Вовчок Марко. Маруся. Інститутка (збірник)

   – Трогай, трогай, каплюха! – проговорил Иван, раскуривая коротенькую трубочку.
   Маруся поглядела на Ивана. Он ей представился чем-то вроде ежа.
   – Трогай! трогай! – повторил он суровее.
   Воз подвигался понемногу вперед, к Кнышеву хутору; замелькали засеянные, но местами жестко вытоптанные, выбитые поля; выстрелы долетали все чаще и чаще, и, незаметно поднимаясь на отлогую могилу^[4], через которую вилась вдаль дорога, Маруся завидела какие-то палатки и шатры, над которыми вились клубы черного дыма и вырывались время от времени огненные языки красного пламени. Иногда по звонкому утреннему воздуху слабо доносились людские крики и стоны, чуть явственное жалобное мычанье домашних животных, и детский плач, и смешанный крик домашних птиц, и треск падающих развалин жилищ.
   Поднявшись на самую вершину могилы, Маруся, как на ладони, увидела вдали место самой битвы. Она увидела пылающую деревню, две детские фигурки, бежавшие, схватившись руками, в испуге и ужасе, сами не зная куда, различила несколько неподвижно распростертых по степи женских фигур; на ее глазах падали люди со стоном, мчались испуганные лошади без седоков, редели свирепые отряды, устилалась земля трупами и ранеными, трава, смачиваясь теплою кровью, темнела. Небо принимало какой-то зловещий багровый оттенок. Пороховой дым ходил волнами.
   А прямо перед нею зеленел и благоухал хуторок пана Кныша, и воз тихо к нему подвигался все ближе да ближе. В чащах густого сада уже обозначались разнородные деревья и кустарники с своими узорчатыми листьями и цветами; в открытые ворота она распознала темно-желтых, пестрых кур, расхаживающих по широкому двору, заросшему мягкою бархатистою муравою и преисполненному всевозможных хозяйственных орудий и снарядов; у ворот сидела громадная, косматая собака; она уже завидела подъезжающий воз и ждала его хладнокровно и бдительно, как особа, вдоволь уже повидавшая в жизни и давно взявшая себе за правило не спешить с выражениями своих чувств.

IX

   Только что воз остановился у ворот, как перед Марусею очутился орленкообразный мальчик лет пяти, румяный и мощный. Будь он вправду степным орленком, он и тогда не мог бы ни быстрее налететь, ни устремить на Марусю смелее взгляда, ни мгновеннее обозреть и ее, и воз, и волов.
   – Дома пан Кныш, хлопчик? – спросила Маруся.
   – А вы приехали к деду в гости? – спросил хлопчик вместо ответа.
   – К деду; дома дед?
   – Дома.
   – Где ж он?
   – Он в саду, а может, в хате, а может, на толоке.
   – Покличь деда, хлопчик.
   Но дед уже подходил к воротам.
   Несколько сгорбленный, простодушный старичок в сельской полотняной одежде, в рубашке и в широких шароварах, в соломенной шляпе.
   Он почтительно поклонился прибывшему к нему воину и тотчас же узнал Марусю, – и нисколько не показал удивления при ее виде, словно ее ждал, словно такое посещение было самым пустым и обычным делом.
   – А, дивчина малая! – сказал он, – все ли здорова, все ли весела? Милости просим в хату, а коли в хате соскучишься, то вот Тарас знает, где водится земляника и где спеет малина. Можно тоже развлечься пампушками или маковниками. Тоже имеются пироги в запасе, – такие пироги, что утешат голодную душу.
   Иван услыхал слова маковники, пироги.
   – У тебя, кажется, дом не без запасов? – промолвил он суровым голосом, но в котором уже звучала нотка, смягченная представившимися видениями пирогов и других яств.
   – Благодарю моего Создателя! – отвечал хозяин, – милости прошу, пожалуйте в хату!
   Что это за радушный, что это за простосердечный, что это за бесхитростный, казалось, был хозяин пан Кныш!
   – Пожалуйте, дорогой гость… не ждал, а Бог и послал… и послал!.. Вот нежданный, да зато дорогой гость… Пожалуйте, пожалуйте…
   «Нежданный, но дорогой гость», усталый и голодный, отложил все разговоры и объяснения и пошел за хозяином, расправляя измученные члены, позевывая, почесываясь, одним словом, пользуясь редким случаем понежиться телом и духом, решив, бессомненно, что хозяин простак и добряк-мужик, и только заботясь о том, что это за пироги у него, что за яства и за пития.
   Маруся въехала во двор и тоже пошла за ними, а за Марусею хлопчик Тарас.
   – Пан Кныш! – сказала Маруся, – что за чудные зеленя у вас! Хоть и неспелыми их пожать, то все хорошо!
   – Слава Богу, дивчинка, слава Богу! Нынешний год все хорошо уродило! – отвечал пан Кныш, не обертываясь.
   И хоть бы сколько-нибудь дрогнул у него голос, или повысился, или понизился, хоть бы сколько-нибудь встрепенулась его фигура, ускорился или замедлился мелкий, спешный шаг, хоть бы крошку изменился в чем-нибудь его вид домовитого хозяина, немножко тщеславного своими пирогами, с тайным торжеством спешащего угостить и наперед уже лукаво усмехающегося при виде приятного изумления гостя на первом куске его яств, которые, казалось, ставил он выше всего на свете.
   – Что же это? он не понял?
   У Маруси страшно заныло сердце; она не знала, что думать и как быть, и решила опять то же: быть как он.
   Поэтому она больше ничего не сказала и вошла в хату.
   Это была просторная, прохладная, снежно-белая хата, с широкими лавками, со столом под белою скатертью, с глиняным полом. На стенах местами висели пучки полуувядших душистых степных трав; в углу за образами, под белым рушником, тоже висели травы и мешались с сухими прошлогодними цветами, со свяченою вербою и зеленосвятковым зильем.^[5]
   Хозяин просил садиться и, по-видимому, единственно погруженный в заботы угощенья, единственно поглощенный тщеславным желанием не ударить лицом в грязь и показать свое хозяйство в лучшем виде, суетился, сбирая на стол, бегал в погреб, рылся в коморе, гремел посудою, ронял ложки, переливал какие-то бутылки, лазил под крышу за копченою колбасою и всеми этими усердными хлопотами держал в постоянном ожидании голодного гостя и обращал все его помыслы только на эти хлопоты и их лакомые последствия, внушая ему признательность, смешанную с досадой и нетерпением, которые, однако, не пересиливали ее.
   – Да ты, хозяин, уж так не падай для меня! – говорил время от времени гость.
   – Нельзя… нельзя… позвольте… позвольте, пан… как зовут вас, добродию? – отвечал усердный хозяин.
   – Да меня зовут Иваном, – отвечал тот со вздохом и смиряясь.
   – Уж позвольте, пане Иване, угостить вас, чем Бог послал. Уж позвольте!
   – Мы люди военные, мы не сластоежки ведь – нам лишь бы сыт, и довольно! – в свою пользу старался внушить пан Иван.
   – Нет, нет, уж вы позвольте! – отвечал хозяин.
   Маруся сидела на лавке, стараясь быть как он, на вид спокойная и тихая, но такие приливы и отливы надежд и страхов она испытывала, что никто того рассказать словами не сможет, да и редко кто сможет себе вообразить.
   Хлопчик Тарас, вволю наглядевшись из угла на гостей, смотрел в окно и считал явственно долетавшие до хутора выстрелы.
   Наконец, завтрак был окончательно собран; пан Иван после долгого ожидания накинулся на него с некоторым враждебным чувством и с суровым видом воина, не ценящего наслаждений вкуса; но скоро, очень скоро, он как-то весь смягчился, даже проникся некоторым умилением, а после нескольких чарок разных наливок глаза у него посоловели и начала блуждать неопределенная улыбка на устах.
   Хозяин время от времени припоминал о какой-нибудь новой, хранившейся у него сласти, и то ходил в погреб, то лазил под крышу, спрашивая наперед позволенья у пана Ивана.
   А пан Иван уже не возражал, а только кивал ему головою в знак того, что ему это кажется хорошо и что он на все согласен.
   – А ты что, Тарас, галок считаешь? – сказал хозяин внучку, – пошел бы ты да сена дал волам. Это у меня такой работник, что лучшего и не надо, даром, что еще не до неба дорос! – прибавил он, обращаясь к пану Ивану.
   На это пан Иван хотел отвечать что-то серьезное, но серьезного не ответил, а только слабо и неопределенно улыбнулся.
   Тарас сейчас же спрыгнул с лавки и пошел к дверям.
   Маруся не смогла выдержать муки, тоже встала и сказала:
   – И я пойду с Тарасом.
   – Иди, иди, малая, – ответил ей хозяин, и когда она проходила мимо него, он погладил ее по головке – только погладил по головке и словно каким волшебством возвратил ей уверенность и бодрость.
   – Хозяин! – вдруг сказал пан Иван, с отчаянным усилием сбирая мысли и уясняя дело, – сено наше… взято сено в плен… давай выкуп… большой выкуп давай… это хорошо… очень хорошо…
   – Ваша воля, пан Иван, – отвечал хозяин. – Хоть сено, хоть выкуп берите, ваша воля!
   – Ну, это хорошо, – отвечал пан Иван. – Это… это хорошо…

X

   Вышед во двор, Маруся увидала свой воз на прежнем месте; Тарас таскал из него охапками сено и подкладывал волам, а волы важно, с достоинством принимали должное угощение.
   С тайным трепетом ходила Маруся около воза, стараясь угадать то, что ее мучило.
   Долго она так кружила, как раненая птичка над заваленным гнездом; Тарас, сделав порученное ему дело, заговаривал с нею о том и о другом, но она отвечала ему кратко – все ее существо было поглощено заботою, тревогою и упованием.
   Сообразив, что это круженье около воза может навлечь подозренье, она удалилась от него и стала бродить по широкому двору; она заглянула в густой сад, посмотрела вдаль на поле.
   – Что делать? Что будет? – думала она.
   Вдруг, проходя мимо груды камней, наваленной во дворе, она услыхала голос, явственно промолвивший:
   – Спасибо, Маруся малая! Не бойся ничего, все благополучно!
   Она в то же мгновение узнала этот голос и, пораженная радостью, как стрелою, вдруг восхищенная и обессиленная внезапно отлетевшими муками и тревогами, зашаталась, чуть не упала и села на землю, не имея сил ступить дальше шагу.
   Понемногу она пришла в себя и внимательно разглядела место; груда камней, у которой она сидела, видно, была навалена здесь очень давно, когда строился погреб, каменною отдушиною выходивший во двор, и камни, оставшиеся от постройки, с той поры, очевидно, не трогались, потому что они проросли травою и крапивою по всем извивчивым направлениям.
   – Не ослышалась ли я? – подумала Маруся, вся замирая от томления.
   Но голос, выходя из-под земли, прозвучал снова:
   – Верная моя девочка! развесели свое сердечко! Переплыли мы самую быструю, на берегу, Бог даст, не потонем!
   Маруся долго оставалась недвижима, все еще прислушиваясь. По его слову, как по волшебному веленью, сердце ее исполнилось живою радостью, и потому на лице заиграл такой яркий, счастливый румянец, очи так засияли и засветились, что Тарас, гарцовавший по дедовому двору, то в гордом виде гетманского коня, то в грозном виде самого гетмана, то в личине храбрых козацких вождей и полковников, то, наконец, разгоряченный представляемыми им прекрасными и славными ролями, необузданно предаваясь прыжкам и скачкам в собственном своем виде, очутившись перед чужою девочкой, поражен был преобразившею ее переменою, остановился перед нею в некотором недоумении и устремил на нее свои орлиные взгляды.
   – Что ей дед дал? – подумал он. – Что?
   Перед ним замелькали и заносились какие-то неясные виденья смачных маковников в меду, сластен, пряничных коней, каленых орехов и прочих благ. И чем больше глядел он на чужую девочку, тем виденья эти становились фантастичнее, заманчивее, а вместе с тем все более раздражали и волновали его. Недоумевающий, чающий, он стоял и глядел, более чем когда-либо подобный хищному орленку, расправившему крылья, навострившему клюв, зорко оглядывающему оком, в какую сторону лететь на добычу.
   Он весь вздрогнул, когда Маруся заговорила:
   – А что, хлопчику, пойдем, может, мы с тобою в садок?
   – Пойдем, – отвечал он с некоторым колебанием, как человек, который еще не уверен, выиграет ли он от этого или проиграет. – А что дед дал?
   – Кому? – спросила Маруся.
   – Тебе?
   – Ничего.
   – Так пообещал? Что пообещал?
   – Ничего.
   Тарас поглядел на гостью пристально и недоверчиво.
   – Чего ж так рада? – спросил он.
   – Я?
   Она хотела было сказать: «Я не рада», но не могла и сказала только:
   – Пойдем в садок.
   И они пошли в садок, и гуляли там, и рвали ягоды, и рассуждали о разных разностях.
   Хлопец Тарас рассуждать был охотник; особенно рассуждать о том, как бы он то или другое устроил на месте пана гетмана, и уж конечно, не счесть никому, будь он хотя и звездочет, сколько на словах перекрутил он разнородной не виры, сколько городов обеспечил, сколько сел и деревень обогатил. Речи хлопца Тараса были заманчивы в этом случае, как мед; впрочем, глядя на него, можно было уверенно положить, что и дела его не будут полынью.
   Я не знаю, много ли есть на свете вещей лучше прогулки по душистому, свежо благоухающему, густому саду, когда сердце играет и все ваше существо после жгучего ожиданья и томительного сомненья точно смеется! Дай Бог погулять так всякому доброму человеку хоть один раз в жизни!
   Так гуляла Маруся, следя за Тарасом по всем углам и закоулкам сада и толкуя с ним о том и о сем.
   А Тарас, водя гостью по саду, угощая ее ягодами и занимая разговорами, все-таки, время от времени взглядывал на нее с сомнением и никак не мог отогнать от себя тех неясных, заманчивых видений таинственных маковников, бубликов, сластен и всяких других смаков, где-то близко сущих и являвшихся перед ним всякий раз, как только обращалось к нему сияющее личико гостьи.

XI

   А солнце, между тем, высоко взошло, и сияло, и играло так, что нигде почти тени не было, а если где и отыскивалась, то все-таки ее как-нибудь да пронизывал, как-нибудь да пересекал, как-нибудь да задевал солнечный луч. Его теплый и яркий свет наискось пал в хатнее окно, под которым уснул насыщенный пан Иван, и, должно полагать, своею мягкостью и теплотою разбудил его, непривыкшего или даже уже отвыкшего от всякой мягкости и теплоты на белом свете.
   Пан Иван хоть проснулся, но некоторое время не открывал глаз, а только вздыхал и как-то жалобно усмехался. Эта усмешка точно хотела сказать: ведь я знаю, что всей теперешней неги и след простынет, как только я открою глаза; ведь я знаю это и понимаю!
   Но вдруг он вскочил, как обожженный, лицо приняло обычное равнодушно-суровое и даже несколько враждебное выражение, и, проворно оправляясь и собираясь, он недоброжелательно оглядывал белые стены, по которым играли веселые солнечные лучи.
   Никого не было в хате; он крикнул громко и отрывисто:
   – Эй, хозяин!
   Зычен был голос у пана Ивана и раскатился по двору во все концы. Маруся и Тарас бросились к хате и, притаившись за цветущими кустами сирени и калины, ожидали, что будет.
   Все было тихо кругом, и ничего не было слышно, кроме шума и движения летнего погожего дня.
   Пан Иван крикнул снова, громче и отрывистее прежнего:
   – Эй, хозяин! Али уши заложило?
   И совсем прибравшись в дорогу, в шапке и прилаживая половче пику, пан Иван толкнул хатнюю дверь каблуком сапога, распахнул ее настежь и приостановился, не зная, куда лучше итти: сени были сквозные, и с обеих сторон по мураве разбегались тропинки, и там и сям стояли разные сельские снаряды. С третьей стороны полуотворена была дверь в светлицу.
   Но уже слышался приветливый голос хозяина в ответ на зов, голос, прерываемый легким, вовсе не неприятным кашлем и быстрою спешною походкою.
   – Иду, пане Иване, иду! – приветливо и радушно звучало издали.
   Но пан Иван никак не мог уловить, откуда голос приближался, и понапрасну, повертев шею туда и сюда, нетерпеливо двинулся в какую дверь попало и лицом к лицу сошелся с ласковым и запыхавшимся хозяином.
   – Хорошо ли отдохнули, пане Иване? – спросил хозяин, участливо и простодушно глядя в недовольные глаза гостя. – Не кусали мухи?
   – Черт с ними, хоть бы и кусали! – отвечал пан Иван, чувствовавший себя что-то неладно после отдыха и сна.
   – Конечно, прах им, пане Иване, конечно, – отвечал хозяин, охотно присоединяясь к выраженному мнению гостя, и между тем, как гость на минуту призадумался, сурово и раздражительно покручивая усы, он тоже, подумав с минутку, прибавил:
   – Однако, скажу вам, часом в самый этак смак любого сна, обидно бывает доброму человеку от этой дряни…
   – От какой? – спросил пан Иван, выходя из задумчивости.
   – А от мух-то, добродию. Подумаешь, что добрый человек им слаще меду иной раз…
   – Голова болит, – перервал сурово пан Иван словоохотливого, хозяина. – Ты лучше чарку водки поднеси, чем попусту калякать…
   – Пожалуйте, пожалуйте, пане Иване, – подхватил хозяин, заторопившись с таким довольством, словно ему село с угодьями подарили.
   И мелким радостным шажком он пробежал вперед пана Ивана в хату, а пан Иван вступил за ним следом, сохраняя все тот же суровый и раздраженный вид, но уже поглаживая и расправляя щетинистые усы.
   – Садитесь, пане Иване, а я сейчас чарочку наполню, – говорил хозяин, суетясь по хате.
   – Некогда садиться, – отвечал, не смягчаясь, пан Иван, – давай скорее, я так, на ходу, хлебну. Да деньги у тебя готовы? Мне мешкать не приходится…
   – Жалко, страх как жалко, что такой вам спех, пане Иване, – промолвил хозяин. – Такую горелку пить бы, да смаковать, скажу нелестно…
   – А деньги готовы? – спросил пан Иван.
   – Готовы, пане Иване, хоть и тяжеленько нашему брату.
   Тут хозяин вздохнул и меланхолически поглядел на вынутый из кармана кошель, а потом на пана Ивана.
   – Толковать об этом нечего, – возразил пан Иван, успевший проглотить огромную чарку водки, словно ягодку.
   Хозяин покорился с новым вздохом и больше не толковал, молча вынул гроши, гривны и стал их на все стороны обертывать, разглядывать, а потом принялся шепотом считать.
   – Ты до трех-то сочтешь или не сила твоя? – спросил пан Иван, но не очень сердито, потому что, спрашивая, наливал вторую чарку горелки и спросил больше насмешливо, даже игриво. – Ты как считаешь-то?
   – А я все копами считаю, пане Иване, – отвечал хозяин – пять, шесть… нет лучше счета, как копами… семь, восемь… батько покойный отроду не ошибался… девять… и ни один жид его не сбил… одиннадцать… а уж известно, что жиды…
   – Жиды первые в свете христопродавцы! – рассеянно перебил пан Иван и, налив третью чарку, выпил ее и некоторое время смирно и безмолвно слушал суждения хозяина о нравах жидов, перерываемые счетом грошей, устанавливаемых кучками на столе.