Страница:
Повесть
----------------------------------------------------------------------------
© Copyright Владимир Войнович
WWW: http://www.voinovich.ru/
Малое собрание сочинений в 5 томах. Т. 1.
М., Фабула, 1993
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
В субботний день после работы я получил повестку и уже во вторник,
совершенно голый, стоял посреди актового зала педагогического института,
где мы, призывники сорок такого-то года рождения, проходили медицинскую
комиссию.
За окном было сыро и пасмурно. Порывистый ветер трепал деревья и
раскачивал форточку, которая дергалась и скрипела, как бы напоминая о
приближении осени.
Очередная врачиха, худая, как жердь, черная, похожая на цыганку,
хриплым, прокуренным голосом заставляла меня присесть, повернуться,
нагнуться и брезгливо дотрагивалась до моего посиневшего, покрытого
"гусиной кожей" тела рукой, обтянутой резиновой желтой перчаткой вроде тех,
какими пользуются электрики, имеющие дело с проводами высокого напряжения.
Наконец и эта процедура была закончена, и мне разрешили предстать
перед главными членами комиссии, заседавшими за длинным, ничем не покрытым
черным столом, на правой ножке которого блестела жестяная блямба с выбитым
на ней инвентарным номером.
Их было трое: маленький щуплый старичок в белом халате, белой шапочке,
из-под которой вылезали такие же белые волосы, полная женщина, тоже в
халате и в шапочке, и молодой майор с золотыми зубами, с красными
просветами на зеленых погонах.
Маленький старичок задумчиво поглаживал мизинцем свои коротко
подстриженные усики, смотрел в пространство мимо меня, и взгляд его не
выражал ничего, кроме невыносимой скуки много пожившего и много повидавшего
за свою жизнь человека. С тех пор как он впервые надел халат, перед его
взором прошли тысячи, а может быть, десятки тысяч голых людей всех
возрастов и рангов, и все они, в сущности, мало чем отличались друг от
друга. Он мог под любой одеждой распознать голого человека, поэтому все,
что происходило сегодня в этом большом и холодном зале, мало интересовало
его.
Другое дело майор. Он смотрел весело на меня, на старичка, на полную
врачиху, на всех остальных врачей и на моих товарищей, которые тряслись от
холода перед этими врачами. И весь его цветущий веселый вид говорил, что
майор - оптимист. В конце концов одни и те же вещи можно видеть по-разному,
все зависит от точки зрения. Можно смотреть на лужу и видеть лужу, а можно
смотреть на лужу и видеть звезды, которые в ней отражаются. Человек-то,
конечно, гол, но если при этом он будет неуклонно соблюдать воинскую
дисциплину, выполнять требования уставов, приказы вышестоящих начальников и
постоянно совершенствовать свое воинское мастерство, то сможет стать
отличником боевой и политической подготовки, ведь отличники в конце концов
тоже голые люди.
Майор только поинтересовался:
- Что это у тебя под левым глазом?
- В темноте на что-то наткнулся, - сказал я.
- На кулак? - спросил майор, и подмигнул мне, довольный своей
догадливостью.
Что касается женщины, сидевшей между старичком и майором, то она,
по-моему, ни о чем таком вовсе не думала и каждый голый индивидуум
интересовал ее только в определенном смысле: годен он или не годен к
строевой службе.
- Годен к строевой, - сказала она и тут же, потеряв ко мне интерес,
перевела взгляд на следующего по очереди, который мелко постукивал зубами у
моего затылка.
Майор отметил что-то на лежавшем перед ним листке бумаги и протянул
мне повестку:
- Отдашь на завод как основание для расчета. Два дня на расчет, два -
на пропой, один - лечить голову после пьянки, в понедельник - отправка.
Все. - Майор формулировал свои мысли кратко и четко.
Я пошел в угол, где лежали на скамейке мои вещи, и поспешно натянул на
себя холодное белье и все остальное, кроме плаща - плащ я надел в коридоре.
В коридоре шла совершенно иная жизнь, не похожая на ту, что осталась
за дверью. На подоконнике, поставив на батарею парового отопления ноги в
забрызганных грязью желтых ботинках, сидел мой бывший друг Толик, рослый
парень в синей "болонье", с рыжей челкой, вылезшей из-под кепки. Он был,
как всегда, в центре внимания.
Многочисленные зрители, обступив Толика, торопливо и дружно докуривали
папиросы, а потом отдавали ему. Собрав штук десять' или больше окурков,
Толик аккуратно оборвал изжеванные мундштуки, а остальное высыпал в широко
разинутый рот.
Все восхищенно замерли. Парень в кожаной куртке нагнулся и смотрел
Толику прямо в рот, а другой парень, в желтом плаще, присел на корточки и
смотрел на Толика снизу. Толик трудолюбиво жевал окурки, они шипели у него
во рту и полыхали бледными искрами. Потом он сделал глотательное движение,
опять широко раскрыл рот, в нем ничего не было, только язык, зубы и десны
почернели от пепла. Наступила минута молчания.
- Потрясающе! - не выдержал парень в желтом плаще. - Первый раз вижу
живого человека, который жрет горящие окурки. И не горячо?
- Ничего, - скромно сказал Толик, вытирая платком почерневшие губы, -
я привык.
- А ты керосин пить умеешь? - спросил парень в кожаной куртке.
- Не знаю, не пробовал, - уклонился Толик. - Граненый стакан съесть
могу. Есть у кого граненый стакан?
Граненого стакана ни у кого не оказалось. Была только железная кружка,
прикованная цепью к питьевому бачку, но железо Толик не ел.
Заметив меня, Толик спросил:
- Ты домой?
Я ответил:
- Домой.
- Подожди, пойдем вместе. Я только рот сполосну.
Он побежал в туалет, находившийся в конце коридора.
Я ждать его не стал и пошел один.
Когда пришел, мать в коридоре мыла полы. Она бросила к порогу тряпку,
я вытер ноги и прошел в комнату, Мать подняла тряпку и прошла следом за
мной.
- Ну что? - спросила она.
- А где бабушка? - спросил я.
- Пошла в магазин за хлебом.
- А, - сказал я и посмотрел на маму.
Она смотрела на меня с тревогой и надеждой на то, что все обошлось.
- Все в порядке, - сказал я беспечно. - Годен к строевой. - И протянул
ей повестку.
Мама бросила тряпку на пол, вытерла о халат мокрые руки. Когда она
брала повестку, руки ее дрожали. В повестке было написано, что мне,
Важенину Валерию Сергеевичу, к такому-то числу необходимо получить на
производстве полный расчет, включая двухнедельное пособие, и явиться в
райвоенкомат, имея при себе кружку, ложку, смену белья, паспорт и приписное
свидетельство. Мать прочла все от первого слова до последнего, а потом села
на стул и заплакала.
Я зашел сзади и обнял ее за плечи.
- Мама, - сказал я, - я же не на войну.
Наш город делился на две части - старую, где жили мы, и новую, где мы
не жили. Новую чаще всего называли "за Дворцом", потому что на пустыре
между старой частью и новой строили некий Дворец, крупнейший, как у нас
говорили, в стране. Сначала это должен был быть крупнейший в стране Дворец
металлургов в стиле Корбюзье. Дворец был уже почти построен, когда
выяснилось, что автор проекта подвержен влиянию западной архитектуры. Ему
так намылили шею за этого Корбюзье, что он долго не мог очухаться. Потом
наступили новые времена, и автору разрешили вернуться к прерванной работе.
Но теперь он был не дурак и на всякий случай пристроил к зданию
шестигранные колонны, которые стояли как бы отдельно. Сооружение стало
называться Дворец науки и техники, тоже крупнейший в стране. После
установки колонн строительство снова законсервировали, под крупнейшим в
стране обнаружили крупнейшие подпочвенные воды. Прошло еще несколько лет -
куда делись воды, не знаю, - строительство возобновили, но теперь это уже
должен был быть крупнейший в Европе Дворец бракосочетания.
Вообще в нашем небольшом городе было много чего крупнейшего.
Крупнейший бондарный завод, крупнейший мукомольный комбинат и крупнейшая
фабрика мягкой тары, где делали мешки и авоськи. Шестиэтажный дом, в
котором мы жили, был когда-то крупнейший в нашем городе, потом появились
новые, покрупнее.
Квартира наша была не крупнейшая - она состояла из двух смежных
комнат. В ней мы жили втроем. Мой отец с нами не жил. Он оставил нас, когда
мне было лет шесть или семь, а он работал в редакции городской газеты и
учился заочно в Московском университете. Однажды после сессии он привез из
Москвы новую жену и ушел от нас. Сам я этого момента не помню, да,
собственно говоря, такого момента, наверное, и не было, потому что он
несколько раз уходил и возвращался, и еще неизвестно, чем бы кончилось
дело, если бы мама однажды не сказала:
- Хватит. Либо оставайся здесь, либо там.
Отец остался там. С новой женой Шурой они долго мыкались по частным
квартирам и только недавно получили собственную в кооперативе.
Он давно уже ушел из редакции, потому что стал за это время писателем
- писал для цирка репризы. Кроме того, с самого детства я слышал, что отец
задумал и пишет грандиозный роман, на который возлагает большие надежды.
Сначала он к нам приходил часто - каждое воскресенье. Приносил
конфеты, подарки, расспрашивал, как я живу, как учусь. В последнее время,
когда я стал уже взрослым, отец бывал у нас реже (я сам к нему ходил
иногда), но все-таки бывал и давал матери деньги. Мать деньги брать не
хотела (я ведь на себя уже сам зарабатывал), но боялась обидеть отца и
брала.
Вообще она, несмотря ни на что, относилась к отцу хорошо и жалела его.
Почти каждый День после работы под надзором мамы и бабушки я готовился
к поступлению в институт.
За год до этого я пытался попасть в Московский энергетический, но
сделал в сочинении три ошибки (две стилистические и одну грамматическую) и
провалился. Был зверский конкурс. Мама была огорчена больше меня. Она
считала, что я по призванию энергетик, наверное, потому, что мне иногда
удавалось починить перегоревшие пробки или сменить спираль в утюге. Я в
своем призвании не был уверен и по совету Толика поступил работать. К
великому маминому неудовольствию.
Моя мама, женщина умная и образованная (она имела высшее экономическое
образование и работала старшим нормировщиком на заводе), могла понять все,
что угодно.
Она не могла понять одного - моей странной, на ее взгляд, дружбы с
Толиком.
- Я понимаю, - говорила она, - когда людей связывают общие интересы
или когда они дружат по идейным убеждениям.
Я был бы не прочь дружить с Толиком по идейным убеждениям, но,
насколько мне помнится, таковых в ту пору ни у него, ни у меня не было, и
мы дружили просто так, потому что были всегда вместе. Мы жили на одной
улице, в одном доме, а теперь еще работали на одном заводе и в одном цехе.
Так что общие интересы у нас все-таки были.
На нашем заводе делались очень серьезные, очень важные вещи. Настолько
важные, что мы сами толком не знали, какие именно. Не то ракеты, не то
скафандры - в общем, что-то космическое.
Что касается нас с Толиком, то мы сами важных вещей не делали. Мы
делали ящики для этих важных вещей. Мы их сколачивали из досок, и профессия
наша называлась "сколотчики". Размеры ящиков считались секретными, потому
что, как нам объясняли, по размерам ящиков можно определить размеры
изделий, а по размерам изделий их назначение и характер. Мы с Толиком, как
ни думали, ничего по этим размерам определить не могли. Толик в глубине
души, по-моему, надеялся, что в космос запускают просто ящики как таковые.
Поэтому внутри ящиков он иногда писал карандашом свою фамилию "Божко" в
расчете на то, что какой-нибудь из них попадет на другую планету и таким
образом фамилия эта станет известной не только на земле, но и за ее
пределами.
Утро мое начиналось всегда с небольшого скандала. Сначала звонил
будильник на стуле возле кровати, но я его выключал. Потом из соседней
комнаты на помощь будильнику спешила бабушка, которая, к сожалению, не
выключалась.
Маленькая сухонькая старушка в белоснежном передничке, бабушка носила
увеличительные очки с толстыми стеклами, делавшими ее глаза большими и
страшными.
- Валерик, тебе пора вставать, - сообщала она таким сладким голосом,
будто поздравляла меня с днем рождения.
Я лежал, уткнувшись лицом в подушку.
- Валерик, ты слышишь: уже половина восьмого.
Это было сильно преувеличено, потому что будильник с вечера я ставил
всегда ровно на семь.
- Валерик, ведь ты не спишь. Я же вижу, что ты притворяешься.
На такие мелкие провокации я не поддавался. Бабушка переходила к
угрозам:
- Валерик, я все равно не уйду, пока ты не встанешь.
Я бы не встал, пока она не уйдет, но тут в комнате появлялась мама с
решительным выражением на лице. Не тратя времени на разговоры, она
стаскивала с меня одеяло. Дальнейшее сопротивление было бесполезным, я
вскакивал и тащился в трусах в уборную.
Там мне тоже очень-то задерживаться не позволяли, приходила мать и
грохотала по двери кулаком.
- Валера, если ты там решил накуриться, пеняй на себя.
- Катя! - кричала из комнаты бабушка. - Скажи ему, чтобы он, когда
выйдет, выключил свет, вчера лампочка горела всю ночь.
В девятнадцать лет меня опекали, как маленького. Ни о каком куренье не
могло быть и речи. Не говоря уже о питье. С девушками гулять разрешалось,
но не позже чем до половины двенадцатого.
- Если девушка хорошая, - говорила мама, - она поймет, что у тебя дома
будут волноваться. Ты можешь привести девушку сюда, и сидите здесь сколько
угодно.
Девушки, даже хорошие, предпочитали сидеть с парнями на лавочках или
обниматься в подъездах. У меня никакой девушки не было. У меня были только
мама и бабушка, которым для полного спокойствия хотелось, чтобы все
процессы моей личной жизни протекали на их глазах. В девятнадцать лет я
понял, что ограничение свободы личности - тяжкое наказание, даже если оно
следствие чьей-то безмерной любви.
Я выходил из дому примерно в половине восьмого, когда народу на улице
было уже полно. В такое время все куда-нибудь да торопятся. Кто на работу,
кто в детский сад, кто в магазин.
На перекрестке возле сквера маячит долговязая фигура парня в сандалиях
на босу ногу, в синей рубашке с закатанными по локоть рукавами. Он один
никуда не торопится и стоит просто так, равнодушно глядя на дома, на
прохожих, на идущие мимо автомобили. Я подкрадываюсь к парню сзади и хлопаю
его по плечу.
- Здорово, Толик!
Толик, вздрогнув от неожиданности, оборачивается, и конопатое лицо его
расплывается в глупейшей улыбке.
- Привет! - Он небрежно сует мне руку дощечкой. Я достаю сигареты, мы
садимся на заборчик, ограждающий сквер, курим.
Толик вынимает из кармана шариковый подшипник, вертит его на пальце,
лукаво поглядывая на меня. Ему явно хочется, чтобы я спросил, зачем ему
этот подшипник, и, хотя меня подшипник совершенно не интересует, я
спрашиваю:
- Зачем он тебе?
- А ты догадайся.
- Делать мне нечего - буду еще догадываться.
- На мотороллер, - великодушно объясняет Толик. - Когда куплю,
пригодится. Запчастей сейчас днем с огнем не найдешь. Эх, и ездить с тобой
будем! - Толик кладет руки на воображаемый руль, наклоняется, словно в
крутом вираже. - Вррррр.
Время подходит к восьми, людей на улицах все прибавляется. Машин тоже.
Медленно проскрипел автобус, скособоченный на правую сторону: на нем
нависло столько народу, что кажется странным, как это он не перевернется.
Прогромыхал "МАЗ" с длинным, метров в двадцать, прицепом на многих колесах.
За ним, припадая на передние колеса, прошелестела черная "Волга".
- А ты вчера что делал? - спрашивает Толик.
- Ничего. Лежал, книжку читал.
- Что за книжка?
- "Над пропастью во ржи...".
- Про шпионаж?
- Нет, про жизнь.
- А почему ж пропасть?
- Не знаю, не дочитал еще.
- Может, дальше про шпионаж? - надеется Толик.
- Может быть, - говорю я. - Смотри - Козуб едет.
Витька Козуб - наш старый знакомый. Он жил когда-то в нашем доме, и я
с ним даже учился вместе в школе, в четвертом классе. Я бы с ним учился и
дальше, если бы остался на второй год. За двенадцать лет упорной учебы
Козуб кое-как одолел семилетку и четырехмесячные курсы шоферов третьего
класса. Теперь он ездит на стареньком сером "ГАЗ-51" с полустершейся
надписью на левом борту: "Будьте осторожны на перекрестках!"
Сейчас осторожность надо проявлять больше всего ему самому. И он ее
проявляет, потому что заметил нас. Бдительно вытянув длинную шею, он
приближается к перекрестку, выключив скорость.
Мы с Толиком сидим, курим, делаем вид, что ни сам Козуб, ни его машина
нас совершенно не интересуют. Мы даже совсем отворачиваемся и смотрим в
другую сторону.
Но вот машина вписалась в поворот.
- Пошел! - командует Толик.
На повороте Козуб переключает скорость и дает полный газ, но уже
поздно. В два прыжка настигаем мы беззащитную жертву, и вот уже наши пальцы
крепко вцепились в задний борт кузова.
Козуб начинает бросать машину из стороны в сторону, мы раскачиваемся,
как обезьяны на ветках. Очень трудно удержаться. Но вот я нашел уже точку
опоры и одну ногу перекинул в кузов. Толик тоже. А враг не дремлет. Он
применяет новый маневр. Визжат тормоза, и в полном соответствии с законом
Ньютона наши тела довольно активно стремятся сохранить состояние
равномерного прямолинейной движения. Словно две торпеды на параллельных,
курсах, мы летим вперед, рискуя пробить головами кабину.
- Что, ушиблись? - Козуб вылез на подножку и смотрит на нас через борт
с лицемерным сочувствием.
- Ничего. - Толик потирает ушибленное колено. - Валяй дальше.
- Слезайте.
- Как же, слезем, - ухмыляется Толик.
- Хуже будет. - грозит Козуб.
- Куда уж хуже? Милицию позовешь?
- Зачем милицию? Он шайку свою соберет, - говорю я.
- Да уж найду кого позвать, - обещает Козуб.
Он стал таким храбрым после того, как подружился с Греком. Этой
дружбой Козуб гордился, как будто Грек его был академиком или министром. Но
Грек не был ни академиком, ни министром - он был просто хулиганом,
достаточно, однако, известным в масштабе нашего города.
Козуб при случае намекал нам, что, стоит ему мигнуть Греку, то из нас
сделает блин, но намеки оставались намеками, потому что Грек был чаще всего
далеко, а мы близко.
- Последний раз спрашиваю: не слезете?
- Последний раз отвечаю: не слезем. - Толик плюнул мимо Козуба на
дорогу.
- Ну, ладно, я вас теперь покатаю.
- Покатай, будь другом, - просит Толик смиренно.
Едем дальше. Посреди кузова подпрыгивает запасное колесо. Мы садимся
на колесо и подпрыгиваем с ним вместе.
Проехали железнодорожный переезд, пересекли пустырь с недостроенной
громадой Дворца бракосочетания, потом район наших местных Черемушек. Вот
стадион "Трудовые резервы", а за ним уже и наша проходная. Я заглянул в
кабину через плечо Козуба на щиток приборов.
Мы живем в век больших скоростей. На спидометре семьдесят. Со
спидометра я перевожу взгляд на дорогу, потом на Толика. На лице Толика
полное уныние. Если мы покинем машину на этой скорости, наши тела слишком
долго будут сохранять состояние прямолинейного движения. Тормозить брюхом
об асфальт не очень приятно.
- Постучи ему, - предлагает Толик, хотя в действенность этой меры ни
на секунду не верит.
Я тоже не верю, но - другого выхода нет - стучу. Сначала тихонько,
потом кулаком, потом в это дело включается Толик, мы громим кабину четырьмя
кулаками - никакого эффекта. А колеса крутятся, и наше родное сверхважное
предприятие осталось далеко позади. Козуб злорадно смотрит назад, и лицо
его вытягивается от злости и удивления. Мы подкатили к заднему борту
запаску и пытаемся перевалить ее через борт. Снова визжат тормоза,
наступает состояние относительного покоя. Козуб вылезает на подножку.
- Вы что делаете?
- Да вот, - с невинным видом отвечает Толик, - хотим поставить
небольшой опыт: сможет колесо ехать отдельно от машины или не сможет.
- Ладно, слезайте.
- Слезать? - Толик смотрит на меня, и я отвечаю ему глазами: ни в коем
случае.
- Никак не выходит, - вздыхает Толик и садится на борт.
- Далеко, что ли?
- Далеко.
- Как хотите. - Козуб достает сигарету, закуривает. - У меня почасовой
график, я не спешу.
- Тебе хорошо, - завидует Толик. - А вот у нас сдельщина. Помоги,
Валера, будь другом, - обращается он ко мне, склоняясь опять над запаской.
Двум человекам сбросить с машины колесо легче, чем одному поднять его
на машину. Закон всемирного тяготения. Это знает даже Козуб. Он для этого
слишком долго учился.
Произнеся короткую речь, полную негодования и угроз, он разворачивает
машину и подвозит нас прямо к проходной.
- Спасибо, - говорит Толик, слезая. - И не забудь, Витя: мы кончаем
работу в четыре.
Вплотную к нашему цеху примыкает склад тары из-под оборудования -
беспорядочное нагромождение ящиков на большом пространстве.
Толик, раскинув руки, лежит на траве под ящиком. Я стою рядом. Курим.
Светит солнышко. До начала работы еще минут двадцать. Делать нечего.
- Не хочется на работу идти, - вздыхает Толик. - Ты бы рассказал
что-нибудь, что ли?
- Стихи хочешь?
Толик стихи не любит, но тут соглашается.
- Давай стихи.
- Ну, ладно. - Я взбираюсь на один из ящиков. Толик принимает удобную
позу, смотрит на меня снизу вверх.
В пустыне чахлой и скупой
На почве, зноем раскаленной,
Анчар, как грозный часовой,
Стоит один во всей вселенной.
Вокруг, насколько хватает взгляда, стоят эти большие заграничные
ящики. Они громоздятся друг на друга и кажутся каким-то странным пустынным
городом...
...А царь тем ядом напитал
Свои послушливые стрелы
И с ними гибель разослал
К соседям в чуждые пределы.
- Ну как? - спрашиваю я.
- Здорово! - искренне говорит Толик. Он залезает на ящик и садится на
край, свесив ноги. - И как ты все это помнишь? Не голова, а совет
министров. Я даже в школе когда учился, никак эти стихотворения запомнить
не мог. Не лезут в голову, да и все. Слушай, а вообще вот эти, наверное,
которые стихи пишут... поэты... ничего себе зарабатывают.
- Наверно, ничего, - соглашаюсь я.
- Работа, конечно, не для всякого, - задумчиво говорит он. - Не с
нашими головами. А я вот читал в газете: один чудак нашел в пещере... забыл
чего нашел. Деньги, что ли. Ты не читал?
- Нет, не читал.
Толик вздыхает.
- Мне бы чего-нибудь такое найти, я б матери платье новое справил.
Джерси.
- Да зачем ей джерси?
- Ну так, знаешь. Слушай! А что, если мы с тобой вдруг проваливаемся
сквозь землю и перед нами... - он закрывает глаза мечтательно покачивает
головой, - куча золота.
- Да ну тебя, - говорю я. - Нужно тебе это золото.
- А что? - говорит Толик. - Зубы вставил бы.
- Зачем тебе? У тебя и свои хорошие.
- Золотые лучше, - убежденно говорит Толик.
Разговоры мы вели, может, и глупые, но в то время я мало думал об
этом.
Я относился к Толику хорошо до тех пор, пока не произошла эта история,
которая помогла мне понять и Толика, и себя самого.
Но расскажу по порядку.
Однажды в субботу я сидел в большой комнате за обеденным столом и под
надзором мамы готовился к новому поступлению в институт - учил русский
язык. Мама лежала у окна на кушетке и читала "Маленького принца" Экзюпери,
который в последнее время стал ее любимым писателем, оттеснив на второй
план Ремарка. Все, что писал Экзюпери, казалось маме очень трогательным. В
самых трогательных местах она доставала из-под подушки давно уже мокрый
платок и плакала тихо, чтобы мне не мешать. Напротив нее за своей швейной
машинкой сидела бабушка. Она перешивала мою старую куртку: наверное,
думала, что я эту куртку буду еще носить. Треск машинки меня раздражал.
- Мама, - сказал я, - я пойду к себе в комнату.
Мама подняла ко мне заплаканное лицо и твердо сказала:
- Нет, ты там ляжешь на кровать.
- Но ты же лежишь, - сказал я.
- Я лежу, потому что отдыхаю. Работаю я всегда сидя.
Мама вытерла слезы и снова уткнулась в книгу, давая понять, что
разговор окончен.
Делать было нечего, я снова взялся бубнить эти проклятые правила. Я
старался делать это как можно громче, чтобы заглушить раздражавший меня
стрекот швейной машинки.
- "Слова, - читал я, - нужно переносить по слогам, но при этом нельзя
отделять согласную от следующей за ней гласной, например: люб-овь,
кров-ать, пет-ух".
Когда я это прочел, бабушка остановила машинку и насторожилась. В
воздухе повисла зловещая тишина. Я сразу почувствовал, что что-то
произошло, перестал читать и повернул голову к бабушке. Она не отрываясь
смотрела на меня и молчала. Я, не зная, что сказать, тоже молчал.
- Что такое "хетуп"? - строго спросила бабушка.
- Хетуп? - переспросил я заискивающе. - Какой хетуп?
- Только что ты сказал "хетуп".
- А-а, - сообразил я. У меня даже отлегло от сердца. - Я сказал не
"хетуп", а "петух".
Я думал, что на этом инцидент будет исчерпан, но я забыл, с кем имею
дело.
- Валера, ты сказал "хетуп".
- Бабушка, я не говорил "хетуп", я сказал "петух". И даже не сказал, а
прочел вот здесь в учебнике: "любовь, кров-ать, пет-ух".
- Нет, ты сказал "хетуп".
Мать подняла голову от книжки, посмотрела сперва на бабушку, потом на
меня, пытаясь понять и осмыслить происходящее.
- Что еще за спор? - сурово спросила она.
- А чего ж она говорит, - сказал я, - что я сказал "хетуп".
- Не она, а бабушка, - поправила мать.
- Все равно. Я сказал "петух", "петух", "петух". - Мне было так
обидно, что я еле сдерживал себя, чтоб не заплакать.
- Господи! - всплеснула руками бабушка. - Ну зачем же так волноваться?
Если ты даже ошибся и сказал "хетуп", в этом же нет ничего...
- Я не ошибался, я сказал "петух".
----------------------------------------------------------------------------
© Copyright Владимир Войнович
WWW: http://www.voinovich.ru/
Малое собрание сочинений в 5 томах. Т. 1.
М., Фабула, 1993
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
В субботний день после работы я получил повестку и уже во вторник,
совершенно голый, стоял посреди актового зала педагогического института,
где мы, призывники сорок такого-то года рождения, проходили медицинскую
комиссию.
За окном было сыро и пасмурно. Порывистый ветер трепал деревья и
раскачивал форточку, которая дергалась и скрипела, как бы напоминая о
приближении осени.
Очередная врачиха, худая, как жердь, черная, похожая на цыганку,
хриплым, прокуренным голосом заставляла меня присесть, повернуться,
нагнуться и брезгливо дотрагивалась до моего посиневшего, покрытого
"гусиной кожей" тела рукой, обтянутой резиновой желтой перчаткой вроде тех,
какими пользуются электрики, имеющие дело с проводами высокого напряжения.
Наконец и эта процедура была закончена, и мне разрешили предстать
перед главными членами комиссии, заседавшими за длинным, ничем не покрытым
черным столом, на правой ножке которого блестела жестяная блямба с выбитым
на ней инвентарным номером.
Их было трое: маленький щуплый старичок в белом халате, белой шапочке,
из-под которой вылезали такие же белые волосы, полная женщина, тоже в
халате и в шапочке, и молодой майор с золотыми зубами, с красными
просветами на зеленых погонах.
Маленький старичок задумчиво поглаживал мизинцем свои коротко
подстриженные усики, смотрел в пространство мимо меня, и взгляд его не
выражал ничего, кроме невыносимой скуки много пожившего и много повидавшего
за свою жизнь человека. С тех пор как он впервые надел халат, перед его
взором прошли тысячи, а может быть, десятки тысяч голых людей всех
возрастов и рангов, и все они, в сущности, мало чем отличались друг от
друга. Он мог под любой одеждой распознать голого человека, поэтому все,
что происходило сегодня в этом большом и холодном зале, мало интересовало
его.
Другое дело майор. Он смотрел весело на меня, на старичка, на полную
врачиху, на всех остальных врачей и на моих товарищей, которые тряслись от
холода перед этими врачами. И весь его цветущий веселый вид говорил, что
майор - оптимист. В конце концов одни и те же вещи можно видеть по-разному,
все зависит от точки зрения. Можно смотреть на лужу и видеть лужу, а можно
смотреть на лужу и видеть звезды, которые в ней отражаются. Человек-то,
конечно, гол, но если при этом он будет неуклонно соблюдать воинскую
дисциплину, выполнять требования уставов, приказы вышестоящих начальников и
постоянно совершенствовать свое воинское мастерство, то сможет стать
отличником боевой и политической подготовки, ведь отличники в конце концов
тоже голые люди.
Майор только поинтересовался:
- Что это у тебя под левым глазом?
- В темноте на что-то наткнулся, - сказал я.
- На кулак? - спросил майор, и подмигнул мне, довольный своей
догадливостью.
Что касается женщины, сидевшей между старичком и майором, то она,
по-моему, ни о чем таком вовсе не думала и каждый голый индивидуум
интересовал ее только в определенном смысле: годен он или не годен к
строевой службе.
- Годен к строевой, - сказала она и тут же, потеряв ко мне интерес,
перевела взгляд на следующего по очереди, который мелко постукивал зубами у
моего затылка.
Майор отметил что-то на лежавшем перед ним листке бумаги и протянул
мне повестку:
- Отдашь на завод как основание для расчета. Два дня на расчет, два -
на пропой, один - лечить голову после пьянки, в понедельник - отправка.
Все. - Майор формулировал свои мысли кратко и четко.
Я пошел в угол, где лежали на скамейке мои вещи, и поспешно натянул на
себя холодное белье и все остальное, кроме плаща - плащ я надел в коридоре.
В коридоре шла совершенно иная жизнь, не похожая на ту, что осталась
за дверью. На подоконнике, поставив на батарею парового отопления ноги в
забрызганных грязью желтых ботинках, сидел мой бывший друг Толик, рослый
парень в синей "болонье", с рыжей челкой, вылезшей из-под кепки. Он был,
как всегда, в центре внимания.
Многочисленные зрители, обступив Толика, торопливо и дружно докуривали
папиросы, а потом отдавали ему. Собрав штук десять' или больше окурков,
Толик аккуратно оборвал изжеванные мундштуки, а остальное высыпал в широко
разинутый рот.
Все восхищенно замерли. Парень в кожаной куртке нагнулся и смотрел
Толику прямо в рот, а другой парень, в желтом плаще, присел на корточки и
смотрел на Толика снизу. Толик трудолюбиво жевал окурки, они шипели у него
во рту и полыхали бледными искрами. Потом он сделал глотательное движение,
опять широко раскрыл рот, в нем ничего не было, только язык, зубы и десны
почернели от пепла. Наступила минута молчания.
- Потрясающе! - не выдержал парень в желтом плаще. - Первый раз вижу
живого человека, который жрет горящие окурки. И не горячо?
- Ничего, - скромно сказал Толик, вытирая платком почерневшие губы, -
я привык.
- А ты керосин пить умеешь? - спросил парень в кожаной куртке.
- Не знаю, не пробовал, - уклонился Толик. - Граненый стакан съесть
могу. Есть у кого граненый стакан?
Граненого стакана ни у кого не оказалось. Была только железная кружка,
прикованная цепью к питьевому бачку, но железо Толик не ел.
Заметив меня, Толик спросил:
- Ты домой?
Я ответил:
- Домой.
- Подожди, пойдем вместе. Я только рот сполосну.
Он побежал в туалет, находившийся в конце коридора.
Я ждать его не стал и пошел один.
Когда пришел, мать в коридоре мыла полы. Она бросила к порогу тряпку,
я вытер ноги и прошел в комнату, Мать подняла тряпку и прошла следом за
мной.
- Ну что? - спросила она.
- А где бабушка? - спросил я.
- Пошла в магазин за хлебом.
- А, - сказал я и посмотрел на маму.
Она смотрела на меня с тревогой и надеждой на то, что все обошлось.
- Все в порядке, - сказал я беспечно. - Годен к строевой. - И протянул
ей повестку.
Мама бросила тряпку на пол, вытерла о халат мокрые руки. Когда она
брала повестку, руки ее дрожали. В повестке было написано, что мне,
Важенину Валерию Сергеевичу, к такому-то числу необходимо получить на
производстве полный расчет, включая двухнедельное пособие, и явиться в
райвоенкомат, имея при себе кружку, ложку, смену белья, паспорт и приписное
свидетельство. Мать прочла все от первого слова до последнего, а потом села
на стул и заплакала.
Я зашел сзади и обнял ее за плечи.
- Мама, - сказал я, - я же не на войну.
Наш город делился на две части - старую, где жили мы, и новую, где мы
не жили. Новую чаще всего называли "за Дворцом", потому что на пустыре
между старой частью и новой строили некий Дворец, крупнейший, как у нас
говорили, в стране. Сначала это должен был быть крупнейший в стране Дворец
металлургов в стиле Корбюзье. Дворец был уже почти построен, когда
выяснилось, что автор проекта подвержен влиянию западной архитектуры. Ему
так намылили шею за этого Корбюзье, что он долго не мог очухаться. Потом
наступили новые времена, и автору разрешили вернуться к прерванной работе.
Но теперь он был не дурак и на всякий случай пристроил к зданию
шестигранные колонны, которые стояли как бы отдельно. Сооружение стало
называться Дворец науки и техники, тоже крупнейший в стране. После
установки колонн строительство снова законсервировали, под крупнейшим в
стране обнаружили крупнейшие подпочвенные воды. Прошло еще несколько лет -
куда делись воды, не знаю, - строительство возобновили, но теперь это уже
должен был быть крупнейший в Европе Дворец бракосочетания.
Вообще в нашем небольшом городе было много чего крупнейшего.
Крупнейший бондарный завод, крупнейший мукомольный комбинат и крупнейшая
фабрика мягкой тары, где делали мешки и авоськи. Шестиэтажный дом, в
котором мы жили, был когда-то крупнейший в нашем городе, потом появились
новые, покрупнее.
Квартира наша была не крупнейшая - она состояла из двух смежных
комнат. В ней мы жили втроем. Мой отец с нами не жил. Он оставил нас, когда
мне было лет шесть или семь, а он работал в редакции городской газеты и
учился заочно в Московском университете. Однажды после сессии он привез из
Москвы новую жену и ушел от нас. Сам я этого момента не помню, да,
собственно говоря, такого момента, наверное, и не было, потому что он
несколько раз уходил и возвращался, и еще неизвестно, чем бы кончилось
дело, если бы мама однажды не сказала:
- Хватит. Либо оставайся здесь, либо там.
Отец остался там. С новой женой Шурой они долго мыкались по частным
квартирам и только недавно получили собственную в кооперативе.
Он давно уже ушел из редакции, потому что стал за это время писателем
- писал для цирка репризы. Кроме того, с самого детства я слышал, что отец
задумал и пишет грандиозный роман, на который возлагает большие надежды.
Сначала он к нам приходил часто - каждое воскресенье. Приносил
конфеты, подарки, расспрашивал, как я живу, как учусь. В последнее время,
когда я стал уже взрослым, отец бывал у нас реже (я сам к нему ходил
иногда), но все-таки бывал и давал матери деньги. Мать деньги брать не
хотела (я ведь на себя уже сам зарабатывал), но боялась обидеть отца и
брала.
Вообще она, несмотря ни на что, относилась к отцу хорошо и жалела его.
Почти каждый День после работы под надзором мамы и бабушки я готовился
к поступлению в институт.
За год до этого я пытался попасть в Московский энергетический, но
сделал в сочинении три ошибки (две стилистические и одну грамматическую) и
провалился. Был зверский конкурс. Мама была огорчена больше меня. Она
считала, что я по призванию энергетик, наверное, потому, что мне иногда
удавалось починить перегоревшие пробки или сменить спираль в утюге. Я в
своем призвании не был уверен и по совету Толика поступил работать. К
великому маминому неудовольствию.
Моя мама, женщина умная и образованная (она имела высшее экономическое
образование и работала старшим нормировщиком на заводе), могла понять все,
что угодно.
Она не могла понять одного - моей странной, на ее взгляд, дружбы с
Толиком.
- Я понимаю, - говорила она, - когда людей связывают общие интересы
или когда они дружат по идейным убеждениям.
Я был бы не прочь дружить с Толиком по идейным убеждениям, но,
насколько мне помнится, таковых в ту пору ни у него, ни у меня не было, и
мы дружили просто так, потому что были всегда вместе. Мы жили на одной
улице, в одном доме, а теперь еще работали на одном заводе и в одном цехе.
Так что общие интересы у нас все-таки были.
На нашем заводе делались очень серьезные, очень важные вещи. Настолько
важные, что мы сами толком не знали, какие именно. Не то ракеты, не то
скафандры - в общем, что-то космическое.
Что касается нас с Толиком, то мы сами важных вещей не делали. Мы
делали ящики для этих важных вещей. Мы их сколачивали из досок, и профессия
наша называлась "сколотчики". Размеры ящиков считались секретными, потому
что, как нам объясняли, по размерам ящиков можно определить размеры
изделий, а по размерам изделий их назначение и характер. Мы с Толиком, как
ни думали, ничего по этим размерам определить не могли. Толик в глубине
души, по-моему, надеялся, что в космос запускают просто ящики как таковые.
Поэтому внутри ящиков он иногда писал карандашом свою фамилию "Божко" в
расчете на то, что какой-нибудь из них попадет на другую планету и таким
образом фамилия эта станет известной не только на земле, но и за ее
пределами.
Утро мое начиналось всегда с небольшого скандала. Сначала звонил
будильник на стуле возле кровати, но я его выключал. Потом из соседней
комнаты на помощь будильнику спешила бабушка, которая, к сожалению, не
выключалась.
Маленькая сухонькая старушка в белоснежном передничке, бабушка носила
увеличительные очки с толстыми стеклами, делавшими ее глаза большими и
страшными.
- Валерик, тебе пора вставать, - сообщала она таким сладким голосом,
будто поздравляла меня с днем рождения.
Я лежал, уткнувшись лицом в подушку.
- Валерик, ты слышишь: уже половина восьмого.
Это было сильно преувеличено, потому что будильник с вечера я ставил
всегда ровно на семь.
- Валерик, ведь ты не спишь. Я же вижу, что ты притворяешься.
На такие мелкие провокации я не поддавался. Бабушка переходила к
угрозам:
- Валерик, я все равно не уйду, пока ты не встанешь.
Я бы не встал, пока она не уйдет, но тут в комнате появлялась мама с
решительным выражением на лице. Не тратя времени на разговоры, она
стаскивала с меня одеяло. Дальнейшее сопротивление было бесполезным, я
вскакивал и тащился в трусах в уборную.
Там мне тоже очень-то задерживаться не позволяли, приходила мать и
грохотала по двери кулаком.
- Валера, если ты там решил накуриться, пеняй на себя.
- Катя! - кричала из комнаты бабушка. - Скажи ему, чтобы он, когда
выйдет, выключил свет, вчера лампочка горела всю ночь.
В девятнадцать лет меня опекали, как маленького. Ни о каком куренье не
могло быть и речи. Не говоря уже о питье. С девушками гулять разрешалось,
но не позже чем до половины двенадцатого.
- Если девушка хорошая, - говорила мама, - она поймет, что у тебя дома
будут волноваться. Ты можешь привести девушку сюда, и сидите здесь сколько
угодно.
Девушки, даже хорошие, предпочитали сидеть с парнями на лавочках или
обниматься в подъездах. У меня никакой девушки не было. У меня были только
мама и бабушка, которым для полного спокойствия хотелось, чтобы все
процессы моей личной жизни протекали на их глазах. В девятнадцать лет я
понял, что ограничение свободы личности - тяжкое наказание, даже если оно
следствие чьей-то безмерной любви.
Я выходил из дому примерно в половине восьмого, когда народу на улице
было уже полно. В такое время все куда-нибудь да торопятся. Кто на работу,
кто в детский сад, кто в магазин.
На перекрестке возле сквера маячит долговязая фигура парня в сандалиях
на босу ногу, в синей рубашке с закатанными по локоть рукавами. Он один
никуда не торопится и стоит просто так, равнодушно глядя на дома, на
прохожих, на идущие мимо автомобили. Я подкрадываюсь к парню сзади и хлопаю
его по плечу.
- Здорово, Толик!
Толик, вздрогнув от неожиданности, оборачивается, и конопатое лицо его
расплывается в глупейшей улыбке.
- Привет! - Он небрежно сует мне руку дощечкой. Я достаю сигареты, мы
садимся на заборчик, ограждающий сквер, курим.
Толик вынимает из кармана шариковый подшипник, вертит его на пальце,
лукаво поглядывая на меня. Ему явно хочется, чтобы я спросил, зачем ему
этот подшипник, и, хотя меня подшипник совершенно не интересует, я
спрашиваю:
- Зачем он тебе?
- А ты догадайся.
- Делать мне нечего - буду еще догадываться.
- На мотороллер, - великодушно объясняет Толик. - Когда куплю,
пригодится. Запчастей сейчас днем с огнем не найдешь. Эх, и ездить с тобой
будем! - Толик кладет руки на воображаемый руль, наклоняется, словно в
крутом вираже. - Вррррр.
Время подходит к восьми, людей на улицах все прибавляется. Машин тоже.
Медленно проскрипел автобус, скособоченный на правую сторону: на нем
нависло столько народу, что кажется странным, как это он не перевернется.
Прогромыхал "МАЗ" с длинным, метров в двадцать, прицепом на многих колесах.
За ним, припадая на передние колеса, прошелестела черная "Волга".
- А ты вчера что делал? - спрашивает Толик.
- Ничего. Лежал, книжку читал.
- Что за книжка?
- "Над пропастью во ржи...".
- Про шпионаж?
- Нет, про жизнь.
- А почему ж пропасть?
- Не знаю, не дочитал еще.
- Может, дальше про шпионаж? - надеется Толик.
- Может быть, - говорю я. - Смотри - Козуб едет.
Витька Козуб - наш старый знакомый. Он жил когда-то в нашем доме, и я
с ним даже учился вместе в школе, в четвертом классе. Я бы с ним учился и
дальше, если бы остался на второй год. За двенадцать лет упорной учебы
Козуб кое-как одолел семилетку и четырехмесячные курсы шоферов третьего
класса. Теперь он ездит на стареньком сером "ГАЗ-51" с полустершейся
надписью на левом борту: "Будьте осторожны на перекрестках!"
Сейчас осторожность надо проявлять больше всего ему самому. И он ее
проявляет, потому что заметил нас. Бдительно вытянув длинную шею, он
приближается к перекрестку, выключив скорость.
Мы с Толиком сидим, курим, делаем вид, что ни сам Козуб, ни его машина
нас совершенно не интересуют. Мы даже совсем отворачиваемся и смотрим в
другую сторону.
Но вот машина вписалась в поворот.
- Пошел! - командует Толик.
На повороте Козуб переключает скорость и дает полный газ, но уже
поздно. В два прыжка настигаем мы беззащитную жертву, и вот уже наши пальцы
крепко вцепились в задний борт кузова.
Козуб начинает бросать машину из стороны в сторону, мы раскачиваемся,
как обезьяны на ветках. Очень трудно удержаться. Но вот я нашел уже точку
опоры и одну ногу перекинул в кузов. Толик тоже. А враг не дремлет. Он
применяет новый маневр. Визжат тормоза, и в полном соответствии с законом
Ньютона наши тела довольно активно стремятся сохранить состояние
равномерного прямолинейной движения. Словно две торпеды на параллельных,
курсах, мы летим вперед, рискуя пробить головами кабину.
- Что, ушиблись? - Козуб вылез на подножку и смотрит на нас через борт
с лицемерным сочувствием.
- Ничего. - Толик потирает ушибленное колено. - Валяй дальше.
- Слезайте.
- Как же, слезем, - ухмыляется Толик.
- Хуже будет. - грозит Козуб.
- Куда уж хуже? Милицию позовешь?
- Зачем милицию? Он шайку свою соберет, - говорю я.
- Да уж найду кого позвать, - обещает Козуб.
Он стал таким храбрым после того, как подружился с Греком. Этой
дружбой Козуб гордился, как будто Грек его был академиком или министром. Но
Грек не был ни академиком, ни министром - он был просто хулиганом,
достаточно, однако, известным в масштабе нашего города.
Козуб при случае намекал нам, что, стоит ему мигнуть Греку, то из нас
сделает блин, но намеки оставались намеками, потому что Грек был чаще всего
далеко, а мы близко.
- Последний раз спрашиваю: не слезете?
- Последний раз отвечаю: не слезем. - Толик плюнул мимо Козуба на
дорогу.
- Ну, ладно, я вас теперь покатаю.
- Покатай, будь другом, - просит Толик смиренно.
Едем дальше. Посреди кузова подпрыгивает запасное колесо. Мы садимся
на колесо и подпрыгиваем с ним вместе.
Проехали железнодорожный переезд, пересекли пустырь с недостроенной
громадой Дворца бракосочетания, потом район наших местных Черемушек. Вот
стадион "Трудовые резервы", а за ним уже и наша проходная. Я заглянул в
кабину через плечо Козуба на щиток приборов.
Мы живем в век больших скоростей. На спидометре семьдесят. Со
спидометра я перевожу взгляд на дорогу, потом на Толика. На лице Толика
полное уныние. Если мы покинем машину на этой скорости, наши тела слишком
долго будут сохранять состояние прямолинейного движения. Тормозить брюхом
об асфальт не очень приятно.
- Постучи ему, - предлагает Толик, хотя в действенность этой меры ни
на секунду не верит.
Я тоже не верю, но - другого выхода нет - стучу. Сначала тихонько,
потом кулаком, потом в это дело включается Толик, мы громим кабину четырьмя
кулаками - никакого эффекта. А колеса крутятся, и наше родное сверхважное
предприятие осталось далеко позади. Козуб злорадно смотрит назад, и лицо
его вытягивается от злости и удивления. Мы подкатили к заднему борту
запаску и пытаемся перевалить ее через борт. Снова визжат тормоза,
наступает состояние относительного покоя. Козуб вылезает на подножку.
- Вы что делаете?
- Да вот, - с невинным видом отвечает Толик, - хотим поставить
небольшой опыт: сможет колесо ехать отдельно от машины или не сможет.
- Ладно, слезайте.
- Слезать? - Толик смотрит на меня, и я отвечаю ему глазами: ни в коем
случае.
- Никак не выходит, - вздыхает Толик и садится на борт.
- Далеко, что ли?
- Далеко.
- Как хотите. - Козуб достает сигарету, закуривает. - У меня почасовой
график, я не спешу.
- Тебе хорошо, - завидует Толик. - А вот у нас сдельщина. Помоги,
Валера, будь другом, - обращается он ко мне, склоняясь опять над запаской.
Двум человекам сбросить с машины колесо легче, чем одному поднять его
на машину. Закон всемирного тяготения. Это знает даже Козуб. Он для этого
слишком долго учился.
Произнеся короткую речь, полную негодования и угроз, он разворачивает
машину и подвозит нас прямо к проходной.
- Спасибо, - говорит Толик, слезая. - И не забудь, Витя: мы кончаем
работу в четыре.
Вплотную к нашему цеху примыкает склад тары из-под оборудования -
беспорядочное нагромождение ящиков на большом пространстве.
Толик, раскинув руки, лежит на траве под ящиком. Я стою рядом. Курим.
Светит солнышко. До начала работы еще минут двадцать. Делать нечего.
- Не хочется на работу идти, - вздыхает Толик. - Ты бы рассказал
что-нибудь, что ли?
- Стихи хочешь?
Толик стихи не любит, но тут соглашается.
- Давай стихи.
- Ну, ладно. - Я взбираюсь на один из ящиков. Толик принимает удобную
позу, смотрит на меня снизу вверх.
В пустыне чахлой и скупой
На почве, зноем раскаленной,
Анчар, как грозный часовой,
Стоит один во всей вселенной.
Вокруг, насколько хватает взгляда, стоят эти большие заграничные
ящики. Они громоздятся друг на друга и кажутся каким-то странным пустынным
городом...
...А царь тем ядом напитал
Свои послушливые стрелы
И с ними гибель разослал
К соседям в чуждые пределы.
- Ну как? - спрашиваю я.
- Здорово! - искренне говорит Толик. Он залезает на ящик и садится на
край, свесив ноги. - И как ты все это помнишь? Не голова, а совет
министров. Я даже в школе когда учился, никак эти стихотворения запомнить
не мог. Не лезут в голову, да и все. Слушай, а вообще вот эти, наверное,
которые стихи пишут... поэты... ничего себе зарабатывают.
- Наверно, ничего, - соглашаюсь я.
- Работа, конечно, не для всякого, - задумчиво говорит он. - Не с
нашими головами. А я вот читал в газете: один чудак нашел в пещере... забыл
чего нашел. Деньги, что ли. Ты не читал?
- Нет, не читал.
Толик вздыхает.
- Мне бы чего-нибудь такое найти, я б матери платье новое справил.
Джерси.
- Да зачем ей джерси?
- Ну так, знаешь. Слушай! А что, если мы с тобой вдруг проваливаемся
сквозь землю и перед нами... - он закрывает глаза мечтательно покачивает
головой, - куча золота.
- Да ну тебя, - говорю я. - Нужно тебе это золото.
- А что? - говорит Толик. - Зубы вставил бы.
- Зачем тебе? У тебя и свои хорошие.
- Золотые лучше, - убежденно говорит Толик.
Разговоры мы вели, может, и глупые, но в то время я мало думал об
этом.
Я относился к Толику хорошо до тех пор, пока не произошла эта история,
которая помогла мне понять и Толика, и себя самого.
Но расскажу по порядку.
Однажды в субботу я сидел в большой комнате за обеденным столом и под
надзором мамы готовился к новому поступлению в институт - учил русский
язык. Мама лежала у окна на кушетке и читала "Маленького принца" Экзюпери,
который в последнее время стал ее любимым писателем, оттеснив на второй
план Ремарка. Все, что писал Экзюпери, казалось маме очень трогательным. В
самых трогательных местах она доставала из-под подушки давно уже мокрый
платок и плакала тихо, чтобы мне не мешать. Напротив нее за своей швейной
машинкой сидела бабушка. Она перешивала мою старую куртку: наверное,
думала, что я эту куртку буду еще носить. Треск машинки меня раздражал.
- Мама, - сказал я, - я пойду к себе в комнату.
Мама подняла ко мне заплаканное лицо и твердо сказала:
- Нет, ты там ляжешь на кровать.
- Но ты же лежишь, - сказал я.
- Я лежу, потому что отдыхаю. Работаю я всегда сидя.
Мама вытерла слезы и снова уткнулась в книгу, давая понять, что
разговор окончен.
Делать было нечего, я снова взялся бубнить эти проклятые правила. Я
старался делать это как можно громче, чтобы заглушить раздражавший меня
стрекот швейной машинки.
- "Слова, - читал я, - нужно переносить по слогам, но при этом нельзя
отделять согласную от следующей за ней гласной, например: люб-овь,
кров-ать, пет-ух".
Когда я это прочел, бабушка остановила машинку и насторожилась. В
воздухе повисла зловещая тишина. Я сразу почувствовал, что что-то
произошло, перестал читать и повернул голову к бабушке. Она не отрываясь
смотрела на меня и молчала. Я, не зная, что сказать, тоже молчал.
- Что такое "хетуп"? - строго спросила бабушка.
- Хетуп? - переспросил я заискивающе. - Какой хетуп?
- Только что ты сказал "хетуп".
- А-а, - сообразил я. У меня даже отлегло от сердца. - Я сказал не
"хетуп", а "петух".
Я думал, что на этом инцидент будет исчерпан, но я забыл, с кем имею
дело.
- Валера, ты сказал "хетуп".
- Бабушка, я не говорил "хетуп", я сказал "петух". И даже не сказал, а
прочел вот здесь в учебнике: "любовь, кров-ать, пет-ух".
- Нет, ты сказал "хетуп".
Мать подняла голову от книжки, посмотрела сперва на бабушку, потом на
меня, пытаясь понять и осмыслить происходящее.
- Что еще за спор? - сурово спросила она.
- А чего ж она говорит, - сказал я, - что я сказал "хетуп".
- Не она, а бабушка, - поправила мать.
- Все равно. Я сказал "петух", "петух", "петух". - Мне было так
обидно, что я еле сдерживал себя, чтоб не заплакать.
- Господи! - всплеснула руками бабушка. - Ну зачем же так волноваться?
Если ты даже ошибся и сказал "хетуп", в этом же нет ничего...
- Я не ошибался, я сказал "петух".