Страница:
Никогда не забуду того впечатления, которое произвел на меня Байкал. Поезд наш тихо шел по самому берегу скованного льдом "священного моря", противулежащий берег которого, окаймленный высокими горами, казался таким близким, а на самом деле находился от нас в 80-90 верстах. Жуткая, дикая красота, мертвое и в то же время прекрасное царство. И среди этой, скованной льдом пустыни, - извивающаяся по крутому обрыву бесконечная пара рельс скрывающаяся на каждой версте в прорезанных сквозь грандиозные скалы туннелях.
К вечеру мы прибыли на восточный берег Байкала, на станцию Мысовую, откуда начинается Забайкальская дорога.
Через день мы поднялись по красивой петле на перевал Яблонового хребта и поезд наш вошел в длинный туннель, на западном портале которого было написано "к Великому океану", а на восточном - "к Атлантическому океану". Спустившись с Яблонового хребта мы стали приближаться к границам Китая.
В Чите мы узнали из газет об {19} оставлении Мукдена.
Известие это сильно нас удручило.
Наше маленькое общество собралось в купе, отведенное под столовую. Обыкновенно наши обеды протекали шумно и весело. Штабс-капитан Падейский развлекал нас интересной беседой, весельчак Митрофанов острил, Сахаров спорил с доктором, а подпоручики подзадаривали спорящих. На этот раз в столовой царило угрюмое молчание. Даже никогда неунывающий Митрофанов и тот сидел молча, нахохлившись в своем углу. Штабс-капитан нервно курил, а командир с Сахаровым молча чокались и хлопали рюмку за рюмкой.
Доктор не напоминал прапорщику о своем предсказании. Он был также расстроен и, видимо не ожидал, что его пророчество так быстро исполнится.
Только в конце обеда, Сахаров, нагрузившийся по случаю поражения более обыкновенного, не выдержал и, злобно взглянув на Гогина, процедил сквозь зубы;
- Ну что, накаркали? Довольны?
Доктор отмахнулся от него и ничего не ответил. Наш "нигилист" не менее нас чувствовал горечь поражения...
На станции Манджурия нам встретились санитарные поезда, перевозившие раненых из-под Мукдена. Легко раненые выходили на площадки вагонов, их тотчас окружали наши солдаты, расспрашивая о подробностях боя.
Большинство этих раненых были совершенно деморализованы и утверждали, что армия погибла, вся артиллерия оставлена японцам, Куропаткин застрелился, а остатки разбитых полков бегут к Харбину.
Один из раненых офицеров рассказал нам кошмарные подробности отступления от Мукдена. Паника, по его словам, охватила всех, начиная с корпусных командиров и кончая кашеварами. Пехота пробивалась штыками через {20} отступавшие обозы, артиллеристы, спасаясь, рубили постромки, бросая орудия и зарядные ящики, а кавалерия опережала в бегстве пехоту.
Но на вопрос, сохранилась ли хоть часть армии и где она теперь находится, офицер с уверенностью ответил, что наименее деморализованная армия Линевича стягивается к Телину, под которым отступление будет вероятно приостановлено.
Через три дня мы прибыли в Харбин. Здесь царил полный хаос. Все пути на станции были забиты составами с санитарными и интендантскими эшелонами. На одном из тупиков стоял длинный ряд платформ с тяжелыми орудиями, при виде которых мы облегченно вздохнули, полагая, что эти орудия были благополучно вывезены после боя. Но оказалось, что их погрузили и вывезли еще в начале сражения, участия в котором они не приняли.
Вокзал был битком набит "эвакуировавшимися" с фронта офицерами и чиновниками. Было невозможно пробиться к буфету и газетному киоску. Настроение прибывших с фронта было подавленное, они считали войну безнадежно проигранной. Но многочисленные офицеры расположенных в Харбине тыловых учреждений были напротив бодры и уверяли, что никакого разгрома не произошло, а было - заранее предусмотренное отступление. Конечно, каждое отступление сопровождается неизбежными потерями складов и материальной части, но панику разводят лишь бежавшие с фронта трусы.
Потолкавшись на вокзале и поговорив с тыловыми героями, прапорщик наш воспрянул духом и с новой энергией набросился на доктора, который недоумевал, почему нас везут дальше, когда война кончена?
Эшелон наш простоял в Харбине целый день, не получая дальнейшего маршрута.
Только поздно вечером в наш вагон {21} явился комендант станции и передал новое назначение: вместо Мукдена - Гунжулин.
Из железнодорожного указателя (карт у нас не было) мы узнали, что наш конечный пункт находится в 100 верстах к северу от Телина.
Комендант сообщил нам также, что в Гунжулине находится штаб вновь назначенного главнокомандующего генерала Линевича и что части отступивших армий расположены между Телином и Маймакаем.
{22}
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
От Харбина поезд наш снова пополз черепашьим шагом. На каждой станции нас встречали толпы китайцев. В теплых синих кофтах, с неизменными трубками в зубах, они с любопытством посматривали на наши пушки, переговаривались между собой, качали головами и любезно улыбались, когда кто-нибудь из офицеров подходил к ним.
Чумазые китайчата с корзинками, наполненными яйцами и издававшими противный запах бобового масла лепешками шмыгали вокруг вагонов, предлагая свой товар:
- Валоньи яйца, валоньи яйца, китайска лепеска, шибко шанго
- Вишь, вороньи яйца продают, смеялись солдаты, но, желая вступить в разговор с "китаем", покупали у китайчат и яйца и лепешки.
Китайчата бойко говорили на ломанном русском языке, вставляя слова и выражения, которые мы считали чисто китайскими, а китайцы - истинно русскими.
- Луска капитана шибко танго, ипонска капитана - пу шанго (русский офицер хороший, а японский офицер - не хороший) - лебезил перед нашими офицерами старый китаец со слезящимися косыми глазами. После такого предисловия он хотел что-то спросить, но не мог, ибо весь его запас "русских" слов был им исчерпан.
Позже мы узнали, что китайцы приходили на железную дорогу, чтобы выяснить, будут ли русские отступать дальше, или остановятся здесь. Этот вопрос был для них чрезвычайно важен: если русская армия придет сюда, то им надо сниматься с мест, оставлять свои фанзы, бросать необработанными поля и уходить на {23} запад, к границам Монголии, или на восток, в горы. Ибо, к нашему стыду, совместная жизнь русских войск с местным населением оказывалась невозможной. Мы не давали "манзам" (крестьянам) обрабатывать полей, отбирая от них семена для прокорма наших лошадей, а, размещаясь по фанзам, выгоняли из них хозяев. Поэтому китайцы, узнавая о приближении русских, покидали насиженные гнезда и, погрузив на двухколесные арбы весь свой скарб, жен и детей, спешили уйти подальше от названых гостей.
У самого Гунжудина поезд наш был задержан на несколько часов: японский разъезд взорвал небольшой железнодорожный мост на последнем перегоне. Когда путь был исправлен, мы тронулись дальше и к вечеру, на 48-й день путешествия, прибыли по назначению.
Гунжулин - маленькая станция южной ветки Восточно-Китайской дороги стал центром расстроенной после небывалого разгрома полумиллионной армии. Небольшой вокзал, как и в Харбине, был битком набит офицерами, врачами, интендантами и сестрами милосердия. Проникнуть в буфетный зал было немыслимо и офицеры составляли длинную очередь, чтобы добраться до буфета и там закусить окаменелой колбасой или выпить стакан полухолодного мутного чаю.
Через два часа после прибытия эшелон был разгружен, орудия и зарядные ящики - запряжены и, с наступлением сумерок, батарея двинулась со станции на отведенный ей бивак.
Так как все находившиеся вокруг станции казенные здания, домики железнодорожных служащих и казармы пограничников были заняты штабами, канцеляриями и лазаретами, нам пришлось расположиться на ночлег под открытым небом.
Было уже поздно, люди устали. Поэтому, разбив коновязи и установив в "парке" орудия, {24} солдаты разложили костры и расположились вокруг них. Никому не хотелось возиться с расстановкой палаток, которые нужно было доставать из обозных повозок.
Офицеры, кроме командира, оставшегося на станции со своим неизменные спутником Сахаровым, расположились пить чай также вокруг костра. Напившись чаю и завернувшись в бурки, мы, несмотря на сильный холод, быстро заснули. Ночью костер погас, но мы этого не заметили. Проснувшись на рассвете, я понял, почему мне под буркой стало теплее; за ночь выпад снег и покрыл нас толстым пушистым слоем. Взглянув на моих соседей по ночлегу, я увидел огромные кучи снега, из которых подымался пар.
Тому, кто никогда не бывал на маневрах, или в походе, незнакома картина ночного бивака. А картина эта не только оригинальна, но, пожалуй, даже поэтична. Привязанные к коновязям лошади фыркают и громко жуют сено. Иногда какая-нибудь задира, прижав уши, набрасывается на свою соседку и начинает ее кусать. Обиженная таким нападением соседка визжит и брыкается. На шум подбегает дневальный и громкими окликами разгоняет драчунов. Когда возня на коновязи стихает, слышатся приглушенные голоса переговаривающихся дневальных. В ночной тишине отчетливо раздаются шаги совершающего в "парке" обход часового.
С рассветом бивак оживает. Солдаты со смехом борятся друг с другом, чтобы отогреть закоченевшие за ночь руки и ноги, шумно умываются и, вскочив на неоседланных лошадей, отправляются на водопой. Взводные громко покрикивают, стараясь установить порядок, но лошади, также продрогшие за ночь, не слушаются начальства и, распустив хвосты, прыгают ("козлят"), пытаясь сбросить с себя всадников" Но, напрыгавшись и напившись, лошади {25} успокаиваются. Начинается "уборка" - тщательный туалет лошадей, которые ежатся и жмутся от скребниц. Затем раздается команда: "навешивать торбы" (мешки с овсом). Когда лошади напоены, вычищены и накормлены, тогда и солдаты приступают к чаепитию. Офицеры еще спят, и сонные денщики начищают их сапоги и ставят самовары.
Напоив и почистив свою лошадь, я вернулся к нашему костру и в компании с проснувшимся доктором напился горячего чаю. Так начался мой первый день на войне.
В этот же день начали прибывать и другие батареи и вскоре вся наша бригада собралась в Гунжулине.
Целую неделю мы простояли на этом биваке, ожидая дальнейших приказаний. Части отступивших армий все еще не были приведены в порядок. Отдельные роты и полковые обозы искали свои полки, полки не могли найти штабов своих дивизий, а начальники дивизий тщетно пытались узнать в штабе армии, где находятся штабы их корпусов. Некоторые части при отступлении проскочили за Гунжулин, другие остались далеко позади. Уцелевшие дивизионные обозы, полевые госпиталя и артиллерийские парки самовольно располагались в чужих корпусных районах. Приходившие на назначенные им стоянки части требовали очищения захваченных квартир. Происходи ли бесконечные пререкания между начальниками.
У всех участников мукденского сражения были еще свежи в памяти переживания кошмарного отступления и люди, благополучно вышедшие из опасности, охотно делились ими и рассказывали подробности.
На наш бивак часто заходили офицеры расположившейся по соседству с нами 25-й артиллерийской бригады и их рассказы давали нам представление о причинах происшедшей катастрофы. По их словам положение наших армий перед началом боя было вполне удовлетворительное.
{26} У японцев отнюдь не было значительного превосходства в силах. Но японцы удивительно смело и с большим искусством маневрировали, а мы никогда не могли во время парировать их маневров. Целые японские дивизии неизвестно куда исчезали и наши войска стреляли по пустым окопам, а в то же время на наши фланги неожиданно набрасывался вдвое превосходивший нас противник, сбивавший и легко обходивший наши фланги. Наше же маневрирование сводилось к бесцельным переброскам с одного фланга на другой целых корпусов, совершивших за время боя по несколько 60-ти верстных переходов и постоянно опаздывавших на тот участок, где требовалось подкрепление.
Офицеры больше всего осуждали высший командный состав: генералы не проявляли никакой инициативы, ожидали директив из штаба Куропаткина, которые, будучи получены на позициях, уже не соответствовали изменившейся обстановке. Там же, где немногие, к сожалению, начальники проявляли личную инициативу, дело шло хорошо.
Младший командный состав и солдаты до самого конца дрались отлично и отдельные части достойны самых высших похвал. Но, когда обнаружился глубокий обход нашего левого фланга и явилась угроза перерыва железной дороги, начальство растерялось и паника достигла ужасающих размеров. Потерявшие голову люди, стараясь вырваться из охватывавшего их кольца, забыли не только чувство долга и дисциплины, но и присущее каждому человеку сострадание к близким. Каждый думал лишь о собственном спасении. Во время этой, охватившей всех, паники была брошена половина артиллерии и большая часть обозов.
Действия нашей многочисленной конницы были весьма неудовлетворительны. Некоторые {27} казачьи полки отступили чересчур поспешно и еще более усилили панику. А между тем - две конных дивизии могли бы легко задержать преследование японцев и спасти брошенные пушки и обозы.
Под Телином темп японского преследования настолько замедлился, что благодаря энергии некоторых начальников - Церпицкого, Гершельмана и других - многие части оправились и стали вполне боеспособными. Под прикрытием этих частей остатки разбежавшихся корпусов были приведены в порядок и, наконец, армии окончательно остановились на линии Сыпингая (в 60 верстах к югу от Гунжулина). Высланные вперед разъезды могли обнаружить передовые части японцев лишь за станцией Щуанмяуза, в 30 верстах к югу от Сылингая.
{28}
ГЛАВА ПЯТАЯ.
Через несколько дней на бивак явился неожиданно наш новый бригадный командир - генерал Булатов, один из немногих начальников, сохранивший в полном порядке свою часть и не потерявший под Мукденом ни одного орудия"
Новый командир произвел на нашу молодежь самое благоприятное впечатление. Вопреки установившейся традиции, он принял командование не на заранее подготовленном смотру, а запросто, на биваке. Генерал Булатов оказался требовательным, но не придирчивым, строгим, но не резким, был знатоком артиллерийского дела и очень скоро вся бригада стала относиться к нему с искренним уважением.
Вслед затем был получен приказ сняться с бивака и перейти к станции Годзядань, где всей нашей дивизии был отведен квартиро-бивачный район близь деревни Мадиопа.
Во время перехода из Гунжулина в Годзядань поднялся тот отвратительный южный ветер, который в Манджурии дует иногда целые недели, сушит почву и подымает тучи песку, проникающего даже в закрытые чемоданы. Из-за этого ветра переход в 30 верст показался страшно утомительным. Наконец мы все таки добрались до полуразрушенной при отступлении станции Годзядань и, свернув от нее на восток, пришли в назначенную нам Мадиопу.
Деревня оказалась покинутой жителями. Фанзы стояли без оконных рам и дверей: проходившие войска растащили их на топливо. На околице стояла маленькая кумирня и осколки разбитых солдатами глиняных божков валялись на {29} дороге. На перекрестке дорог при въезде в деревню, каким-то чудом уцелели два деревянных гроба, прикрытых цыновками. Китайцы хоронят своих покойников на перекрестках дорог, выставляя гробы на сложенных из камня алтарях. Наши солдаты обыкновенно разбивали гробы, забирая доски на топливо, а кости покойников выкидывали на дорогу.
Разместиться в отведенных нам 12-ти полуразрушенных фанзах бригада не могла. Поэтому фанзы были отданы управлению бригады и командирам батарей, солдаты же разместились по палаткам.
С приходом в Годзядань обнаружилось, что все огромные склады гаоляна и чумизы, заготовленные интендантством еще осенью 1904 года, были сожжены при отступлении. Поэтому расположенные вокруг Годзядани части должны были приобретать фураж собственным попечением. Но заготовка фуража оказалась делом очень трудным: стоял март месяц, поля были еще совершенно голые, в покинутых жителями деревнях не оказалось ни зерна гаоляна, ни снопа чумизной соломы. А между тем привезенные с собой запасы подходили к концу. Пришлось начать фуражировки в ближайших окрестностях.
Обыкновенно наши фуражировки состояли в том, что мы доезжали до первой встречной фанзы и, если крыша на этой фанзе еще уцелела, т. е. не была снята фуражирами других батарей, то полусгнившая солома и гаоляновые стебли быстро разбирались, грузились на повозки и доставлялись в батарею, где эта пародия на корм отдавалась изголодавшимся лошадям. Но с каждым днем приходилось ездить за крышами все дальше и дальше и вскоре вокруг нашего бивака не осталось ни одной целой крыши.
Случалось, что когда солдаты приступали к разборке крыши, появлялся перепуганный китаец и с криком "ломайла" (грабят) бросался {30} защищать свое добро. Вполне признавая права разоряемого нами китайца, мы, тем не менее, были поставлены в необходимость продолжать наш грабеж, ибо не смели вернуться на бивак без фуража. В таких случаях офицер вступал в переговоры с китайцем и давал ему 10-20 рублей. Но большинство хозяев отказывались от денег и видя, что их протесты не помогают, бросали бумажные деньги на землю и удалялись с горькими причитаниями.
Мы сознавали, что разоряем китайцев, но не могли поступать иначе, ибо не могли уморить с голоду наших коней. Правда, можно было бы платить больше за крыши, но батарейные командиры не разрешали: им нужна была экономия.
Главнокомандующий, генерал Линевич, издавал строгие приказы, запрещавшие под угрозой расстрела разорение фанз, кумирен и прочие виды мародерства. Штабные офицеры и адъютанты командующих армиями возмущались грабежами войск. Но - их лошади получали прекрасное интендантское сено и не дохли с голоду.
Чтобы положить конец мародерству, о котором начали писать иностранные корреспонденты, штабы стали высылать патрули полевых жандармов, а от имени главнокомандующего были отпечатаны на китайском языке и расклеены на перекрестках дорог прокламации, в которых говорилось, что в случае самовольного, без согласия хозяина, захвата солдатами фуража и порчи имущества, пострадавшие могут обращаться с жалобами к комендантам корпусных штабов.
Мера эта привела к совершенно непредвиденным результатам. Все настоящие хозяева разбежались, но, узнав о прокламациях Линевича, в покинутых фанзах появились мнимые хозяева безработные "кули" (поденщики), бродячие парикмахеры и другие мошенники. Выгодные для батарейных командиров фуражировки кончились. Теперь фуражиров встречали дежурившие около фанз {31} "хозяева" и запрашивали за крышу по 100 и 150 рублей. Если офицер, бросив китайцу 40 - 50 рублей, приказывал солдатам разбирать крышу, "хозяин" с воплями "ломайло" бросался в ближайший корпусной штаб. Верно изобразив на бумаге замеченный им на погонах фуражиров номер части, он жаловался на произведенный у него грабеж. Штаб отправлял китайца в сопровождении жандарма к командиру части, который и должен был уплатить требуемую "хозяином" сумму.
Начальники дивизий вскоре разъяснили главнокомандующему создавшееся положение, после чего, хотя прокламации и остались висеть на перекрестках дорог, но отданное комендантам распоряжение было отменено. Тогда исчезли и мнимые хозяева.
Вскоре по приходе нашего корпуса в Годзядань был назначен смотр новоприбывшим частям главнокомандующим. Войска построились в поле около станции. Офицеры надели ордена, а солдатам было приказано постричься и побриться.
Генерал Линевич, бодрый старичок, молодцевато сидевший на сибирском маштачке, стал объезжать полки и батареи, здороваясь с войсками.
"Бог в помощь, братцы, в предстоящей вам боевой работе" - прибавлял генерал к обычному приветствию.
Эти слова главнокомандующего были поняты, как намек на предстоящий бой, и сердца молодежи встрепенулись. Мы воспрянули духом и решили, что новый главнокомандующий, опираясь на прибывшие свежие подкрепления, перейдет в решительное наступление и отплатит японцам за пережитый нашей армией позор.
{32}
ГЛАВА ШЕСТАЯ.
Bce крыши вокруг Годзядани были уже съедены, а интендантский фураж из Харбина все еще не приходил. Лошади наши худели и начальство стало серьезно опасаться, что, в случае наступления, батареи не будут в состоянии двинуться с биваков. Тогда командир бригады приказал каждой батарее отправить разведчиков в дальнюю фуражировку, в район Гирина. В этом, отдаленном от позиций, районе не было никаких войсковых частей, китайцы остались на местах, а интендантство заготовок не производило. Следовательно - там должны были быть значительные запасы фуража.
От нашей батареи в эту фуражировку были назначены поручик Митрофанов, я и 15 разведчиков. С нами было отправлено 8 повозок из батарейного обоза.
Когда мы, проехав 20 верст, покинули район биваков нашей армии и углубились в живописные предгорья северной Манджурии, то увидели перед собой совершенно другую страну. Все чаще и чаще стали попадаться обработанные поля, а вместо покинутых населением деревень - обитаемые фанзы и неразрушенные кумирни.
Работавшие на полях китайцы бросали при нашем приближении мотыги и спешили к своим фанзам, где тотчас подымался плач женщин и запрягались арбы. Мы подъезжали к испуганным "манзам" и объясняли им, что едем в Гирин, здесь оставаться не намерены и никого обижать не будем. Манзы вежливо улыбались, подымали вверх большие пальцы рук и говорили, что "капитана шибко шанго", но мало верили нашим миролюбивым заверениям.
{33} На вопрос, имеется ли у них для продажи чумиза (китайское просо", они отрицательно качали головами и показывали руками в сторону Гирина, где, по их словам, было "шибко много чхумиза". А у них в деревне нет ни чумизы, ни гаоляна, ибо здесь недавно проходили хунхузы (разбойники) из шайки Чансолина и "тху тхун ломайло" (все разграбили). В каждой деревне, встречавшейся нам по пути, повторялось то же самое, ни в одном дворе мы не видели ни гаоляновых стеблей, ни снопов чумизной соломы. И всюду жители называли имя того же предводителя хунхузов - Чансолина.
Вскоре мы встретили конный отряд китайских солдат, которым командовал молодой, щеголевато одетый, офицер с синим стеклянным шариком на шапке, что указывало на его высокий чин. По наружному виду китайские солдаты ничем не отличались от "манз", были одеты в такие же рваные кофты, лишь за плечами у них болтались наши русские берданки.
Китайский офицер объяснялся довольно хорошо по-русски. Он сказал нам, что приходится племянником гиринскому дзянь дзюню (губернатору), который послал его преследовать появившихся в этом районе хунхузов, предводительствуемых дерзким и жестоким Чансолином.
- Этот хунхуз, рассказывал нам племянник дзянь дзюня, грабит и богатых и бедных, сжигает прошлогодние запасы гаоляна и чумизы и жестоко расправляется с крестьянами, пытающимися скрыть зерно. Чтобы выведать у упорствующих, где зарыт гаолян (китайцы на зиму зарывают зерно в ямы) Чансолин пытает их, прожигая ладони тонкими чумизными угольками. А, выпытав у упрямца то, что ему нужно, Чансолин сначала выкапывает зерно, а затем "делает кантрами" (рубит голову) хозяину.
Узнав о цели нашей поездки, китайский офицер предложил Митрофанову заехать в импань {34} (усадьбу) его родственника, богатого землевладельца, у которого мы найдем нужный нам фураж. Мы присоединились к китайскому отряду и вскоре подъехали к расположенной в живописном ущелье "импани".
Двор усадьбы китайского помещика был обнесен со всех сторон глинобитной стеной. Посередине двора стояла длинная, разделенная на три комнаты, фанза, вокруг которой находился целый ряд амбаров, хлевов и чуланов" Во дворе возвышались громадные стога гаоляна и чумизной соломы.
Хозяин импани, пожилой и богато одетый китаец, провел нас в чисто прибранную фанзу, стены и под которой были устланы новенькими циновками. Через несколько минут слуги принесли на лакированых подносах угощение: маленькие чашечки с горячей водой, ящик с несколькими сортами сухого чая и другой ящик с печеньем.
После чаепития Митрофанов приступил к делу, быстро сговорился с помещиком и вскоре все наши повозки были нагружены прекрасным зерном и соломой. Поручик, очень довольный результатами фуражировки, хотел было, несмотря на поздний час, двинуться в обратный путь. Но хозяин стал его отговаривать.
- Чансолин, как и все хунхузы, жаден, но труслив. Он никогда не осмелится напасть на вооруженных русских днем, но обязательно попытается ограбить вас ночью.
Так как было уже поздно и нам пришлось бы всю ночь ехать по незнакомым дорогам, то Митрофанов решил последовать совету хозяина и заночевать в импани.
Весь двор был полон скота и загроможден стогами соломы. Поэтому мы оставили наши повозки и лошадей за воротами, где вокруг костра расположились солдаты. А Митрофанова и меня гостеприимный хозяин пригласил на ужин.
{35} Несмотря на наше предубеждение к китайской кухне, ужин этот понравился нам. Блюда, которых было не менее двадцати, подавались на маленьких тарелочках и состояли из цыплят, приправленного соей мяса, различных сортов риса и зелени. Все это было вкусно приготовлено и чисто подано.
Уже совсем стемнело. Мы кончили ужинать и курили, разговаривая с хозяином и его родственником" Вдруг снаружи раздались выстрелы и крики "Чансолин".
К вечеру мы прибыли на восточный берег Байкала, на станцию Мысовую, откуда начинается Забайкальская дорога.
Через день мы поднялись по красивой петле на перевал Яблонового хребта и поезд наш вошел в длинный туннель, на западном портале которого было написано "к Великому океану", а на восточном - "к Атлантическому океану". Спустившись с Яблонового хребта мы стали приближаться к границам Китая.
В Чите мы узнали из газет об {19} оставлении Мукдена.
Известие это сильно нас удручило.
Наше маленькое общество собралось в купе, отведенное под столовую. Обыкновенно наши обеды протекали шумно и весело. Штабс-капитан Падейский развлекал нас интересной беседой, весельчак Митрофанов острил, Сахаров спорил с доктором, а подпоручики подзадаривали спорящих. На этот раз в столовой царило угрюмое молчание. Даже никогда неунывающий Митрофанов и тот сидел молча, нахохлившись в своем углу. Штабс-капитан нервно курил, а командир с Сахаровым молча чокались и хлопали рюмку за рюмкой.
Доктор не напоминал прапорщику о своем предсказании. Он был также расстроен и, видимо не ожидал, что его пророчество так быстро исполнится.
Только в конце обеда, Сахаров, нагрузившийся по случаю поражения более обыкновенного, не выдержал и, злобно взглянув на Гогина, процедил сквозь зубы;
- Ну что, накаркали? Довольны?
Доктор отмахнулся от него и ничего не ответил. Наш "нигилист" не менее нас чувствовал горечь поражения...
На станции Манджурия нам встретились санитарные поезда, перевозившие раненых из-под Мукдена. Легко раненые выходили на площадки вагонов, их тотчас окружали наши солдаты, расспрашивая о подробностях боя.
Большинство этих раненых были совершенно деморализованы и утверждали, что армия погибла, вся артиллерия оставлена японцам, Куропаткин застрелился, а остатки разбитых полков бегут к Харбину.
Один из раненых офицеров рассказал нам кошмарные подробности отступления от Мукдена. Паника, по его словам, охватила всех, начиная с корпусных командиров и кончая кашеварами. Пехота пробивалась штыками через {20} отступавшие обозы, артиллеристы, спасаясь, рубили постромки, бросая орудия и зарядные ящики, а кавалерия опережала в бегстве пехоту.
Но на вопрос, сохранилась ли хоть часть армии и где она теперь находится, офицер с уверенностью ответил, что наименее деморализованная армия Линевича стягивается к Телину, под которым отступление будет вероятно приостановлено.
Через три дня мы прибыли в Харбин. Здесь царил полный хаос. Все пути на станции были забиты составами с санитарными и интендантскими эшелонами. На одном из тупиков стоял длинный ряд платформ с тяжелыми орудиями, при виде которых мы облегченно вздохнули, полагая, что эти орудия были благополучно вывезены после боя. Но оказалось, что их погрузили и вывезли еще в начале сражения, участия в котором они не приняли.
Вокзал был битком набит "эвакуировавшимися" с фронта офицерами и чиновниками. Было невозможно пробиться к буфету и газетному киоску. Настроение прибывших с фронта было подавленное, они считали войну безнадежно проигранной. Но многочисленные офицеры расположенных в Харбине тыловых учреждений были напротив бодры и уверяли, что никакого разгрома не произошло, а было - заранее предусмотренное отступление. Конечно, каждое отступление сопровождается неизбежными потерями складов и материальной части, но панику разводят лишь бежавшие с фронта трусы.
Потолкавшись на вокзале и поговорив с тыловыми героями, прапорщик наш воспрянул духом и с новой энергией набросился на доктора, который недоумевал, почему нас везут дальше, когда война кончена?
Эшелон наш простоял в Харбине целый день, не получая дальнейшего маршрута.
Только поздно вечером в наш вагон {21} явился комендант станции и передал новое назначение: вместо Мукдена - Гунжулин.
Из железнодорожного указателя (карт у нас не было) мы узнали, что наш конечный пункт находится в 100 верстах к северу от Телина.
Комендант сообщил нам также, что в Гунжулине находится штаб вновь назначенного главнокомандующего генерала Линевича и что части отступивших армий расположены между Телином и Маймакаем.
{22}
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
От Харбина поезд наш снова пополз черепашьим шагом. На каждой станции нас встречали толпы китайцев. В теплых синих кофтах, с неизменными трубками в зубах, они с любопытством посматривали на наши пушки, переговаривались между собой, качали головами и любезно улыбались, когда кто-нибудь из офицеров подходил к ним.
Чумазые китайчата с корзинками, наполненными яйцами и издававшими противный запах бобового масла лепешками шмыгали вокруг вагонов, предлагая свой товар:
- Валоньи яйца, валоньи яйца, китайска лепеска, шибко шанго
- Вишь, вороньи яйца продают, смеялись солдаты, но, желая вступить в разговор с "китаем", покупали у китайчат и яйца и лепешки.
Китайчата бойко говорили на ломанном русском языке, вставляя слова и выражения, которые мы считали чисто китайскими, а китайцы - истинно русскими.
- Луска капитана шибко танго, ипонска капитана - пу шанго (русский офицер хороший, а японский офицер - не хороший) - лебезил перед нашими офицерами старый китаец со слезящимися косыми глазами. После такого предисловия он хотел что-то спросить, но не мог, ибо весь его запас "русских" слов был им исчерпан.
Позже мы узнали, что китайцы приходили на железную дорогу, чтобы выяснить, будут ли русские отступать дальше, или остановятся здесь. Этот вопрос был для них чрезвычайно важен: если русская армия придет сюда, то им надо сниматься с мест, оставлять свои фанзы, бросать необработанными поля и уходить на {23} запад, к границам Монголии, или на восток, в горы. Ибо, к нашему стыду, совместная жизнь русских войск с местным населением оказывалась невозможной. Мы не давали "манзам" (крестьянам) обрабатывать полей, отбирая от них семена для прокорма наших лошадей, а, размещаясь по фанзам, выгоняли из них хозяев. Поэтому китайцы, узнавая о приближении русских, покидали насиженные гнезда и, погрузив на двухколесные арбы весь свой скарб, жен и детей, спешили уйти подальше от названых гостей.
У самого Гунжудина поезд наш был задержан на несколько часов: японский разъезд взорвал небольшой железнодорожный мост на последнем перегоне. Когда путь был исправлен, мы тронулись дальше и к вечеру, на 48-й день путешествия, прибыли по назначению.
Гунжулин - маленькая станция южной ветки Восточно-Китайской дороги стал центром расстроенной после небывалого разгрома полумиллионной армии. Небольшой вокзал, как и в Харбине, был битком набит офицерами, врачами, интендантами и сестрами милосердия. Проникнуть в буфетный зал было немыслимо и офицеры составляли длинную очередь, чтобы добраться до буфета и там закусить окаменелой колбасой или выпить стакан полухолодного мутного чаю.
Через два часа после прибытия эшелон был разгружен, орудия и зарядные ящики - запряжены и, с наступлением сумерок, батарея двинулась со станции на отведенный ей бивак.
Так как все находившиеся вокруг станции казенные здания, домики железнодорожных служащих и казармы пограничников были заняты штабами, канцеляриями и лазаретами, нам пришлось расположиться на ночлег под открытым небом.
Было уже поздно, люди устали. Поэтому, разбив коновязи и установив в "парке" орудия, {24} солдаты разложили костры и расположились вокруг них. Никому не хотелось возиться с расстановкой палаток, которые нужно было доставать из обозных повозок.
Офицеры, кроме командира, оставшегося на станции со своим неизменные спутником Сахаровым, расположились пить чай также вокруг костра. Напившись чаю и завернувшись в бурки, мы, несмотря на сильный холод, быстро заснули. Ночью костер погас, но мы этого не заметили. Проснувшись на рассвете, я понял, почему мне под буркой стало теплее; за ночь выпад снег и покрыл нас толстым пушистым слоем. Взглянув на моих соседей по ночлегу, я увидел огромные кучи снега, из которых подымался пар.
Тому, кто никогда не бывал на маневрах, или в походе, незнакома картина ночного бивака. А картина эта не только оригинальна, но, пожалуй, даже поэтична. Привязанные к коновязям лошади фыркают и громко жуют сено. Иногда какая-нибудь задира, прижав уши, набрасывается на свою соседку и начинает ее кусать. Обиженная таким нападением соседка визжит и брыкается. На шум подбегает дневальный и громкими окликами разгоняет драчунов. Когда возня на коновязи стихает, слышатся приглушенные голоса переговаривающихся дневальных. В ночной тишине отчетливо раздаются шаги совершающего в "парке" обход часового.
С рассветом бивак оживает. Солдаты со смехом борятся друг с другом, чтобы отогреть закоченевшие за ночь руки и ноги, шумно умываются и, вскочив на неоседланных лошадей, отправляются на водопой. Взводные громко покрикивают, стараясь установить порядок, но лошади, также продрогшие за ночь, не слушаются начальства и, распустив хвосты, прыгают ("козлят"), пытаясь сбросить с себя всадников" Но, напрыгавшись и напившись, лошади {25} успокаиваются. Начинается "уборка" - тщательный туалет лошадей, которые ежатся и жмутся от скребниц. Затем раздается команда: "навешивать торбы" (мешки с овсом). Когда лошади напоены, вычищены и накормлены, тогда и солдаты приступают к чаепитию. Офицеры еще спят, и сонные денщики начищают их сапоги и ставят самовары.
Напоив и почистив свою лошадь, я вернулся к нашему костру и в компании с проснувшимся доктором напился горячего чаю. Так начался мой первый день на войне.
В этот же день начали прибывать и другие батареи и вскоре вся наша бригада собралась в Гунжулине.
Целую неделю мы простояли на этом биваке, ожидая дальнейших приказаний. Части отступивших армий все еще не были приведены в порядок. Отдельные роты и полковые обозы искали свои полки, полки не могли найти штабов своих дивизий, а начальники дивизий тщетно пытались узнать в штабе армии, где находятся штабы их корпусов. Некоторые части при отступлении проскочили за Гунжулин, другие остались далеко позади. Уцелевшие дивизионные обозы, полевые госпиталя и артиллерийские парки самовольно располагались в чужих корпусных районах. Приходившие на назначенные им стоянки части требовали очищения захваченных квартир. Происходи ли бесконечные пререкания между начальниками.
У всех участников мукденского сражения были еще свежи в памяти переживания кошмарного отступления и люди, благополучно вышедшие из опасности, охотно делились ими и рассказывали подробности.
На наш бивак часто заходили офицеры расположившейся по соседству с нами 25-й артиллерийской бригады и их рассказы давали нам представление о причинах происшедшей катастрофы. По их словам положение наших армий перед началом боя было вполне удовлетворительное.
{26} У японцев отнюдь не было значительного превосходства в силах. Но японцы удивительно смело и с большим искусством маневрировали, а мы никогда не могли во время парировать их маневров. Целые японские дивизии неизвестно куда исчезали и наши войска стреляли по пустым окопам, а в то же время на наши фланги неожиданно набрасывался вдвое превосходивший нас противник, сбивавший и легко обходивший наши фланги. Наше же маневрирование сводилось к бесцельным переброскам с одного фланга на другой целых корпусов, совершивших за время боя по несколько 60-ти верстных переходов и постоянно опаздывавших на тот участок, где требовалось подкрепление.
Офицеры больше всего осуждали высший командный состав: генералы не проявляли никакой инициативы, ожидали директив из штаба Куропаткина, которые, будучи получены на позициях, уже не соответствовали изменившейся обстановке. Там же, где немногие, к сожалению, начальники проявляли личную инициативу, дело шло хорошо.
Младший командный состав и солдаты до самого конца дрались отлично и отдельные части достойны самых высших похвал. Но, когда обнаружился глубокий обход нашего левого фланга и явилась угроза перерыва железной дороги, начальство растерялось и паника достигла ужасающих размеров. Потерявшие голову люди, стараясь вырваться из охватывавшего их кольца, забыли не только чувство долга и дисциплины, но и присущее каждому человеку сострадание к близким. Каждый думал лишь о собственном спасении. Во время этой, охватившей всех, паники была брошена половина артиллерии и большая часть обозов.
Действия нашей многочисленной конницы были весьма неудовлетворительны. Некоторые {27} казачьи полки отступили чересчур поспешно и еще более усилили панику. А между тем - две конных дивизии могли бы легко задержать преследование японцев и спасти брошенные пушки и обозы.
Под Телином темп японского преследования настолько замедлился, что благодаря энергии некоторых начальников - Церпицкого, Гершельмана и других - многие части оправились и стали вполне боеспособными. Под прикрытием этих частей остатки разбежавшихся корпусов были приведены в порядок и, наконец, армии окончательно остановились на линии Сыпингая (в 60 верстах к югу от Гунжулина). Высланные вперед разъезды могли обнаружить передовые части японцев лишь за станцией Щуанмяуза, в 30 верстах к югу от Сылингая.
{28}
ГЛАВА ПЯТАЯ.
Через несколько дней на бивак явился неожиданно наш новый бригадный командир - генерал Булатов, один из немногих начальников, сохранивший в полном порядке свою часть и не потерявший под Мукденом ни одного орудия"
Новый командир произвел на нашу молодежь самое благоприятное впечатление. Вопреки установившейся традиции, он принял командование не на заранее подготовленном смотру, а запросто, на биваке. Генерал Булатов оказался требовательным, но не придирчивым, строгим, но не резким, был знатоком артиллерийского дела и очень скоро вся бригада стала относиться к нему с искренним уважением.
Вслед затем был получен приказ сняться с бивака и перейти к станции Годзядань, где всей нашей дивизии был отведен квартиро-бивачный район близь деревни Мадиопа.
Во время перехода из Гунжулина в Годзядань поднялся тот отвратительный южный ветер, который в Манджурии дует иногда целые недели, сушит почву и подымает тучи песку, проникающего даже в закрытые чемоданы. Из-за этого ветра переход в 30 верст показался страшно утомительным. Наконец мы все таки добрались до полуразрушенной при отступлении станции Годзядань и, свернув от нее на восток, пришли в назначенную нам Мадиопу.
Деревня оказалась покинутой жителями. Фанзы стояли без оконных рам и дверей: проходившие войска растащили их на топливо. На околице стояла маленькая кумирня и осколки разбитых солдатами глиняных божков валялись на {29} дороге. На перекрестке дорог при въезде в деревню, каким-то чудом уцелели два деревянных гроба, прикрытых цыновками. Китайцы хоронят своих покойников на перекрестках дорог, выставляя гробы на сложенных из камня алтарях. Наши солдаты обыкновенно разбивали гробы, забирая доски на топливо, а кости покойников выкидывали на дорогу.
Разместиться в отведенных нам 12-ти полуразрушенных фанзах бригада не могла. Поэтому фанзы были отданы управлению бригады и командирам батарей, солдаты же разместились по палаткам.
С приходом в Годзядань обнаружилось, что все огромные склады гаоляна и чумизы, заготовленные интендантством еще осенью 1904 года, были сожжены при отступлении. Поэтому расположенные вокруг Годзядани части должны были приобретать фураж собственным попечением. Но заготовка фуража оказалась делом очень трудным: стоял март месяц, поля были еще совершенно голые, в покинутых жителями деревнях не оказалось ни зерна гаоляна, ни снопа чумизной соломы. А между тем привезенные с собой запасы подходили к концу. Пришлось начать фуражировки в ближайших окрестностях.
Обыкновенно наши фуражировки состояли в том, что мы доезжали до первой встречной фанзы и, если крыша на этой фанзе еще уцелела, т. е. не была снята фуражирами других батарей, то полусгнившая солома и гаоляновые стебли быстро разбирались, грузились на повозки и доставлялись в батарею, где эта пародия на корм отдавалась изголодавшимся лошадям. Но с каждым днем приходилось ездить за крышами все дальше и дальше и вскоре вокруг нашего бивака не осталось ни одной целой крыши.
Случалось, что когда солдаты приступали к разборке крыши, появлялся перепуганный китаец и с криком "ломайла" (грабят) бросался {30} защищать свое добро. Вполне признавая права разоряемого нами китайца, мы, тем не менее, были поставлены в необходимость продолжать наш грабеж, ибо не смели вернуться на бивак без фуража. В таких случаях офицер вступал в переговоры с китайцем и давал ему 10-20 рублей. Но большинство хозяев отказывались от денег и видя, что их протесты не помогают, бросали бумажные деньги на землю и удалялись с горькими причитаниями.
Мы сознавали, что разоряем китайцев, но не могли поступать иначе, ибо не могли уморить с голоду наших коней. Правда, можно было бы платить больше за крыши, но батарейные командиры не разрешали: им нужна была экономия.
Главнокомандующий, генерал Линевич, издавал строгие приказы, запрещавшие под угрозой расстрела разорение фанз, кумирен и прочие виды мародерства. Штабные офицеры и адъютанты командующих армиями возмущались грабежами войск. Но - их лошади получали прекрасное интендантское сено и не дохли с голоду.
Чтобы положить конец мародерству, о котором начали писать иностранные корреспонденты, штабы стали высылать патрули полевых жандармов, а от имени главнокомандующего были отпечатаны на китайском языке и расклеены на перекрестках дорог прокламации, в которых говорилось, что в случае самовольного, без согласия хозяина, захвата солдатами фуража и порчи имущества, пострадавшие могут обращаться с жалобами к комендантам корпусных штабов.
Мера эта привела к совершенно непредвиденным результатам. Все настоящие хозяева разбежались, но, узнав о прокламациях Линевича, в покинутых фанзах появились мнимые хозяева безработные "кули" (поденщики), бродячие парикмахеры и другие мошенники. Выгодные для батарейных командиров фуражировки кончились. Теперь фуражиров встречали дежурившие около фанз {31} "хозяева" и запрашивали за крышу по 100 и 150 рублей. Если офицер, бросив китайцу 40 - 50 рублей, приказывал солдатам разбирать крышу, "хозяин" с воплями "ломайло" бросался в ближайший корпусной штаб. Верно изобразив на бумаге замеченный им на погонах фуражиров номер части, он жаловался на произведенный у него грабеж. Штаб отправлял китайца в сопровождении жандарма к командиру части, который и должен был уплатить требуемую "хозяином" сумму.
Начальники дивизий вскоре разъяснили главнокомандующему создавшееся положение, после чего, хотя прокламации и остались висеть на перекрестках дорог, но отданное комендантам распоряжение было отменено. Тогда исчезли и мнимые хозяева.
Вскоре по приходе нашего корпуса в Годзядань был назначен смотр новоприбывшим частям главнокомандующим. Войска построились в поле около станции. Офицеры надели ордена, а солдатам было приказано постричься и побриться.
Генерал Линевич, бодрый старичок, молодцевато сидевший на сибирском маштачке, стал объезжать полки и батареи, здороваясь с войсками.
"Бог в помощь, братцы, в предстоящей вам боевой работе" - прибавлял генерал к обычному приветствию.
Эти слова главнокомандующего были поняты, как намек на предстоящий бой, и сердца молодежи встрепенулись. Мы воспрянули духом и решили, что новый главнокомандующий, опираясь на прибывшие свежие подкрепления, перейдет в решительное наступление и отплатит японцам за пережитый нашей армией позор.
{32}
ГЛАВА ШЕСТАЯ.
Bce крыши вокруг Годзядани были уже съедены, а интендантский фураж из Харбина все еще не приходил. Лошади наши худели и начальство стало серьезно опасаться, что, в случае наступления, батареи не будут в состоянии двинуться с биваков. Тогда командир бригады приказал каждой батарее отправить разведчиков в дальнюю фуражировку, в район Гирина. В этом, отдаленном от позиций, районе не было никаких войсковых частей, китайцы остались на местах, а интендантство заготовок не производило. Следовательно - там должны были быть значительные запасы фуража.
От нашей батареи в эту фуражировку были назначены поручик Митрофанов, я и 15 разведчиков. С нами было отправлено 8 повозок из батарейного обоза.
Когда мы, проехав 20 верст, покинули район биваков нашей армии и углубились в живописные предгорья северной Манджурии, то увидели перед собой совершенно другую страну. Все чаще и чаще стали попадаться обработанные поля, а вместо покинутых населением деревень - обитаемые фанзы и неразрушенные кумирни.
Работавшие на полях китайцы бросали при нашем приближении мотыги и спешили к своим фанзам, где тотчас подымался плач женщин и запрягались арбы. Мы подъезжали к испуганным "манзам" и объясняли им, что едем в Гирин, здесь оставаться не намерены и никого обижать не будем. Манзы вежливо улыбались, подымали вверх большие пальцы рук и говорили, что "капитана шибко шанго", но мало верили нашим миролюбивым заверениям.
{33} На вопрос, имеется ли у них для продажи чумиза (китайское просо", они отрицательно качали головами и показывали руками в сторону Гирина, где, по их словам, было "шибко много чхумиза". А у них в деревне нет ни чумизы, ни гаоляна, ибо здесь недавно проходили хунхузы (разбойники) из шайки Чансолина и "тху тхун ломайло" (все разграбили). В каждой деревне, встречавшейся нам по пути, повторялось то же самое, ни в одном дворе мы не видели ни гаоляновых стеблей, ни снопов чумизной соломы. И всюду жители называли имя того же предводителя хунхузов - Чансолина.
Вскоре мы встретили конный отряд китайских солдат, которым командовал молодой, щеголевато одетый, офицер с синим стеклянным шариком на шапке, что указывало на его высокий чин. По наружному виду китайские солдаты ничем не отличались от "манз", были одеты в такие же рваные кофты, лишь за плечами у них болтались наши русские берданки.
Китайский офицер объяснялся довольно хорошо по-русски. Он сказал нам, что приходится племянником гиринскому дзянь дзюню (губернатору), который послал его преследовать появившихся в этом районе хунхузов, предводительствуемых дерзким и жестоким Чансолином.
- Этот хунхуз, рассказывал нам племянник дзянь дзюня, грабит и богатых и бедных, сжигает прошлогодние запасы гаоляна и чумизы и жестоко расправляется с крестьянами, пытающимися скрыть зерно. Чтобы выведать у упорствующих, где зарыт гаолян (китайцы на зиму зарывают зерно в ямы) Чансолин пытает их, прожигая ладони тонкими чумизными угольками. А, выпытав у упрямца то, что ему нужно, Чансолин сначала выкапывает зерно, а затем "делает кантрами" (рубит голову) хозяину.
Узнав о цели нашей поездки, китайский офицер предложил Митрофанову заехать в импань {34} (усадьбу) его родственника, богатого землевладельца, у которого мы найдем нужный нам фураж. Мы присоединились к китайскому отряду и вскоре подъехали к расположенной в живописном ущелье "импани".
Двор усадьбы китайского помещика был обнесен со всех сторон глинобитной стеной. Посередине двора стояла длинная, разделенная на три комнаты, фанза, вокруг которой находился целый ряд амбаров, хлевов и чуланов" Во дворе возвышались громадные стога гаоляна и чумизной соломы.
Хозяин импани, пожилой и богато одетый китаец, провел нас в чисто прибранную фанзу, стены и под которой были устланы новенькими циновками. Через несколько минут слуги принесли на лакированых подносах угощение: маленькие чашечки с горячей водой, ящик с несколькими сортами сухого чая и другой ящик с печеньем.
После чаепития Митрофанов приступил к делу, быстро сговорился с помещиком и вскоре все наши повозки были нагружены прекрасным зерном и соломой. Поручик, очень довольный результатами фуражировки, хотел было, несмотря на поздний час, двинуться в обратный путь. Но хозяин стал его отговаривать.
- Чансолин, как и все хунхузы, жаден, но труслив. Он никогда не осмелится напасть на вооруженных русских днем, но обязательно попытается ограбить вас ночью.
Так как было уже поздно и нам пришлось бы всю ночь ехать по незнакомым дорогам, то Митрофанов решил последовать совету хозяина и заночевать в импани.
Весь двор был полон скота и загроможден стогами соломы. Поэтому мы оставили наши повозки и лошадей за воротами, где вокруг костра расположились солдаты. А Митрофанова и меня гостеприимный хозяин пригласил на ужин.
{35} Несмотря на наше предубеждение к китайской кухне, ужин этот понравился нам. Блюда, которых было не менее двадцати, подавались на маленьких тарелочках и состояли из цыплят, приправленного соей мяса, различных сортов риса и зелени. Все это было вкусно приготовлено и чисто подано.
Уже совсем стемнело. Мы кончили ужинать и курили, разговаривая с хозяином и его родственником" Вдруг снаружи раздались выстрелы и крики "Чансолин".