Страница:
Для расследования жалобы в эскадрилью прибыл капитан Василий Иванович Рогачев, недавно назначенный начальником воздушно-стрелковой службы полка. Наконец-то истребительная авиация получила штатного работника, который будет заниматься изучением и обобщением опыта воздушных боев.
Василий Иванович, небольшого роста, смуглый, со спокойными и добрыми чертами лица, сразу всем понравился. Он недавно кончил курсы по новой специальности, участвовал в войне с первых дней, хорошо разбирался в тактике авиации. Тютюновым он заинтересовался в первую очередь как воздушным бойцом.
— Я встречал таких людей. Бывает, и летает неплохо, а как бой — словно невменяемый, — выслушав наше мнение о Григории, заметил Рогачев. — Кое-кто поведение таких летчиков объясняет тем, что у них слабы нервы. А для укрепления нервов летчика, мол, надо почаще посылать в бой: побывает два — три раза в хороших переплетах — вылечится. Но поверьте: из таких редко получаются хорошие истребители.
Сам Гриша заявил Рогачеву: — Самолет я освоил, теперь могу идти на любое задание. Неудобно перед товарищами. Вся армия наступает, а я все учусь. Сколько же можно? Так и война кончится.
Капитан Рогачев, разобравшись, посоветовал мне слетать с Тютюновым и дать окончательное заключение. Установили такое задание: Григорий летит по маршруту, а я за контролирующего сзади. Возвращаясь, над своим аэродромом производим учебный бой.
По карте, где прочерчен предстоящий маршрут со всеми расчетами, Гриша обстоятельно доложил мне, как будет выполнять полет.
— А как будете действовать, если на середине маршрута нас атакуют истребители противника?
— Как?
— Допустим, нападет пара или звено «сто девятых».
Тютюнов подумал-подумал и твердо ответил:
— Драться.
— А потом?
— Домой.
— С каким курсом?
Летчик прикинул в уме и точно ответил.
Однако вылет из-за неисправности оружия на моей машине на несколько минут задержался. В эскадрильях пока еще на всех самолетах стояли пулеметы «Шкас», уже снимавшиеся с вооружения. И только у меня на машине недавно мы сами установили под мотором новый крупнокалиберный пулемет, что значительно увеличило огневую силу истребителя. Утром при опробовании пулемет отказал. Мастер по вооружению Тося Кирсанова сняла его. И тут же, разостлав брезент около самолета, прямо на снегу, разобрала на части, чтобы устранить неисправность.
— Через десять минут будет готов, — заверила оружейница.
Ожидая, я поинтересовался, какой же был дефект.
— Утыкание патрона! — и она показала смятый патрон.
Я обратил внимание, что девушка при двадцатиградусном морозе скинула варежки. Маленькие, чуть пухленькие руки покраснели. На них заметны темные нити кровеносных сосудов, ссадины и ушибы. Видно, нелегко ей далась профессия мастера. Теперь она с удивительной сноровкой очищала от пороховой гари и старой смазки тяжелые стальные части пулемета, поседевшие от холода. Девичьи руки сейчас готовят оружие к бою почти во всех полках нашей авиации. И готовят хорошо! А сколько девушек работает связистками. Женщины воюют наравне с мужчинами. Глядя на Тосю, хотелось сказать ей что-то приятное, но, кроме сухих служебных слов, ничего не нашлось:
— Не мешало бы надеть варежки, а то, наверное, пальчики окоченели?
— Ой, что вы! Ни чуточки! — задорно ответила она. — Я сибирячка, привычная. У нас там не такие еще холода бывают…
Поставив пулемет, Кирсанова звонким голосом сказала:
— Теперь будет работать как часы! — И, мило улыбаясь, пожелала: — Вот хорошо, если бы в этом вылете опробовали… Завалите какого-нибудь фрица!
Полетели. Погода безоблачная. В утреннем морозном воздухе видимость прекрасная. Лес, деревни, реки, озера — все укрыто толстым снежным покровом. Земля кажется сплошной белой пустыней. Привычный взгляд, и свободно, как летом, читаешь зимнюю карту местности.
Второй отрезок треугольного маршрута подходил близко к линии фронта. Как и «проигрывали» на земле, здесь действительно встретилась пара Ме-109. Короткая схватка! Один «мессершмитт», очевидно, подбитый, выходит из боя. Создается удобный момент его прикончить. Погнался за ним, напарник — за вторым. Опасаясь потерять Гришу из виду, оставляю преследование и спешу к своему напарнику. Он улетел от меня уже на порядочное расстояние и оказался за линией фронта. Мои призывные помахивания крыльями — «Возвратись!» — ни к чему не приводят. Тютюнов летит на полной скорости, и я, как ни стараюсь, сблизиться не могу. Чудак, разве можно, не имея преимущества в высоте, догнать Ме-109. Упрямо, не обращая ни на что внимания, словно конь, закусивший удила, он на полной скорости мчится в глубь расположения вражеских войск.
Немецкий истребитель уже скрылся. Стало ясно, что дальше лететь опасно: появись какая-нибудь шальная пара «мессеров» — неизбежен бой. Тогда даже при благополучном исходе не хватит горючего для возвращения к себе.
Гриша, прижимаясь к земле, мчался все дальше. Что это значит? Тут пахнет уже не задором молодости. Заблудился? Меня не видит. Бросить и идти домой? Ни в коем случае! А гнаться дальше уже опасно. Попробовать предупредить огнем? Далеко. Не заметит пламя трассы. Все же решаю дать несколько очередей. Самолет Григория почему-то быстро растет передо мной. Сблизившись, я помахал ему крыльями и круто, с набором высоты стал разворачиваться назад, рассчитывая увлечь за собой азартного воздушного бойца.
Мой самолет оказался метров на пятьсот выше. И вдруг я отчетливо увидел вражеский аэродром. По нему рулил Ме-109. Очевидно, он только что приземлился. И не это меня удивило. Ошеломило другое: Гриша выпустил шасси, спокойно пошел на посадку. Всякая скидка на неопытность напарника сразу исчезла. Сердце тревожно заныло. В эти секунды я по-своему объяснил, почему Тютюнов задержался с вводом в строй. Он гнался за «мессершмиттом» для того, чтобы найти немецкий аэродром и сдаться в плен. Как же иначе объяснить его действия?
Сбить! Немедленно сбить!
А допустят ли немцы? Ведь я над фашистским аэродромом… Быстрее!..
Несколько секунд — и я в хвосте И-16. Тщательно прицеливаюсь. Самолет точно в перекрестии. Пальцы на общей гашетке пулеметов. В этот миг приходят на память слова оружейницы Тоси: «Вот хорошо, если завалите какого-нибудь фрица». Но ведь передо мной свой. Парень с робким, застенчивым лицом… Сейчас пули крупнокалиберного пулемета пробьют бронеспинку — и нет больше человека. Рука дрогнула. Пули прошли выше самолета. Я выскочил вперед и последний раз помахал крыльями. Григорий убрал шасси и пристроился ко мне.
Когда отлетели от немецкого аэродрома, я почувствовал на подбородке кровь. Оказывается, в приступе гнева в нескольких местах прокусил губу. Гриша шел со мной крыло в крыло, точно с ним ничего и не приключилось. На лице — ни испуга, ни радости, ни разочарования — все существо его выражало какую-то странную окаменелость. Как я был благодарен Тосе! Случайно сказанные слова спасли Гришу и, может быть, избавили меня от вечного угрызения совести.
Над своим аэродромом я предупредил ведомого, что пришли домой, и резко отвалил на посадку. Сначала я видел, что самолет шел за мной вслед. На земле же узнал, что Тютюнов и не пытался заходить на посадку, а куда-то улетел. Полчаса спустя пришло сообщение, что И-16 плюхнулся без горючего в десяти километрах от аэродрома.
Сам виновник странного происшествия рассказал, что после встречи с «мессершмиттом» пытался догнать меня. Летел за мной, по его словам, до самого нашего аэродрома. Я сел, он тоже хотел приземлиться, но какой-то самолет, помахивая крыльями, приказал пристроиться. Гриша выполнил команду. Неизвестный И-16 завел его куда-то и бросил. Через несколько минут заглох мотор и пришлось садиться. Так закончился последний зачетный полет по «вводу в строй» летчиков эскадрильи.
Долго разбирали потом этот случай и в конце концов пришли к выводу, что в таком странном поведении Тютюнова лучше всего могут разобраться врачи.
— Знаете, зачем я прибыл?
Новый командир полка прилетает уже не впервые. С нами он держится строго. На этот раз его маленькие глазки под крутыми бровями почему-то весело блестят. Майор излишне подвижен, что никак не вяжется с его грузноватой комплекцией.
— Нет, — чувствуя, что командир привез хорошие вести, в тон ему ответил Иваненков.
— А вы, капитан? — и, уловив недоумение на моем лице, пояснил: — Хватит, походил в звании старшего политрука, теперь будешь капитаном.
По правде говоря, сообщение его не очень-то меня обрадовало. Я знал, что меня представляли на майора. В звании старшего политрука я служил уже пятый год, а оно равноценно капитану. Василяка, вероятно, уловил мое настроение и посочувствовал:
— В армии-то ты уже одиннадцать лет… Воевал немало… Но ничего не поделаешь — такой порядок. Должность не подходит для майора. А почему тебя назначили после академии с понижением — не понимаю.
Через несколько минут эскадрилья начала подготовку к перебазированию. Весь полк убывал в тыл за получением новых самолетов.
День выдался солнечный, теплый. Командир полка в землянку идти не захотел. Видно, ему приятнее было вести беседу на самолетной стоянке. Дав все необходимые указания, он спросил меня про контрольный полет с Григорием Тютюновым.
— Наверно, так и не доучили, — заключил Василяка, — а он и растерялся, перепутал свой самолет с немецким… Вы вовремя не поправили.
У молодых, только вступающих в боевую жизнь летчиков исключительно впечатлительная память. Хотя они и остро переживают свои первые встречи с противником, тем не менее помнят все до мелочей. Григорий же очень смутно представлял свои первые боевые шаги. И если в простых полетах очень резких отклонений от норм он не допускал, то в сложной обстановке становился каким-то робким, безвольным учеником. Мы пытались помочь ему усиленной тренировкой, но действия его по-прежнему были скованными, неуверенными.
— Учить Тютюнова нет смысла, — прямо сказал я командиру полка.
Меня поддержал Иваненков.
— Истребителя из него не получится, в первом же серьезном бою станет жертвой.
— Но он ведь уже летчик, — возразил Василяка. — С хорошей оценкой окончил училище. Воевал… Странно…
В голове опытного школьного инструктора, каким был до войны Василяка, видно, никак не укладывалась мысль: человек научился управлять истребителем и на тебе — воевать не может! Вывод получался на первый взгляд действительно нелогичный. Нам сначала тоже казалось так. Но теперь-то мы знаем летчика лучше, чем школьные инструкторы. Очевидно, для боевого летчика мало только летать, нужно нечто большее.
— Таланта у него нет, способностей, — оправдываясь, пояснял Иваненков.
— Стара теория! — с раздражением оборвал Василяка. — Когда-то господа говорили простому человеку: «Не суй свое суконное рыло в калашный ряд». А он совал и добивался своего. Что было, то прошло. Авиация стала массовой. Основа в ней труд и учеба, учеба и труд. Работать нужно, воспитывать людей, а не прикрывать свои ошибки бездарностью учеников. Теперь и в училищах по летной неуспеваемости отсевов почти нет. А раньше знаете сколько было? Доходило до половины и больше… Саша Гусь разбился явно из-за вашей самодеятельности. Вздумали экспериментировать!.. Ни одного летчика не провезли на тренировочном, а расштопорились…
Василяка явно был недоволен тем, что наш командир эскадрильи тренировал летчиков на штопор значительно больше, чем предусматривалось по инструкции. После гибели Александра Гуся, он серьезно предупредил Иваненкова. Сейчас тоже припомнил.
— Мы хотели как лучше, — оправдывался Иван Алексеевич. — Воевать — и не уметь уверенно штопорить…
— На кой черт вам нужен был этот штопор! Не боевая фигура… А человека потеряли!
— Нужен! — и Иван Алексеевич упрямо сжал свои тонкие губы. — Штопор приучает летчика ориентироваться в любых условиях боя и безукоризненно точно управлять самолетом… А без этого воевать нельзя.
Командир полка с сожалением пожал плечами.
— Нам многое нужно… Убивать же людей и губить самолеты не позволено.
— А потери в бою из-за плохой подготовки летчиков допустимы?
— Бой — другое дело. Там гибель неизбежна, — уклоняясь от прямого ответа, внушал командир полка. — Теперь вот получим новые самолеты, нужно быть особенно осторожным. Осторожность — мать порядка… А вашего Гришу врачам, конечно, показать стоит, чтобы потом не было никаких недоразумений.
Василяка оглядел стоянку и махнул рукой.
— Ну, а теперь соберите всех летчиков и пошли на КП.
— У нас пара дежурит в готовности номер один, — доложил Иваненков. — Как быть с ней?
— Все! Полк от боевой работы освобожден.
В тылу
Мы расставались с этим самолетом как с хорошим, испытанным другом. Как много повидал ты на своем веку! Десять лет И-16 состоял на вооружении нашей армии, был в небе Испании и Китая, Монголии и Финляндии, участвовал в походах по освобождению Западной Украины и Западной Белоруссии, принял на себя всю тяжесть ударов немецко-фашистской авиации. Великое тебе спасибо, друг! Спасибо и твоему творцу Николаю Николаевичу Поликарпову!
Полдень. Ласково светит солнце. Наши И-16 стоят зачехленные на потемневшем талом снегу. Сзади, на пригорке, — проталина. Прошлогодняя трава свалялась, как войлок, а новой, зеленой, еще не появилось. И все равно уже пахнет свежим дыханием весны. От проталины, как от живого тела, веет теплом. Радуясь весне, спешим к пригретому солнцем бугорку. Каждый приход весны рождает новые, счастливые надежды.
Первым вступил на бугорок Николай Тимонов. Он окинул взором все вокруг себя, посмотрел на сияющее солнце, расправил плечи и с удовольствием вздохнул:
— Эх, братцы, хорошо жить на свете! — Пяткой унтов поковырял землю. — Мерзлая еще. — И отбил чечетку.
— Танцплощадка есть, — шутит Иваненков, — Давай, Тимоха, оторви еще коленце.
— Это мы могем, — Коля рукой легонько похлопал себя по поджарому животу. — Только нужно малость подзаправиться.
— А как отсюда будем добираться к своим? — интересуются летчики.
— Пообедаем и поездом до Москвы…
В город приехали в десять часов вечера. Затемненная столица во многом напоминала ночной аэродром во время полетов. Вдали ничего не видно. Только по отдельным неброским огонькам, точно по стартовым аэродромным знакам, можно определить бурную, но ритмичную городскую жизнь.
Многие офицеры изъявили желание переночевать в столице, повидать друзей и посмотреть на военную Москву. Я тоже решил вместе с Иваненковым съездить к отцу моего старого сослуживца. Трамваем добираться до него долго. Время зря тратить не хотелось. Такси не было, но несколько легковых машин стояло около вокзала. Пожилой шофер сидел на подножке сильно потрепанного «газика» и смотрел на выходные двери вокзала.
— Не подбросите до Останкина?
Шофер окинул нас пристальным взглядом. Регланы с теплой поддевкой, планшеты через плечо и пистолеты сбоку — наш вид все сказал ему.
— Летчики? Фронтовики?.. Подождите пару минут. Если мой начальник не появится — подброшу.
— С какого фронта? — полюбопытствовал шофер, когда тронулась машина.
— С Калининского.
— Говорят, немцы сами удрали из Ржева?
— Слухи не верны. Верно только то, что прежнего сопротивления не было, — ответил Иваненков.
— Значит, после Сталинграда оккупанты почувствовали, что и здесь могут в мешок попасть. — Шофер тяжело вздохнул. — А какие под Ржевом прошлым летом шли бои! Сколько нашего брата полегло! А все зазря, Ржев так и не взяли. Меня там ранило. Вот освободили по чистой…
Приехали. Как отблагодарить шофера? Просто сказать спасибо — вроде неудобно; денег дать — какое-то чутье подсказывало, что этим можно обидеть человека.
И все же тридцатку я вынул из кармана. Шофер как-то болезненно, с сожалением отвел мою руку:
— Я от всей души, из уважения к фронтовикам, а вы… Не надо, ребята.
Иваненков предложил закурить. Рука шофера потянулась было к папиросе, затем он резко отвернулся:
— Простите, товарищи командиры, нет желания… — Шофер, не сказав больше ни слова, хлопнул дверцей и уехал.
Сценка не из приятных, но настроение не омрачила. Наоборот, стало сразу как-то теплее, и Москва показалась родней.
Вот и знакомый дом, похожий на коробку. Здесь мне довелось быть зимой 1940 года, когда эшелон летчиков и техников ехал из Монголии под Ленинград. Память всколыхнула прошлое.
…Холод. Валит пушистый снег. Поезд медленно приближается к Казанскому вокзалу. В тамбурах полно народу. Все глядят на перрон: там жены, родные, знакомые. Мы втроем: Саша Беркутов, я и Иван Перевезенцев, который пригласил нас отпраздновать встречу в Москве у его родных, — стоим в тамбуре у открытой двери и с нетерпением вглядываемся в толпу встречающих.
После длительной разлуки, войны, гибели друзей — рядом близкий тебе человек! Как это хорошо! Валя, милая, где ты? Беспокойно бьется мысль: «Неужели не приехала? Ведь с дороги послано несколько телеграмм». Глаза скользят по толпе — ни одного знакомого лица.
Дежурные по вагонам голосисто предупреждают, чтобы никто не прыгал, пока не остановится поезд. Но где там! Разве тихий ход может остановить бешено бьющиеся сердца… Радостные крики, объятия, поцелуи.
Вагоны заскрежетали, нервно вздрогнули и остановились. Ивана и Саши возле меня нет: уже встретили своих жен. А где же моя? Впереди вижу беличью шубку, знакомое лицо. Валя улыбается, на глазах слезы.
Через несколько минут нахожу в толпе Перевезенцева. Его Катя, невысокая, но плотная женщина, пышущая здоровьем и энергией, сразу предложила ехать домой к ее отцу, Ивану Михайловичу Солдатову.
Когда все было улажено с нашим отъездом в Ленинград, начальник эшелона полковник Селиванов разрешил увольнение до утра, однако на всякий случай приказал оставить при нем связных.
В Останкино прибыли поздно вечером. В небольшой двухкомнатной квартире сразу стало тесно. Собралась большая рабочая семья Солдатовых: отец — старый кадровый рабочий, три старших сына — Петр, Михаил и Анатолий с женами.
— Четвертый, младший, — поясняет Иван Михайлович, — служит в армии.
— Не обессудьте, что тесно, — словно извиняется хозяйка Александра Георгиевна.
— Ничего, мать, — хрипловатым баском говорит Иван Михайлович. — Здесь все свои.
Время летит незаметно. Уже два часа ночи, а разговорам, песням, смеху не видать конца. Вот Саша Беркутов затягивает: «Вейся, чубчик кучерявый». Все подхватываем: «Эх, раньше, чубчик, я тебя любила…»
Иван Михайлович, как старший, встает, поднимает большую рюмку. В его жилистых руках рюмка кажется совсем игрушечной. Густые седые брови, пушистые усы поднялись кверху. Он говорит тихо, задушевно:
— Давайте, друзья, по последней опрокинем за то, чтобы все мы после финской снова собрались здесь…
Тост прерывает стук в дверь. Все насторожились. Прибыли связные.
— Срочно на вокзал, — передают они приказание начальника эшелона. — Состав уже подан.
— Эх, черт побери! — сокрушается Иван Михайлович. — Как следует и обняться с женами не пришлось…
И вот два года спустя мы опять стоим у подъезда этого гостеприимного дома.
— Что, не признаешь? Может, не туда попали? — спрашивает меня Иваненков.
— Нет, вспоминаю прошлое.
— Наверно, уже все спят.
— Да, свету что-то не видно, — отвечаю я, рассматривая окна квартиры Солдатовых.
На наш звонок в одном окне мгновенно забелела ниточка света, пробившаяся сквозь маскировочную штору. Дверь открыла Александра Георгиевна.
— Вам кого? — с удивлением рассматривая нас, спросила она. — А, старые знакомые!.. Проходите, проходите, — заторопилась хозяйка.
Мы разделись и вошли в комнату.
— Я думала, мой старик пожаловал, — продолжала Александра Георгиевна, — С семи часов вечера жду. Чуточку вздремнула. Он на работе почти всегда задерживается. А сегодня что-то уж больно долго. И без ужина… — Вдруг она как-то сникла, замолчала и уже с сожалением сказала: — А у меня вас с дороги-то и угостить нечем. Вот только картошечки немного старику поджарила…
— Да мы ужинали, не беспокойтесь.
Вслед за нами шумно вошел и Иван Михайлович. Он бодро, не по-стариковски поздоровался и в приказном тоне бросил Александре Георгиевне:
— Мать, выкладывай на стол гостям все, что есть! Да и у меня сегодня праздник — премию получил. Вот директор нас малость спиртиком угостил.
— Так ты из-за спиртика-то так долго и задержался? — безобидно ворчала жена. — Ведь скоро двенадцать ночи.
— Работали. Срочное задание фронта…
На столе появилось все, что только имелось в семье: небольшая сковородка жареной картошки, тарелка соленой капусты и черный хлеб.
— Тяжело живем, ребята, — сокрушался Иван Михайлович, когда сели за стол. — Ну, да перетерпим… Не впервой. Только бы побыстрее немца добить.
— Жмем. Стараемся, — улыбаясь, откликается Иваненков.
— Наше семейство все мобилизовалось: трое воюют, а мы здесь оружие куем.
Наш разговор затянулся за полночь.
Да, эта семья в миниатюре отображает наше государство, наш народ, где тыл и фронт — едины.
Я пристально смотрю на Ивана Михайловича: голова его поседела, на лице — глубокие морщины, но под нависшими бровями живые, лучистые глаза, в которых то сверкнет улыбка, то промелькнет тревога или гнев. Солдатов говорит о сокровенном, и нам понятны эти думы и заботы рабочего человека.
— Мы часто спрашиваем себя: почему так? Сталин еще на ноябрьском параде в сорок первом пообещал, что через полгодика, а может, через годик падет гитлеровская Германия. Прошло больше года, а конца войны не видно, — недоумевает Иван Михайлович.
— В таких делах, папаша, точно не скажешь: где годик — там может быть и два, — заметил Иваненков.
— Так-то та-а-к, — протянул Иван Михайлович. — Вот только никак не могу понять, зачем нужно было заключать договор с Германией? Разве можно верить Гитлеру? — Говорят, Гитлер нарушил свои обязательства. — Старик повысил голос: — Наше государство не красная девица, а Гитлер не кавалер, чтобы мы могли ему доверять. Надо было всегда держать порох сухим.
— Перестань хорохориться, — вмешалась Александра Георгиевна. — Давай-ка лучше спать. Политик тоже нашелся.
— Мать! — Иван Михайлович беззлобно стукнул по столу. — Война сделала каждого малость политиком и стратегом.
— Ну, хорошо, хорошо. Сейчас дочка придет с ночной смены. Подогреть чаек надо.
Через несколько минут Катя в радостном возбуждении вихрем ворвалась в комнату и, увидев нас, замерла на месте.
— А я-то думала, мой Ваня приехал, — непроизвольно вырвалось у нее, но тут же она поправилась и с душевным радушием поздоровалась с нами.
Пожимая шершавую руку, обратил внимание, что крепкая, жизнерадостная женщина, какой я знал Катю в Ереване, где она жила с мужем, сильно изменилась. На приятном лице не играл румянец, в темных глазах затаилась грустинка и усталость.
Живо расспрашивала, откуда прибыли, куда направляемся, об общих знакомых, о семье.
— Катя, время-то позднее, давай снимай пальто да садись за стол. За ужином поговорите, — посоветовал Иван Михайлович. — Тебе ведь к восьми утра опять на работу.
— А почему так рано? — удивился я. — Сейчас уже второй час ночи, а вы только пришли. Когда же спать?
— А кто вам будет делать самолеты? — заметила Катя. — Вот разобьете фашистов — и отдохнем. Мы тоже работаем по-фронтовому.
— Пора отдыхать, — тронул меня за руку Иваненков, и мы, пожелав спокойной ночи гостеприимным хозяевам, уснули богатырским сном.
Утром ни хозяина, ни его дочки дома уже не было.
— Спозаранку убежали на завод, — объяснила Александра Георгиевна. — У них теперь одна забота: делать оружие для вас.
Мы торопливо распрощались с Александрой Георгиевной и направились в полк.
На всех фронтах, словно перед бурей, стояло затишье. Обе стороны готовились к новым битвам.
Полк давно уже переучился на «Як-7Б» и теперь, перекочевав под Бутурлиновку, небольшой городок Воронежской области, летал на «себя». Мы вели учебные воздушные бои, стреляли, вникали в повадки «мессершмиттов» и «юнкерсов».
Изредка командование предоставляло летчикам отдых. А техникам? Им, великим труженикам, такое удовольствие выпадало только в затяжное ненастье. Летом — ненастье редкость, и теперь они постоянно на аэродроме: изучают технику до самого малюсенького шплинтика, готовят машины к полетам. И даже сейчас, когда идет переформирование, техникам нет покоя.
Василий Иванович, небольшого роста, смуглый, со спокойными и добрыми чертами лица, сразу всем понравился. Он недавно кончил курсы по новой специальности, участвовал в войне с первых дней, хорошо разбирался в тактике авиации. Тютюновым он заинтересовался в первую очередь как воздушным бойцом.
— Я встречал таких людей. Бывает, и летает неплохо, а как бой — словно невменяемый, — выслушав наше мнение о Григории, заметил Рогачев. — Кое-кто поведение таких летчиков объясняет тем, что у них слабы нервы. А для укрепления нервов летчика, мол, надо почаще посылать в бой: побывает два — три раза в хороших переплетах — вылечится. Но поверьте: из таких редко получаются хорошие истребители.
Сам Гриша заявил Рогачеву: — Самолет я освоил, теперь могу идти на любое задание. Неудобно перед товарищами. Вся армия наступает, а я все учусь. Сколько же можно? Так и война кончится.
Капитан Рогачев, разобравшись, посоветовал мне слетать с Тютюновым и дать окончательное заключение. Установили такое задание: Григорий летит по маршруту, а я за контролирующего сзади. Возвращаясь, над своим аэродромом производим учебный бой.
По карте, где прочерчен предстоящий маршрут со всеми расчетами, Гриша обстоятельно доложил мне, как будет выполнять полет.
— А как будете действовать, если на середине маршрута нас атакуют истребители противника?
— Как?
— Допустим, нападет пара или звено «сто девятых».
Тютюнов подумал-подумал и твердо ответил:
— Драться.
— А потом?
— Домой.
— С каким курсом?
Летчик прикинул в уме и точно ответил.
Однако вылет из-за неисправности оружия на моей машине на несколько минут задержался. В эскадрильях пока еще на всех самолетах стояли пулеметы «Шкас», уже снимавшиеся с вооружения. И только у меня на машине недавно мы сами установили под мотором новый крупнокалиберный пулемет, что значительно увеличило огневую силу истребителя. Утром при опробовании пулемет отказал. Мастер по вооружению Тося Кирсанова сняла его. И тут же, разостлав брезент около самолета, прямо на снегу, разобрала на части, чтобы устранить неисправность.
— Через десять минут будет готов, — заверила оружейница.
Ожидая, я поинтересовался, какой же был дефект.
— Утыкание патрона! — и она показала смятый патрон.
Я обратил внимание, что девушка при двадцатиградусном морозе скинула варежки. Маленькие, чуть пухленькие руки покраснели. На них заметны темные нити кровеносных сосудов, ссадины и ушибы. Видно, нелегко ей далась профессия мастера. Теперь она с удивительной сноровкой очищала от пороховой гари и старой смазки тяжелые стальные части пулемета, поседевшие от холода. Девичьи руки сейчас готовят оружие к бою почти во всех полках нашей авиации. И готовят хорошо! А сколько девушек работает связистками. Женщины воюют наравне с мужчинами. Глядя на Тосю, хотелось сказать ей что-то приятное, но, кроме сухих служебных слов, ничего не нашлось:
— Не мешало бы надеть варежки, а то, наверное, пальчики окоченели?
— Ой, что вы! Ни чуточки! — задорно ответила она. — Я сибирячка, привычная. У нас там не такие еще холода бывают…
Поставив пулемет, Кирсанова звонким голосом сказала:
— Теперь будет работать как часы! — И, мило улыбаясь, пожелала: — Вот хорошо, если бы в этом вылете опробовали… Завалите какого-нибудь фрица!
Полетели. Погода безоблачная. В утреннем морозном воздухе видимость прекрасная. Лес, деревни, реки, озера — все укрыто толстым снежным покровом. Земля кажется сплошной белой пустыней. Привычный взгляд, и свободно, как летом, читаешь зимнюю карту местности.
Второй отрезок треугольного маршрута подходил близко к линии фронта. Как и «проигрывали» на земле, здесь действительно встретилась пара Ме-109. Короткая схватка! Один «мессершмитт», очевидно, подбитый, выходит из боя. Создается удобный момент его прикончить. Погнался за ним, напарник — за вторым. Опасаясь потерять Гришу из виду, оставляю преследование и спешу к своему напарнику. Он улетел от меня уже на порядочное расстояние и оказался за линией фронта. Мои призывные помахивания крыльями — «Возвратись!» — ни к чему не приводят. Тютюнов летит на полной скорости, и я, как ни стараюсь, сблизиться не могу. Чудак, разве можно, не имея преимущества в высоте, догнать Ме-109. Упрямо, не обращая ни на что внимания, словно конь, закусивший удила, он на полной скорости мчится в глубь расположения вражеских войск.
Немецкий истребитель уже скрылся. Стало ясно, что дальше лететь опасно: появись какая-нибудь шальная пара «мессеров» — неизбежен бой. Тогда даже при благополучном исходе не хватит горючего для возвращения к себе.
Гриша, прижимаясь к земле, мчался все дальше. Что это значит? Тут пахнет уже не задором молодости. Заблудился? Меня не видит. Бросить и идти домой? Ни в коем случае! А гнаться дальше уже опасно. Попробовать предупредить огнем? Далеко. Не заметит пламя трассы. Все же решаю дать несколько очередей. Самолет Григория почему-то быстро растет передо мной. Сблизившись, я помахал ему крыльями и круто, с набором высоты стал разворачиваться назад, рассчитывая увлечь за собой азартного воздушного бойца.
Мой самолет оказался метров на пятьсот выше. И вдруг я отчетливо увидел вражеский аэродром. По нему рулил Ме-109. Очевидно, он только что приземлился. И не это меня удивило. Ошеломило другое: Гриша выпустил шасси, спокойно пошел на посадку. Всякая скидка на неопытность напарника сразу исчезла. Сердце тревожно заныло. В эти секунды я по-своему объяснил, почему Тютюнов задержался с вводом в строй. Он гнался за «мессершмиттом» для того, чтобы найти немецкий аэродром и сдаться в плен. Как же иначе объяснить его действия?
Сбить! Немедленно сбить!
А допустят ли немцы? Ведь я над фашистским аэродромом… Быстрее!..
Несколько секунд — и я в хвосте И-16. Тщательно прицеливаюсь. Самолет точно в перекрестии. Пальцы на общей гашетке пулеметов. В этот миг приходят на память слова оружейницы Тоси: «Вот хорошо, если завалите какого-нибудь фрица». Но ведь передо мной свой. Парень с робким, застенчивым лицом… Сейчас пули крупнокалиберного пулемета пробьют бронеспинку — и нет больше человека. Рука дрогнула. Пули прошли выше самолета. Я выскочил вперед и последний раз помахал крыльями. Григорий убрал шасси и пристроился ко мне.
Когда отлетели от немецкого аэродрома, я почувствовал на подбородке кровь. Оказывается, в приступе гнева в нескольких местах прокусил губу. Гриша шел со мной крыло в крыло, точно с ним ничего и не приключилось. На лице — ни испуга, ни радости, ни разочарования — все существо его выражало какую-то странную окаменелость. Как я был благодарен Тосе! Случайно сказанные слова спасли Гришу и, может быть, избавили меня от вечного угрызения совести.
Над своим аэродромом я предупредил ведомого, что пришли домой, и резко отвалил на посадку. Сначала я видел, что самолет шел за мной вслед. На земле же узнал, что Тютюнов и не пытался заходить на посадку, а куда-то улетел. Полчаса спустя пришло сообщение, что И-16 плюхнулся без горючего в десяти километрах от аэродрома.
Сам виновник странного происшествия рассказал, что после встречи с «мессершмиттом» пытался догнать меня. Летел за мной, по его словам, до самого нашего аэродрома. Я сел, он тоже хотел приземлиться, но какой-то самолет, помахивая крыльями, приказал пристроиться. Гриша выполнил команду. Неизвестный И-16 завел его куда-то и бросил. Через несколько минут заглох мотор и пришлось садиться. Так закончился последний зачетный полет по «вводу в строй» летчиков эскадрильи.
Долго разбирали потом этот случай и в конце концов пришли к выводу, что в таком странном поведении Тютюнова лучше всего могут разобраться врачи.
10
Март вступил в свои права. Заканчивалось зимнее наступление Советской Армии. На нашем фронте после освобождения Ржева и Вязьмы бои затихли. И вот совсем неожиданно на аэродром прилетел командир полка майор Владимир Степанович Василяка. Как только вылез из самолета, не поздоровавшись, на ходу спросил:— Знаете, зачем я прибыл?
Новый командир полка прилетает уже не впервые. С нами он держится строго. На этот раз его маленькие глазки под крутыми бровями почему-то весело блестят. Майор излишне подвижен, что никак не вяжется с его грузноватой комплекцией.
— Нет, — чувствуя, что командир привез хорошие вести, в тон ему ответил Иваненков.
— А вы, капитан? — и, уловив недоумение на моем лице, пояснил: — Хватит, походил в звании старшего политрука, теперь будешь капитаном.
По правде говоря, сообщение его не очень-то меня обрадовало. Я знал, что меня представляли на майора. В звании старшего политрука я служил уже пятый год, а оно равноценно капитану. Василяка, вероятно, уловил мое настроение и посочувствовал:
— В армии-то ты уже одиннадцать лет… Воевал немало… Но ничего не поделаешь — такой порядок. Должность не подходит для майора. А почему тебя назначили после академии с понижением — не понимаю.
Через несколько минут эскадрилья начала подготовку к перебазированию. Весь полк убывал в тыл за получением новых самолетов.
День выдался солнечный, теплый. Командир полка в землянку идти не захотел. Видно, ему приятнее было вести беседу на самолетной стоянке. Дав все необходимые указания, он спросил меня про контрольный полет с Григорием Тютюновым.
— Наверно, так и не доучили, — заключил Василяка, — а он и растерялся, перепутал свой самолет с немецким… Вы вовремя не поправили.
У молодых, только вступающих в боевую жизнь летчиков исключительно впечатлительная память. Хотя они и остро переживают свои первые встречи с противником, тем не менее помнят все до мелочей. Григорий же очень смутно представлял свои первые боевые шаги. И если в простых полетах очень резких отклонений от норм он не допускал, то в сложной обстановке становился каким-то робким, безвольным учеником. Мы пытались помочь ему усиленной тренировкой, но действия его по-прежнему были скованными, неуверенными.
— Учить Тютюнова нет смысла, — прямо сказал я командиру полка.
Меня поддержал Иваненков.
— Истребителя из него не получится, в первом же серьезном бою станет жертвой.
— Но он ведь уже летчик, — возразил Василяка. — С хорошей оценкой окончил училище. Воевал… Странно…
В голове опытного школьного инструктора, каким был до войны Василяка, видно, никак не укладывалась мысль: человек научился управлять истребителем и на тебе — воевать не может! Вывод получался на первый взгляд действительно нелогичный. Нам сначала тоже казалось так. Но теперь-то мы знаем летчика лучше, чем школьные инструкторы. Очевидно, для боевого летчика мало только летать, нужно нечто большее.
— Таланта у него нет, способностей, — оправдываясь, пояснял Иваненков.
— Стара теория! — с раздражением оборвал Василяка. — Когда-то господа говорили простому человеку: «Не суй свое суконное рыло в калашный ряд». А он совал и добивался своего. Что было, то прошло. Авиация стала массовой. Основа в ней труд и учеба, учеба и труд. Работать нужно, воспитывать людей, а не прикрывать свои ошибки бездарностью учеников. Теперь и в училищах по летной неуспеваемости отсевов почти нет. А раньше знаете сколько было? Доходило до половины и больше… Саша Гусь разбился явно из-за вашей самодеятельности. Вздумали экспериментировать!.. Ни одного летчика не провезли на тренировочном, а расштопорились…
Василяка явно был недоволен тем, что наш командир эскадрильи тренировал летчиков на штопор значительно больше, чем предусматривалось по инструкции. После гибели Александра Гуся, он серьезно предупредил Иваненкова. Сейчас тоже припомнил.
— Мы хотели как лучше, — оправдывался Иван Алексеевич. — Воевать — и не уметь уверенно штопорить…
— На кой черт вам нужен был этот штопор! Не боевая фигура… А человека потеряли!
— Нужен! — и Иван Алексеевич упрямо сжал свои тонкие губы. — Штопор приучает летчика ориентироваться в любых условиях боя и безукоризненно точно управлять самолетом… А без этого воевать нельзя.
Командир полка с сожалением пожал плечами.
— Нам многое нужно… Убивать же людей и губить самолеты не позволено.
— А потери в бою из-за плохой подготовки летчиков допустимы?
— Бой — другое дело. Там гибель неизбежна, — уклоняясь от прямого ответа, внушал командир полка. — Теперь вот получим новые самолеты, нужно быть особенно осторожным. Осторожность — мать порядка… А вашего Гришу врачам, конечно, показать стоит, чтобы потом не было никаких недоразумений.
Василяка оглядел стоянку и махнул рукой.
— Ну, а теперь соберите всех летчиков и пошли на КП.
— У нас пара дежурит в готовности номер один, — доложил Иваненков. — Как быть с ней?
— Все! Полк от боевой работы освобожден.
В тылу
1
В середине марта 1943 года на одном из подмосковных аэродромов мы расстались со старыми самолетами. 728-й истребительный авиационный полк одним из последних в действующей армии сдал И-16.Мы расставались с этим самолетом как с хорошим, испытанным другом. Как много повидал ты на своем веку! Десять лет И-16 состоял на вооружении нашей армии, был в небе Испании и Китая, Монголии и Финляндии, участвовал в походах по освобождению Западной Украины и Западной Белоруссии, принял на себя всю тяжесть ударов немецко-фашистской авиации. Великое тебе спасибо, друг! Спасибо и твоему творцу Николаю Николаевичу Поликарпову!
Полдень. Ласково светит солнце. Наши И-16 стоят зачехленные на потемневшем талом снегу. Сзади, на пригорке, — проталина. Прошлогодняя трава свалялась, как войлок, а новой, зеленой, еще не появилось. И все равно уже пахнет свежим дыханием весны. От проталины, как от живого тела, веет теплом. Радуясь весне, спешим к пригретому солнцем бугорку. Каждый приход весны рождает новые, счастливые надежды.
Первым вступил на бугорок Николай Тимонов. Он окинул взором все вокруг себя, посмотрел на сияющее солнце, расправил плечи и с удовольствием вздохнул:
— Эх, братцы, хорошо жить на свете! — Пяткой унтов поковырял землю. — Мерзлая еще. — И отбил чечетку.
— Танцплощадка есть, — шутит Иваненков, — Давай, Тимоха, оторви еще коленце.
— Это мы могем, — Коля рукой легонько похлопал себя по поджарому животу. — Только нужно малость подзаправиться.
— А как отсюда будем добираться к своим? — интересуются летчики.
— Пообедаем и поездом до Москвы…
В город приехали в десять часов вечера. Затемненная столица во многом напоминала ночной аэродром во время полетов. Вдали ничего не видно. Только по отдельным неброским огонькам, точно по стартовым аэродромным знакам, можно определить бурную, но ритмичную городскую жизнь.
Многие офицеры изъявили желание переночевать в столице, повидать друзей и посмотреть на военную Москву. Я тоже решил вместе с Иваненковым съездить к отцу моего старого сослуживца. Трамваем добираться до него долго. Время зря тратить не хотелось. Такси не было, но несколько легковых машин стояло около вокзала. Пожилой шофер сидел на подножке сильно потрепанного «газика» и смотрел на выходные двери вокзала.
— Не подбросите до Останкина?
Шофер окинул нас пристальным взглядом. Регланы с теплой поддевкой, планшеты через плечо и пистолеты сбоку — наш вид все сказал ему.
— Летчики? Фронтовики?.. Подождите пару минут. Если мой начальник не появится — подброшу.
— С какого фронта? — полюбопытствовал шофер, когда тронулась машина.
— С Калининского.
— Говорят, немцы сами удрали из Ржева?
— Слухи не верны. Верно только то, что прежнего сопротивления не было, — ответил Иваненков.
— Значит, после Сталинграда оккупанты почувствовали, что и здесь могут в мешок попасть. — Шофер тяжело вздохнул. — А какие под Ржевом прошлым летом шли бои! Сколько нашего брата полегло! А все зазря, Ржев так и не взяли. Меня там ранило. Вот освободили по чистой…
Приехали. Как отблагодарить шофера? Просто сказать спасибо — вроде неудобно; денег дать — какое-то чутье подсказывало, что этим можно обидеть человека.
И все же тридцатку я вынул из кармана. Шофер как-то болезненно, с сожалением отвел мою руку:
— Я от всей души, из уважения к фронтовикам, а вы… Не надо, ребята.
Иваненков предложил закурить. Рука шофера потянулась было к папиросе, затем он резко отвернулся:
— Простите, товарищи командиры, нет желания… — Шофер, не сказав больше ни слова, хлопнул дверцей и уехал.
Сценка не из приятных, но настроение не омрачила. Наоборот, стало сразу как-то теплее, и Москва показалась родней.
Вот и знакомый дом, похожий на коробку. Здесь мне довелось быть зимой 1940 года, когда эшелон летчиков и техников ехал из Монголии под Ленинград. Память всколыхнула прошлое.
…Холод. Валит пушистый снег. Поезд медленно приближается к Казанскому вокзалу. В тамбурах полно народу. Все глядят на перрон: там жены, родные, знакомые. Мы втроем: Саша Беркутов, я и Иван Перевезенцев, который пригласил нас отпраздновать встречу в Москве у его родных, — стоим в тамбуре у открытой двери и с нетерпением вглядываемся в толпу встречающих.
После длительной разлуки, войны, гибели друзей — рядом близкий тебе человек! Как это хорошо! Валя, милая, где ты? Беспокойно бьется мысль: «Неужели не приехала? Ведь с дороги послано несколько телеграмм». Глаза скользят по толпе — ни одного знакомого лица.
Дежурные по вагонам голосисто предупреждают, чтобы никто не прыгал, пока не остановится поезд. Но где там! Разве тихий ход может остановить бешено бьющиеся сердца… Радостные крики, объятия, поцелуи.
Вагоны заскрежетали, нервно вздрогнули и остановились. Ивана и Саши возле меня нет: уже встретили своих жен. А где же моя? Впереди вижу беличью шубку, знакомое лицо. Валя улыбается, на глазах слезы.
Через несколько минут нахожу в толпе Перевезенцева. Его Катя, невысокая, но плотная женщина, пышущая здоровьем и энергией, сразу предложила ехать домой к ее отцу, Ивану Михайловичу Солдатову.
Когда все было улажено с нашим отъездом в Ленинград, начальник эшелона полковник Селиванов разрешил увольнение до утра, однако на всякий случай приказал оставить при нем связных.
В Останкино прибыли поздно вечером. В небольшой двухкомнатной квартире сразу стало тесно. Собралась большая рабочая семья Солдатовых: отец — старый кадровый рабочий, три старших сына — Петр, Михаил и Анатолий с женами.
— Четвертый, младший, — поясняет Иван Михайлович, — служит в армии.
— Не обессудьте, что тесно, — словно извиняется хозяйка Александра Георгиевна.
— Ничего, мать, — хрипловатым баском говорит Иван Михайлович. — Здесь все свои.
Время летит незаметно. Уже два часа ночи, а разговорам, песням, смеху не видать конца. Вот Саша Беркутов затягивает: «Вейся, чубчик кучерявый». Все подхватываем: «Эх, раньше, чубчик, я тебя любила…»
Иван Михайлович, как старший, встает, поднимает большую рюмку. В его жилистых руках рюмка кажется совсем игрушечной. Густые седые брови, пушистые усы поднялись кверху. Он говорит тихо, задушевно:
— Давайте, друзья, по последней опрокинем за то, чтобы все мы после финской снова собрались здесь…
Тост прерывает стук в дверь. Все насторожились. Прибыли связные.
— Срочно на вокзал, — передают они приказание начальника эшелона. — Состав уже подан.
— Эх, черт побери! — сокрушается Иван Михайлович. — Как следует и обняться с женами не пришлось…
И вот два года спустя мы опять стоим у подъезда этого гостеприимного дома.
— Что, не признаешь? Может, не туда попали? — спрашивает меня Иваненков.
— Нет, вспоминаю прошлое.
— Наверно, уже все спят.
— Да, свету что-то не видно, — отвечаю я, рассматривая окна квартиры Солдатовых.
На наш звонок в одном окне мгновенно забелела ниточка света, пробившаяся сквозь маскировочную штору. Дверь открыла Александра Георгиевна.
— Вам кого? — с удивлением рассматривая нас, спросила она. — А, старые знакомые!.. Проходите, проходите, — заторопилась хозяйка.
Мы разделись и вошли в комнату.
— Я думала, мой старик пожаловал, — продолжала Александра Георгиевна, — С семи часов вечера жду. Чуточку вздремнула. Он на работе почти всегда задерживается. А сегодня что-то уж больно долго. И без ужина… — Вдруг она как-то сникла, замолчала и уже с сожалением сказала: — А у меня вас с дороги-то и угостить нечем. Вот только картошечки немного старику поджарила…
— Да мы ужинали, не беспокойтесь.
Вслед за нами шумно вошел и Иван Михайлович. Он бодро, не по-стариковски поздоровался и в приказном тоне бросил Александре Георгиевне:
— Мать, выкладывай на стол гостям все, что есть! Да и у меня сегодня праздник — премию получил. Вот директор нас малость спиртиком угостил.
— Так ты из-за спиртика-то так долго и задержался? — безобидно ворчала жена. — Ведь скоро двенадцать ночи.
— Работали. Срочное задание фронта…
На столе появилось все, что только имелось в семье: небольшая сковородка жареной картошки, тарелка соленой капусты и черный хлеб.
— Тяжело живем, ребята, — сокрушался Иван Михайлович, когда сели за стол. — Ну, да перетерпим… Не впервой. Только бы побыстрее немца добить.
— Жмем. Стараемся, — улыбаясь, откликается Иваненков.
— Наше семейство все мобилизовалось: трое воюют, а мы здесь оружие куем.
Наш разговор затянулся за полночь.
Да, эта семья в миниатюре отображает наше государство, наш народ, где тыл и фронт — едины.
Я пристально смотрю на Ивана Михайловича: голова его поседела, на лице — глубокие морщины, но под нависшими бровями живые, лучистые глаза, в которых то сверкнет улыбка, то промелькнет тревога или гнев. Солдатов говорит о сокровенном, и нам понятны эти думы и заботы рабочего человека.
— Мы часто спрашиваем себя: почему так? Сталин еще на ноябрьском параде в сорок первом пообещал, что через полгодика, а может, через годик падет гитлеровская Германия. Прошло больше года, а конца войны не видно, — недоумевает Иван Михайлович.
— В таких делах, папаша, точно не скажешь: где годик — там может быть и два, — заметил Иваненков.
— Так-то та-а-к, — протянул Иван Михайлович. — Вот только никак не могу понять, зачем нужно было заключать договор с Германией? Разве можно верить Гитлеру? — Говорят, Гитлер нарушил свои обязательства. — Старик повысил голос: — Наше государство не красная девица, а Гитлер не кавалер, чтобы мы могли ему доверять. Надо было всегда держать порох сухим.
— Перестань хорохориться, — вмешалась Александра Георгиевна. — Давай-ка лучше спать. Политик тоже нашелся.
— Мать! — Иван Михайлович беззлобно стукнул по столу. — Война сделала каждого малость политиком и стратегом.
— Ну, хорошо, хорошо. Сейчас дочка придет с ночной смены. Подогреть чаек надо.
Через несколько минут Катя в радостном возбуждении вихрем ворвалась в комнату и, увидев нас, замерла на месте.
— А я-то думала, мой Ваня приехал, — непроизвольно вырвалось у нее, но тут же она поправилась и с душевным радушием поздоровалась с нами.
Пожимая шершавую руку, обратил внимание, что крепкая, жизнерадостная женщина, какой я знал Катю в Ереване, где она жила с мужем, сильно изменилась. На приятном лице не играл румянец, в темных глазах затаилась грустинка и усталость.
Живо расспрашивала, откуда прибыли, куда направляемся, об общих знакомых, о семье.
— Катя, время-то позднее, давай снимай пальто да садись за стол. За ужином поговорите, — посоветовал Иван Михайлович. — Тебе ведь к восьми утра опять на работу.
— А почему так рано? — удивился я. — Сейчас уже второй час ночи, а вы только пришли. Когда же спать?
— А кто вам будет делать самолеты? — заметила Катя. — Вот разобьете фашистов — и отдохнем. Мы тоже работаем по-фронтовому.
— Пора отдыхать, — тронул меня за руку Иваненков, и мы, пожелав спокойной ночи гостеприимным хозяевам, уснули богатырским сном.
Утром ни хозяина, ни его дочки дома уже не было.
— Спозаранку убежали на завод, — объяснила Александра Георгиевна. — У них теперь одна забота: делать оружие для вас.
Мы торопливо распрощались с Александрой Георгиевной и направились в полк.
2
Никогда, мне кажется, так ярко не светит солнце, как в июне. Длиннее дней в году не бывает. Земля в цвету. Идут теплые короткие дожди. И снова солнце! Погода устойчивая, ясная. Все живет в полную силу. Июнь в авиации — самый напряженный трудовой месяц.На всех фронтах, словно перед бурей, стояло затишье. Обе стороны готовились к новым битвам.
Полк давно уже переучился на «Як-7Б» и теперь, перекочевав под Бутурлиновку, небольшой городок Воронежской области, летал на «себя». Мы вели учебные воздушные бои, стреляли, вникали в повадки «мессершмиттов» и «юнкерсов».
Изредка командование предоставляло летчикам отдых. А техникам? Им, великим труженикам, такое удовольствие выпадало только в затяжное ненастье. Летом — ненастье редкость, и теперь они постоянно на аэродроме: изучают технику до самого малюсенького шплинтика, готовят машины к полетам. И даже сейчас, когда идет переформирование, техникам нет покоя.