Ворскла Михаил. Полтавский

ПОЛТАВСКИЙ

   – Ты понимаешь, какое дело, – это же издевательство.
   – Не нервничай, пожалуйста. Главное – не нервничать. Не волнуйся. Главное – это ведь что? – Все принимать, как есть.
   – Но можно же было предупредить.
   – Значит, не успели. Видишь, какая стройка у них развернулась.
   – Да, но можно же было как-то расчистить для прохода.
   – А ты не переживай. Вот здесь обходи.
   – Я, видишь ли, с годами совсем стал не переносить жару. Мне сейчас очень душно.
   – Это оттого, что день жаркий.
   – Да. Совершенно не могу. У меня давление поднимается.
   – В вагоне, наверное, есть кондиционер.
   – Помилуй, какой кондиционер! О чем ты говоришь!
   – Ну, ничего. Поедем без кондиционера. Окошко откроем. Оттуда будет дуть. Уберите, дама, сумки с дороги! Нет никакой возможности пройти.
   – Послушай, мы еще не пришли? Какие же у нас места?
   – Сейчас придем. Ты успокойся.
   – Я совсем, понимаешь, совсем позабыл, какие у нас места. Вот из головы вылетело.
   – А я помню.
   – У туалета?
   – Нет, не у туалета. А хотя бы и у туалета. Пускай. Мы смиримся.
   – У туалета.
   – Нет, в предыдущем купе.
   – Видишь ли, какое дело, мне абсолютно не хорошо у туалета. Я не выношу в жару у туалета. Понимаешь, мне теперь очень невыносимо в жару и в духоту. Мне душно в жару.
   – Потихоньку.
   – Я ведь на поездах не езжу. Никогда. Я давно уже не ездил на поездах. И в санатории летал единственно самолетом.
   – Уберите телегу, она нам прямо под ноги! Когда же это было? Это, вероятно, было очень давно.
   – Ну да, уж нынче не полетаешь. Знаешь, это было… в каком же году?..
   – И куда ты летал?
   – Да… Последний раз, в Ессентуки. По министерской линии. Чудеснейшие воспоминания. Да.
   – Вот и пришли. Места вот эти и вот эти. Ты заходи, чтобы не стоять в проходе. Молодой человек! Это наши места. Убирайте сумку!
   – Нет, а ты оказалась права: действительно, предпоследнее купе. Это удивительно.
   – Ничего удивительного, мне часто такие выпадают. Убирайте сумку! Нам ведь надо поднимать лавку, чтобы упрятать вещи. Володя, ты не стой в проходе, давай чемодан, мы будем его сейчас прятать. Молодой человек, зачем вы положили матрац на столик? Он ведь грязный, а нам тут кушать. Зачем вы его вообще стащили? Что? Наверх сумку? Вниз? Ничего не поняла. Вам в четыре часа ночи выходить? Так вы хотите, чтобы я вставала из-за вас в четыре часа ночи? Это так не пойдет. Володенька, расстегни рубашку. Я в четыре часа ночи не намерена вставать, это вы как хотите, думайте. Володя, давай я помогу.
   – А поезд еще ничего: крючки для одежды не обломаны, полочка на кронштейнах, хотя и без сетки, – вот какие-то только обрывочки от сетки.
   – Нужно все принимать, как есть. Нужно беречь нервы и спокойно к происходящему относиться. Молодой человек! Какой вы, ей богу, безмозглый. Посидеть? Посидеть можно, только с краю и на этой лавке. Другую мы тоже поднимем.
   – А ты захватила газетку, Галочка?
   – Я захватила, не тревожься.
   – Доставай, и мы простелим сперва дно газетами. Это сегодняшняя?
   – Что ты, это прошлогодняя, стели смело.
   – Что же ты их столько хранишь?
   – Ой, да это у моей мамы. Настоящие горы газет. Молодой человек, посмотрите, никто не идет? Никого нет, спокойно раздевайся.
   – И подтяжки снимать?
   – Да, снимай и подтяжки.
   – Подожди, поверх чемодана тоже простели газету, а уж на нее пиджак и брюки. Знаешь, мне это очень приятно, что ты обо мне так заботишься.
   – Ну что ты, так и нужно.
   – Мне очень приятно.
   – У тебя что в брюках?
   – Не переворачивай! Там ключи и мелочь, – они повысыпятся.
   – Тогда я их так, аккуратно.
   – Аккуратно и по стрелкам. И в два раза.
   – И в два раза.
   – Знаешь, я майку оставлю.
   – Зачем же ее оставлять? Снимай ее.
   – Видишь ли, я очень привык к майкам. Я их повсюду ношу.
   – Нет, снимай.
   – Ну, Галочка, пускай я уже оденусь поверх майки.
   – Ну, не снимай. Вот тебе штаны. Разувайся, сейчас разверну тапочки.
   – А ты переоденешься?
   – А я в туалете, рядом.
   – Но туалет, вероятно, закрыт.
   – Тогда подожду.
   – Но туалет, по-видимому, не скоро откроют. Мы будем долго ехать по городу.
   – Ты за меня не переживай. Я устроюсь. Отдохни.
   – Да, можно и присесть.
   – Отдышись.
   – Да, наконец, можно немножко и отдышаться. Хух…
   …
   – Я замечаю, нам еще и неплохой поезд попался. Как полагаешь? Занавесок нет, но стекла целы.
   – А вот занавески здесь, под столом, почему-то.
   – Правда? Давай их повесим, не то солнце нам все глаза прожжет. Мы на солнечной стороне?
   – Я даже не представляю.
   – Послушай, а куда мы едем?
   – В Полтаву.
   – Я имел в виду, – ты не правильно поняла высказывание, – я хотел выразить, в какую сторону?
   – Вон в ту.
   – Ты уверена?
   – Может, конечно, статься, что и в обратную, но мне почему-то предчувствие подсказывает, что в ту.
   – Постой немного, погоди. Мы заходили с перрона, шли по направлению… Видишь ли, какое дело, я не люблю против хода ехать. Ну, абсолютно. Я наоборот, люблю по ходу.
   – И я люблю по ходу.
   – И я люблю.
   – Мы с тобой одинаковые. Но все-таки мы поедем в ту сторону.
   – В ту. Значит, ты поедешь по ходу. Но ведь я очень люблю по ходу.
   – И я люблю. Мы с тобой, – так совпало, – любим одно и тоже.
   – Но, видишь ли, ты поедешь по ходу, а я-то нет.
   – Да, поеду я. Но хочешь, я тебе уступлю?
   – Нет, что ты.
   – Соглашайся, мне не в тягость будет.
   – Нет, нет, Галочка, сиди. Я это к слову сказал, для размышления.
   – Ну, как хочешь. Или передумаешь?
   – Нет, нет, решил, так уж с концами.
   – Как пожелаешь. А, может, все-таки?
   – Ну что с тобой поделаешь, давай.
   – Пересаживайся. Осторожно. Что? Что вам нужно? Какую девушку? Нет, нельзя. Ну и ничего, что пусто. У девушки своя полка есть, пускай под нее и ставит. А не надо было столько вещей натаскивать. Это наше купе, причем тут девушка?
   – Что он говорит?
   – Молодой человек, это место для тех, кто едет в купе: для нас и, – вам мы можем выделить. Те же, кто на боковых, заполняют багажом соответствующие свои места.
   – Поймите, молодой человек, мы не из жадности так говорим. Существует определенный порядок, регламент.
   – Что у нее еще в этих торбах напрятано, – громадные какие.
   – Если все станут нарушать порядок, что же тогда получиться?
   – Да всю жизнь так определялось: в купе кто едет, – тем места под багаж под лавками и наверху, на третьих полках; кто на боковых, – тем все другое.
   – Да, так и было.
   – И будет.
   – Поймите, молодой человек, мы же не со зла говорим.
   – Это же не мы выдумали.
   – Это не мы выдумали. Таков порядок. Тронулись!
   – Нет, поезд соседний тронулся.
   – А я подумал, мне показалось. Послушай, мы очень долго стоим. Мы что, уже опаздываем? Мы целые двадцать минут не можем отправиться. Безобразие. Отчего это получается? Ты различаешь в окно какие-нибудь светофорные сигналы? Я ничего понять не могу. Строят, строят что-то. Подумай, какая стройка у них развернулась.
   – Новый вокзал строят. А по другую сторону тоже вокзал, еще больше первого.
   – Ты думаешь?
   – Передавали. Они, предполагается, будут воссоединены навесной галереей. И гараж построят на тысячу машин, многоуровневый, как за границей.
   – На тысячу?
   – На пять тысяч.
   – Да что ты, на пять тысяч? Это ведь они не успеют.
   – А я полагаю, они успеют.
   – Но для этого нужно платить, бог знает какие, зарплаты рабочим.
   – Видимо, платят.
   – Но послушай, сколько же простоит здание, возведенное за два месяца? Я не могу себе уяснить. Туда страшно будет ногой ступить. Потолки обвалятся.
   – Нет, нет, все будет построено исключительно качественно. Задействованы же мировые технологии.
   – Подумай только. Впрочем, здесь еще жарче, чем на улице. Может, окно откроем?
   – Мы поедем, и тебе будет приятно дуть в щели.
   – Понимаешь, я совершенно не переношу жару. Потом всего облило.
   – Да, тебе теперь трудно.
   – Мне с годами стало тяжелее. А ведь по молодости лет…
   – Молодой человек, вы разве не замечаете, что нужно окно открыть?
   – В молодые годы где только мне не приходилось.
   – Не слишком открывайте, достаточно.
   – Послушай, Галочка.
   – Да, да, я слушаю.
   – В молодые годы…
   – Моя мама, кстати, тоже страдает давлением. В подобные жаркие дни ей с кровати не подняться.
   – Послушай, я хочу рассказать.
   – Я слушаю внимательно.
   – Не перебивай сейчас.
   – Хорошо, хорошо, я не буду. Я понимаю прекрасно, как тяжело говорить, когда тебя постоянно перебивают.
   – Ну, позволь же высказаться.
   – Я буду нема, как рыба.
   – Галочка!
   – Ни-ни. Что там, в молодые годы?
   – Я, понимаешь, осмотрел этот вагон и припомнил…
   – Вот, мужчина, ваше место. Я тебя перебью, пусть он расположится.
   – Хорошо, пусть. Вы, быть может, хотите поставить вещи под лавку?
   – А у него только маленький дипломат.
   – Вы нам скажите, у нас есть свободное пространство. Так вот, нас, – это происходило в пятьдесят девятом, – сняли как раз с островов и переправляли на Сахалин. Ты слушаешь?
   – Слушаю, слушаю. На Сахалин.
   – После страшного землетрясения. Что там творилось, ты не можешь себе представить. Это был ад. Земля, – вот которая всегда под ногами, всегда недвижимая и устойчивая, твердая наша земля, – разверзлась; оттуда – огонь – вырвался наружу. Дома, ограды, столбы с проводами, деревья – все рушилось. Клубы пыли и дыма заволокли небо, так что и солнце скрыли.
   – Как, совершенно?
   – Ну вот, ни-ни. Образовалась темнота, может быть, с очень условным где-то вверху просветлением. Шум возник невероятный, мы оглохли все как один и собственного голоса не слышали.
   – Надо же. Как же вы спаслись?
   – Чудом. Я, знаешь ли, до сих пор не постигну, как мы спаслись. Ну, решительнейшим чудом.
   – Это бог тебя сберег для меня.
   – Да, так вот, нас подобрал углевоз. Знаешь, что это такое?
   – Я?
   – Или намеренно его отрядили, или случайно он оказался поблизости, только других судов в нашем распоряжении не было. А людей – измученных, голодных, – святой господь! – толпы. Куда их прикажешь девать? И поместили… Галочка, послушай сюда, – и поместили в трюмы. Что ты можешь вообразить, при произнесении слов: угольные трюмы?
   – Там, по всей видимости, возят уголь.
   – Огромные железные, многометровые как залы или цеха на заводах, отсеки, куда уголь ссыпают и откуда его выгребают, где ни абсолютной вентиляции, где тьма тьмущая, где жара – ядерная. И, не прибрав, не помыв, прямо туда – женщин, детей. Можешь ты себе представить? Крики, стоны. А в море волнение, свежий ветер. Надо тебе напомнить, что в это время года в тех широтах никогда не бывает хорошей погоды, ну вот ни на грамм. Но что было потом на Сахалине!
   – Когда добрались?
   – Когда прибыли. Это надо было видеть. Воображаешь, какие мы показались, вылезая из трюмов, хорошие! Нас от негров нельзя было отличить. Нас с неграми путали. Вот как было. А ты говоришь, поезд. Мы тронулись, что ли?
   – Слава богу, поехали.
   – А еще был случай…
   – Володя, у тебя билеты?
   – Послушай, я их не брал.
   – А куда я их сунула, ты не знаешь?
   – Галочка, я даже не могу предположить.
   – Ах, нашла. В сумочку, во внутренний карман положила. Вот, пожалуйста.
   – Был еще случай. К слову сказать, в поездах тоже мы натерпелись.
   – У нас здесь всегда поезда отвратительные; не знаешь, какой хуже, скорый или простой.
   – А вот я тогда ехал на место службы.
   – Почтовый, – ну совершенное диво, только посмотреть.
   – Послушай, я дорасскажу.
   – Я слушаю внимательно.
   – Я тогда ехал на место службы. Можешь себе представить: транссибирская магистраль, черт знает, какие сутки пути, а у моего сына испуг, он нечеловечески кричит во сне. Мы ничего не могли поделать.
   – Надо его отливать.
   – Но видишь ли, какое дело, два десятка вагонов, рельсы, искрами рассыпающийся – миллиардами искр, – все укрывающий снег и больше ничего. Тайга бескрайняя. Никто на помощь не придет, никто не подскажет. Что делать? – терпеть и успокаивать.
   – А соседи? – не одни же вы ехали, – не проявили участия?
   – Какое там. Они нас извели. Ну вот, ты можешь себе помыслить? Это ведь тяжелое несчастье, ребенок. Ну что мы в силах изменить?
   – Он же страдает, мучается.
   – Это не то слово. И мне уже мужчина, военный, – за стенкой ехал, в соседнем купе, – невысокого роста, крепкий, – стал угрожать. Я говорит, – ты посмотри, какой, – я ударю его, еще раз закричит. Буду бить кулаком. Ты представляешь?
   – Сволочь.
   – Это не придумаешь нарочно.
   – Таких в тюрьму.
   – Я его, конечно, могу в какой-то степени понять, но мужчина – это ведь не просто так, должно быть какое-то сострадание. Отчего в несчастии, в стесненных условиях, а мы мучались в равной степени, не сочувствие, не поддержка, не подбадривание – в человеке рождается злоба?
   – Ты знаешь, это такой закон психики.
   – Почему, – я не могу уяснить, – не возвысить собрата и самому не возвыситься? Почему унижать и тем чувствовать свою силу?
   – Это необходимость организма. Мне кажется, все отрицательное: муки и всякое накопившееся, должно излиться, притом на ближайшего, потому что на далекого и злость будет какой-то дальней, не настоящей. А если упрятать внутрь, пожалеть соседей, а самому от мук не избавиться, то не известно еще, что с психикой может статься.
   – Ты же также страдаешь, как и я, ты себя успокаиваешь, так и меня успокой.
   – Организм не обманешь. Это в него заложено, такое самосохранение.
   – Помоги брату, поддержи.
   – Изливать и избавляться, не копить жестокость против себя.
   – Ну, не знаю.
   – Такой закон. Кушать будешь?
   – Ты знаешь, мне думается, еще рановато, мы не выехали еще из города. Вот где мы сейчас проезжаем? Ты узнаешь?
   – Мост уже переехали.
   – Правда?
   – А что, нет?
   Я не заметил.
   – Переезжали. Вот-вот из города выедем.
   – Так значит, открыли туалет.
   – А ты уже хочешь?
   – Ну, во-первых, тебе следует переодеться. Нужно руки помыть и умыться. Меня всего потом обкидало, как дождем.
   – А я сейчас узнаю про туалет.
   – Галочка, постой, послушай, я тебе хочу сказать. Приблизься. Я пойду за тобой следом, ты возьми полотенце, мыло. Ах, уже взяла. А бумагу? Бумагу. Я говорю, бумагу туалетную. Ничего, ничего. Иди.
   …
   – Молодой человек, послушайте, уже выдавали белье? Но его разносят, по крайней мере? Не разносят? Скажите тогда, что с двадцать девятого и с тридцатого будут брать. Это мы: я и моя жена. Вы нас запомните, мы едем внизу. А деньги сейчас дам, сейчас, одну минуточку, повремените, одну минуточку. Не уходите, молодой человек, я уже достаю, не уходите. Какой вы скорый. Нужно подождать, если пожилой человек просит, нужно проявлять уважение. Вот, пожалуйста. Пересчитайте, будьте любезны. Вы не думайте, старость и к вам придет, вы повнимательнее к старикам относитесь. Что за юноша? Какая-то суетливость, несобранность, раздражительность какая-то, безответственность. Почему белье не разносят? Возмутительное безобразие.
   …
   – Ах, вот уже и ты.
   – Иди скорее, много людей в очереди. Я за тебя попросила женщину, она пропустит.
   – Послушай, молодой человек взял деньги, я еле заставил его принести нам белье.
   – Я бы сходила, напрасно ты утруждался.
   – Ничего, он молодой, а мне уже, да и тебе, не просто.
   – Напрасно. Я бы именно и насчет чая выспросила.
   – Да уж про чай я и не заикался. Он бестолковый, ничего не соображает. Он бы только перепутал.
   – Ну, ты не волнуйся, главное. Иди. Вон женщина зовет.
   – Да, я пошел. Будь добра, передай салфетки.
   – Зачем? Я тебе там оставила.
   – Ах, оставила? Ты очень хорошо обо мне заботишься, мне очень приятно.
   – Ну, не достаточно, нет, мало все-таки.
   – Нет, нет, очень даже.
   – Ну, ладно. Иди.
   – Иду, иду. Знаешь, что тебе скажу? Ты много обо мне заботишься.
   – Так и нужно. Иди, а то не пропустят.
   – Ну, я пошел.
   – Иди.
   …
   – Вы разрешите, мне лишь на минуту приподнять. Попридержите здесь, пожалуйста. Все, можно садиться. Садитесь. А вы знаете, я и не знаю. Хотя езжу этим поездом давно. Я каждый раз еду именно этим поездом, но не припомню, чтобы он, как вы говорите, шел через Кременчуг. Это был всю жизнь полтавский поезд. Нет, и номер у него сохранился: двести тринадцать. Ну, разве что отцепляют. А так, я всегда помню, что он прибывает в семь часов утра и идет только через Ромодан. И на обратном тоже. Нет, нет, это вы, наверное, что-то путаете. Он и обратно через Кременчуг не проходит. Он и отправляется с Киевского вокзала, а в Кременчуг наоборот, необходимо с Южного. Это вы не так поняли. Нет, нет. Перепутали. Ну, я езжу каждый раз, я, очевидно, знаю. Нет, нет. Ну, не знаю. Хотя вот что: его могли уже в последнее время переназначить, из-за ремонта, из-за переделок. Сейчас многие поезда, да все почти что, поменяли направление. Но каким бы образом ни было, через Кременчуг он вряд ли пойдет. Мы в Полтаву прибываем в семь утра, когда же ему быть в Кременчуге? Тогда спрашивайте у проводника. Я не знаю, что вам еще рассказать. Ты уже вернулся. Что, не пустили?
   – Успокойся, все замечательно.
   – Да?
   – Вы позволите мне пройти? Все как нельзя хорошо.
   – Ну и слава богу. Ты, может, хочешь почитать газету?
   – Боже упаси. Я, видишь ли, совершенно отвык читать в транспорте. Ну, абсолютно. Строчки перед глазами прыгают, я не имею никакой возможности сосредоточить взгляд. Понимаешь, какое дело. Мне и книги все до одной уже причитались. Я совсем не хочу читать.
   – Пускай. Не читай.
   – Я не буду ничего читать.
   – Не читай, не нужно, если не приносит удовольствие.
   – Я, видишь ли, в этих очках и буквы различить не могу.
   – Я вообще считаю, что необходимо делать только то, что приносит удовольствие и удовлетворение. Не нужно себя насиловать, заставлять не нужно.
   – Ну, это спорно.
   – Нет, нет, надо мудро к жизни относится. Понапрасну лишний раз не волноваться. Все идет к лучшему, все устроится. Провидение за нас лучше все обустроит.
   – Ты полагаешь?
   – Я в этом уверена. Вот моя мама, к примеру…
   – Так я тебе не дорассказал.
   – Ты помнишь тетю Катю, с которой она приезжала?
   – Нет, я совсем ее не помню. Про тот поезд, в каком мы ехали. Уж и не понимаю, как мы дотерпели.
   – Ты ее видел, когда мама у нас была.
   – Ах, в тот день. Ну, да, да. Послушай, дай мне закончить, я хочу тебе дорассказать.
   – Хорошо, хорошо, дорасскажи.
   – Я по прибытию пошел в комендатуру и сразу к коменданту. И объясняю: такое и такое дело, что хотите, со мной делайте, а мне необходима отдельная комната. Где угодно, в каком угодно месте. Пусть это будет хотя бы совершенно невзрачный угол.
   – Но чтобы свой.
   – Чтобы изолированный. Чтобы никого по соседству.
   – Чтобы не слышно было.
   – Да. И он, представляешь, начал успокаиваться.
   – Хорошо. А помнишь, тот фильм.
   – Какой фильм?
   – Вот проехали Борисполь. Посмотри. Тот самый.
   – Ничего не помню.
   – Ну, мой любимый.
   – Галочка, я и в самом деле не помню.
   – А ты, быть может, его и сам видел.
   – Это вполне вероятно. Ты можешь сказать его название?
   – Ты же не смотришь телевизор.
   – Видишь ли, какое дело, я его совершенно не смотрю. Сын, и дочь иногда, смотрят, ну одно полное безобразие. Я не выдерживаю подобного и ухожу тогда из комнаты.
   – Нет, тот фильм тебе бы наверняка понравился.
   – Ты считаешь?
   – Да, он замечательный.
   – А как он называется?
   – Он называется… Тебе название ничего не скажет, у тебя ведь названия в памяти не хранятся.
   – Ну, это спорно.
   – Я его смотрела несколько раз.
   – Да что ты.
   – Это чудесный фильм. Он, конечно, женский. Но там настолько все показано тонко, все выявлено. Он очень красивый.
   – О чем же он?
   – Ой, да его не перескажешь. Это нужно смотреть. Все дело в красках, в жестах. Актеры – бесподобные. Очень удачный подбор актеров. Он, мужчина, – главный герой, – мне очень нравится. Я из-за него и смотрю этот фильм.
   – Вот как.
   – Да, он мне как мужчина именно и нравится.
   – Что же в нем такого?
   – Этого не описать.
   – Что же он, красив?
   – Нет, я не сказала бы, что он очень красив. Внешне он не красивый. Но он обладает какой-то такой несказанной привлекательностью, какой-то притягательной силой. Он женщин ею-то и притягивает. И я думаю, он почти и не играет. Такой и есть в жизни. В нем главное, – вот забыла его фамилию, – это самое знание женщин. Взгляд, – все во взгляде кроется. Вот он, положим, смотрит, и все-все про женщину уже знает, он ее просвечивает взглядом насквозь. Это очень поражает.
   – Да?
   – Что ты, это для женщин, можно выразиться так, самое основное, самое животрепещущее. Замечательный артист. Мужчина редкий.
   – Скажи, пожалуйста.
   – В нем величина прослеживается какая-то. В жестах, в походке, в разговоре. Уверенность, сила. Он знает, чего женщина хочет. И в нем очень чувствуется эта сила. Ох, это нужно смотреть, это не расскажешь. Там, – в фильме, – он владелец крупной фирмы. Ну, не один он ею владеет, существует совет акционеров.
   – Совладелец.
   – Да совладелец, но имеет контрольный пакет.
   – То есть решительное слово его.
   – Да, его, конечно его. И вот он влюбляется. Я даже не скажу, что влюбляется, – выбирает – свою секретаршу. Совсем молоденькую. Он ее выделяет среди других, чем-то она ему нравится. Он ее выбирает и ею занимается. Он за ней следит, а она даже не догадывается. Он ее изучает. Впрочем, он, кажется, бросив один только взгляд, все-все про нее знает и выбирает для любви.
   – То есть он ее полюбил?
   – Да, он ее полюбил. Очень сильно.
   – А она?
   – Ну, подожди. Что она? Что она может? Совсем девочка, она ничего не знает и ничего не понимает. А он дарит ей, – по завещанию или как-то там переоформляет на нее, – несравненное по богатству, огромное загородное ранчо. Представляешь себе? Стоимостью несколько миллионов долларов, которые он собирал не один год.
   – Но послушай, это ранчо, насколько я понимаю, является громадным состоянием.
   – Это невообразимое состояние. Его директора, завистники и соперники, просто не могут этого переварить.
   – А это ранчо полностью его собственность или собственность фирмы?
   – Какой–то частью относится и к фирме.
   – Тогда они правы, он не имеет права распоряжаться один по своему произволу.
   – Ты не понимаешь, это же и был такой жест, это непревзойденный дар. Такое состояние и какой-то обыкновенной девочке, которой просто повезло.
   Д– а ей очень, можно сказать, повезло.
   – Так вот, он, не смотря ни на что, дарит ей это ранчо и переоформляет на нее, пожизненно делает ее владелицей. Владелицей целого ранчо на всю жизнь.
   – Даже если они расстанутся, это ранчо остается за ней?
   – То-то и оно, что он дарит ей его безвозмездно и навсегда. Она даже не понимает этого подарка. Правда, я не скажу, что девочка глупенькая. Она, наоборот, умненькая, закончила какие-то там факультеты, но совсем еще не знает жизни. Он в ней угадал некий зародыш, узнал что-то в ней необыкновенное. Но его еще нужно было воспитать, это необыкновенное. В ней еще нужно было раскрыть женщину. Она же еще сама в себе не слышала женщину.
   – Скажи, пожалуйста.
   – И вот он начинает ею заниматься. Но этого не передать. Нет. Это нужно только смотреть. Он водит ее по разным местам, по ресторанам, по барам, он ее всюду ведет, а она доверчиво ему отдается. Он ее обучает танцам; не спеша, грациозно вводит во все искусы жизни. Они посещают клубы какие-то, он ей всего-всего рассказывает и каждый вечер покидает, чтобы она, мучаясь ночью, ждала без сна нового дня и новой встречи. Это красиво растягивается на весь фильм. И он ею не завладевает. Он ждет. Он очень мудро поступает. Он ее готовит. Он ведь во все время знакомства ни разу не остается с ней на ночь.
   – Что, сколько знает, и ни разу?
   – Нет, ведь она еще невинна.
   – Так она невинна?
   – Да, она совершенно девочка. Ничего не знает. А он мудро поступает. Он отдает ее в руки других мужчин, чтобы те обучили всему. Это настолько тонко, этот поступок, что нельзя и передать.
   – Что же, он не мог и сам обучить?
   – Ты не понимаешь. Это не просто. Он не хочет девочку, неопытную, он хочет искушенную женщину. Ему не нужна девочка, ему нужна женщина. И как ему ни больно, он все же отдает ее на обучение другим.
   – Этого я не могу понять. Зачем отдавать другому? Нет, я бы всему обучал сам, и, по моему мнению, каждый мужчина поступил бы подобным образом.
   – Нет, нет, это очень деликатно, это очень философский момент. Это лишь настоящая женщина в состоянии оценить. Раньше и я бы не смогла, а теперь я могу. Он хочет, чтобы она узнала ему цену, чтобы оценила его, а это невозможно без знания других мужчин. Он хочет, чтобы она познала его не первым, а после других, и выделила его среди других, и возвысила в своих глазах, – до недосягаемых высот. Он ведь знает, на что способен: никто с ним не сравнится, и никто его не затмит. Он знает, что опасаться нечего. Но она еще не знает. И вот он ее опускает, чтобы затем принять.
   – Ну, не знаю, трудно согласиться. А что потом, они встретились?
   – О да, конечно. Потом он завладел ею, и что это была за встреча! Он так измучался, исстрадался, так соскучился. Но его труды не пропали напрасно, она узнала в себе женщину и полюбила его. Ты знаешь, я бы еще, вот сейчас, посмотрела этот фильм. С удовольствием. Еще бы раз взглянула на этого, – как же его фамилия? – актера.