольно напрягал слух. Он пытался внушить себе, что ни в одном из тысячи одинаковых звуков нет ничего интересного, важного, о них надо просто забыть и думать о своем. Но снова и снова мозг вел мысленный отсчет мгновений в ожидании новой капли…
   Глеб не мог позволить себе такой роскоши, как сопереживание. Перед ним стояла другая, вполне конкретная задача. Дело Сафонова он открыл третьим по счету. И сразу почувствовал: четвертой стопки папок не понадобится.
 

   Вопрос: Что вас заставило вступить в контакт с ярым врагом Советской власти, бывшим офицером-врангелевцем Лаврухиным?
   Ответ: Свои контакты я не скрывал. После того как Лаврухин передал записку нашей машинистке, я обратился к товарищу Журавлеву как непосредственному начальнику. Он был очень занят, ситуация в отношениях с Германией тогда менялась очень быстро. Дал мне команду разобраться, я ее выполнил.
   Вопрос: Товарищ посол опровергает ваше заявление. Вот выдержка из его показаний: «Сафонов мельком сказал мне про обращение Лаврухина. Но умолчал о контрреволюционном прошлом этой личности. Я предупреждал, что необходимо навести справки, все выяснить». Вы продолжаете настаивать, что дали товарищу послу полную информацию?
   Ответ: Я не мог сказать больше, чем знал. Лаврухину очень важно было установить контакт, поэтому в записке он умолчал о своем прошлом. Во время нашей единственной очной встречи он признался, что воевал на Дону, затем в Крыму. Политических своих убеждений до сих пор не изменил, но ввиду серьезной опасности хочет помочь родине».

 
   Отпечатанный на машинке текст выглядел стенограммой общения двух людей, оба из которых сохранили человеческое достоинство. На самом деле отвечавший уже был раздавлен. Его голос то снижался до шепота, то готов был сорваться на всхлипы. Его бессвязную речь редактировал на ходу сотрудник, давно поднаторевший в таких делах.
 

   Вопрос: Вы сообщили об этом товарищу Журавлеву?
   Ответ: Да, конечно.
   Вопрос: Он утверждает, что с самого начала сомневался в личности Лаврухина, но вы продолжали прикрывать суть дела. Почему с запиской от белогвардейца машинистка обратилась именно к вам?
   Ответ: По инстанции.
   Вопрос: Обратимся к ее показаниям. Она утверждает, что отправилась в кафе по вашему приказу — получить от Лаврухина записку. Вы по-прежнему настаиваете, что ничего не знали о Лаврухине до встречи в сквере на Аугсбургерштрассе?
   Ответ: Наша машинистка, наверное, очень напугана. Ничем другим я не могу объяснить ее показания.
   Вопрос: Что предложил вам Лаврухин при личной встрече?
   Ответ: Лично мне он ничего не предлагал. Сказал, что хочет помочь своей стране, как патриот.
   Вопрос: И у вас ни на секунду не возникло сомнений в его искренности?
   Ответ: Я привык смотреть на таких людей как на заклятых врагов. Поэтому нам было трудно найти общий язык. Возможно, я ошибался. Мне не следовало открыто проявлять своих подозрений. Тогда он быстрее передал бы мне свой образец стали. Наши специалисты смогли бы провести опыты и оценить материал. Его якобы открытие действительно могло оказаться блефом. Могло, наоборот, принести большую пользу. Я до сих пор не считаю зазорным использовать одних наших врагов против других.
   Вопрос: Некоторые до последнего уверены, что владеют ситуацией. А на самом деле стали пешкой в чужой игре. Ведь обещания Лаврухина так и закончились ничем, образца вы не получили?
   Ответ: Получил бы, если бы проявил большую хитрость, замаскировал свое истинное отношение к собеседнику.
   Вопрос: Что он хотел взамен?
   Ответ: Он не ставил условий.
   Вопрос: И вы поверили, что такой человек будет помогать Советской власти бескорыстно?
   Ответ: Нет, не поверил. Я ждал просьб о денежном вознаграждении или об амнистии в случае возвращения в СССР.
   Вопрос: Он не интересовался вскользь работой посольства, деталями наших тогдашних отношений с Германией?
   Ответ: Нет. Я этого ждал и держался предельно внимательно.
   Вопрос: К концу встречи он был не очень удовлетворен?
   Ответ: Он явно ждал другого. Мне нужно было проявить большую хитрость. Сказать, что в Москве рассматривают программу широкой амнистии для бывших белых офицеров — всех, кто готов бороться с фашизмом. Но я решил не спешить, а времени в запасе оказалось слишком мало.
   Вопрос: Если вы никак его не обнадеживали, зачем он явился на пароход?
   Ответ: Наверное, понимал, что другого шанса не будет.
   Вопрос: Вы ведь находились под надзором, правильно?
   Ответ: Вначале на глазах у агентов гестапо, потом в запертой каюте.
   Вопрос: Шансов на удачу у него почти не было. Зато огромный риск. Считаете, он готов был рисковать жизнью ради малейшего шанса нам помочь?
   Ответ: Его патриотизм был, конечно, контрреволюционным. Но в создавшейся обстановке толкал на сотрудничество с нами.
   Вопрос: Вам не пришло в голову, что Лаврухин работает на фашистов? И его авантюрная «храбрость» объясняется именно этим?
   Ответ: Я был очень удивлен и, конечно, задавал себе вопрос… Мы еще не знали, чем кончится наше плавание, фашисты могли запросто наплевать на международные конвенции. Я был не один, и моя неосторожность могла дорого обойтись всем нам. Поэтому я предпочел не вступать с ним в контакт. Вопрос: Лаврухин сказал, что образец у него с собой?
   Ответ: Образец вроде бы имел форму большого креста. Впрочем, это как раз объяснимо — эмигранты вроде Лаврухина до сих пор находятся в плену суеверий. Жизнь на чужбине, в изоляции, только укрепляет в них религиозный фанатизм…

 
   Сиверов быстро пролистал десяток страниц вперед. О судьбе Лаврухина больше ничего не говорилось. Похоже, свое намерение он не выполнил, советник посольства не получил образца.
   Дальше допросы стали похожими на навязчивый бред. Как опытный шулер, следователь вытаскивал из рукава то одну, то другую крапленую карту. Ссылался на показания машинистки, посла Журавлева, рассуждал с точки зрения «здравого смысла». Сафонов пытался выстроить защиту, но постепенно сдавал рубеж за рубежом.
   Листать дальше не имело смысла, итог следствия угадывался легко. Глеб вернулся к началу папки, чтобы удостовериться еще раз — пароход назывался «Фридрих Великий». Это был один из последних его пассажирских рейсов, вскоре корабль реквизировало военное ведомство Германии.
   Наверняка бывший врангелевец был настоящим патриотом России. Верил, что поможет Родине образцом своей стали. Но почему Голобродов решил, что крест из сверхпрочного материала остался на пароходе? Еще где-то нарыл сведений? Может быть, благодаря своему тестю-генералу съездил в Берлин, где немецкие товарищи дали ему возможность покопаться в архивах гестапо?
   Сиверов попробовал воспроизвести тогдашний расклад, представить одержимого человека, двадцать лет жившего памятью о Родине, надеждой помочь России. На пароходе хватало гестаповцев, рано или поздно Лаврухин должен был навлечь на себя подозрения. Когда он понял, что обречен, постарался ненадолго ускользнуть от слежки.
   Выбросил крест за борт? Спрятал где-нибудь в щели? Если он решился спрятать образец, значит, место показалось ему надежным.
 

***

 
   Из второго похода в архив Глеб вернулся в половине четвертого ночи. На этот раз Быстрицкая не спала, читала при зажженном ночнике. Еще вчера, во время ужина с фирменным пирогом, он почувствовал ее недовольство. В таких случаях он никогда не торопил события. Созреет, объяснит, в чем дело.
   Теперь она созрела. Глеб был готов к семейной сцене, но сказанное оказалось неожиданным.
   — Ты был с другой женщиной. И не вздумай отпираться.
   — Что значит «был»?
   — Ты прекрасно понимаешь.
   Как она почувствовала? Не один ведь день прошел и не одна ночь. Неужели в любящей женщине естественным образом развивается та интуиция, которую мужчины обретают только после долгих лет тренировки в разведшколах?
   — Рядом со мной, конечно, были женщины. Я не работаю на планете мужчин, я вообще не выбираю, где мне работать.
   — Не надо. Эта женщина не стояла рядом, она с тобой «была» в полном смысле слова. Или сказать тебе русским языком, чем вы вместе занимались?
   Что такое могла оставить Вика на его коже? Любой запах должен был улетучиться, даже запах самых стойких духов. Или отражение ее лица, искаженного наслаждением, запечатлелось в его зрачках?
   Он ведь даже не улыбнулся ни разу этой Вике на палубе, даже не оглядел ее фигуру в бикини оценивающим взглядом. Сама проявила инициативу, а недолгую уступку мужскому естеству нельзя считать слишком большим грехом.
   Если б знать, что Ирина догадается. Да он готов сейчас отдать весь мир, только бы она не испытывала боли.
   — Вот удивительное дело. Вы можете быть героями, первопроходцами, бессребрениками, но, как только к вам в постель влезает дешевая шлюха, все вы одинаковы. Почему измену женщины вы считаете предательством, а свои кобелиные дела — нет?
   — Измена всегда предательство, — произнес Сиверов, глядя в окно на желтые листья.
   Он не мог сейчас, читать Ирине лекцию о разнице между женщиной и мужчиной, о разном содержании, которое оба пола вкладывают в секс. Ей плевать на доводы разума, и она совершенно права.
   — Я никогда не строил из себя идеал. При моей работе человек ни для кого не может быть подарком.
   — Только не прикрывайся работой.
   — Через час у меня самолет обратно в Крым. Постарайся понять: я люблю тебя больше всего на свете.

ГЛАВА 25

   Из самолета вышел совсем другой человек. Черная майка с короткими рукавами, черный кожаный жилет, черные джинсы на черном поясе, черная обувь на толстой подошве. Защитные очки, плотно сжатые тонкие губы и кейс в руках — там смена белья, бритвенный прибор, мужской одеколон и перчатки.
   «Хотите киллера из Москвы, я вам это устрою», — решил Сиверов. Игра была рискованной, но он сделал выбор. Севастопольская милиция вряд ли ждет возвращения наемного убийцы, который, по ее мнению, едва унес ноги. Тем более такого скорого Возвращения.
   «ТТ» с глушителем и снаряжение для подводного плавания он оставил в тайнике среди прибрежных скал. Сейчас, по приезде, забрал только оружие, остальное оставил на месте. Нет тачки, чтобы возить снаряжение в багажнике, да и необходимости такой нет.
   Набрав номер, оставшийся в памяти с прошлого визита, Глеб услышал в трубке знакомый голос. Из-за сложного рельефа мобильная связь по Крыму не всегда действовала четко даже на малых расстояниях. Звук срывался время от времени.
   — Алло, слушаю! — раздраженно повторил Жора.
   — Я тут вернулся ненадолго. Надо встретиться.
   В трубке воцарилась тишина, и вовсе не по причине плохой проходимости сигнала. Дыхание собеседника слышно было отчетливо.
   — Вернулся?! — с придыханием переспросил «альбинос».
   — Ты за рулем? Через полчаса на пятнадцатом километре. Не вздумай прятаться от меня, все равно найду. Дашь кому-нибудь весточку — хорошего не жди. Короче, сам знаешь.
   Сиверов не исключал, что Жорин мобильник поставлен на прослушку. Ничего страшного, он не собирается долго держать в тайне свой приезд. Жора удобен тем, что ему ничего не надо объяснять.
   На пятнадцатом километре шоссе огибало желтоватые скалы. По другую сторону лежала ровная, как стол, пустошь без единого деревца или куста. Сверху Сиверов нормально ориентировался в обстановке. Похоже, менты ничего не знают о встрече. Во всяком случае, в ближнем радиусе ничего подозрительного.
   — Ну, здравствуй еще раз.
   На лице у Жоры написана была тоска, как у человека, который потерял надежду избавиться от навязчивых кошмаров.
   — Теперь ты, слава богу, знаешь правду. Можем не играть в кошки-мышки, а сразу начать конкретно. Мне надо уточнить кое-какую информацию насчет «объектов». Ты мужик шустрый, крутишься здесь не первый год. Вот и подсобишь мне сверить часы.
   — Какие часы?
   Жора с ужасом смотрел на новый сиверовский «прикид». Если в прошлый раз московский гость маскировался, то теперь он не считал нужным рядиться в туриста, любителя дайвинга. Это может означать только одно — в самые сжатые сроки киллер приступает к работе. Из кармана на кожаном жилете Сиверов извлек запечатанную колоду.
   — Тридцать шесть листов. Вполне достаточно.
   Он разорвал упаковку, и гладкие, еще ни разу не использованные в игре карты веером слетели на колени человека за рулем. Жора отшатнулся, как будто они были отравлены или могли взорваться.
   — Помнишь, как американцы с иракской верхушкой поступили? Объявили охоту и каждому присвоили место в карточной колоде. Один — семерка, другой — валет, третий — туз. Ну, а для вашей местной братвы место в карточной колоде в самый раз.
   — Думаешь, я могу тебе всех разложить? — Жорины белесые брови взлетели в искреннем изумлении.
   — Да я сам кому угодно разложу, пасьянс. Первый раз мне раскрыли колоду в Москве. Человек, который был в Крыму только однажды — пионером, в Артеке. От тебя всего-навсего требуется подтвердить его версию. Тебе, как говорится, и карты в руки — с рождения здесь тусуешься. Человек ты, как я сразу понял, общительный, любознательный.
   — Я бы с радостью. Но ты ж пойми: сплетни и байки остаются сплетнями и байками. Я тебе такого могу наговорить.
   — Ты, главное, начинай, я как-нибудь сумею отделить зерна от плевел. Со старших начинай, с тузов.
   — Ну, пару человек-то весь Крым знает. Я тебе не нужен, можешь у любого спросить.
   Первым он назвал Тараса — единственного из ведущих криминальных авторитетов полуострова, который отсутствовал на недавней встрече в узком кругу по поводу московского киллера. Тарас тогда проходил за границей курс лечения от язвы и только теперь вернулся в родные пенаты. Впрочем, он мог бы в любом случае проигнорировать собрание. В последнее время он старался подчеркнуть, что стоит на ступеньку, а то и на две выше остальных.
   — Держит игорные заведения, гостиницы и девочек, по вызову.
   — С Тарасом понятно, — кивнул Сиверов, хотя первый раз слышал это имя. — Неслабый кусок отхватил.
   Не иначе как на Тараса ссылался он сам, когда морочил голову гостиничным сутенерам в поисках вещей, оставшихся от Клюге.
   — Тараса и будем первым мочить. Ты отвлекаешь внимание на себя, а я в это время… Да ладно, шучу.
   Жора сейчас готов был всему поверить, и только здоровое сердце спасло его от инфаркта.
   — Дай-ка вспомнить его рожу с фотки, — Слепой потер пальцами висок. — Столько уже этих лиц засело в памяти, емкость под завязку полна. Вроде незачем больше помнить, а все равно торчат, — из-за этого новые хуже запоминаются. Сейчас устрою себе экзамен с твоей помощью. Киллер, знающий такие мудреные слова, казался еще страшнее. Жора кивнул.
   — Поступим так, — достав из кейса газету, позаимствованную в самолете, Сиверов вооружился, черным маркером. — Я тут помечу на полях, что помню. Потом сверю приметы по твоим словам.
   — Я ведь его не видел своими глазами, — пролепетал Жора.
   — Понятное дело, он у вас не раздает интервью по местному каналу. Но людям ведь свойственно молоть языком. И больше всего они обожают молоть лишнее, чтобы продемонстрировать собственную осведомленность. Тебе подобные личности наверняка попадались.
   — Ну, слышал я, что стрижен он под горшок и чуб отрастил, как у казака запорожского. Вроде холодное оружие коллекционирует: ножи, кинжалы, сабли антикварные.
   — Про увлечения не в курсе. Насчет внешности в общем и целом совпадает, — кивнул Сиверов, ставя маркером точки на полях. — Если насчет чуба я правильно запомнил, значит, и остальные приметы верные.
   Следующим тузом по версии Жоры оказался Али или «Алик». На самом деле татарина можно было в лучшем случае считать «королем». Но «альбинос» однажды лично пострадал от его ребят. Пострадал ни за что ни про что и с тех пор затаил обиду.
   — Под Аликом оба наших продовольственных рынка. И еще торговля мясом в городе, кроме свинины. Со свининой он, как правоверный мусульманин, дела не имеет.
   Рассказав в общих чертах про второго «туза», Жора уперся рогом, доказывая, что больше никого не знает. Упомянул трех-четырех «шестерок» и «семерок», которые, возможно, имели на самом деле еще более низкий статус.
   Общаясь в машине, отогнанной далеко на обочину, Глеб не забывал внимательно поглядывать по сторонам. Он готов был к любому развитию событий. Не исключал и того, что «альбинос» после встречи заявит-таки в милицию. Или сунется к Тарасу в надежде предупредить об опасности.
   Глеб все-таки дожал собеседника и заставил назвать еще две карты из колоды. Реальную цену этим товарищам Жора затруднялся определить. Даже кличек не знал, знал только, что крымскими заправками заведуют двое. Один пижонистый, любитель шейных платков и ювелирных украшений. Другой, наоборот, простой и суровый, как кусок скалы. Человек с огромным стажем отсидки, на вид больше годный для рубиловки и мочиловки, чем для бизнеса.