Страница:
Прошло тридцать пять дней после отъезда из Уджиджи, и вот оба путешественника с развевающимися флагами, под залпы ружей спускаются в долину, приютившую Уньяньембе. Вскоре Ливингстон, "идя рядышком" со Стэнли, вошел в очень удобный дом, "выглядевший настоящим дворцом в сравнении с его хижиной в Уджиджи".
Из своих запасов Стэнли передал Ливингстону не менее сорока поклаж: ружья, боеприпасы, инструменты, ткани, бусы, медную проволоку, лекарства и многое другое. Товары Ливингстона, хранившиеся на складе, составили еще тридцать три места. По расчетам Стэнли, этого снаряжения должно было хватить на четыре года для экспедиции в шестьдесят человек. Теперь дело за носильщиками. Где их достать? Война между арабами и вождем Мирамбо в окрестностях Уньяньембе уже утихла, но жители не отваживались пускаться в путь за пределы своей родины. Носильщиков можно было раздобыть только на побережье или на Занзибаре, да и то с трудом. "С такой поспешностью, как будто дело шло о жизни и смерти", Стэнли взялся за решение этой проблемы, чтобы Ливингстон как можно скорее смог отправиться в экспедицию, которая должна завершить его исследования. Решили, что Стэнли немедленно отправится на побережье и навербует там людей.
14 марта Стэнли вышел в путь. Ливингстон сопровождал его до тех пор, пока Стэнли не обратился к нему с просьбой вернуться.
"Мы пожали друг другу руки, - писал Стэнли, - и я вынужден был поскорее уйти, чтобы совсем не расчувствоваться".
Он торопил своих людей, шедших форсированным маршем. "Я заставлю их идти так, что они будут помнить меня. За сорок дней проделаю путь, который до этого отнял у меня три месяца".
Но, конечно, это ему не удалось. Прошло только четыре недели, а сильные ливни так переполнили ручьи и реки и заполнили каждую впадину, что приходилось двигаться с большим трудом. Нередко люди брели по пояс, а то и по шею в воде. Однажды пришлось переправляться через реку вплавь: сложив ноши, по двое гнали небольшие плотики.
Минуло пятьдесят четыре дня, и наконец 6 мая Стэнли прибыл в Багамойо.
Вначале поиски Ливингстона казались просто очередным, правда самым трудным, поручением Стэнли, какое только выпадало на долю этого зарубежного корреспондента крупной газеты. Но он справился с задачей успешно: разыскал затерянного, выручил его из беды. И это событие оставило глубокий след в его душе: Стэнли пережил глубоко взволновавшую, незабываемую встречу с действительно великим человеком. Стэнли был очарован им.
Неутомимо восхвалял он добрые качества Ливингстона: душевность, "непринужденное дружелюбие", безграничное чувство долга, оптимизм, жизнерадостность, "непомерное терпение и беспредельную храбрость", а также "неисчерпаемый юмор" и заразительный смех. "В его поведении не заметишь чего-либо неестественного, нет никакой фальши, таков его душевный мир... Я прожил с ним с 10 ноября 1871 года по 14 марта 1872 года, наблюдал за его жизнью в лагере, на стоянках и на марше, и все его поведение вызывало во мне лишь беспредельное восхищение". Стэнли припоминал намеки доктора Кёрка на якобы тяжелый характер Ливингстона, ссоры и стычки его со многими участниками экспедиции на судне. "Я знаю, он очень уязвим, но у многих людей это результат высоких духовных стремлений и благородства характера. Он проявляет особую чувствительность, когда выражают сомнение и недоверие к его помыслам и критикуют его". И несомненно, восхищение Стэнли в данном случае искренне, не наигранно. Ему как журналисту, разумеется, повезло, что знаменитый исследователь оказался не просто уживчивым, но даже дружелюбным и обходительным, однако еще более выгадал от этого Стэнли как человек. Встреча с Ливингстоном явилась поворотным пунктом в его жизни, она изменила судьбу Стэнли. Не будь этой встречи, едва ли он стал бы знаменитым исследователем реки Конго.
Он был первым белым человеком, которому довелось увидеть неутомимого исследователя после шестилетнего отсутствия и одновременно последним, кому посчастливилось повидать его. Интересны впечатления Стэнли от первой встречи: "...его волосы еще сохранили коричневатый цвет, лишь виски побелели, но борода и баки совсем белые; карие глаза поразительно ясные, как у сокола. Лишь зубы выдают его возраст. Роста он немного выше среднего, полнеет на теперешних харчах, слегка сутулится: шаг у него твердый, но тяжелый, как у утомленного, надрывающегося под грузом человека. Носит он обычно матросскую фуражку морского образца с круглым козырьком, по которой узнают его во всей Африке. Одежда у него поношенная, в заплатках, но чистая до педантичности".
Так до мельчайших подробностей рисует Стэнли портрет Ливингстона для современников и будущих поколений. Ну а какой же след оставил сам Стэнли в душе Ливингстона?
С удивлением узнают обычно, что, чем дольше Ливингстон находился в обществе Стэнли, тем односложнее становились записи в его дневнике. О первой встрече и первых днях, проведенных вместе, Ливингстон сообщает довольно обстоятельно. Во время поездки по Танганьике записи за день вмещались уже лишь в несколько строк, а затем на марше к Уньяньембе сократились до одного-двух предложений телеграфного стиля:
"15 декабря. В Уджиджи. Готовлюсь в поход на восток за своими товарами.
16 декабря. Вербую гребцов и проводника для похода в Тонгве".
17 декабря записей нет.
"18 декабря. Занят письмами.
21 декабря. Сильный дождь, наступило время обработки полей.
22 декабря. Стэнли заболел лихорадкой.
23 декабря. То же самое; очень болен. Дождливо, неприятно".
О рождественском празднике он написал лишь несколько слов: "26 декабря. Вчера прошел у меня грустный рождественский праздник".
В новогодний день 1872 года, отправившись из Уджиджи в последнее путешествие, он записал следующее: "Да поможет мне всемогущий бог завершить мой труд!" Да! Именно в этом году! Он, видимо, уже чувствовал, что надолго его не хватит.
Записи января и февраля - это уже сообщения о красоте ландшафта, характере погоды, богатстве животного мира. Имя Стэнли в них появлялось лишь изредка в виде кратких замечаний, вроде таких: "Мистер Стэнли подстрелил хорошо упитанную зебру... Стэнли уложил буйвола... У Стэнли лихорадка... Стэнли болен... Стэнли стало лучше... Стэнли так болен, что нам пришлось в течение трех часов нести его в гамаке по равнине, покрытой редколесьем, с низкой травой на прогалинах..."
Даже 14 марта, день их расставания, несомненно глубоко растрогавшего Стэнли, в дневнике Ливингстона было отмечено лишь коротенькой, чисто деловой записью: "Уезжает мистер Стэнли. Я отдаю ему на попечение мой дневник, скрепленный пятью печатями". (Далее следует даже перечисление различных монет, использованных в качестве печаток.) В добавок предписание: "Не вскрывать!" И ни слова сожаления, ни капли печали, никаких сетований на возобновившееся одиночество. Нигде не найдешь упоминаний о личных переживаниях и тех впечатлениях, которые произвел на него Стэнли.
Ливингстон несомненно был очень благодарен Стэнли за великодушную помощь в трудное для него время. Прибытие Стэнли помогло ему восстановить силы и испытать душевный подъем. В письмах Ливингстон иногда выражал эту благодарность. "Он предоставил в мое распоряжение все, что у него было, писал он о Стэнли. - Всю имевшуюся у него одежду он разделил поровну и прямо-таки навязал мне. Так же он поступил и со своими запасами лекарств, товаров и всего другого, что у него имелось. Чтобы возбудить у меня аппетит, он лично готовил лакомые блюда... Он проявил настоящую американскую щедрость. При новом проявлении доброты у меня появлялись даже слезы". Постоянная готовность помочь и почтительность Стэнли, забота о здоровье доктора, живой интерес к прежним исследованиям Ливингстона и его новым замыслам тронули этого очень одинокого человека и наполнили его чувством благодарности. "Он относился ко мне как сын к отцу", - писал он в письме к Уоллеру спустя много времени после отъезда Стэнли. Стэнли же снова и снова подчеркивал совпадение их мнений и дружбу. Однако в своем дневнике он не скрывал, что между ними всегда сохранялась отчужденность, которую едва ли можно было объяснить только разницей в возрасте. Ливингстон сам сообщал о некоторых событиях, из которых можно заключить, что он хорошо понимал духовные различия между ним и молодежью, даже старался держаться подальше от чрезмерно усердствовавших молодых почитателей.
Временами Стэнли заставал его погрузившимся в тяжелые раздумья: взор устремлен куда-то вдаль, брови сомкнуты, губы беззвучно шевелятся. Но вот Стэнли нарушил молчание: "О чем задумались, доктор?" "Эти мысли не стоят и ломаного гроша, мой юный друг. И если бы я имел хоть такую сумму, то, пожалуй, предпочел бы сохранить скорее ее, чем эти мысли"
Но нигде не проявлялось различие между ними так сильно, как в отношении к местному населению. Стэнли прямо-таки поражали снисходительность и терпимость, проявляемые Ливингстоном к какому-либо нерадивому подчиненному; он удивлялся тому спокойствию и добродушию, с которым тот шел навстречу кучке враждебно настроенных местных жителей. И он сознавался, что у него не хватило бы для этого ни выдержки, ни желания: "Мне приходилось не раз слышать, как люди, беседуя между собой, отзывались о нас "Ваш господин, - говорили мои люди спутникам Ливингстона, - добрый, очень добрый, он не бьет вас, у него ведь золотое сердце, но наш - о! - он резок и горяч как огонь".
Однажды Стэнли сказал повару доктора, что кастрюли, в которых тот готовил, грязные. Повар на это ответил, что для его "большого господина", как и для него, они достаточно чистые. "Полуобезумевший от чрезмерной дозы хинина" - так Стэнли оправдывал свое поведение, - он сбил с ног повара. Тот вскочил и бросился на него. Стэнли все же удалось вырваться. В неистовой ярости искал он, нет ли поблизости "какого-либо подходящего предмета". Но тут вмешался Ливингстон. "Я наведу порядок", - сказал он и спокойно пояснил повару, что истинный хозяин здесь Стэнли, а он, по сути дела, его гость; весь караван, продукты, товары и все другое принадлежит, мол, Стэнли, поэтому к нему надо относиться с послушанием. "Ты изрядный дурень. Пойди и попроси у Стэнли прощения".
Во время поездки к северной оконечности Танганьики во многих местах жители встречали их недружелюбно. Однажды, когда они плыли вдоль густонаселенного берега, жители забросали их камнями. Один из камней чуть было не угодил в Стэнли. "Я предложил сделать один выстрел, так, чтобы пуля легла вблизи них. Ливингстон, правда, промолчал, но всем своим видом довольно ясно показал, что он не одобряет этого".
В другой раз путешественники вынуждены были покинуть подготовленный для ночлега лагерь, так как в темноте к ним то и дело подкрадывались подозрительные фигуры. Когда лодка отчалила, появилась группа вооруженных людей, выкрикивавших угрозы вдогонку им. "Снова мою руку сдержало лишь присутствие доктора. Так хотелось послать в эту толпу парочку прицельных выстрелов, чтобы в будущем они остерегались докучать иностранцам".
После этих приключений путники высадились на пустынном песчаном берегу. Повар Стэнли разжег огонь и приготовил кофе. "Несмотря на все опасности, подстерегавшие нас всюду, принявшись за еду, мы все же были счастливы, ибо свою трапезу слегка приправили морализирующей философией, породившей у нас чувство превосходства над этими бесчисленными язычниками вокруг нас. Под влиянием кофе мокко и этой философии теперь мы взирали на них свысока, со спокойным презрением, к которому немного примешивалось и чувство сострадания". Сказано откровенно, но корреспондент газеты "Нью-Йорк геральд", несомненно, был бы ближе к истине, если бы он личное местоимение применил в единственном числе: вместо "мы" - "я"! Ибо во взглядах на местных жителей и в своих отношениях к ним Ливингстону чуждо было такое понятие, как презрение.
По поводу этих эпизодов свои чувства изливал только Стэнли. Ливингстон молчал. Но, несомненно, такие события порождали у него совершенно иные чувства.
Весьма вероятно, что постоянная зависимость от столь напористого, нетерпеливого, вспыльчивого спутника и необходимость как-то приспосабливаться к нему вызывали у Ливингстона весьма неприятные чувства. Расставаясь со своим юным другом, он, видимо, сожалел об этом, но, проводив его, вздохнул все же облегченно: он снова мог планировать и проводить исследования по своему усмотрению, не оглядываясь на другого, так и оставшегося ему чуждым человека.
За неделю до того, как Стэнли прибыл в Багамойо, там высадилась британская экспедиция, собиравшаяся на поиски Ливингстона. Кроме официальных лиц в нее входил также младший сын Ливингстона, двадцатилетний Осуэлл. Экспедицию организовало Географическое общество после того, как стало известно о войне, возникшей в местности к востоку от озера Танганьика, в результате чего база снабжения Ливингстона в Уджиджи оказалась отрезанной от побережья. На эту вспомогательную экспедицию возлагалась задача установить связь с Ливингстоном и оказать ему необходимую помощь. Примечательно, что правительство отказалось выделить на это деньги. В результате Географическое общество вынуждено было прибегнуть к сбору пожертвований. За несколько недель в фонд поступило более четырех тысяч фунтов стерлингов. Само общество выделило пятьсот фунтов. Это уже дало сумму, которая позволяла начать экспедицию.
Однако едва она вступила на африканскую землю в Багамойо, как туда прибыли люди, посланные Стэнли с письмами и телеграммами для "Нью-Йорк геральд". От них стало известно, что с Ливингстоном все благополучно, что он находится в безопасном месте и получил все, что ему могло понадобиться в ближайшие годы. Теперь ему нужны были лишь носильщики. Таким образом, необходимость во вспомогательной экспедиции отпала.
На Занзибаре Стэнли завербовал для Ливингстона пятьдесят семь носильщиков. В большинстве это были его же люди. Три недели спустя они отправились в Уньяньембе.
Хотя, по словам Стэнли, Ливингстон был теперь обеспечен всем на четыре года, Географическое общество не успокоилось на этом и изыскало возможности оказать ему дополнительную помощь. В 1872 году общество снаряжает две новые экспедиции.
Одной из них предстояло пройти вдоль реки Конго от ее устья до истоков. Английские географы все больше склонялись к тому, что крупные реки Центральной Африки - Луалаба и Ломами являются притоками скорее Конго, чем Нила, как это предполагал и Ливингстон. Если это так, то могло случиться, что Ливингстон, если бы он поплыл вниз по Луалабе, оказался в устье Конго. Допустим, этого не произошло бы, но и тогда была бы польза от экспедиции: она собрала бы по крайней мере новые сведения об этой малоизвестной реке. В первые месяцы 1873 года экспедиция двигалась от Луанды внутрь материка и в октябре достигла нижнего течения Конго, где на многие месяцы засела в "зимних квартирах". Здесь и застало ее известие о смерти Ливингстона, а вскоре экспедиция получила приказание вернуться.
Другая экспедиция также была послана Географическим обществом. Руководителем ее был назначен офицер военно-морского флота Камерон, ставший затем известным исследователем. В январе 1873 года он высадился на Занзибаре, а в марте отбыл из Багамойо. Вместе со своими людьми он должен был поступить в распоряжение Ливингстона. В августе экспедиция прибыла в Уньяньембе. Англичане разместились в том доме, где в последние дни проживали Ливингстон и Стэнли. О Ливингстоне ничего не было слышно уже несколько месяцев; где он находился в то время, никто не знал. Камерон заболел малярией и из-за этого задержался на несколько недель в Уньяньембе. В один из октябрьских дней ему передали письмо, принесенное неизвестным африканцем. Камерон не мог прочесть его: из-за болезни у него очень ослабло зрение. Он велел позвать человека, доставившего письмо. Это был Чума. Он принес весть о смерти Ливингстона.
Последний поход
С отъездом Стэнли для Ливингстона снова наступило время ожидания терпеливого, мучительного. Снова и снова он скрупулезно подсчитывал дни до прибытия обещанных Стэнли носильщиков. Переход от Уджиджи в Уньяньембе еще раз показал Ливингстону, как сильно подорвано у него здоровье и что ни питание, ни лекарства, оставленные Стэнли, уже не помогут его восстановить. Но ведь ему предстояло только одно, последнее путешествие, которое, может быть, даст ему возможность открыть истоки реки. И тогда все: он вернется на родину и навсегда останется в Англии. Правда, и там его ожидали большие, неотложные задачи...
В конце марта зарядили дожди, вначале только по ночам, а затем они лили непрерывно каждый день. Ливингстону ничего не оставалось, как сидеть дома, писать или предаваться раздумьям. Записи в дневнике были краткими или совсем отсутствовали. Иногда это была просто молитва, иногда покорные просьбы, чтобы господь даровал ему счастье открыть так называемые истоки Геродота.
Ведь истоками Нила интересовался еще древнегреческий историк Геродот. Он поведал грядущим поколениям о чудесном открытии, почерпнутом им у одного египетского книжника: в Африке возвышаются две конусообразные горы - Крофи и Мофи. Между ними выбиваются четыре ключа. Два из них устремляются на север - это и есть истоки Нила; два других текут на юг. Это, по мнению Ливингстона, несомненно истоки Замбези. "Сообщение о двух конусообразных горах, как и их названия, очень похоже, выдумка", - полагал Ливингстон. Однако он верил, что существуют такие четыре истока, и стремился их разыскать. Они, полагал Ливингстон, находятся где-то между озером Танганьика и областью Катанга. Если он разыщет их, то будет решена вековая загадка.
Он прекрасно обдумал свои планы, но, хотя цель и путь к ней ему были ясны, его постоянно грызло сомнение: "Мне хотелось бы иметь какую-то уверенность, но меня угнетает сомнение: в конце концов может оказаться, что я спускаюсь вниз не по Нилу, а по Конго. И кто пожелал бы рисковать, когда перед тобой маячит перспектива попасть в котел каннибалов?" Но сомнение не покидало его, шуткой здесь не отделаешься, неуверенность сохранялась. "Я знаю слишком хорошо и то и другое, что не способствует уверенности". Луалаба могла оказаться притоком Нила с той же вероятностью, как и притоком Конго.
Находясь долгие месяцы в одиночестве в Уньяньембе, Ливингстон снова вспоминал начало своей деятельности в Африке, когда его целью были не географические открытия и исследования, а "высшая миссия" в самом широком смысле этого слова - помощь африканцам в искоренении рабства.
Тогда он впервые внял зову совести: всю свою жизнь посвятить этой борьбе. Теперь она снова заговорила в нем, и даже громче и настойчивее, чем когда-либо прежде.
Какое-то время он пытался забыть все. "То, что мне пришлось тогда видеть, - хотя это лишь обычное побочное явление работорговли, - столь отвратительно, что я постоянно старался вычеркнуть это из своей памяти". Однако ему все же не удавалось это. "Отвратительные сцены охоты за невольниками снова непрошенно всплывают в памяти, и я в ужасе вскакиваю среди ночи; они и сейчас стоят перед моими глазами, как живые".
Совершался последний перелом в этом одиноком человеке, последнее очищение и озарение, можно сказать, даже преображение. И если он все еще горел желанием увенчать крупным открытием дело своей жизни, то теперь уже совсем не ради славы. Не честолюбие гнало его на это трудное дело, нет. Этот успех усилил бы его влияние в обществе и дал бы ему силу искоренить в конце концов рабство. Уже в одном из писем, переданном им Стэнли, он писал: "Если мои географические открытия действительно приведут к ликвидации работорговли на восточном побережье Африки, то я считал бы это куда большим свершением, чем открытие всех истоков рек, вместе взятых". В своем письме в "Нью-Йорк геральд" в мае 1872 года им были написаны слова, высеченные затем на его надгробии: "Вот все, что я могу сказать в моем одиночестве: пусть небеса ниспошлют великое благословение на каждого, будь он американец, англичанин или турок, кто поможет излечить эту открытую рану человечества".
Мучительно медленно тянулось время в Уньяньембе. Новые люди, по расчетам Ливингстона, могли прибыть самое раннее в середине или в конце июля. Но проходил июль, а их все не было. "Бесполезно тратить на ожидание самое лучшее время для путешествий", - писал Ливингстон 30 июля. Но на следующий день он получил радостную весточку, что люди его давно уже в пути. И наконец 9 августа прибыла первая группа из трех человек, а 15 числа пришли и остальные. Ливингстон отпустил им десять дней на отдых, а затем экспедиция тронулась в путь.
"В этом году есть еще пять месяцев, подходящих для путешествия, и весь 1873 год будет использован для этого же, а в феврале или марте 1874 года, если всемогущему будет угодно, моя работа будет окончена, и я смогу возвратиться на родину".
Экспедиция насчитывала шестьдесят два человека, не считая самого Ливингстона: пятеро надежных, проверенных за последние годы, в том числе Суси, Чума и Амода, и пятьдесят семь человек прислал Стэнли. В людях из его старого отряда Ливингстон был уверен, а остальные - парни из Насика, прибывшие из Бомбея, участники распавшейся поисковой экспедиции. От них в первое время для Ливингстона было мало проку. Поскольку они еще не привыкли, им давали лишь половинную ношу, по двадцать пять фунтов. Кроме того, на них возлагалась забота о коровах, которых экспедиция вела с собой. Один из них, Джекоб Уэйнрайт, очень способный, хорошо говоривший и писавший по-английски, позже впервые описал последние месяцы жизни Ливингстона.
Так же как и Стэнли, Ливингстон шел в обход области военных действий, в юго-западном направлении. Он двигался по засушливой равнинной местности, покрытой кустарником. Вначале все шло хорошо, но вскоре под палящими лучами солнца, висевшего на безоблачном небе, Ливингстон начал быстро утомляться. Земля под ногами превратилась в огромную раскаленную плиту, обжигавшую ступни. Пришлось уменьшить дневные переходы.
На седьмой неделе они достигли озера Танганьика. Путь был тяжелый, с беспрерывным чередованием крутых спусков и подъемов. У Ливингстона постепенно иссякли силы. Уже в конце третьей недели похода, 15 сентября, он занес в свой дневник одно короткое, но выразительное слово: "Болен". На сей раз это была не надоевшая малярия, а давнишняя кишечная болезнь дизентерия. Отдых в течение нескольких дней немного улучшил его состояние, но сказывалась слабость. Когда он не шел, а ехал верхом, состояние его ухудшалось: тряска на ухабистой горной дороге причиняла ужасную боль. Его постоянно одолевала слабость Однако у него, видимо, никогда даже мысли не появлялось, что это предприятие ему уже не под силу и что было бы лучше вообще отказаться от него.
В ноябре начались дожди. Лишь изредка сквозь тучи проглядывали палящие лучи солнца, но вскоре ливни стали сплошными. К тому же экспедиция испытывала серьезные затруднения с продовольствием. Продукты доставались с трудом даже по дорогой цене. "Люди, посланные нами разыскать какую-нибудь деревню, вернулись ни с чем и мы вынуждены остановиться. Я болен и потерял много крови".
Ливингстона влекло озеро Бангвеоло. "Если Луалаба, текущая через это озеро, и есть Нил, то истинные истоки Нила, - размышлял Ливингстон, - надо искать где-то южнее озера. - Обходя его с юга - а это как раз и намеревался сделать Ливингстон, - неизбежно натолкнешься на нильские истоки Геродота".
К несчастью, в низменные окрестности озера Бангвеоло путники прибыли в очень неблагоприятное для них время года - в период дождей. На много миль вокруг все было затоплено водой. Это могло сломить любого, даже здорового и выносливого человека. Но только не Ливингстона. Его воля и его вера, что всевышний все же дарует ему силы и приведет к цели, если только сам он не убоится напрячь последние свои силы, никогда не были столь сильны, как теперь.
Путешественники навещают знакомые места и всюду встречают хороший прием. Но им попадаются и обезлюдевшие, разоренные, сожженные дотла деревни, где, видно, недавно побывал охотник за невольниками. Некоторые деревни, правда, оказались нетронутыми, но жители покинули их: они бежали, узнав о приближении экспедиции. Продуктов тут не достанешь.
Весь декабрь был дождливым. Многочисленные реки и ручьи с каждым днем становились все глубже и выходили из берегов. Теперь уже путешественникам надо было доставать лодки для переправы, а это вело к задержке. Дожди шли днем и ночью, не переставая; бурные тропические ливни изредка чередовались с моросящим дождем. Одежда путешественников почти не высыхала, им часто приходилось ложиться во влажную постель.
Из своих запасов Стэнли передал Ливингстону не менее сорока поклаж: ружья, боеприпасы, инструменты, ткани, бусы, медную проволоку, лекарства и многое другое. Товары Ливингстона, хранившиеся на складе, составили еще тридцать три места. По расчетам Стэнли, этого снаряжения должно было хватить на четыре года для экспедиции в шестьдесят человек. Теперь дело за носильщиками. Где их достать? Война между арабами и вождем Мирамбо в окрестностях Уньяньембе уже утихла, но жители не отваживались пускаться в путь за пределы своей родины. Носильщиков можно было раздобыть только на побережье или на Занзибаре, да и то с трудом. "С такой поспешностью, как будто дело шло о жизни и смерти", Стэнли взялся за решение этой проблемы, чтобы Ливингстон как можно скорее смог отправиться в экспедицию, которая должна завершить его исследования. Решили, что Стэнли немедленно отправится на побережье и навербует там людей.
14 марта Стэнли вышел в путь. Ливингстон сопровождал его до тех пор, пока Стэнли не обратился к нему с просьбой вернуться.
"Мы пожали друг другу руки, - писал Стэнли, - и я вынужден был поскорее уйти, чтобы совсем не расчувствоваться".
Он торопил своих людей, шедших форсированным маршем. "Я заставлю их идти так, что они будут помнить меня. За сорок дней проделаю путь, который до этого отнял у меня три месяца".
Но, конечно, это ему не удалось. Прошло только четыре недели, а сильные ливни так переполнили ручьи и реки и заполнили каждую впадину, что приходилось двигаться с большим трудом. Нередко люди брели по пояс, а то и по шею в воде. Однажды пришлось переправляться через реку вплавь: сложив ноши, по двое гнали небольшие плотики.
Минуло пятьдесят четыре дня, и наконец 6 мая Стэнли прибыл в Багамойо.
Вначале поиски Ливингстона казались просто очередным, правда самым трудным, поручением Стэнли, какое только выпадало на долю этого зарубежного корреспондента крупной газеты. Но он справился с задачей успешно: разыскал затерянного, выручил его из беды. И это событие оставило глубокий след в его душе: Стэнли пережил глубоко взволновавшую, незабываемую встречу с действительно великим человеком. Стэнли был очарован им.
Неутомимо восхвалял он добрые качества Ливингстона: душевность, "непринужденное дружелюбие", безграничное чувство долга, оптимизм, жизнерадостность, "непомерное терпение и беспредельную храбрость", а также "неисчерпаемый юмор" и заразительный смех. "В его поведении не заметишь чего-либо неестественного, нет никакой фальши, таков его душевный мир... Я прожил с ним с 10 ноября 1871 года по 14 марта 1872 года, наблюдал за его жизнью в лагере, на стоянках и на марше, и все его поведение вызывало во мне лишь беспредельное восхищение". Стэнли припоминал намеки доктора Кёрка на якобы тяжелый характер Ливингстона, ссоры и стычки его со многими участниками экспедиции на судне. "Я знаю, он очень уязвим, но у многих людей это результат высоких духовных стремлений и благородства характера. Он проявляет особую чувствительность, когда выражают сомнение и недоверие к его помыслам и критикуют его". И несомненно, восхищение Стэнли в данном случае искренне, не наигранно. Ему как журналисту, разумеется, повезло, что знаменитый исследователь оказался не просто уживчивым, но даже дружелюбным и обходительным, однако еще более выгадал от этого Стэнли как человек. Встреча с Ливингстоном явилась поворотным пунктом в его жизни, она изменила судьбу Стэнли. Не будь этой встречи, едва ли он стал бы знаменитым исследователем реки Конго.
Он был первым белым человеком, которому довелось увидеть неутомимого исследователя после шестилетнего отсутствия и одновременно последним, кому посчастливилось повидать его. Интересны впечатления Стэнли от первой встречи: "...его волосы еще сохранили коричневатый цвет, лишь виски побелели, но борода и баки совсем белые; карие глаза поразительно ясные, как у сокола. Лишь зубы выдают его возраст. Роста он немного выше среднего, полнеет на теперешних харчах, слегка сутулится: шаг у него твердый, но тяжелый, как у утомленного, надрывающегося под грузом человека. Носит он обычно матросскую фуражку морского образца с круглым козырьком, по которой узнают его во всей Африке. Одежда у него поношенная, в заплатках, но чистая до педантичности".
Так до мельчайших подробностей рисует Стэнли портрет Ливингстона для современников и будущих поколений. Ну а какой же след оставил сам Стэнли в душе Ливингстона?
С удивлением узнают обычно, что, чем дольше Ливингстон находился в обществе Стэнли, тем односложнее становились записи в его дневнике. О первой встрече и первых днях, проведенных вместе, Ливингстон сообщает довольно обстоятельно. Во время поездки по Танганьике записи за день вмещались уже лишь в несколько строк, а затем на марше к Уньяньембе сократились до одного-двух предложений телеграфного стиля:
"15 декабря. В Уджиджи. Готовлюсь в поход на восток за своими товарами.
16 декабря. Вербую гребцов и проводника для похода в Тонгве".
17 декабря записей нет.
"18 декабря. Занят письмами.
21 декабря. Сильный дождь, наступило время обработки полей.
22 декабря. Стэнли заболел лихорадкой.
23 декабря. То же самое; очень болен. Дождливо, неприятно".
О рождественском празднике он написал лишь несколько слов: "26 декабря. Вчера прошел у меня грустный рождественский праздник".
В новогодний день 1872 года, отправившись из Уджиджи в последнее путешествие, он записал следующее: "Да поможет мне всемогущий бог завершить мой труд!" Да! Именно в этом году! Он, видимо, уже чувствовал, что надолго его не хватит.
Записи января и февраля - это уже сообщения о красоте ландшафта, характере погоды, богатстве животного мира. Имя Стэнли в них появлялось лишь изредка в виде кратких замечаний, вроде таких: "Мистер Стэнли подстрелил хорошо упитанную зебру... Стэнли уложил буйвола... У Стэнли лихорадка... Стэнли болен... Стэнли стало лучше... Стэнли так болен, что нам пришлось в течение трех часов нести его в гамаке по равнине, покрытой редколесьем, с низкой травой на прогалинах..."
Даже 14 марта, день их расставания, несомненно глубоко растрогавшего Стэнли, в дневнике Ливингстона было отмечено лишь коротенькой, чисто деловой записью: "Уезжает мистер Стэнли. Я отдаю ему на попечение мой дневник, скрепленный пятью печатями". (Далее следует даже перечисление различных монет, использованных в качестве печаток.) В добавок предписание: "Не вскрывать!" И ни слова сожаления, ни капли печали, никаких сетований на возобновившееся одиночество. Нигде не найдешь упоминаний о личных переживаниях и тех впечатлениях, которые произвел на него Стэнли.
Ливингстон несомненно был очень благодарен Стэнли за великодушную помощь в трудное для него время. Прибытие Стэнли помогло ему восстановить силы и испытать душевный подъем. В письмах Ливингстон иногда выражал эту благодарность. "Он предоставил в мое распоряжение все, что у него было, писал он о Стэнли. - Всю имевшуюся у него одежду он разделил поровну и прямо-таки навязал мне. Так же он поступил и со своими запасами лекарств, товаров и всего другого, что у него имелось. Чтобы возбудить у меня аппетит, он лично готовил лакомые блюда... Он проявил настоящую американскую щедрость. При новом проявлении доброты у меня появлялись даже слезы". Постоянная готовность помочь и почтительность Стэнли, забота о здоровье доктора, живой интерес к прежним исследованиям Ливингстона и его новым замыслам тронули этого очень одинокого человека и наполнили его чувством благодарности. "Он относился ко мне как сын к отцу", - писал он в письме к Уоллеру спустя много времени после отъезда Стэнли. Стэнли же снова и снова подчеркивал совпадение их мнений и дружбу. Однако в своем дневнике он не скрывал, что между ними всегда сохранялась отчужденность, которую едва ли можно было объяснить только разницей в возрасте. Ливингстон сам сообщал о некоторых событиях, из которых можно заключить, что он хорошо понимал духовные различия между ним и молодежью, даже старался держаться подальше от чрезмерно усердствовавших молодых почитателей.
Временами Стэнли заставал его погрузившимся в тяжелые раздумья: взор устремлен куда-то вдаль, брови сомкнуты, губы беззвучно шевелятся. Но вот Стэнли нарушил молчание: "О чем задумались, доктор?" "Эти мысли не стоят и ломаного гроша, мой юный друг. И если бы я имел хоть такую сумму, то, пожалуй, предпочел бы сохранить скорее ее, чем эти мысли"
Но нигде не проявлялось различие между ними так сильно, как в отношении к местному населению. Стэнли прямо-таки поражали снисходительность и терпимость, проявляемые Ливингстоном к какому-либо нерадивому подчиненному; он удивлялся тому спокойствию и добродушию, с которым тот шел навстречу кучке враждебно настроенных местных жителей. И он сознавался, что у него не хватило бы для этого ни выдержки, ни желания: "Мне приходилось не раз слышать, как люди, беседуя между собой, отзывались о нас "Ваш господин, - говорили мои люди спутникам Ливингстона, - добрый, очень добрый, он не бьет вас, у него ведь золотое сердце, но наш - о! - он резок и горяч как огонь".
Однажды Стэнли сказал повару доктора, что кастрюли, в которых тот готовил, грязные. Повар на это ответил, что для его "большого господина", как и для него, они достаточно чистые. "Полуобезумевший от чрезмерной дозы хинина" - так Стэнли оправдывал свое поведение, - он сбил с ног повара. Тот вскочил и бросился на него. Стэнли все же удалось вырваться. В неистовой ярости искал он, нет ли поблизости "какого-либо подходящего предмета". Но тут вмешался Ливингстон. "Я наведу порядок", - сказал он и спокойно пояснил повару, что истинный хозяин здесь Стэнли, а он, по сути дела, его гость; весь караван, продукты, товары и все другое принадлежит, мол, Стэнли, поэтому к нему надо относиться с послушанием. "Ты изрядный дурень. Пойди и попроси у Стэнли прощения".
Во время поездки к северной оконечности Танганьики во многих местах жители встречали их недружелюбно. Однажды, когда они плыли вдоль густонаселенного берега, жители забросали их камнями. Один из камней чуть было не угодил в Стэнли. "Я предложил сделать один выстрел, так, чтобы пуля легла вблизи них. Ливингстон, правда, промолчал, но всем своим видом довольно ясно показал, что он не одобряет этого".
В другой раз путешественники вынуждены были покинуть подготовленный для ночлега лагерь, так как в темноте к ним то и дело подкрадывались подозрительные фигуры. Когда лодка отчалила, появилась группа вооруженных людей, выкрикивавших угрозы вдогонку им. "Снова мою руку сдержало лишь присутствие доктора. Так хотелось послать в эту толпу парочку прицельных выстрелов, чтобы в будущем они остерегались докучать иностранцам".
После этих приключений путники высадились на пустынном песчаном берегу. Повар Стэнли разжег огонь и приготовил кофе. "Несмотря на все опасности, подстерегавшие нас всюду, принявшись за еду, мы все же были счастливы, ибо свою трапезу слегка приправили морализирующей философией, породившей у нас чувство превосходства над этими бесчисленными язычниками вокруг нас. Под влиянием кофе мокко и этой философии теперь мы взирали на них свысока, со спокойным презрением, к которому немного примешивалось и чувство сострадания". Сказано откровенно, но корреспондент газеты "Нью-Йорк геральд", несомненно, был бы ближе к истине, если бы он личное местоимение применил в единственном числе: вместо "мы" - "я"! Ибо во взглядах на местных жителей и в своих отношениях к ним Ливингстону чуждо было такое понятие, как презрение.
По поводу этих эпизодов свои чувства изливал только Стэнли. Ливингстон молчал. Но, несомненно, такие события порождали у него совершенно иные чувства.
Весьма вероятно, что постоянная зависимость от столь напористого, нетерпеливого, вспыльчивого спутника и необходимость как-то приспосабливаться к нему вызывали у Ливингстона весьма неприятные чувства. Расставаясь со своим юным другом, он, видимо, сожалел об этом, но, проводив его, вздохнул все же облегченно: он снова мог планировать и проводить исследования по своему усмотрению, не оглядываясь на другого, так и оставшегося ему чуждым человека.
За неделю до того, как Стэнли прибыл в Багамойо, там высадилась британская экспедиция, собиравшаяся на поиски Ливингстона. Кроме официальных лиц в нее входил также младший сын Ливингстона, двадцатилетний Осуэлл. Экспедицию организовало Географическое общество после того, как стало известно о войне, возникшей в местности к востоку от озера Танганьика, в результате чего база снабжения Ливингстона в Уджиджи оказалась отрезанной от побережья. На эту вспомогательную экспедицию возлагалась задача установить связь с Ливингстоном и оказать ему необходимую помощь. Примечательно, что правительство отказалось выделить на это деньги. В результате Географическое общество вынуждено было прибегнуть к сбору пожертвований. За несколько недель в фонд поступило более четырех тысяч фунтов стерлингов. Само общество выделило пятьсот фунтов. Это уже дало сумму, которая позволяла начать экспедицию.
Однако едва она вступила на африканскую землю в Багамойо, как туда прибыли люди, посланные Стэнли с письмами и телеграммами для "Нью-Йорк геральд". От них стало известно, что с Ливингстоном все благополучно, что он находится в безопасном месте и получил все, что ему могло понадобиться в ближайшие годы. Теперь ему нужны были лишь носильщики. Таким образом, необходимость во вспомогательной экспедиции отпала.
На Занзибаре Стэнли завербовал для Ливингстона пятьдесят семь носильщиков. В большинстве это были его же люди. Три недели спустя они отправились в Уньяньембе.
Хотя, по словам Стэнли, Ливингстон был теперь обеспечен всем на четыре года, Географическое общество не успокоилось на этом и изыскало возможности оказать ему дополнительную помощь. В 1872 году общество снаряжает две новые экспедиции.
Одной из них предстояло пройти вдоль реки Конго от ее устья до истоков. Английские географы все больше склонялись к тому, что крупные реки Центральной Африки - Луалаба и Ломами являются притоками скорее Конго, чем Нила, как это предполагал и Ливингстон. Если это так, то могло случиться, что Ливингстон, если бы он поплыл вниз по Луалабе, оказался в устье Конго. Допустим, этого не произошло бы, но и тогда была бы польза от экспедиции: она собрала бы по крайней мере новые сведения об этой малоизвестной реке. В первые месяцы 1873 года экспедиция двигалась от Луанды внутрь материка и в октябре достигла нижнего течения Конго, где на многие месяцы засела в "зимних квартирах". Здесь и застало ее известие о смерти Ливингстона, а вскоре экспедиция получила приказание вернуться.
Другая экспедиция также была послана Географическим обществом. Руководителем ее был назначен офицер военно-морского флота Камерон, ставший затем известным исследователем. В январе 1873 года он высадился на Занзибаре, а в марте отбыл из Багамойо. Вместе со своими людьми он должен был поступить в распоряжение Ливингстона. В августе экспедиция прибыла в Уньяньембе. Англичане разместились в том доме, где в последние дни проживали Ливингстон и Стэнли. О Ливингстоне ничего не было слышно уже несколько месяцев; где он находился в то время, никто не знал. Камерон заболел малярией и из-за этого задержался на несколько недель в Уньяньембе. В один из октябрьских дней ему передали письмо, принесенное неизвестным африканцем. Камерон не мог прочесть его: из-за болезни у него очень ослабло зрение. Он велел позвать человека, доставившего письмо. Это был Чума. Он принес весть о смерти Ливингстона.
Последний поход
С отъездом Стэнли для Ливингстона снова наступило время ожидания терпеливого, мучительного. Снова и снова он скрупулезно подсчитывал дни до прибытия обещанных Стэнли носильщиков. Переход от Уджиджи в Уньяньембе еще раз показал Ливингстону, как сильно подорвано у него здоровье и что ни питание, ни лекарства, оставленные Стэнли, уже не помогут его восстановить. Но ведь ему предстояло только одно, последнее путешествие, которое, может быть, даст ему возможность открыть истоки реки. И тогда все: он вернется на родину и навсегда останется в Англии. Правда, и там его ожидали большие, неотложные задачи...
В конце марта зарядили дожди, вначале только по ночам, а затем они лили непрерывно каждый день. Ливингстону ничего не оставалось, как сидеть дома, писать или предаваться раздумьям. Записи в дневнике были краткими или совсем отсутствовали. Иногда это была просто молитва, иногда покорные просьбы, чтобы господь даровал ему счастье открыть так называемые истоки Геродота.
Ведь истоками Нила интересовался еще древнегреческий историк Геродот. Он поведал грядущим поколениям о чудесном открытии, почерпнутом им у одного египетского книжника: в Африке возвышаются две конусообразные горы - Крофи и Мофи. Между ними выбиваются четыре ключа. Два из них устремляются на север - это и есть истоки Нила; два других текут на юг. Это, по мнению Ливингстона, несомненно истоки Замбези. "Сообщение о двух конусообразных горах, как и их названия, очень похоже, выдумка", - полагал Ливингстон. Однако он верил, что существуют такие четыре истока, и стремился их разыскать. Они, полагал Ливингстон, находятся где-то между озером Танганьика и областью Катанга. Если он разыщет их, то будет решена вековая загадка.
Он прекрасно обдумал свои планы, но, хотя цель и путь к ней ему были ясны, его постоянно грызло сомнение: "Мне хотелось бы иметь какую-то уверенность, но меня угнетает сомнение: в конце концов может оказаться, что я спускаюсь вниз не по Нилу, а по Конго. И кто пожелал бы рисковать, когда перед тобой маячит перспектива попасть в котел каннибалов?" Но сомнение не покидало его, шуткой здесь не отделаешься, неуверенность сохранялась. "Я знаю слишком хорошо и то и другое, что не способствует уверенности". Луалаба могла оказаться притоком Нила с той же вероятностью, как и притоком Конго.
Находясь долгие месяцы в одиночестве в Уньяньембе, Ливингстон снова вспоминал начало своей деятельности в Африке, когда его целью были не географические открытия и исследования, а "высшая миссия" в самом широком смысле этого слова - помощь африканцам в искоренении рабства.
Тогда он впервые внял зову совести: всю свою жизнь посвятить этой борьбе. Теперь она снова заговорила в нем, и даже громче и настойчивее, чем когда-либо прежде.
Какое-то время он пытался забыть все. "То, что мне пришлось тогда видеть, - хотя это лишь обычное побочное явление работорговли, - столь отвратительно, что я постоянно старался вычеркнуть это из своей памяти". Однако ему все же не удавалось это. "Отвратительные сцены охоты за невольниками снова непрошенно всплывают в памяти, и я в ужасе вскакиваю среди ночи; они и сейчас стоят перед моими глазами, как живые".
Совершался последний перелом в этом одиноком человеке, последнее очищение и озарение, можно сказать, даже преображение. И если он все еще горел желанием увенчать крупным открытием дело своей жизни, то теперь уже совсем не ради славы. Не честолюбие гнало его на это трудное дело, нет. Этот успех усилил бы его влияние в обществе и дал бы ему силу искоренить в конце концов рабство. Уже в одном из писем, переданном им Стэнли, он писал: "Если мои географические открытия действительно приведут к ликвидации работорговли на восточном побережье Африки, то я считал бы это куда большим свершением, чем открытие всех истоков рек, вместе взятых". В своем письме в "Нью-Йорк геральд" в мае 1872 года им были написаны слова, высеченные затем на его надгробии: "Вот все, что я могу сказать в моем одиночестве: пусть небеса ниспошлют великое благословение на каждого, будь он американец, англичанин или турок, кто поможет излечить эту открытую рану человечества".
Мучительно медленно тянулось время в Уньяньембе. Новые люди, по расчетам Ливингстона, могли прибыть самое раннее в середине или в конце июля. Но проходил июль, а их все не было. "Бесполезно тратить на ожидание самое лучшее время для путешествий", - писал Ливингстон 30 июля. Но на следующий день он получил радостную весточку, что люди его давно уже в пути. И наконец 9 августа прибыла первая группа из трех человек, а 15 числа пришли и остальные. Ливингстон отпустил им десять дней на отдых, а затем экспедиция тронулась в путь.
"В этом году есть еще пять месяцев, подходящих для путешествия, и весь 1873 год будет использован для этого же, а в феврале или марте 1874 года, если всемогущему будет угодно, моя работа будет окончена, и я смогу возвратиться на родину".
Экспедиция насчитывала шестьдесят два человека, не считая самого Ливингстона: пятеро надежных, проверенных за последние годы, в том числе Суси, Чума и Амода, и пятьдесят семь человек прислал Стэнли. В людях из его старого отряда Ливингстон был уверен, а остальные - парни из Насика, прибывшие из Бомбея, участники распавшейся поисковой экспедиции. От них в первое время для Ливингстона было мало проку. Поскольку они еще не привыкли, им давали лишь половинную ношу, по двадцать пять фунтов. Кроме того, на них возлагалась забота о коровах, которых экспедиция вела с собой. Один из них, Джекоб Уэйнрайт, очень способный, хорошо говоривший и писавший по-английски, позже впервые описал последние месяцы жизни Ливингстона.
Так же как и Стэнли, Ливингстон шел в обход области военных действий, в юго-западном направлении. Он двигался по засушливой равнинной местности, покрытой кустарником. Вначале все шло хорошо, но вскоре под палящими лучами солнца, висевшего на безоблачном небе, Ливингстон начал быстро утомляться. Земля под ногами превратилась в огромную раскаленную плиту, обжигавшую ступни. Пришлось уменьшить дневные переходы.
На седьмой неделе они достигли озера Танганьика. Путь был тяжелый, с беспрерывным чередованием крутых спусков и подъемов. У Ливингстона постепенно иссякли силы. Уже в конце третьей недели похода, 15 сентября, он занес в свой дневник одно короткое, но выразительное слово: "Болен". На сей раз это была не надоевшая малярия, а давнишняя кишечная болезнь дизентерия. Отдых в течение нескольких дней немного улучшил его состояние, но сказывалась слабость. Когда он не шел, а ехал верхом, состояние его ухудшалось: тряска на ухабистой горной дороге причиняла ужасную боль. Его постоянно одолевала слабость Однако у него, видимо, никогда даже мысли не появлялось, что это предприятие ему уже не под силу и что было бы лучше вообще отказаться от него.
В ноябре начались дожди. Лишь изредка сквозь тучи проглядывали палящие лучи солнца, но вскоре ливни стали сплошными. К тому же экспедиция испытывала серьезные затруднения с продовольствием. Продукты доставались с трудом даже по дорогой цене. "Люди, посланные нами разыскать какую-нибудь деревню, вернулись ни с чем и мы вынуждены остановиться. Я болен и потерял много крови".
Ливингстона влекло озеро Бангвеоло. "Если Луалаба, текущая через это озеро, и есть Нил, то истинные истоки Нила, - размышлял Ливингстон, - надо искать где-то южнее озера. - Обходя его с юга - а это как раз и намеревался сделать Ливингстон, - неизбежно натолкнешься на нильские истоки Геродота".
К несчастью, в низменные окрестности озера Бангвеоло путники прибыли в очень неблагоприятное для них время года - в период дождей. На много миль вокруг все было затоплено водой. Это могло сломить любого, даже здорового и выносливого человека. Но только не Ливингстона. Его воля и его вера, что всевышний все же дарует ему силы и приведет к цели, если только сам он не убоится напрячь последние свои силы, никогда не были столь сильны, как теперь.
Путешественники навещают знакомые места и всюду встречают хороший прием. Но им попадаются и обезлюдевшие, разоренные, сожженные дотла деревни, где, видно, недавно побывал охотник за невольниками. Некоторые деревни, правда, оказались нетронутыми, но жители покинули их: они бежали, узнав о приближении экспедиции. Продуктов тут не достанешь.
Весь декабрь был дождливым. Многочисленные реки и ручьи с каждым днем становились все глубже и выходили из берегов. Теперь уже путешественникам надо было доставать лодки для переправы, а это вело к задержке. Дожди шли днем и ночью, не переставая; бурные тропические ливни изредка чередовались с моросящим дождем. Одежда путешественников почти не высыхала, им часто приходилось ложиться во влажную постель.