Воронин Андрей Николаевич. Тайна Леонардо

Глава 12

   Марат Хаджибекович крякнул и привычно провел согнутым указательным пальцем по седоватой щеточке усов – сначала по правому усу, а потом по левому. Его широкое смуглое лицо с маслянистыми щелочками глаз, что прятались в вечно припухших, окруженных сеткой веселых морщинок веках, в данный момент выражало легкое недоумение пополам с сочувствием. Сидевшая перед ним молодая женщина была на диво хороша, и помощь пластического хирурга ей совсем не требовалась. Узкие, частично скрытые очками со слегка затемненными стеклами глаза хирурга с профессиональным интересом скользнули по красивому, с правильными чертами, свежему лицу, прямым плечам, высокой, в меру полной груди и стройным ногам, имевшим, насколько мог видеть Марат Хаджибекович, почти идеальную форму, ради которой миллионы женщин изнуряют себя непомерными физическими нагрузками и тратят бешеные деньги на тренеров, массажистов и шарлатанов, именующих себя специалистами по диетам. Этой даме природа и родители совершенно бесплатно дали все, о чем другим остается только мечтать, а вот поди ж ты – она, видите ли, недовольна!
   Такие дамочки, одолеваемые скукой, не знающие, куда еще им девать шальные, доставшиеся без труда деньги, появлялись в кабинете пластического хирурга Марата Хаджибековича Мансурова довольно часто, и он обычно старался как-нибудь повежливее их спровадить. Конечно, платили они не скупясь – опять же потому, что не знали цены деньгам, – но иметь с ними дело часто оказывалось себе дороже. Жена Марата Хаджибековича, двадцать лет отработавшая с ним бок о бок в операционной, а в прошлом году уступившая наконец его уговорам и ушедшая на покой, называла таких дамочек "бабоньками" – не всегда, а лишь тогда, когда пребывала в спокойном, слегка юмористическом расположении духа. Но в тех нередких, увы, случаях, когда "бабонькам" удавалось ее разозлить, мадам Мансурова прямо и открыто именовала их стервами – случалось, что и в лицо. "Этим стервам не угодишь, – говорила она, с грохотом швыряя в таз окровавленные инструменты. – Если в могли, они бы и Господу Богу предъявили претензии, тем более что он совершает ошибки намного чаще, чем ты".
   Поэтому "бабонек" Марат Хаджибекович оперировал лишь тогда, когда не мог отвертеться. Ну, и еще в случае сильной нужды в деньгах, когда возникала вдруг необходимость серьезных расходов. Честно говоря, такая нужда существовала и сейчас, однако, выслушав потенциальную пациентку, Марат Хаджибекович про себя твердо решил, что оперировать ее не станет ни за что, ни за какие деньги.
   – Не понимаю, уважаемая... – он заглянул в заполненную медсестрой карточку, хотя отлично помнил имя посетительницы, – уважаемая Ирина Константиновна, зачем вам это нужно. Вы выглядите просто превосходно, клянусь! Уверяю, будь я лет на десять моложе...
   – Извините, доктор, – жеманно поджимая губы, на которых казался излишним даже тот минимум помады, что там был, металлическим голосом перебила посетительница, – но на заигрывания врачей с пациентами я смотрю, мягко говоря, отрицательно. Не заставляйте меня жалеть, что мы не в Соединенных Штатах, где такие ситуации разрешает суд – разрешает, как правило, не в пользу мужчины.
   – Я хотел сказать, что, будучи лет на десять моложе, непременно бы в вас влюбился, – мягко закончил Мансуров, подумав при этом, что пациентка не только богатая стерва, но и дура набитая – набитая, увы, деньгами, что делало любую ее угрозу более чем реальной. – Платонически влюбился, понимаете? Надеюсь, вы не расцениваете платоническую любовь как сексуальное домогательство?
   – А разве так бывает? – округлив глаза, удивилась пациентка. – Я имею в виду, платонически? Какой в этом смысл?
   – Глубочайший, уверяю вас, – сказал Марат Хаджибекович, сам не понимая, лжет он по привычке или действительно думает то, что говорит. – Но мы отвлеклись. Вы превосходно выглядите, и я не вижу никакой необходимости хирургического вмешательства. Ну ни малейшей! Зачем, – протянув руку, он взял со стола явно вырванную из какого-то журнала страницу с женским портретом, – зачем вам менять свое прекрасное лицо на другое, путь даже не менее прекрасное? Ведь вас же знакомые узнавать перестанут! Я уже не говорю о том, что это очень сложно. У вас совсем другое строение черепа, понадобится масса дорогостоящих операций, а результат... – В самое последнее мгновение он, спохватившись, проглотил чуть было не сорвавшееся с языка слово "сомнительный", которое наверняка не понравилось бы этой богатой "бабоньке". – Результат может вам не понравиться, – закончил он. – И что тогда?
   Пациентка взяла в руки журнальную репродукцию, которую Марат Хаджибекович только что вернул на место, и сделала странный, незаконченный жест, как будто хотела прижать ее к груди, но передумала проявлять свои чувства в присутствии постороннего человека.
   – Вы не понимаете, – грустно сказала она. – Я всю жизнь, с самого детства, мечтала быть похожей на нее, и все, чем вы во мне так восхищаетесь, мне попросту... ненавистно! Я ведь искусствовед по образованию, – призналась вдруг она, – и мой отец был искусствоведом. Поэтому, наверное, я и мечтала стать похожей не на известную актрису, а... ну, словом, на нее.
   "Сумасшествие как производственная травма", – мысленно поставил диагноз доктор Мансуров. Вслух он этого говорить, разумеется, не стал и постарался изобразить на лице полное понимание и глубокое сочувствие – пациентке было вовсе незачем знать, что на самом деле думает доктор о ней самой и об ее так называемых проблемах. Сумасшествие сумасшествием, а по-настоящему глупой дамочка не выглядела, да и по работе наверняка много общалась с людьми и умела, надо полагать, угадывать мысли по выражению лица. Маньяки зачастую оказываются намного хитрее и проницательнее так называемых нормальных людей...
   И вот тут-то, стоило Марату Хаджибековичу подумать о маньяках, с ним случилось что-то вроде озарения.
   Доктор Мансуров, увы, не мог причислить себя к славной когорте знатоков и ценителей живописи. Талантливо написанная картина могла произвести на него впечатление, могла восхитить, могла даже тронуть, особенно когда доктор пребывал в состоянии легкой эйфории после нескольких рюмок коньяка, но завсегдатаем музеев, выставок и галерей Марат Хаджибекович не являлся и повышенного интереса к истории живописи не проявлял. Людей, которые сходят с ума по Леонардо да Винчи, он не понимал – в принципе не понимал, как и всех, кто создает себе кумиров и всю жизнь слепо им поклоняется. Великие творения в любой области науки или искусства достойны, конечно, уважения и восхищения, но никак не поклонения. Поклонение бессмысленно, считал доктор Мансуров; чем тратить жизнь на поклонение чему-то или кому-то, лучше попробовать сделать что-то самому, своими руками, своим умом. Пусть тебе не дано стать вторым Леонардо или Эйнштейном – не беда; стань хорошей медсестрой, каменщиком или водителем троллейбуса – их, черт подери, вечно не хватает! Плохих и посредственных сколько угодно, а хороших днем с огнем не сыщешь...
   Марат Хаджибекович Мансуров стал очень неплохим пластическим хирургом, много и небезуспешно работал над тем, чтобы стать хирургом по-настоящему хорошим, и считал, что для одного человека этого вполне достаточно.
   С ним, разумеется, были согласны далеко не все. Например, сестра его жены, Лидия, которая работала в Эрмитаже, составляя там какие-то бесконечные каталоги, и у которой любой разговор неизменно заканчивался замшелой притчей из жизни великих мастеров прошлого, называла его неандертальцем, варваром и гунном всякий раз, как он в ее присутствии высказывал свои взгляды на роль искусства в жизни человечества. Марат Хаджибекович считал, что искусство должно служить народу, а не наоборот – в широком смысле, естественно, а не в том, который подразумевали люди, впервые выдвинувшие этот лозунг. Искусство должно радовать, должно вдохновлять, должно, наконец, делать людей добрее и чище; но стучать лбом в паркет, стоя на коленях и восклицая: "Ах, Леонардо! Ах, Джоконда!" – это, по мнению доктора Мансурова, было чистой воды идолопоклонничество. Ну что, собственно, Леонардо? Что – Джоконда? Ну, талантливо и даже гениально, и что? Чем вы так восхищаетесь, господа, чему радуетесь? Уж не тому ли, что пять с лишним веков ваше обожаемое искусство топталось на месте, не только не продвинувшись ни на шаг вперед со времен Леонардо, Микеланджело и Рафаэля, но и заметно деградировав?
   Эта система взглядов, исповедуемая и пропагандируемая на протяжении всей сознательной жизни, привела к тому, что доктор Мансуров, человек, в общем и целом вполне культурный, не сумел бы, не прочтя предварительно табличек с подписями, отличить не только Леонардо от Рафаэля, но даже и "Мадонну Литта" от "Мадонны с цветком", она же "Мадонна Бенуа". Видеть-то он их видел, и даже не единожды, но они не произвели на него того глубокого, неизгладимого впечатления, которое, по мнению все той же свояченицы Лидии, должны были произвести. Это были всего-навсего талантливо написанные портреты давно умерших женщин с признаками явного нездоровья, которые доктор Мансуров как медик видел очень даже хорошо.
   Словом, от искусства Марат Хаджибекович был далек, и рассказ свояченицы Лидии о том, что из Эрмитажа якобы похитили одну из работ Леонардо, он воспринял как очередную сплетню. Лидия рассказала эту историю жене доктора по большому секрету, взяв с нее страшную клятву никому об этом не говорить. Мансурова всегда смешила наивная вера людей в то, что окружающие глупее и порядочнее их самих и по этой причине не станут выбалтывать секреты, которые они сами не сумели удержать в себе. Разумеется, жена за ужином пересказала ему эту историю, и оставалось только гадать, скольким еще людям она была поведана "по секрету" – и женой доктора, и ее сестрой Лидией, и всеми, кому она была известна. По Питеру пошла гулять очередная невероятная сплетня, и Марат Хаджибекович не сомневался, что в ближайшее время она достигнет Москвы, а оттуда покатится во все стороны света, до самых отдаленных рубежей России.
   Марат Хаджибекович допускал, что картину Леонардо могли украсть. В конце концов, невелика премудрость! Он еще очень живо помнил то время, когда одуревшие от разгула демократии "дорогие россияне" быстро и деловито растаскивали и распродавали целые танковые дивизии, авиационные полки и военно-морские соединения. На таком фоне картина, способная уместиться под мышкой, как-то терялась, и Мансуров не сомневался, что если картину действительно подменили, то сделал это кто-то из сотрудников Эрмитажа, и вполне возможно, что уже несколько лет назад. Хватились! Да она, наверное, давным-давно висит в чьей-то частной коллекции, а тот, кто ее умыкнул, отдыхает в каком-нибудь Лондоне или Ларнаке... Вы проверьте сначала, остался в вашем Эрмитаже хоть один оригинал или там давно одни дешевые подделки!
   Но в данный момент все это не имело ни малейшего отношения к делу. К делу относилось только промелькнувшее в уме Марата Хаджибековича словечко "маньяк", потянувшее за собой цепочку воспоминаний и ассоциаций. Ему вспомнилось, что жена (со слов Лидии, разумеется) утверждала, будто на одну из работ самого великого Леонардо мог покуситься только законченный маньяк, не мыслящий без нее своего существования. В данный момент перед ним сидел как раз такой маньяк, да и работа, если ему не изменяла память, упоминалась как раз та: репродукция в данный момент находилась в руках у посетительницы.
   Сообразив все это, доктор Мансуров протянул руку, как бы невзначай выдвинул верхний ящик письменного стола и, делая вид, что копается в бумагах, одним беззвучным нажатием кнопки включил миниатюрный цифровой диктофон, который держал в кабинете на случай разных непредвиденных ситуаций – вот вроде этой, например.
   Теперь, когда меры были приняты, можно было и поговорить.
   – Позвольте, – произнес он, через стол протянув руку к репродукции. – Я взгляну еще разок, если не возражаете.
   Посетительница с готовностью отдала репродукцию. Мансуров скользнул невнимательным взглядом по тонкому женскому профилю, склоненному над пухлым кудрявым младенцем, и впился глазами в подпись.
   Так и есть, черным по белому: "Леонардо да Винчи. "Мадонна Литта"". Именно об этой картине говорила свояченица Лидия. И вот напротив него в кресле для посетителей сидит явная маньячка, вбившая себе в голову, что она должна быть как две капли воды похожа на эту самую мадонну. А еще она – искусствовед и наверняка имела доступ к собранию Эрмитажа в дни, когда музей закрыт для посетителей.
   То, о чем подумал в эту минуту доктор Мансуров, казалось невероятным, но в совпадения он не верил, да к тому же привык доверять своей интуиции. Хирург без интуиции – ничто, это просто машина для разделки мяса и накладывания швов. Разом перескочив через множество рассуждений, сомнений и выводов, Марат Хаджибекович понял вдруг, что сидящая перед ним женщина имеет какое-то отношение к похищению из Эрмитажа картины да Винчи. В этом он уже не сомневался, как и в том, что картина действительно похищена. Оставалось лишь выяснить истинную роль пациентки в этой истории, и тогда...
   Что будет тогда, доктор Мансуров еще не знал, но полагал, что подобные вещи не должны сходить похитителям с рук. Не можешь написать картину – купи, не можешь купить – ходи по музеям или довольствуйся репродукциями. Что это за манера – хватать, что приглянется, присваивать не тобой сделанное и не тебе принадлежащее?!
   – Да, – сказал он, – картина замечательная. И лицо такое, знаете... одухотворенное. Жаль, репродукция плохонькая.
   – Да, это жаль, – заметно оживившись, согласилась пациентка. – Насколько, наверное, вам было бы проще работать, имея в качестве образца оригинал!
   "Ага", – подумал Марат Хаджибекович.
   – Действительно, – сказал он вслух. – Но к чему мечтать о несбыточном?
   – Ну, почему же – о несбыточном? – возразила пациентка. – Любое желание осуществимо, если есть воля и средства для достижения цели. Поверьте, и то и другое у меня имеется в избытке. Особенно, гм... средства.
   – Не думаю, что руководство Эрмитажа согласится продать вам картину самого да Винчи, – ступая на зыбкую почву частного расследования, забросил удочку Марат Хаджибекович.
   – Руководство Эрмитажа, конечно, не продаст, даже если очень захочет, – согласилась посетительница, проглотив тем самым наживку.
   – Простите, я вас не совсем понимаю, – солгал Мансуров.
   – Вы, наверное, просто еще не слышали...
   – О чем же?
   – Говорят, – пациентка наклонилась вперед и понизила голос, – говорят, что "Мадонну Литта" из Эрмитажа украли!
   – Что вы говорите?! – неискренне удивился Марат Хаджибекович. Он был почти уверен, что ему вот-вот предложат взглянуть на этот пресловутый "образец" для подражания.
   – Представьте себе, – сказала посетительница. – Не забывайте, я искусствовед и знаю, что это не пустые слухи. А еще знаете что говорят? Говорят, ее украли те самые люди, которые весной якобы пытались ограбить выставку испанского золота. Говорят, та попытка ограбления была затеяна просто для отвода глаз и, пока одни грабители бегали от милиции, другие спокойно подменили картину репродукцией...
   Марат Хаджибекович, не сдержавшись, поморщился. Весенняя история была еще свежа в его памяти, он не забыл ничего – ни унизительных, изматывающих, бесконечных допросов в прокуратуре, ни затоптанных полов и испачканных стен на даче, где бог знает сколько времени жили какие-то посторонние люди, более того, преступники, ни обысков дома и в клинике, ни косых взглядов соседей и знакомых – ничего, ничего он не забыл, потому что такое, увы, не забывается.
   Вспомнив все это, хирург так огорчился, что даже не сразу понял, к чему клонит его посетительница. Впрочем, в неведении он оставался недолго, потому что пациентка сама выложила карты на стол, сделав это с достойной лучшего применения откровенностью.
   – А еще поговаривают, – с милой улыбкой произнесла она, – что эти бандиты во время подготовки ограбления жили у вас на даче. Так вот, Марат Хаджибекович, имейте в виду: я знаю, что ничто на свете не дается даром. Я очень хотела бы иметь эту картину у себя, но понимаю, что мне она просто не по карману. Однако я готова заплатить любую имеющуюся в моем распоряжении сумму только за то, чтобы вы сделали мне операцию, имея в качестве образца не плохонькую, как вы сами выразились, репродукцию, а оригинал.
   Доктор Мансуров опешил, поскольку ожидал чего-то совсем другого. Однако, поразмыслив с минуту, он понял, что ничего иного ждать ему просто не приходилась – вот эта дамочка, секунду назад почти открытым текстом назвавшая его вором, была только первой ласточкой. Боже мой, ведь это естественно! Это же очевидно, господа! Доктор Мансуров знал, что невиновен, но откуда это знать другим?! Презумпция невиновности – хорошая штука, но кто о ней вспоминает, когда срочно требуется крайний, стрелочник, который во всем виноват?
   Значит, это только начало, понял он. Будут новые допросы, будут обыски, будет, наверное, слежка – топорная, заметная невооруженным глазом и оттого еще более унизительная... Пропади все пропадом! Будь они прокляты, эти тупые грабители, эти жулики, не нашедшие другого места для своей... как ее?.. своей малины!
   Ему удалось совладать со вспыхнувшим раздражением и даже изобразить на лице что-то вроде любезной улыбки.
   – Еще раз прошу прощения, – сказал он, – я опять ничего не понял...
   – Неужели? – продолжая мило улыбаться, удивилась дамочка.
   – То есть не то чтобы не понял, просто не могу поверить... Давайте говорить прямо...
   – Давайте! – с энтузиазмом согласилась посетительница. Она все время перебивала Марата Хаджибековича, вставляя ненужные реплики и отвечая на риторические вопросы, и от этого его раздражение только усиливалось.
   – Давайте, – сдерживаясь изо всех сил, повторил он. – Итак, если я вас правильно понял, вы считаете, что эта... э... "Мадонна Литта" в данный момент находится у меня?
   – Вот этого я не могу утверждать, – с огорчением призналась посетительница. – Все-таки прошло уже без малого полгода... Но вы, по крайней мере, должны знать, где она! Ну, что вам стоит? Всего один звонок, а я не поскуплюсь, честное слово! Только скажите, сколько вы хотите... или чего...
   Это уже было чересчур. Только секса с маньячкой в качестве платежного средства ему и не хватало!
   – Знаете, – решив подвести черту под разговором, задушевно признался Марат Хаджибекович, – раз уж мы начали говорить прямо, без обид, я вам вот что скажу: по-моему, вы сумасшедшая.
   – Я знаю, – просто, без тени кокетства, согласилась посетительница. – Ну и что? Какое это имеет значение в нашем с вами случае?
   – Действительно, никакого, – сказал Мансуров и, протянув руку, выключил диктофон. – Простите, я должен покинуть вас буквально на пять минут. Кофе, чай?
   – От кофе остается налет на зубах, а от чая портится цвет лица, – сообщила посетительница. – Я бы предпочла стакан минеральной воды без газа. Это можно устроить?
   – Разумеется, – сказал Марат Хаджибекович и, открыв стоявший в углу холодильник, налил стакан воды – как и просила посетительница, минеральной без газа.
   – Благодарю вас, – сказала та, поднося к губам мгновенно запотевший стакан. – Вы не поверите, но я так волнуюсь, что у меня внутри все пересохло.
   – Пустяки, – успокоил ее Марат Хаджибекович. – Так я буквально на пару минут...
   Выйдя в коридор и удалившись от своего кабинета на расстояние, гарантирующее конфиденциальность, он извлек из кармана белого халата мобильный телефон и сделал звонок своему давнему, еще с институтской скамьи, приятелю, доктору Сафронову. Переговорили они коротко и по-деловому: Сафронов, как всегда, был занят с пациентами, а Мансуров боялся надолго оставлять свою посетительницу без присмотра.
   Окончив разговор, Марат Хаджибекович вернулся в кабинет и некоторое время, а именно битых четверть часа, делал вид, что обсуждает с посетительницей детали предстоящей операции.
   Потом дверь за ее спиной распахнулась без стука, и на пороге возникли двое дюжих санитаров, один из которых держал под мышкой смирительную рубашку с длинными брезентовыми рукавами. В кабинете сразу стало тесно.
   Посетительница обернулась на шум и снова повернула к Мансурову удивленное лицо. Марат Хаджибекович встал.
   – Забирайте, – сказал он санитарам. – А это, – он протянул одному из них диктофон, – передайте доктору Сафронову. Пригодится при постановке диагноза...

* * *

   Небритый прозектор, от которого за версту разило употребленным не по назначению медицинским спиртом, выкатил в тесную комнатушку, где его дожидался Глеб, медицинскую каталку на вихляющихся, противно визжащих колесиках. На каталке лежало накрытое серой казенной простыней тело, казавшееся непривычно коротким. Вместе с прозектором и каталкой из соседнего помещения просочился еще какой-то запашок – слабый, едва уловимый, но тем не менее почти перекрывший исходящее от прозектора благоухание неусвоенного спирта.
   – Этот? – спросил Глеб.
   – А я знаю? – лениво откликнулся прозектор. – Сам гляди, этот или тот. Если не тот, другого, извини, нету, у нас тут, понимаешь, морг, а не склад дохлых лилипутов... Вот, гляди.
   Он откинул простыню, обнажив мертвеца гораздо больше, чем это требовалось для опознания – почти до колен. Голое, синевато-серое тело, лежавшее на сером цинке каталки, казалось еще более миниатюрным, чем при жизни, но гораздо менее складным, как будто вместе с дыханием из него ушла иллюзия ловкости и грациозности. Бесцветные редкие волосы спутанными прядями падали на сероватый, прорезанный морщинами лоб, сине-серые губы слегка раздвинулись, обнажив желтовато-коричневую полоску мелких испорченных зубов. На лбу, сразу под линией волос, виднелся грубо, крупными стежками, зашитый разрез, и такой же разрез, напоминавший выписанную скальпелем букву Y, пересекал грудь и живот. Глебу некстати вспомнилось, что прозекторы имеют обыкновение класть извлеченный из черепа мозг в брюшную полость, чтобы не возиться, заталкивая его на место.
   – Ну, здравствуй, Короткий, – сказал он, обращаясь к пустой, почти наверняка набитой использованными марлевыми салфетками голове, равнодушно смотревшей мимо него мутными стекляшками глаз. – Похоже, говорить со мной ты не станешь...
   – Это точно, – хрипло хохотнув в кулак, отчего запах перегара многократно усилился, подтвердил прозектор. – Собеседник из него сейчас, как из говна пуля. Ну, твой, что ли?
   – Мой, – сказал Глеб. – Результаты вскрытия где?
   – Известно где – в ментовке. Выбросили уже, наверное. Или потеряли... А тебе зачем?
   – Надо. Так я его заберу?
   – Бери, мне не жалко. Только расписку напиши, чтоб потом не говорили, будто я из него холодец сварил. Он тебе кто – родственник?
   – Подозреваемый, – сказал Глеб.
   – Ишь ты, – равнодушно удивился прозектор, – такой шибздик – и подозреваемый... И в чем же это он подозревается-то, а?
   – В ограблении Эрмитажа, – ничем не рискуя, ответил Глеб.
   Прозектор снова хрипло хохотнул и накрыл Короткого простыней. Севшая от многократных стирок казенная простыня накрывала лилипута целиком, и еще оставалось много лишней материи.
   – Не хочешь говорить – не надо, – сказал прозектор. – Я ж понимаю – служба, тайна следствия... А только, если хоронить не собираешься, забирать его тебе ни к чему. Ни хрена твое повторное вскрытие не покажет, так и запомни. Можешь даже записать, если с памятью проблемы.
   – Это почему же оно ничего не покажет?
   – Ну, что-нибудь покажет, конечно, но главного – нет, не покажет. Главное, брат ты мой, уже распалось.
   – Как "распалось"?
   – А так, – прозектор сделал руками странный жест, который, очевидно, должен был наглядно иллюстрировать процесс распада, – распалось, и весь хрен до копейки. На простые составляющие, понял?
   – Понял, – сказал Глеб и полез во внутренний карман куртки за бумажником.
   Через двадцать минут они с прозектором уже сидели за дощатым столом в жарко натопленной тесной комнатушке. Облезлый скрипучий пол у них под ногами был, вопреки ожиданиям, чисто подметен и даже, кажется, вымыт, заменявшая скатерть газета была чиста, не запятнана и датирована позавчерашним днем, а клейменная черными больничными штампами занавесочка на подслеповатом окошке хоть и пожелтела от старости, но тоже была чиста и как будто даже накрахмалена. Неровно оштукатуренные стены каморки потемнели от копоти, от растрескавшегося бока печки-голландки тянуло ровным, с легким запахом угара, сухим жаром, по низкому потолку лениво ползали три или четыре разбуженные теплом мухи.
   – Я его почему запомнил? – говорил прозектор, торопливо и неаккуратно кромсая перочинным ножиком вареную колбасу. – Лилипут он, понял? Я их живых-то всего пару раз видал, а тут – здравствуй, пожалуйста! – гляди сколько хочешь, и даже внутри поковыряться имеешь полное право...
   Глеб открыл бутылку водки и налил – прозектору почти полный стакан, а себе на донышко.
   – Ты чего это? – переставая резать колбасу, насторожился прозектор.
   – Я за рулем, – объяснил Глеб.
   – Бывает, – неискренне посочувствовал прозектор. – Ну, тогда, это...
   Он деликатно отобрал у Глеба бутылку, долил свой стакан доверху, аккуратно поставил бутылку на стол и завернул колпачок.