Страница:
Да и виртуозность его работы, если разобраться, была сплошь и рядом излишней и даже подозрительной. Взять хотя бы этот трюк с отпечатками ладоней сторожа на водочных бутылках. Умно, ничего не скажешь, но не слишком ли сложно для обыкновенного водителя, по совместительству – костолома? Виктор Павлович дорого бы отдал за то, чтобы узнать, что творится под непроницаемой уродливой маской, которая заменяла Андрею лицо.
Он шевельнулся, гася сигарету в специально захваченном для этой цели спичечном коробке, и Андрей немедленно повернул к нему голову. Алябьев молча протянул руку, и водитель так же молча вынул из сумки, расчехлил и подал ему полевой бинокль с двенадцатикратным увеличением.
Виктор Павлович поднес бинокль к глазам и навел его на самую дальнюю из трех опор, которые еще не были окрашены в идиотский серебристый цвет. Эта опора его беспокоила. Маляры – это все-таки не монтажники, им совершенно ни к чему хвататься за провода. Правда, Андрей ночью ездил к опоре и сказал, что все будет в порядке, но ведь он мог и ошибиться. Все-таки он водитель, а не электрик. Или электрик тоже? По совместительству…
Он повел биноклем и увидел сначала тупоносый грузовик с затянутым линялым драным тентом кузовом, а потом и работяг, которые уже все до единого забрались на опору и даже, кажется, успели приступить к работе. Это, между прочим, было самым уязвимым местом в плане: Алябьев очень сомневался, что в его отсутствие эти дармоеды закончат обеденный перерыв вовремя. Он даже оторвался от бинокля, чтобы бросить недоумевающий взгляд на часы: ему вдруг показалось, что он что-то напутал, и сейчас не второй час, а, как минимум, четвертый. Но надежно защищенные толстым граненым стеклом стрелки японских кварцевых часов показывали семнадцать минут второго. “Даже не верится, – подумал Алябьев. – Что это с ними со всеми стряслось? Водка в магазине кончилась, что ли?"
Он опустил бинокль и повернулся к Андрею.
– Ну что, брат, – сказал он, – пожалуй, пора. Знал бы ты, как они все мне осточертели.
– Ну так ведь уже все, – сказал Андрей, поправляя на руках хлопчатобумажные перчатки. – Кончилась ваша каторга, Виктор Палыч.
– Одна кончилась, другая начинается, – проворчал Алябьев.
– Ну так, – с некоторым подобием улыбки сказал Андрей, – се ля ви.
– Вот-вот, – буркнул прораб. – Такова се ля ви, и с каждым днем она селявее… Ну, давай, что ли. Я думаю, минуты хватит.
– Пусть будет полторы, – предложил Андрей. – Для верности.
– Да хоть две, – раздражаясь, проворчал Алябьев, Ему было жарко и неуютно в этом набитом проводами и переключателями кирпичном сарае. Вдруг нестерпимо захотелось в Москву, принять прохладный душ, переодеться в чистое и не спеша пройтись по Садовому и чтобы навстречу непременно попадались улыбчивые длинноногие студенточки, одетые по-летнему легко и фривольно… Скоро, утешил он себя. Уже совсем скоро. Еще один рывок, какая-нибудь неделя тягомотины, допросов, писанины и рассовывания взяток, и вся эта бодяга раз и навсегда закончится. – Давай, милый, давай, – нетерпеливо сказал он Андрею, и Андрей “дал”.
Тугой рубильник громко щелкнул, клацнули, замкнувшись, контакты, и подстанция вдруг ожила, наполнившись низким вибрирующим гулом. Алябьеву показалось, что в воздухе сразу запахло озоном, но это, скорее всего, была лишь иллюзия.
Зато то, что творилось на склоне сопки, там, где стояла дальняя из трех ржавых опор, иллюзией не было. Там раз за разом вспыхивали бледные молнии высоковольтных разрядов, вспухали и таяли белые клубочки дыма и летели во все стороны заметные даже на таком расстоянии снопы оранжевых искр. Опора сверкала огоньками, как новогодняя елка, но даже на таком удалении это сверкание вызывало вовсе не праздничный подъем, а желание куда-то бежать, звонить, спасать и спасаться самому.
Разумеется, Виктор Павлович никуда не побежал. Вместо этого он вынул из кармана трубку сотового телефона, с трудом оторвал взгляд от опоры, где, скорее всего, уже не осталось ничего живого, и принялся колдовать над жидкокристаллическим дисплеем, пытаясь дозвониться до Москвы. Бинокль стоял на краю замусоренного стола, похожий на диковинную спаренную фляжку, в воздухе слоями плавал табачный дым. Растянувшийся на полу сторож напоминал бы мертвеца, если бы храпел немного потише. Похожий на оживший манекен Андрей стоял у распределительного щита, держа руку на рубильнике, и бесстрастно наблюдал за бегом секундной стрелки по циферблату часов. Плотный басовитый гул трансформаторов забивал уши, словно они летели через океан на реактивном самолете, и сквозь этот ровный гул едва пробивались слабые гудки и электронные трели соединений, доносившиеся из прижатой к уху Виктора Павловича трубки.
Наконец там что-то затрещало, как сминаемый целлофан, и искаженный расстоянием голос бросил отрывистое “да”.
– Алябьев беспокоит, – коротко представился Виктор Павлович. – Звоню, как договорились. Объект готов к сдаче. – Он немного послушал, машинально кивая, и со сдерживаемым раздражением сказал:
– Да, да, я же говорю, все готово. Кто, я? Я в порядке. И вовсе я не ору. Слышимость плохая, вот и все.
В это время Андрей потянул на себя рукоятку рубильника. Раздался знакомый клацающий звук, и электрическое гудение, от которого волосы на голове Алябьева, казалось, вставали дыбом, разом смолкло. Голос в трубке сразу же сделался четче. Виктор Павлович бросил на Андрея полный искренней признательности взгляд, принял более свободную позу, привалившись широким задом к краю стола, и переложил трубку в другую руку.
– Да, – сказал он, – все, как договорились. Ну, так ясное же дело! Сколько? А вот за это спасибо! Нет правда, спасибо. Буду должен, да. Ага… Что? – Он вдруг подобрался и снова переложил трубку в другую Руку, словно та вдруг начала жечь ему ладонь. Его взгляд против воли метнулся в сторону Андрея, скользнул по его бесстрастному лицу и начал бесцельно блуждать по стенам. – Зачем это? Не понимаю… – Он замолчал, вслушиваясь в то, что говорил голос из миниатюрного черного наушника. Брови его при этом непрерывно шевелились, сползаясь к переносице, пока не слились в одну ломаную линию, выражавшую крайнюю степень неудовольствия и даже тревоги. – Ну да, да, конечно, не мое, – сказал он, беря тоном ниже. – Как это у работяг говорится: “Я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак…” А только… Ну да, конечно. Виноват. Сморозил. Даю.
Он протянул трубку Андрею и, пожав плечами, удивленно сказал:
– Тебя.
Водитель взял трубку, которая почти целиком утонула в его лопатообразной ладони, и приложил ее к раздавленному в какой-то давней потасовке уху. Виктору Павловичу, в свое время не раз выходившему на борцовский ковер, уже приходилось видеть такие уши. У многих старых борцов были такие, а еще у боксеров и вообще у тех людей, которым в жизни приходилось часто получать по морде и давать сдачи.
– Слушаю, – сказал Андрей.
Виктор Павлович с безразличным видом отвернулся к окну, но не утерпел – снова обернулся и стал наблюдать за тем, как Андрей слушает, борясь с растущей где-то в глубине души тревогой. Что это еще за фокусы? Что у них за дела, о которых ему, прорабу Алябьеву, ключевой фигуре всей операции, не полагается знать? И не ошибался ли он все это время, полагая себя ключевой фигурой?
Впрочем, пытаться прочесть что бы то ни было по лицу Андрея было абсолютно безнадежной затеей – оно оставалось неподвижным и непроницаемым, как кирпичная стена. После “слушаю” он сказал только “да” в самом конце разговора, после чего сложил трубку, убрал антенну и вернул телефон Виктору Павловичу.
– Ну, – сказал Виктор Павлович, стараясь говорить легко и безразлично и понимая, что толку все равно не будет никакого – хоть смейся, хоть кричи, хоть бейся головой о стену: не скажет ничего проклятый костолом, нипочем не скажет, – как поговорили?
– Нормально, – как и ожидал Алябьев, ответил водитель. – Без базара.
– Ловко у вас получилось, – подавив вздох разочарования, сказал Виктор Павлович. – С одной стороны, поговорили, побазарили то есть, а с другой, оказывается, обошлось без базара. Что он хоть сказал-то?
Задав этот далеко не праздный, но от этого не менее неуместный вопрос, он слегка поджался, почти уверенный, что вот сейчас Андрей вслед за всемогущим руководством резанет ему прямо в глаза: не твое, мол, дело, и не суй свой нос, куда не ведено, – но водитель, вопреки его ожиданиям, не стал хамить, а только слегка виновато развел руками и с неловкой интонацией ответил:
– Так ведь что он скажет? Сами понимаете, Палыч: начальство – оно и есть начальство. Вечно у них все не как у людей, по семь пятниц на неделе, а то и по восемь. Сами не знают, чего хотят, а мы тут отдувайся.
Говоря, он подошел к столу, взял с него бинокль и, продолжая смущенно улыбаться, словно и впрямь чувствовал себя виноватым перед своим временным начальником, убрал дорогостоящую импортную оптику в сумку.
Видя это смущение, Виктор Павлович решил еще немного надавить: смущение смущением, но все эти секреты ему активно не нравились. И потом, несмотря на смущение и звучавшие в голосе извиняющиеся нотки, этот мордоворот ухитрился-таки ничего ему не сказать, то есть, иными словами, послал подальше так же откровенно, как если бы просто обложил Виктора Павловича матом.
– Ну а все-таки? – продолжал настаивать прораб. – Ты извини, что я так пристаю, но ведь интересно же! Что это у вас с ним за дела такие, про которые мне ничего не известно?
– Да нет у нас никаких особенных дел, – рассеянно откликнулся Андрей. Он копался обеими руками в поставленной на стол сумке – что-то перекладывал там, утрамбовывал или, наоборот, пытался достать и никак не мог, – и разговаривал, не поднимая головы. – И секретов никаких нету. Что сказал, что сказал… Ну, поздравил с успешным завершением этого гнилого дела. – Да, и еще просил передать вам одну вещь. Сказал, что вы поймете, о чем речь.
– Ну? – подавшись вперед от нетерпения, поторопил его Алябьев.
– Он велел сказать, – заговорил Андрей, медленно выпрямляясь и вынимая руки из сумки, – что с этой минуты я начальник, а вы, – ну, сами понимаете.
Виктор Павлович действительно все понял. Оставалось только сожалеть о том, что понимание пришло к нему так поздно. Хотя и не дурак, стреляный, казалось бы, воробей – мог, ах, мог бы сообразить! Ведь все с самого начала лежало на поверхности, всего-то и оставалось, что сложить два и два да сделать выводы из результатов этой сложной математической операции. А вот поди ж ты, не сумел! Повелся, купился, как пацан, на гнилые базары про дружбу и доверие, про штабеля денежных пачек, про швейцарский банк и пляжи с грудастыми телками! А теперь что же.., теперь только и осталось, что молиться Господу Богу, да только не станет Господь слушать, что там лопочет перетрусивший прораб, только что, считай, собственноручно отправивший к нему на побывку почти три десятка душ. Занят, небось, Господь, гостей встречает, в бороде чешет: решает, что с ними делать, куда определить. С одной стороны, ну подонки же, самое место им в пекле, прямо посередке, где пожарче. А с другой, как ни крути, смерть они приняли мученическую, а за это, говорят, все грехи с человека долой. Вот и чешется Вседержитель, голову ломает. Ну, с ним-то, с Алябьевым, у него проблем не будет – вилы в бок и на сковородку без лишних разговоров. Без базара, в натуре…
«Вот будет хохма, – подумал Виктор Павлович, глядя в ствол пистолета, который Андрей вынул из сумки и теперь держал перед собой, направив его в лоб собеседнику, – если весь этот лепет про загробную жизнь на самом деле правда. Ведь они, наверное, меня там поджидают – все двадцать пять человек. И все, что характерно, ждут не дождутся, чтобы сказать мне пару ласковых…»
– Постой, – сказал он, – погоди, Андрюха. Ну что ты торопишься, как голый трахаться? Давай потолкуем. Можно же договориться!
– Извините, Виктор Палыч, – со своей всегдашней вежливостью перебил его водитель. – Толковать с вами действительно одно удовольствие, но я и в самом деле тороплюсь. Мне сегодня еще многое надо успеть. Зато вы теперь свободны. Отдыхайте, Виктор Палыч.
– Да погоди! – все еще не в силах поверить, что для него действительно все кончено, воскликнул Алябьев.
Он хотел сказать еще что-то, посулить, попросить, может быть, даже опуститься на колени перед этим подонком с перебитым носом, но Андрей не дал ему на это времени. Его голова медленно качнулась из стороны в сторону в отрицательном жесте, и сразу же звонко бахнул выстрел.
Пуля ударила Алябьева в лицо – прямиком в то место, где его густые прокуренные усы были разделены надвое аккуратным пробором. Раздробив верхнюю челюсть, она легко прошила мягкое небо, с завидной точностью разнесла вдребезги позвонок, на выходе разорвала в клочья мозжечок и, растратив по дороге почти всю убойную силу, с жалобным звоном разбила оконное стекло.
Грузное тело прораба ударилось о подоконник и тяжело сползло на пол под разбитым окном. Уцелевшие стекла были густо забрызганы красным, кровь струилась из приоткрытого рта Алябьева густым неторопливым потоком, в котором неприятно белели какие-то комки. Невидящие глаза прораба смотрели на убийцу без всякого выражения – не было в них ни немого укора, ни страха, ни боли, ни обещания отомстить – ничего, кроме тусклой стеклянной пустоты, словно и не глаза это были, а пара тусклых алюминиевых пуговиц.
Андрей подошел к трупу, поискал под подбородком пульс, которого там, разумеется, не было, удовлетворенно кивнул и присел над сладко похрапывающим Митяем. Он взял пистолет за ствол обтянутыми хлопчатобумажной перчаткой пальцами, вложил его в руку сторожа и с силой сомкнул безвольно обмякшую кисть вокруг теплой рубчатой рукоятки. После этого он небрежно швырнул пистолет на стол рядом с водочными бутылками, в последний раз огляделся, убеждаясь в том, что все выглядит вполне логично, забросил на плечо ремень сумки и торопливо вышел из аппаратной – у него действительно было очень много незавершенных дел.
Глава 3
Он шевельнулся, гася сигарету в специально захваченном для этой цели спичечном коробке, и Андрей немедленно повернул к нему голову. Алябьев молча протянул руку, и водитель так же молча вынул из сумки, расчехлил и подал ему полевой бинокль с двенадцатикратным увеличением.
Виктор Павлович поднес бинокль к глазам и навел его на самую дальнюю из трех опор, которые еще не были окрашены в идиотский серебристый цвет. Эта опора его беспокоила. Маляры – это все-таки не монтажники, им совершенно ни к чему хвататься за провода. Правда, Андрей ночью ездил к опоре и сказал, что все будет в порядке, но ведь он мог и ошибиться. Все-таки он водитель, а не электрик. Или электрик тоже? По совместительству…
Он повел биноклем и увидел сначала тупоносый грузовик с затянутым линялым драным тентом кузовом, а потом и работяг, которые уже все до единого забрались на опору и даже, кажется, успели приступить к работе. Это, между прочим, было самым уязвимым местом в плане: Алябьев очень сомневался, что в его отсутствие эти дармоеды закончат обеденный перерыв вовремя. Он даже оторвался от бинокля, чтобы бросить недоумевающий взгляд на часы: ему вдруг показалось, что он что-то напутал, и сейчас не второй час, а, как минимум, четвертый. Но надежно защищенные толстым граненым стеклом стрелки японских кварцевых часов показывали семнадцать минут второго. “Даже не верится, – подумал Алябьев. – Что это с ними со всеми стряслось? Водка в магазине кончилась, что ли?"
Он опустил бинокль и повернулся к Андрею.
– Ну что, брат, – сказал он, – пожалуй, пора. Знал бы ты, как они все мне осточертели.
– Ну так ведь уже все, – сказал Андрей, поправляя на руках хлопчатобумажные перчатки. – Кончилась ваша каторга, Виктор Палыч.
– Одна кончилась, другая начинается, – проворчал Алябьев.
– Ну так, – с некоторым подобием улыбки сказал Андрей, – се ля ви.
– Вот-вот, – буркнул прораб. – Такова се ля ви, и с каждым днем она селявее… Ну, давай, что ли. Я думаю, минуты хватит.
– Пусть будет полторы, – предложил Андрей. – Для верности.
– Да хоть две, – раздражаясь, проворчал Алябьев, Ему было жарко и неуютно в этом набитом проводами и переключателями кирпичном сарае. Вдруг нестерпимо захотелось в Москву, принять прохладный душ, переодеться в чистое и не спеша пройтись по Садовому и чтобы навстречу непременно попадались улыбчивые длинноногие студенточки, одетые по-летнему легко и фривольно… Скоро, утешил он себя. Уже совсем скоро. Еще один рывок, какая-нибудь неделя тягомотины, допросов, писанины и рассовывания взяток, и вся эта бодяга раз и навсегда закончится. – Давай, милый, давай, – нетерпеливо сказал он Андрею, и Андрей “дал”.
Тугой рубильник громко щелкнул, клацнули, замкнувшись, контакты, и подстанция вдруг ожила, наполнившись низким вибрирующим гулом. Алябьеву показалось, что в воздухе сразу запахло озоном, но это, скорее всего, была лишь иллюзия.
Зато то, что творилось на склоне сопки, там, где стояла дальняя из трех ржавых опор, иллюзией не было. Там раз за разом вспыхивали бледные молнии высоковольтных разрядов, вспухали и таяли белые клубочки дыма и летели во все стороны заметные даже на таком расстоянии снопы оранжевых искр. Опора сверкала огоньками, как новогодняя елка, но даже на таком удалении это сверкание вызывало вовсе не праздничный подъем, а желание куда-то бежать, звонить, спасать и спасаться самому.
Разумеется, Виктор Павлович никуда не побежал. Вместо этого он вынул из кармана трубку сотового телефона, с трудом оторвал взгляд от опоры, где, скорее всего, уже не осталось ничего живого, и принялся колдовать над жидкокристаллическим дисплеем, пытаясь дозвониться до Москвы. Бинокль стоял на краю замусоренного стола, похожий на диковинную спаренную фляжку, в воздухе слоями плавал табачный дым. Растянувшийся на полу сторож напоминал бы мертвеца, если бы храпел немного потише. Похожий на оживший манекен Андрей стоял у распределительного щита, держа руку на рубильнике, и бесстрастно наблюдал за бегом секундной стрелки по циферблату часов. Плотный басовитый гул трансформаторов забивал уши, словно они летели через океан на реактивном самолете, и сквозь этот ровный гул едва пробивались слабые гудки и электронные трели соединений, доносившиеся из прижатой к уху Виктора Павловича трубки.
Наконец там что-то затрещало, как сминаемый целлофан, и искаженный расстоянием голос бросил отрывистое “да”.
– Алябьев беспокоит, – коротко представился Виктор Павлович. – Звоню, как договорились. Объект готов к сдаче. – Он немного послушал, машинально кивая, и со сдерживаемым раздражением сказал:
– Да, да, я же говорю, все готово. Кто, я? Я в порядке. И вовсе я не ору. Слышимость плохая, вот и все.
В это время Андрей потянул на себя рукоятку рубильника. Раздался знакомый клацающий звук, и электрическое гудение, от которого волосы на голове Алябьева, казалось, вставали дыбом, разом смолкло. Голос в трубке сразу же сделался четче. Виктор Павлович бросил на Андрея полный искренней признательности взгляд, принял более свободную позу, привалившись широким задом к краю стола, и переложил трубку в другую руку.
– Да, – сказал он, – все, как договорились. Ну, так ясное же дело! Сколько? А вот за это спасибо! Нет правда, спасибо. Буду должен, да. Ага… Что? – Он вдруг подобрался и снова переложил трубку в другую Руку, словно та вдруг начала жечь ему ладонь. Его взгляд против воли метнулся в сторону Андрея, скользнул по его бесстрастному лицу и начал бесцельно блуждать по стенам. – Зачем это? Не понимаю… – Он замолчал, вслушиваясь в то, что говорил голос из миниатюрного черного наушника. Брови его при этом непрерывно шевелились, сползаясь к переносице, пока не слились в одну ломаную линию, выражавшую крайнюю степень неудовольствия и даже тревоги. – Ну да, да, конечно, не мое, – сказал он, беря тоном ниже. – Как это у работяг говорится: “Я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак…” А только… Ну да, конечно. Виноват. Сморозил. Даю.
Он протянул трубку Андрею и, пожав плечами, удивленно сказал:
– Тебя.
Водитель взял трубку, которая почти целиком утонула в его лопатообразной ладони, и приложил ее к раздавленному в какой-то давней потасовке уху. Виктору Павловичу, в свое время не раз выходившему на борцовский ковер, уже приходилось видеть такие уши. У многих старых борцов были такие, а еще у боксеров и вообще у тех людей, которым в жизни приходилось часто получать по морде и давать сдачи.
– Слушаю, – сказал Андрей.
Виктор Павлович с безразличным видом отвернулся к окну, но не утерпел – снова обернулся и стал наблюдать за тем, как Андрей слушает, борясь с растущей где-то в глубине души тревогой. Что это еще за фокусы? Что у них за дела, о которых ему, прорабу Алябьеву, ключевой фигуре всей операции, не полагается знать? И не ошибался ли он все это время, полагая себя ключевой фигурой?
Впрочем, пытаться прочесть что бы то ни было по лицу Андрея было абсолютно безнадежной затеей – оно оставалось неподвижным и непроницаемым, как кирпичная стена. После “слушаю” он сказал только “да” в самом конце разговора, после чего сложил трубку, убрал антенну и вернул телефон Виктору Павловичу.
– Ну, – сказал Виктор Павлович, стараясь говорить легко и безразлично и понимая, что толку все равно не будет никакого – хоть смейся, хоть кричи, хоть бейся головой о стену: не скажет ничего проклятый костолом, нипочем не скажет, – как поговорили?
– Нормально, – как и ожидал Алябьев, ответил водитель. – Без базара.
– Ловко у вас получилось, – подавив вздох разочарования, сказал Виктор Павлович. – С одной стороны, поговорили, побазарили то есть, а с другой, оказывается, обошлось без базара. Что он хоть сказал-то?
Задав этот далеко не праздный, но от этого не менее неуместный вопрос, он слегка поджался, почти уверенный, что вот сейчас Андрей вслед за всемогущим руководством резанет ему прямо в глаза: не твое, мол, дело, и не суй свой нос, куда не ведено, – но водитель, вопреки его ожиданиям, не стал хамить, а только слегка виновато развел руками и с неловкой интонацией ответил:
– Так ведь что он скажет? Сами понимаете, Палыч: начальство – оно и есть начальство. Вечно у них все не как у людей, по семь пятниц на неделе, а то и по восемь. Сами не знают, чего хотят, а мы тут отдувайся.
Говоря, он подошел к столу, взял с него бинокль и, продолжая смущенно улыбаться, словно и впрямь чувствовал себя виноватым перед своим временным начальником, убрал дорогостоящую импортную оптику в сумку.
Видя это смущение, Виктор Павлович решил еще немного надавить: смущение смущением, но все эти секреты ему активно не нравились. И потом, несмотря на смущение и звучавшие в голосе извиняющиеся нотки, этот мордоворот ухитрился-таки ничего ему не сказать, то есть, иными словами, послал подальше так же откровенно, как если бы просто обложил Виктора Павловича матом.
– Ну а все-таки? – продолжал настаивать прораб. – Ты извини, что я так пристаю, но ведь интересно же! Что это у вас с ним за дела такие, про которые мне ничего не известно?
– Да нет у нас никаких особенных дел, – рассеянно откликнулся Андрей. Он копался обеими руками в поставленной на стол сумке – что-то перекладывал там, утрамбовывал или, наоборот, пытался достать и никак не мог, – и разговаривал, не поднимая головы. – И секретов никаких нету. Что сказал, что сказал… Ну, поздравил с успешным завершением этого гнилого дела. – Да, и еще просил передать вам одну вещь. Сказал, что вы поймете, о чем речь.
– Ну? – подавшись вперед от нетерпения, поторопил его Алябьев.
– Он велел сказать, – заговорил Андрей, медленно выпрямляясь и вынимая руки из сумки, – что с этой минуты я начальник, а вы, – ну, сами понимаете.
Виктор Павлович действительно все понял. Оставалось только сожалеть о том, что понимание пришло к нему так поздно. Хотя и не дурак, стреляный, казалось бы, воробей – мог, ах, мог бы сообразить! Ведь все с самого начала лежало на поверхности, всего-то и оставалось, что сложить два и два да сделать выводы из результатов этой сложной математической операции. А вот поди ж ты, не сумел! Повелся, купился, как пацан, на гнилые базары про дружбу и доверие, про штабеля денежных пачек, про швейцарский банк и пляжи с грудастыми телками! А теперь что же.., теперь только и осталось, что молиться Господу Богу, да только не станет Господь слушать, что там лопочет перетрусивший прораб, только что, считай, собственноручно отправивший к нему на побывку почти три десятка душ. Занят, небось, Господь, гостей встречает, в бороде чешет: решает, что с ними делать, куда определить. С одной стороны, ну подонки же, самое место им в пекле, прямо посередке, где пожарче. А с другой, как ни крути, смерть они приняли мученическую, а за это, говорят, все грехи с человека долой. Вот и чешется Вседержитель, голову ломает. Ну, с ним-то, с Алябьевым, у него проблем не будет – вилы в бок и на сковородку без лишних разговоров. Без базара, в натуре…
«Вот будет хохма, – подумал Виктор Павлович, глядя в ствол пистолета, который Андрей вынул из сумки и теперь держал перед собой, направив его в лоб собеседнику, – если весь этот лепет про загробную жизнь на самом деле правда. Ведь они, наверное, меня там поджидают – все двадцать пять человек. И все, что характерно, ждут не дождутся, чтобы сказать мне пару ласковых…»
– Постой, – сказал он, – погоди, Андрюха. Ну что ты торопишься, как голый трахаться? Давай потолкуем. Можно же договориться!
– Извините, Виктор Палыч, – со своей всегдашней вежливостью перебил его водитель. – Толковать с вами действительно одно удовольствие, но я и в самом деле тороплюсь. Мне сегодня еще многое надо успеть. Зато вы теперь свободны. Отдыхайте, Виктор Палыч.
– Да погоди! – все еще не в силах поверить, что для него действительно все кончено, воскликнул Алябьев.
Он хотел сказать еще что-то, посулить, попросить, может быть, даже опуститься на колени перед этим подонком с перебитым носом, но Андрей не дал ему на это времени. Его голова медленно качнулась из стороны в сторону в отрицательном жесте, и сразу же звонко бахнул выстрел.
Пуля ударила Алябьева в лицо – прямиком в то место, где его густые прокуренные усы были разделены надвое аккуратным пробором. Раздробив верхнюю челюсть, она легко прошила мягкое небо, с завидной точностью разнесла вдребезги позвонок, на выходе разорвала в клочья мозжечок и, растратив по дороге почти всю убойную силу, с жалобным звоном разбила оконное стекло.
Грузное тело прораба ударилось о подоконник и тяжело сползло на пол под разбитым окном. Уцелевшие стекла были густо забрызганы красным, кровь струилась из приоткрытого рта Алябьева густым неторопливым потоком, в котором неприятно белели какие-то комки. Невидящие глаза прораба смотрели на убийцу без всякого выражения – не было в них ни немого укора, ни страха, ни боли, ни обещания отомстить – ничего, кроме тусклой стеклянной пустоты, словно и не глаза это были, а пара тусклых алюминиевых пуговиц.
Андрей подошел к трупу, поискал под подбородком пульс, которого там, разумеется, не было, удовлетворенно кивнул и присел над сладко похрапывающим Митяем. Он взял пистолет за ствол обтянутыми хлопчатобумажной перчаткой пальцами, вложил его в руку сторожа и с силой сомкнул безвольно обмякшую кисть вокруг теплой рубчатой рукоятки. После этого он небрежно швырнул пистолет на стол рядом с водочными бутылками, в последний раз огляделся, убеждаясь в том, что все выглядит вполне логично, забросил на плечо ремень сумки и торопливо вышел из аппаратной – у него действительно было очень много незавершенных дел.
Глава 3
– Слава тебе, Господи, – в двухсотый, наверное, раз повторил Степан Петрович и криво перекрестился левой рукой. Юрий никак не мог решить, смеяться ему или злиться по поводу вдруг прорезавшейся в звероподобном бородатом бригадире набожности. – Иже.., как это…
– Иже херувимы, – подсказал Юрий, вспомнив любимую кинокомедию.
Бригадир подозрительно покосился на него, мотнул мохнатым булыжником головы и с силой взъерошил бороду растопыренной темной пятерней.
– Да какая, хрен, разница, – легко переходя от неумелого славословия к более привычному богохульству, проворчал он, – херувимы, серафимы… Главное, уберег Господь, хрен ему в глотку – и тебя уберег, и меня, грешного, через тебя опять же.
Юрий промолчал. Спорить со Степаном Петровичем было трудно. Если он говорил правду по поводу причин, заставивших его заняться табелем вместо того, чтобы первым, как обычно, подняться на опору, то жив он остался именно благодаря той красивой оплеухе, которую ему залепил Юрий и с которой началась недавняя свалка. А значит. Бог, дьявол, судьба или просто слепой случай, небывалая комбинация мелких совпадений и вероятностей – да неважно, кто или что! – действительно уберег их обоих от неминуемой гибели.
Юрий не спорил еще и потому, что спорить ему не хотелось. Они со всей возможной скоростью шли по просеке под сверкающими на солнце новенькими проводами, держась проложенной “шестьдесят шестым” колеи и изнемогая от жары и непрерывных атак гнуса. Юрий держался из последних сил, да и то лишь потому, что было неловко показывать свою слабость перед" спутником, который был на два десятка лет старше и уже стоял на пороге настоящей старости. Держаться было тяжело: растянутая нога болела все сильнее, голова кружилась, ныла ушибленная Барабаном кисть, и при каждом шаге взрывался острой болью левый бок. Похоже было на то, что Юрий все-таки расшибся гораздо основательнее, чем ему показалось вначале.
«А чего же ты хотел, – насмешливо сказал он себе, – что же ты думал? Помнится, давным-давно в “Комсомолке”, кажется, была заметка про бывшего десантника, который навернулся с девятого этажа и отделался легким растяжением связок. Так ведь девятый этаж, милый ты мой, Понтя ты мой Филат, это от силы тридцать метров. А тридцать метров – это на целых двадцать метров меньше, чем пятьдесят. А ускорение между тем нарастает прямо пропорционально высоте, с которой приходится падать. Если бы не так шумело в голове, можно было бы легко рассчитать, с какой силой я воткнулся в родную планету. А приложился я очень даже прилично. И это ясно без всяких вычислений…»
Он остановился и сел прямо там, где стоял. Сил не осталось совсем, и идея добраться до опоры, которую красили маляры, теперь казалась ему не стоящей выеденного яйца и такой же безумной, как попытка добраться пешком до Луны. Продолжавший сыпать молитвами вперемежку с отборными ругательствами Петрович по инерции проскочил вперед метра на три, тоже остановился и повернул к Юрию потную, перекошенную от переживаний волосатую физиономию, на которой медленно проступило удивленное выражение. В ответ на его невысказанный вопрос Юрий сообщил ему свои соображения относительно целесообразности предпринятого ими путешествия, обессилел от этого еще больше и тихонько лег на спину.
– Ты Иди, Петрович, – сказал он. – Я тут полежу минуток десять-пятнадцать и догоню. А может, и не догоню, – добавил он после короткого раздумья.
– Ага, – в тон ему проворчал Петрович. – Может, догоню, а может, и подохну потихоньку. Так, что ли?
– Н-ну, примерно так, – неуверенно откликнулся Юрий, глядя в перечеркнутое блестящими нитками проводов голубое небо. За эти три месяца провода опостылели ему невообразимо, а после сегодняшнего, с позволения сказать, инцидента смотреть на них и вовсе было выше человеческих сил. Юрия затошнило, и он тяжело, с усилием повернулся на правый бок, чтобы не захлебнуться, если съеденная за обедом пшенка решит все-таки подышать свежим воздухом.
Он увидел прямо перед своим лицом рыжий кирзовый говнодав сорок седьмого размера и понял, что Петрович никуда не ушел, а сидит над ним на корточках.
– Переломы есть? – озабоченно спросил Петрович.
– Да хрен его знает, – лениво ворочая языком, ответил Юрий. – Кажется, нету. Просто шмякнулся, как.., как жаба. Голова кружится, а так – ничего, жить можно.
– Полета метров, – озабоченно пробормотал Петрович себе в бороду. – Шмякнулся он… От тебя, ежели по уму, мешок с костями должен был остаться, а у тебя, видишь ты, голова кружится.
– А у меня все не как у людей, – пожаловался Юрий. – Причем всю жизнь.
– Это ты мне не рассказывай, – стаскивая с его правой ноги сапог, проворчал Петрович, – Мы тут все такие.., были. Было бы у тебя все как у людей, сидел бы ты сейчас в Москве, а не валялся бы тут, как беглый зека. Эх, – закряхтел он, размотав портянку и стащив с распухшей ступни носок, – нога-то у тебя, брат!.. Никуда ты с такой ногой не дойдешь, это факт. И на горбу мне тебя не дотащить. Чего же делать-то?
Продолжая вздыхать, кряхтеть, поминать Господа Бога и беззлобно материться, он разодрал портянку на длинные лоскуты и принялся туго бинтовать ими распухшую лодыжку Юрия. Это получалось у него неожиданно ловко. Руки у Петровича были сильные, ухватистые, и действовал он ими аккуратно, хотя и без лишней деликатности, словно управлялся не с человеческой ногой, а с лошадиной или вовсе с поврежденной ножкой какого-нибудь табурета. Это было довольно болезненно, и Юрий в течение нескольких секунд предавался буржуазной роскоши: лежал на боку, тихонечко постанывал сквозь стиснутые зубы и жалел себя. Потом он решил, что нежиться, пожалуй, хватит, сосредоточился и сел, упираясь руками в песок у себя за спиной.
Только теперь он заметил, что из кармана засаленной брезентовой робы, болтавшейся на костлявых плечах Петровича, предательски поблескивая, выглядывает бутылочное горлышко.
– Ага, – сказал он, – лекарство! Ты, значит, эвакуировался без паники, а? Отступление должно быть упорядоченным и планомерным, так? Орел, Петрович, орел! Может, поделишься с инвалидом?
– Так это… – смутился бригадир. – Ты же вроде того.., не пьешь.
– Ты хочешь сказать, что на водку я не скидывался? – уточнил Юрий и полез в карман за деньгами. – Ну извини…
– Дурак ты, Понтя, – во второй раз за сегодняшний день сказал бригадир. – Дурак дураком, хоть махаться и навострился. На кой хрен мне твои деньги? Вон она, водяра, в вагончике – пей хоть до упаду… – Он скрипнул зубами. – За упокой… Я ведь что говорю? Не видел я, чтобы ты пил, не приходилось мне как-то такого видеть. Да и сотрясение у тебя. Как бы не развезло. А так – пей, мне этого дерьма не жалко.
Он сорвал с горлышка колпачок желтыми лошадиными зубами и протянул бутылку Юрию. Юрий сделал несколько хороших глотков, обтер горлышко ладонью и вернул бутылку бригадиру. Водка была теплой и отвратительной, но от нее по всему телу быстро разбежалось приятное тепло, и Юрий почувствовал, что тошная муть, в которой тонул мозг, отступает и рассеивается.
– Ото, – с уважением сказал Петрович, разглядывая бутылку, в которой осталось едва ли больше половины содержимого. – А ты, я вижу, не только морды бить умеешь. А мы-то думали, что ты из этих.., из трезвенников-язвенников, в Бога их, в душу и в мать.
– В Афгане мы пили спирт, – зачем-то сообщил Юрий. – Горячий. Котелками.
– А, – равнодушно сказал Петрович, – вон оно что. Афган, значит. То-то же я гляжу… Ну, десантура, чего делать-то будем?
Юрий подвигал ступней, поморщился и стал натягивать сапог. Петрович, не сводя с него внимательных глаз, задрал к небу свою разлохмаченную бородищу, вылил в себя остаток водки – именно вылил, как в раковину умывальника, – крякнул, утерся рукавом и не глядя швырнул бутылку через плечо в лес.
– А что делать? – вставая, сказал Юрий. – Дальше пойдем. До маляров не больше километра, а там машина, да и до поселка оттуда рукой подать.
Они двинулись дальше, увязая в песке и яростно отбиваясь от мошкары. Петрович вынул сигареты и протянул пачку Юрию. Тот отрицательно качнул головой – курить ему сейчас хотелось меньше всего. Петрович нерешительно повертел пачку в руках, вынул из нее сигарету, подумал, скривился и убрал курево обратно в карман.
– А ты ничего мужик, По.., то есть Юрик, – сказал он после долгой паузы. Юрий неопределенно пожал плечами. – Нет, серьезно. Ты, может, решишь: подлизывается, мол, старая падла, чует, что рыльце в пушку… Я тебе на это так отвечу: на хрен ты мне нужен, чтобы к тебе подлизываться? Я ведь тогда, в обед, мог не в воздух шмальнуть, а в тебя. Барабан, между прочим, так и собирался сделать, да я не дал.
– Ну и что? – спросил Юрий – спросил просто так, чтобы не молчать.
– А то, что хороший ты мужик, – заявил бригадир. – А таким здесь делать нечего. Вот и вышло у тебя вроде как несовпадение.
– Да уж, – сказал Юрий. – Несовпадение вышло, это факт. Ты это к чему, Петрович? Учти, целоваться я с тобой все равно не стану.
– Да нужен ты мне! У меня тут мыслишка одна появилась. Про ребят-то, про покойных, я, считай, все знаю, а вот ты – дело другое. Темненький ты, непрозрачный. Да ты не косись, не косись! Я что хочу спросить: семья-то есть у тебя? Ну, жена, детишки?
– Да нет, – ответил Юрий. – Не получилось как-то, не срослось.
– Ага, – сказал Петрович таким тоном, словно Юрий только что подтвердил какую-то его теорию. – А родители?
– Умерли, – коротко ответил Юрий. Этот допрос уже начал ему надоедать.
– О! – сказал Петрович и даже задрал к небу корявый указательный палец. – Вот видишь! Так я и знал!
– Что? – устало спросил Юрий. – Что ты там такое знал?
– А то, – торжествующе объявил Петрович. – Чуял я, что… А ну стой!
Юрий послушно остановился, даже не успев сообразить, в чем, собственно, дело. Они стояли почти на вершине сопки. Впереди, на самом верху, стояла опора, до которой оставалось каких-нибудь двадцать-тридцать метров. Опора сверху донизу сверкала свежей алюминиевой краской, а еще дальше из-за вершины сопки высовывался самый кончик следующей опоры – той самой, которую сегодня должны были покрасить. Негромко шумел верховой ветер, разгоняя гнус и шевеля верхушки кедров. Кроме этого привычного шума, вокруг не раздавалось ни единого звука, и Юрий никак не мог взять в толк, что насторожило Петровича. Он уже открыл рот, чтобы спросить, какого черта они торчат на солнцепеке, как два идиота, но тут до него дошло: вокруг было слишком тихо. Если, бы маляры работали, с этого места уже можно было бы услышать гудение компрессора, голоса – по крайней мере, крики, которыми обмениваются старающиеся перекрыть шипение пульверизаторов работяги, – и прочие шумы, сопутствующие производственному процессу. Но тайга молчала, и теперь, когда до Юрия дошел скрытый смысл этого молчания, ему стало не по себе. Он подобрался, как в разведке, когда линия окопов оставалась позади, и посмотрел на Петровича.
Бригадир был хмур и выглядел озабоченным.
– Не то что-то, – сказал он. – Слишком тихо.
– Иже херувимы, – подсказал Юрий, вспомнив любимую кинокомедию.
Бригадир подозрительно покосился на него, мотнул мохнатым булыжником головы и с силой взъерошил бороду растопыренной темной пятерней.
– Да какая, хрен, разница, – легко переходя от неумелого славословия к более привычному богохульству, проворчал он, – херувимы, серафимы… Главное, уберег Господь, хрен ему в глотку – и тебя уберег, и меня, грешного, через тебя опять же.
Юрий промолчал. Спорить со Степаном Петровичем было трудно. Если он говорил правду по поводу причин, заставивших его заняться табелем вместо того, чтобы первым, как обычно, подняться на опору, то жив он остался именно благодаря той красивой оплеухе, которую ему залепил Юрий и с которой началась недавняя свалка. А значит. Бог, дьявол, судьба или просто слепой случай, небывалая комбинация мелких совпадений и вероятностей – да неважно, кто или что! – действительно уберег их обоих от неминуемой гибели.
Юрий не спорил еще и потому, что спорить ему не хотелось. Они со всей возможной скоростью шли по просеке под сверкающими на солнце новенькими проводами, держась проложенной “шестьдесят шестым” колеи и изнемогая от жары и непрерывных атак гнуса. Юрий держался из последних сил, да и то лишь потому, что было неловко показывать свою слабость перед" спутником, который был на два десятка лет старше и уже стоял на пороге настоящей старости. Держаться было тяжело: растянутая нога болела все сильнее, голова кружилась, ныла ушибленная Барабаном кисть, и при каждом шаге взрывался острой болью левый бок. Похоже было на то, что Юрий все-таки расшибся гораздо основательнее, чем ему показалось вначале.
«А чего же ты хотел, – насмешливо сказал он себе, – что же ты думал? Помнится, давным-давно в “Комсомолке”, кажется, была заметка про бывшего десантника, который навернулся с девятого этажа и отделался легким растяжением связок. Так ведь девятый этаж, милый ты мой, Понтя ты мой Филат, это от силы тридцать метров. А тридцать метров – это на целых двадцать метров меньше, чем пятьдесят. А ускорение между тем нарастает прямо пропорционально высоте, с которой приходится падать. Если бы не так шумело в голове, можно было бы легко рассчитать, с какой силой я воткнулся в родную планету. А приложился я очень даже прилично. И это ясно без всяких вычислений…»
Он остановился и сел прямо там, где стоял. Сил не осталось совсем, и идея добраться до опоры, которую красили маляры, теперь казалась ему не стоящей выеденного яйца и такой же безумной, как попытка добраться пешком до Луны. Продолжавший сыпать молитвами вперемежку с отборными ругательствами Петрович по инерции проскочил вперед метра на три, тоже остановился и повернул к Юрию потную, перекошенную от переживаний волосатую физиономию, на которой медленно проступило удивленное выражение. В ответ на его невысказанный вопрос Юрий сообщил ему свои соображения относительно целесообразности предпринятого ими путешествия, обессилел от этого еще больше и тихонько лег на спину.
– Ты Иди, Петрович, – сказал он. – Я тут полежу минуток десять-пятнадцать и догоню. А может, и не догоню, – добавил он после короткого раздумья.
– Ага, – в тон ему проворчал Петрович. – Может, догоню, а может, и подохну потихоньку. Так, что ли?
– Н-ну, примерно так, – неуверенно откликнулся Юрий, глядя в перечеркнутое блестящими нитками проводов голубое небо. За эти три месяца провода опостылели ему невообразимо, а после сегодняшнего, с позволения сказать, инцидента смотреть на них и вовсе было выше человеческих сил. Юрия затошнило, и он тяжело, с усилием повернулся на правый бок, чтобы не захлебнуться, если съеденная за обедом пшенка решит все-таки подышать свежим воздухом.
Он увидел прямо перед своим лицом рыжий кирзовый говнодав сорок седьмого размера и понял, что Петрович никуда не ушел, а сидит над ним на корточках.
– Переломы есть? – озабоченно спросил Петрович.
– Да хрен его знает, – лениво ворочая языком, ответил Юрий. – Кажется, нету. Просто шмякнулся, как.., как жаба. Голова кружится, а так – ничего, жить можно.
– Полета метров, – озабоченно пробормотал Петрович себе в бороду. – Шмякнулся он… От тебя, ежели по уму, мешок с костями должен был остаться, а у тебя, видишь ты, голова кружится.
– А у меня все не как у людей, – пожаловался Юрий. – Причем всю жизнь.
– Это ты мне не рассказывай, – стаскивая с его правой ноги сапог, проворчал Петрович, – Мы тут все такие.., были. Было бы у тебя все как у людей, сидел бы ты сейчас в Москве, а не валялся бы тут, как беглый зека. Эх, – закряхтел он, размотав портянку и стащив с распухшей ступни носок, – нога-то у тебя, брат!.. Никуда ты с такой ногой не дойдешь, это факт. И на горбу мне тебя не дотащить. Чего же делать-то?
Продолжая вздыхать, кряхтеть, поминать Господа Бога и беззлобно материться, он разодрал портянку на длинные лоскуты и принялся туго бинтовать ими распухшую лодыжку Юрия. Это получалось у него неожиданно ловко. Руки у Петровича были сильные, ухватистые, и действовал он ими аккуратно, хотя и без лишней деликатности, словно управлялся не с человеческой ногой, а с лошадиной или вовсе с поврежденной ножкой какого-нибудь табурета. Это было довольно болезненно, и Юрий в течение нескольких секунд предавался буржуазной роскоши: лежал на боку, тихонечко постанывал сквозь стиснутые зубы и жалел себя. Потом он решил, что нежиться, пожалуй, хватит, сосредоточился и сел, упираясь руками в песок у себя за спиной.
Только теперь он заметил, что из кармана засаленной брезентовой робы, болтавшейся на костлявых плечах Петровича, предательски поблескивая, выглядывает бутылочное горлышко.
– Ага, – сказал он, – лекарство! Ты, значит, эвакуировался без паники, а? Отступление должно быть упорядоченным и планомерным, так? Орел, Петрович, орел! Может, поделишься с инвалидом?
– Так это… – смутился бригадир. – Ты же вроде того.., не пьешь.
– Ты хочешь сказать, что на водку я не скидывался? – уточнил Юрий и полез в карман за деньгами. – Ну извини…
– Дурак ты, Понтя, – во второй раз за сегодняшний день сказал бригадир. – Дурак дураком, хоть махаться и навострился. На кой хрен мне твои деньги? Вон она, водяра, в вагончике – пей хоть до упаду… – Он скрипнул зубами. – За упокой… Я ведь что говорю? Не видел я, чтобы ты пил, не приходилось мне как-то такого видеть. Да и сотрясение у тебя. Как бы не развезло. А так – пей, мне этого дерьма не жалко.
Он сорвал с горлышка колпачок желтыми лошадиными зубами и протянул бутылку Юрию. Юрий сделал несколько хороших глотков, обтер горлышко ладонью и вернул бутылку бригадиру. Водка была теплой и отвратительной, но от нее по всему телу быстро разбежалось приятное тепло, и Юрий почувствовал, что тошная муть, в которой тонул мозг, отступает и рассеивается.
– Ото, – с уважением сказал Петрович, разглядывая бутылку, в которой осталось едва ли больше половины содержимого. – А ты, я вижу, не только морды бить умеешь. А мы-то думали, что ты из этих.., из трезвенников-язвенников, в Бога их, в душу и в мать.
– В Афгане мы пили спирт, – зачем-то сообщил Юрий. – Горячий. Котелками.
– А, – равнодушно сказал Петрович, – вон оно что. Афган, значит. То-то же я гляжу… Ну, десантура, чего делать-то будем?
Юрий подвигал ступней, поморщился и стал натягивать сапог. Петрович, не сводя с него внимательных глаз, задрал к небу свою разлохмаченную бородищу, вылил в себя остаток водки – именно вылил, как в раковину умывальника, – крякнул, утерся рукавом и не глядя швырнул бутылку через плечо в лес.
– А что делать? – вставая, сказал Юрий. – Дальше пойдем. До маляров не больше километра, а там машина, да и до поселка оттуда рукой подать.
Они двинулись дальше, увязая в песке и яростно отбиваясь от мошкары. Петрович вынул сигареты и протянул пачку Юрию. Тот отрицательно качнул головой – курить ему сейчас хотелось меньше всего. Петрович нерешительно повертел пачку в руках, вынул из нее сигарету, подумал, скривился и убрал курево обратно в карман.
– А ты ничего мужик, По.., то есть Юрик, – сказал он после долгой паузы. Юрий неопределенно пожал плечами. – Нет, серьезно. Ты, может, решишь: подлизывается, мол, старая падла, чует, что рыльце в пушку… Я тебе на это так отвечу: на хрен ты мне нужен, чтобы к тебе подлизываться? Я ведь тогда, в обед, мог не в воздух шмальнуть, а в тебя. Барабан, между прочим, так и собирался сделать, да я не дал.
– Ну и что? – спросил Юрий – спросил просто так, чтобы не молчать.
– А то, что хороший ты мужик, – заявил бригадир. – А таким здесь делать нечего. Вот и вышло у тебя вроде как несовпадение.
– Да уж, – сказал Юрий. – Несовпадение вышло, это факт. Ты это к чему, Петрович? Учти, целоваться я с тобой все равно не стану.
– Да нужен ты мне! У меня тут мыслишка одна появилась. Про ребят-то, про покойных, я, считай, все знаю, а вот ты – дело другое. Темненький ты, непрозрачный. Да ты не косись, не косись! Я что хочу спросить: семья-то есть у тебя? Ну, жена, детишки?
– Да нет, – ответил Юрий. – Не получилось как-то, не срослось.
– Ага, – сказал Петрович таким тоном, словно Юрий только что подтвердил какую-то его теорию. – А родители?
– Умерли, – коротко ответил Юрий. Этот допрос уже начал ему надоедать.
– О! – сказал Петрович и даже задрал к небу корявый указательный палец. – Вот видишь! Так я и знал!
– Что? – устало спросил Юрий. – Что ты там такое знал?
– А то, – торжествующе объявил Петрович. – Чуял я, что… А ну стой!
Юрий послушно остановился, даже не успев сообразить, в чем, собственно, дело. Они стояли почти на вершине сопки. Впереди, на самом верху, стояла опора, до которой оставалось каких-нибудь двадцать-тридцать метров. Опора сверху донизу сверкала свежей алюминиевой краской, а еще дальше из-за вершины сопки высовывался самый кончик следующей опоры – той самой, которую сегодня должны были покрасить. Негромко шумел верховой ветер, разгоняя гнус и шевеля верхушки кедров. Кроме этого привычного шума, вокруг не раздавалось ни единого звука, и Юрий никак не мог взять в толк, что насторожило Петровича. Он уже открыл рот, чтобы спросить, какого черта они торчат на солнцепеке, как два идиота, но тут до него дошло: вокруг было слишком тихо. Если, бы маляры работали, с этого места уже можно было бы услышать гудение компрессора, голоса – по крайней мере, крики, которыми обмениваются старающиеся перекрыть шипение пульверизаторов работяги, – и прочие шумы, сопутствующие производственному процессу. Но тайга молчала, и теперь, когда до Юрия дошел скрытый смысл этого молчания, ему стало не по себе. Он подобрался, как в разведке, когда линия окопов оставалась позади, и посмотрел на Петровича.
Бригадир был хмур и выглядел озабоченным.
– Не то что-то, – сказал он. – Слишком тихо.