5
Воздушный таран — оружие смелых, и, как всякое оружие, его нужно использовать в строго определенных обстоятельствах. Из пушек по воробьям не стреляют, так и таран следует применять лишь в особых случаях, когда иного средства для уничтожения врага нет, а уничтожить его обязательно нужно.При таране у летчика очень мало шансов остаться в живых, и он должен пользоваться им лишь для спасения жизни людей или для спасения важного объекта.
У Кустова идти на такой риск не было решительно никакой необходимости.
— Понимаешь, — смущенно сказал он, — перезаряжаю, перезаряжаю — не стреляет. А «фоккер» уходит. Злость взяла. Думаю, сейчас тебя винтом по хвосту… Глупо, конечно. Что под нами немцы, я совсем позабыл…
Честно говоря, мы хорошо понимали Кустова и сочувствовали ему. Я не стал ругать его. Мне казалось, да и сейчас так кажется, что любой риск можно оправдать, даже ненужный, с плохим исходом. Оправдания нет только одному: малодушию. Что бы там ни говорилось, а риск — это проявление воли к победе. У малодушия же есть другое название — трусость.
Осеннее солнце грело спокойно и ровно. После обильных дождей побуревшая трава снова зазеленела. Осенью в такую погоду всегда тянет на солнышко.
Мы повалились на мягкую травку у капонира. К нам сейчас же подошел Варвар и устроился в ногах у Кустова. За последний месяц щенок вырос в большого черного пса. Теперь не было никаких сомнений, что это обыкновенная дворняга. Игорь потрепал собаку за уши.
— Вот предатель. К нам в столовую теперь не заманишь. К техникам на харчи перешел.
— Он у нас за сторожа, — сообщил механик моего самолета. — Нынче ночью какого-то типа на аэродроме засек.
Мы болтали и пересмеивались, и тут к нам подсел командир полка. Некоторое время выждав, он неопределенно проговорил:
— Да, таран — штука интересная.
Все посмотрели на него, а он сказал, обращаясь к Лазареву:
— У нас по таранам ты, кажется, специалист?
— А как же, — с готовностью отозвался Сергей. — Пришлось однажды. На Калининском фронте. Глупый я тогда был, совсем зеленый. Захожу это я в хвост «юнкерсу», дай, думаю, срублю. Ближе подхожу, ближе, всего десяток метров осталось. И гут стрелок как даст по мне из пулеметов. Аж небо с овчинку показалось. Бензином меня окатило, маслом, гарью! Тьфу! — Лазарей сплюнул и замолчал.
— А дальше? — спросил Кустов.
— Дальше ничего не было, — с сожалением сказал Лазарев. — Кончился мой таран. Не так это просто, как кажется.
— Да, — вздохнул Кустов, — таран — дело сложное, ему, наверное, надо учиться специально.
— Это как же? — спросил Василяка. — Ввести в летных школах обучение тарану?
— Ну и ввести. Меньше бы гибло у нас летчиков. А то каждый таран — смертельный риск.
— Чепуху ты несешь, Игорь, — с досадой сказал Тимонов. — Таран всегда будет смертельным риском, учись ему, не учись.
— А подвиг и есть смертельный риск, — сказал Тимонов.
Командир полка покачал головой:
— Значит, вы считаете, что подвиг — это риск, и больше ничего… Но способность идти на риск присуща каждому нормальному человеку. Мы, например, рискуем в каждом вылете, а вот подвиги совершаем довольно редко. Нет, друзья мои, чтобы совершить подвиг, надо уметь больше, чем просто рисковать. Во всяком случае, нам, истребителям, необходимы знания, опыт…
— Конечно так, — согласился Лазарев.
— Вот говорят, в жизни всегда есть место подвигу, — задумчиво сказал Тимонов. — Не знаю, не знаю… Мне, например, это непонятно. Как ты совершишь подвиг, если сидишь в штабе и переписываешь бумаги? Да и в бою не все становятся героями. Для этого нужны какие-то обстоятельства. Относительно сноровки, догадки, опыта я спорить не буду. Здесь наши мнения, дорогие товарищи, сходятся. Но вот относительно риска вы малость, пожалуй, ошиблись. Риск в подвиге, по-моему, самое главное. Без опыта, без знаний — это еще как случится. А вот без смертельного риска подвиг, простите, не считается.
— Силен, Тимоха, — произнес Кустов. — Значит, не будем тарану учиться? Только погоди. В Японии почему-то летчиков специально к нему готовят.
— За всеми справками о самураях обращайтесь вот к нему, — сказал Василяка, указывая на меня.
— Японцы действительно специально обучают своих летчиков тарану, — подтвердил я. — Правда, это не обычные летчики, а так называемые смертники. Однако на Халхин-Голе ни один из них на таран не пошел. А вот советские летчики к таранам специально не готовятся, и тем не менее Скобарихин и Мошин таранили японские самолеты. Подвиг Скобарихина в Монголии в тридцать девятом году запомнился всем. Вы знаете, что впервые совершил таран русский летчик Нестеров. Тогда, в четырнадцатом году, вооружения на самолетах не было. Нестеров искал оружие для воздушного боя и применил таран. Летчик погиб, идея тирана была надолго дискредитирована, но она не умерла. Через двадцать пять лет Скобарихин таранил врага и остался цел. Надо заметить, что боеприпасы у него были, но обстоятельства сложились так, что огонь был бы неэффективен. Говорили, что Скобарихин спасал своего командира. Об этом даже писали. На самом же деле он спасал своего ведомого, молодого летчика, который делал первый боевой вылет. Японец его расстреливал, а он растерялся и не знал, как выйти из-под удара. Еще секунда, и ему был бы конец. Скобарихин понял это. И, спикировав спереди, под углом ударил японца крылом. Тот вспыхнул и рассыпался на кусочки. Скобарихин шел на смертельный риск, чтобы спасти товарища. Наши летчики совершили более двухсот таранов, и это не потому, что они любят риск, а потому, что готовы отдать жизнь за своих товарищей, во имя общего дела.
На войне каждый шаг — риск. Знания, опыт только уменьшают его, но не исключают. Многие представляют подвиг вспышкой, порывом смелости. Это не совсем так. Подвиг прежде всего труд. Тяжелый, солдатский, будничный труд, где кроме постоянного риска нужны знания и опыт. Без них в век моторов, электричества, радио далеко не уедешь.
— Да, все-таки тарану учить надо, — сказал Василяка. — Под Москвой было около тридцати таранов, и большинство летчиков погибло. А ведь можно же, наверное, придумать такой способ, чтобы разбивать вражеские самолеты, а самому оставаться невредимым.
6
Тяжелые тучи и проливные дожди прижали авиацию Воронежского фронта к земле. Многие полки по нескольку дней не могли подняться в воздух. Наконец небо очистилось и погода установилась. Но линия фронта так быстро двигалась к Днепру, что инженерные части, выбиваясь из сил, не успевали готовить аэродромы, разрушенные и заминированные противником. Летать издалека мы не могли и вынуждены были почти неделю находиться у самолетов, ожидая приказа на перебазирование. Надоело это нам, но что поделаешь? На войне часто так случается.Середина дня. Мягко светило солнце. Летчики эскадрильи собрались в кружок и читали вслух газету. Рядом оружейница Рита Никитина набивала патроны в ленты. Недалеко от нее Надя Скребова прямо на траве переукладывала парашют и тихо напевала. Мы перестали читать — слушаем:
Враг напал на нас, мы с Днепра ушли.
Смертный бой гремел, как гроза.
Ой, Днепро, Днепре, ты течешь вдали,
И волна твоя, как слеза.
Песню заглушил рев мотора. С бреющего полета на аэродром снарядом выскочил «як». Все, словно по команде, вскочили. С середины летного поля истребитель взмыл кверху, ввинчиваясь в небо. Одна бочка, вторая, третья, четвертая… Звук оборвался. Самолет вдруг замер на месте, а потом красиво перевалился через крыло и устремился вниз. У самой земли он выровнялся, снова взмыл вверх, сделал петлю, иммельман, переворот и пошел на посадку.
Из твоих стремнин ворог воду пьет.
Захлебнется он той водой.
Славный день настал, мы идем вперед
И увидимся вновь с тобой…
— Наш комдив! — с восхищением произнес Лазарев.
Мы все завидовали Герасимову. Летал он превосходно. Летчики понимали, что эти головокружительные фигуры над аэродромом не спортивный азарт и не красование начальника перед подчиненными. Николай Семенович учил показом. «Летчик без воздушной акробатики не истребитель», — не раз говорил он.
Комдива мы любили: он для нас был и старшим товарищем, и побратимом, и требовательным начальником, и учителем.
Герасимов сражался с фашистами еще в небе Испании. Воевал с японскими захватчиками над степями Монголии. И теперь — с первых дней на фронте. Его грудь украшает множество орденов и Золотая Звезда Героя.
Я знал Николая Семеновича давно, еще с Халхин-Гола. Он всегда был для нас примером воздушного бойца.
…Комдив подрулил к землянке командного пункта полка. Не вылезая из кабины, снял с головы шлемофон и надел фуражку. Отяжелел он, постарел, но по-прежнему легко спрыгнул с крыла на землю.
Приняв рапорт от майора Василяки и немного поговорив с ним, полковник направился к нашей эскадрилье. Поздоровавшись, он спросил, щуря глаза:
— Значит, без работы скучаете?
— Надоело баклуши бить, — ответил Лазарев.
— А мне, думаете, нет? Но ничего, худа без добра не бывает. Хоть отоспались за все лето. Теперь отдыхать придется только на правом берегу Днепра.
Мы с любопытством насторожились.
— Ну, что притихли? Или нет желания перелететь поближе к Киеву?
— Мы могём хоть сейчас, — баском отозвался Тимонов.
Комдив часто бывал в полку и хорошо знал старых летчиков.
— А я, Тимоха, по правде говоря, думал, что ты уже позабыл свое «могём», — сказал Герасимов.
— Я его, товарищ полковник, сниму с вооружения только на том берегу Днепра.
— Это скоро. Теперь сразу пять советских фронтов успешно ведут общее стратегическое наступление на юге, освобождая Левобережье Украины. Наш сосед справа — Центральный фронт — за последние дни форсировал Десну, а сегодня ночью освободил Чернигов и сейчас севернее Киева подходит к Днепру. Танкисты нашего фронта тоже вот-вот прорвутся к Днепру южнее Киева.
— Здорово! — не удержался Кустов. — А мы-то почти на триста километров отстали.
— Завтра догоним. Не тужите, — успокоил комдив.
От ближних самолетов к нам подошли техники и молодые летчики, которые еще не несли боевого дежурства. Беседа затянулась.
— Где нас посадят на том берегу Днепра? — полюбопытствовал кто-то.
— Хорошо бы в Киеве!
— Это от вас зависит, — бросил Герасимов. — Деритесь лучше. — И он обратился к молодым летчикам, плотно окружившим его: — Ну, а вас здесь не обижают?
— Обижают! — в один голос заявили те. — Летать не дают.
— Разве в полку кто летал в последние дни? Никто не летал.
— И когда начнем — снова ограничивать будут.
— Иначе говоря, вас зажимают? — как бы посочувствовал полковник.
— Да-а! — хором ответила молодежь.
— Ну-у? — В голосе Николая Семеновича звучали иронические нотки и снисхождение. — Правильно делают «старики», — твердо сказал Герасимов. — Если бы вы не жаловались, что вам летать не дают, тогда бы я вмешался. А раз вы недовольны — все, значит, в порядке.
Летчики в боях проходят две ступени. Первая, когда воюют одним азартом, когда надеются на темперамент. На этой ступени молодые, как правило, редко сбивают вражеские самолеты, сами же зачастую в горячке попадают под удар. Когда перебродит азарт, наступает вторая стадия. Летчики начинают воевать вдумчиво, с расчетом, и уже бьют врага по-настоящему. Поэтому опытные командиры и придерживают необстрелянных летчиков.
— Вы прислушивайтесь ко всему, — советует Герасимов, — вникайте в разборы боев, расспрашивайте, будьте пристрастными, не стойте в стороне, ожидая приказ на вылет.
— А как узнать, когда закончится первая ступень? — спросил Иван Хохлов.
— Как перестанете приставать к командирам со своими просьбами о полетах. Эх, молодежь, молодежь, — вздохнул полковник, — понимаю вас. Поэтому не советую спешить. «Старики» вам помочь хотят. Терпение и терпение. Без терпения, как говорится, не придет умение… Есть еще ко мне вопросы, товарищи? Выкладывайте!
— Когда новое обмундирование дадут? В запасном полку говорили, что на фронте сразу получим. А здесь велят ждать зимнего плана.
Глаза полковника остановились на молодом летчике. Гимнастерка на нем была неновая, залатанная.
— Как ваша фамилия? — спросил Герасимов.
— Младший лейтенант Априданидзе.
— Вам-то, товарищ Априданидзе, этого обмундирования вполне хватит до нового: вы бережливы. Смотрите, как аккуратно заштопано. Это я уважаю. А вот есть… — Полковник обвел взглядом присутствующих и, заметив у одного обтрепанные обшлага гимнастерки, сурово сверкнул глазами: — Полюбуйтесь… Самому-то приятно? Или времени нет взять в руки иголку?
— Старая уже, — летчик показал протертые локти.
Полковник резко распахнул полы своего поношенного реглана. Оба колена брюк были заштопаны.
— Видите? Тоже жду зимнего плана. Надо беречь обмундирование! Даже в мирное время никому раньше срока ничего не выдавали. А на войне, значит, можно требовать? — Лицо Николая Семеновича просветлело. Он мягко улыбнулся и сказал: — А знаете что? В поношенной одежонке, честное слово, на фронте как-то жить и воевать сподручней: все свое, родное, притертое, и свободней себя чувствуешь…
Полковник снова взглянул на летчика с дыркой на локте. Тот зарделся, как мак:
— Виноват! Я думал…
— А я думаю, что вы меня поняли, — перебил его комдив.
Резкость полковника мы знали. Но удивительно: она никого не отталкивала. Так он был прям и справедлив.
От его замечания молодой летчик не сник, как иногда бывает при начальственном окрике, а только смутился:
— Понял, товарищ полковник. Исправлюсь.
— А кто сомневается в этом? — Голос Николая Семеновича стал совершенно спокойным. — Раз летчик при замечании смущается и не ест глазами начальство — из такого получится истребитель. Нахальство присуще трусливым людям. Вы же, по всему видно, ребята скромные, толковые. — Вдруг он поинтересовался: — Кому из вас, молодых, уже довелось побывать в бою?
— Я был. Младший лейтенант Хохлов.
— И я. Младший лейтенант Халатян.
— Вот, двое уже, что называется, крещены в огне. — Герасимов тепло посмотрел на них: — Ну как, трудно было?
— Очень, товарищ полковник.
Добрая улыбка скользнула по лицу Николая Семеновича.
— А думаете, из вас получатся мастера воздушного боя?
Летчики стеснительно замолчали.
— Априданидзе, как вы?
— Не знаю. Постараюсь воевать как все, — тихо ответил тот. В глазах его была решимость, явно не соответствующая робкому ответу. Комдив уловил это:
— А вот ответили вы неверно, — сказал он. — «Как все, как у людей»… Это нужно забыть. Летчик, как артист, должен иметь свою индивидуальность, свое «я». И этого «яканья» нечего бояться! Людей, очень похожих друг на друга, нет, характеры у всех разные. Воздушный бой — искусство. И у каждого истребителя должен иметься свой стиль боя, свой почерк.
Николай Семенович был прав. Мы действительно часто стесняемся своего «я». А ведь в сущности, если бы все жили по принципу «как все», то человечество вряд ли выбралось из пеленок. Без собственного «я» человек — попугай. Он способен говорить, копировать, но не творить.
Прежде чем уйти в другую эскадрилью, комдив предупредил нас:
— Гитлеровские войска будут упорно драться за Днепр. Они уже подтягивают свежие силы и сделают все, чтобы не дать нам переправиться на тот берег. Через денек-два в небе над Днепром будет тесно и жарко.
— Мы работы не боимся, харч есть, — отозвался Тимонов. — И отдохнули как следует. Только вот машин маловато.
— Завтра или послезавтра получите еще несколько… И обмундирование тоже скоро.
Все прекрасно понимали, что жаркие дни боев над Днепром приближаются.
Вечером на командном пункте полка собрались коммунисты, чтобы в последний раз взвесить, все ли у нас готово к крупным воздушным сражениям.
Мнение было единым — готовы!
На одной романтике далеко не уедешь
1
Полк летел на новый аэродром.Земля. Привыкли смотреть мы на нее сверху как на поле боя, привыкли отыскивать на ней ориентиры для определения своего места в пространстве. Сейчас же под нами тихо. Пламя войны откатилось далеко вперед и перекинулось через Днепр.
Меня сейчас не интересует воздух. Я знаю, он здесь безопасен. Глаза устали от тревожного неба, и я с удовольствием смотрю вниз, на мирную землю.
На высоте двух тысяч метров скорости не ощущаешь: кажется, что не летишь, а по-хозяйски шагаешь по освобожденной земле Украины. Вот хорошо знакомое озеро Лебединое, круглое, чистое. За озером (по его названию, очевидно, именуется и город Лебедин, где до этого находился наш аэродром) начинаются сосновые леса и болота — недавние районы ожесточенных боев. По этим местам только что прокатилась война, смяв и исковеркав леса, деревни, города, перепахав снарядами и окопами землю.
С воздуха хорошо видно, как населенные пункты жмутся к речушкам — притокам Днепра. Словно приноравливаясь к речкам, мягко изгибаясь, стелется железная дорога Кременчуг — Бахмач. Кое-где уже дымят паровозы. Оживает дорога — оживает все.
Пройдено сто пятьдесят километров. Впереди показался город Прилуки — место посадки. Но что такое? Дым… Вчера вечером мы прилетали сюда знакомиться с аэродромом. Город был пуст, нигде ни дымка, а сейчас будто гаснут пожары.
Подлетев ближе, я обрадовался: почти над каждым домом вилась, расширяясь, тонкая струйка дыма — топились печи. По улицам двигались ручные тележки и конные повозки, сновали люди. Такое Же движение и на дорогах, ведущих к городу. Возвращаются жители, покидавшие родные места. Особенно оживлены берега речки Удай. Здесь, в широких плавнях, скрывалось от оккупантов много горожан и сельских жителей. Сразу за городом — аэродром. На нем уже стоят самолеты одного из истребительных полков нашей дивизии.
Сели.
— Плохо, что бетонную полосу еще не успели восстановить, — сказал Лазарев. — Да и до Днепра летать далековато, больше ста километров.
— Да, неблизко, — согласился Тимонов. — Зато спокойно. Днем сюда немцы носа не сунут; далеко, побоятся.
— Ну это как сказать!
— Бросьте, друзья, языки точить! Глядите, какой простор! Настоящий плац. Хоть парады устраивай. А погодка!.. Прелесть! — Кустов, резвясь, как заправский акробат, колесом прошелся вокруг нас: только сапоги, замелькали в воздухе.
— Здорово! — восхитился Лазарев, не без зависти глядя на Игоря, высокого, удивительно стройного. — Только не переломись.
— До самой смерти ничего не будет. А для вестибулярного аппарата лучшей тренировки и не придумаешь. Это те же бочки и петли. Смотрите! — Кустов легко сделал подряд два сальто.
— Забавно! Не каждый циркач так сумеет. — Тимонов снял пилотку и, расправив ее лодочкой, с серьезным видом протянул нам: — Гра-а-ждане! Пожертвуйте на спортивный талант, а то завянет без поощрения.
Собака, крутившаяся между нами, вдруг прыгнула и выхватила из его рук пилотку.
— Дай сюда! Порвешь военное имущество…
— Он тоже фокусничает, — под общий смех сказал Кустов. — Радуется новому месту. А вообще, братцы, аэродром большой, ровный. Подходы открытые… Надо бы оглядеться.
— Что это за насыпь? — указал Тимонов на желтеющий земляной вал на южном краю летного поля.
Мы направились туда и через несколько минут разглядывали глубокий противотанковый ров. Во рву лежали сломанные лопаты, мотыги, завязший в песчаном грунте плуг и поодаль — кучка пустых консервных банок.
— Это что за останки средств производства? — Лазарев поднял лопату со сломанным черенком.
Невесть откуда перед нами выросли два оборванных парнишки лет по десяти — двенадцати.
— Здравствуйте, товарищи летчики! — бодро поздоровались они.
— Вы что здесь делаете? — поинтересовался я.
— Вот это собираем. Для колхоза. — Дети показали на лопаты и мотыги. — У нас теперь землю пахать нечем.
— Хлопцы, а кто такой овражище выкопал? — спросил Лазарев.
— Мы! — разом ответили ребята.
— Как вы?
— Копали вместе со взрослыми.
Перебивая друг друга, мальчишки рассказали, как фашисты сгоняли сюда жителей целыми семьями и дети, женщины, старики копали днем и ночью. Тех, кто выбивался из сил или плохо работал, гитлеровцы тут же расстреливали.
— Сидят, жрут консервы, а с нас глаз не сводят. Один в мою мамку стрельнул. И убил… — Глаза мальчика налились слезами, капли скользнули по щекам на рваную рубашонку.
— Дураки эти фашисты: да разве нашим танкам страшны рвы и ямы? — стараясь отвлечь мальчика, бодро сказал Сергей. — Знаете сколько километров за сутки прошли наши танки? Сто, если не больше!
(Сергей говорил правду. Действительно, гвардейцы 3-й гвардейской танковой армии и 1-го гвардейского кавалерийского корпуса Воронежского фронта, сосредоточившись в районе Ромны, за двое с половиной суток продвинулись вперед почти на двести километров. 21 сентября южнее Киева они вышли к Днепру, а в ночь на 22-е с ходу форсировали его. Одновременно севернее Киева форсировали Днепр и войска Центрального фронта…)
Тимонов, чтоб хоть чем-то порадовать ребят, сбегал к своему самолету и принес из бортового пайка две плитки шоколаду и две пачки печенья.
— Это вам подарок из Москвы.
Мальчики обрадовались и, не зная, как отблагодарить нас, предложили взять несколько лопат.
— Возьмите, возьмите! Они вам пригодятся на аэродроме воронки закапывать. Теперь заступов нигде не купишь…
Мы улыбались ребятам, а сердце сжималось от боли: нет ничего горше, чем видеть несчастье детей.
После посадки самолетов майор Василяка собрал летчиков и сообщил, что над Днепром идут большие воздушные бои. Фашистские истребители стеной висят в воздухе, преграждая путь нашим штурмовикам и бомбардировщикам.
— Давайте, товарищи, поговорим, как в такой обстановке лучше строить боевые порядки, — сказал Василяка.
Мы обменялись мнениями и пришли к выводу, что надо воевать большими группами и пока летать только «старикам». Тимонов предложил при первом же полете на фронт пройтись над Киевом:
— Подбодрим киевлян. На город посмотрим. Тимонова поддержали все. Но Василяка был против:
— На той стороне еще немцы. Они прижаты к Киеву. Город, наверно, сильно прикрыт зенитками. Могут быть неприятности.
— А мы на обратном пути, — сказал Кустов. — Город проскочим на большой скорости. Немцы глазом не успеют моргнуть, как уже будем на этой стороне.
Василяка сдался. Но предупредил:
— Только если в воздухе не будет противника… Однако ни в первый день, ни во второй обстановка не позволила нам не то что слетать к Киеву, но и как следует разглядеть Днепр. Фашисты бросили под Киев все резервы авиации, чтобы штурмовыми и бомбардировочными ударами сорвать переправу наших войск и ликвидировать плацдармы на правом берегу. Над этими небольшими прибрежными кусочками земли кипели воздушные бои. С каждым днем все больше и больше самолетов висело над Днепром.
С Прилукского аэродрома мы сначала летали на очистку воздуха от немецкой авиации. Потом к нам, как и раньше, сели штурмовики, и наш полк опять стал работать вместе с «илами».
Теперь тактика гитлеровских истребителей значительно изменилась. В начале оборонительной операции под Курском они старались боями сковать истребителей прикрытия и потом уже бить штурмовиков. Позднее, особенно при нашем наступлении, фашистские летчики уже не надеялись на силу, а применяли разные хитрости. С помощью тактических комбинаций они стремились незаметно подкрасться к «илам» и внезапно атаковать их. Теперь же враг, зная, что наша авиация все силы сосредоточила на поддержке войск, действующих на плацдармах, высылал за Днепр, навстречу нашим штурмовикам, небольшие группы истребителей. Как только гитлеровцы обнаруживали нас, тут же вызывали на подмогу свои самолеты. Мы же, залетая на вражескую территорию, далеко отрывались от собственных баз и этим лишали себя своевременной помощи. К тому же базировались мы пока еще далековато от Днепра. Инженерные войска не успели восстановить прибрежные аэродромы. Иначе говоря, наземная обстановка на фронте позволяла врагу в боях быстрее, чем нам, наращивать силы. Поэтому часто в воздухе оказывалось больше немецких самолетов, чем наших.
2
Командир эскадрильи Худяков, возвратившись из полета, доложил начальнику штаба полка майору Матвееву данные разведки. Федор Прокофьевич все, что говорил комэск, торопливо нанес на рабочую карту. По карте километрах в шестидесяти южнее Киева на правом берегу в излучине Днепра тянулась красная линия. Это захваченный нашими войсками букринский плацдарм, названный так по двум населенным пунктам — Малый и Великий Букрин. Здесь шли жестокие бои на земле и в воздухе. Сюда фашисты стягивали танки, пехоту и артиллерию.Майор, задав летчику уточняющие вопросы, поспешил на КП. Мы пошли обедать.
— Выходит, немцы опять сумели сосредоточить много танков и пехоты? — спросил я Худякова.
— Да. Трудно здесь будет нашим: ширина и глубина плацдарма небольшая, а фашистов много. Но все-таки не то, что было в сорок первом!
Когда мы всей эскадрильей уселись на землю с полными тарелками борща, Худяков снова заговорил про сорок первый год. В июле и августе гитлеровцы рвались к Киеву. Летчики тогда по нескольку недель не выбирались из кабин своих самолетов. То и дело вылетали на штурмовку.