Страница:
Владимир Войнович
СКАЗКА О ГЛУПОМ ГАЛИЛЕЕ,
рассказ о простой труженице, песня о дворовой собаке
и много чего еще
Владычица
Эту историю слышал я от многих людей. Одни говорили, что все это случилось давным-давно, не то в тринадцатом, не то в четырнадцатом веке, где-то в Сибири, другие – на Волге, а старики стояли на том, будто это произошло на Севере, у холодного моря. Я поверил старикам и представил себе, как это все было.
Между морем и лесом стояла деревня. Лето здесь было короткое, земля скудная, и люди занимались в основном охотой и рыбной ловлей.
Правил людьми некий Дух, хозяин моря и леса. Он помогал им в охоте и в рыбной ловле, защищал от злых сил, от голода и болезней и строго наказывал за отступничество.
А для осуществления воли его был на земле у Духа свой представитель – его жена, Владычица, которую выбирали для Духа старейшие и мудрейшие. Жила она в высоком тереме, стоявшем в стороне от деревни, и люди ходили к ней со своими горестями и радостями, просили совета в трудных случаях, благодарили подарками за удачу.
Но Владычица была смертна, как и простые люди, и, когда она умирала, старейшие и мудрейшие подыскивали ей замену, отбирали из молоденьких девушек самую красивую, самую ловкую и, конечно же, самую умную.
Стоял солнечный, веселый весенний день. В полуразвалившемся стогу сена недалеко от деревни сидели Манька и Гринька и, пользуясь тем, что никто их не видит, обнимались и целовались без всякой меры. Но когда Гринька позволил своим рукам лишнее, Манька его оттолкнула.
– Ты чего? – спросила она сердито.
– А чего? – сказал Гринька, смутившись. – Я ничего.
– Ну да – ничего. Гулять гуляй, а рукам воли не давай.
– Да я ведь так просто… – Гринька поискал слово, – по-суседски.
Манька засмеялась и шутя стукнула его по голове.
– Вот дурак, скажет тоже. Разве ж по-суседски лазют куда не след?
– А куда лазют? – невинно поинтересовался Гринька.
Манька отвернулась от него, запрокинула голову, подставляя лицо теплому весеннему солнцу.
– А и правда ты непутевый. Не зря тебя дразнят так.
– Ну уж прямо сразу и непутевый, – возразил Гринька. – А у путевых откуль дети родятся?
– Вот язык! Несет, сам не знает чего. Нет, Гринюшка, я так не хочу.
– А как хочешь? – поинтересовался Гринька.
– Хочу, чтоб все было как у людей. Чтоб свадьба была на всю деревню, чтоб брагу пили, чтоб песни пели. Хочу быть женой.
– Да я что, я разве против? – сказал Гринька. – Я уже с тятькой обо всем договорился. Вот в море по рыбу сходим, засылаю сразу к тебе сватов, и идем к Владычице под святое благословение.
– Правда? – обрадовалась Манька.
– Что ж я врать буду?
Манька коснулась своим плечом плеча Гриньки. Гринька, не теряя времени даром, тут же вцепился в Маньку. Но Манька была начеку и, чтоб дело не заходило слишком далеко, опять оттолкнула Гриньку.
– А ты как, сразу и ко мне, и к Анчутке косой свататься будешь или по очереди? – спросила она.
– А при чем тут Анчутка? – удивился Гринька.
– Как будто я не видала, как ты вчерась с ней на завалинке лапался.
– Да это ж я так, – смутился Гринька, – ну от нечего делать.
– По-суседски, – скосила глаз Манька.
– Ну да.
– Ну и слезай отседова, – рассердилась Манька. – Иди к своей косой и хоть лапай ее перелапай, а здесь нечего сено чужое толочь.
Она опять от него отвернулась. Гринька сидел надувшись, но слезать с сена не собирался.
– Слышь, Манька, – сказал он ей, помолчав, – ты это… Да и кто она есть, коль сравнить с тобой? Страшилище, да и все.
– А еще кто? – спросила Манька.
– Косая, – с готовностью ответил он.
– А еще?
– Рябая.
– А еще? – потребовала Манька.
– Горбатая, – ляпнул Гринька, ничего не придумав.
– Ну зачем уж лишнее говорить! – ласково упрекнула она, придвигаясь к Гриньке.
Гринька, осмелев, опять полез обниматься, но она, вдруг испугавшись чего-то, ткнула его лицом в сено, сама упала рядом и затаилась.
Со стороны деревни к стогу подошла маленькая пожилая женщина с темным лицом. Это была Манькина мать – Авдотья.
– Манька! – позвала она, задрав голову к стогу.
Ей никто не ответил.
– Манька, слышь, что ли, нечистый тебя заешь! – Она схватила торчавшую из сена Манькину ногу и потащила к себе.
Вместе с Манькой сполз Гринька. Они стояли перед Манькиной матерью, осыпанные сеном, и смущенно переминались с ноги на ногу. Авдотья посмотрела на них грустно, но без укора и, едва разжав губы, тихо сказала:
– Матушка, наша Владычица, преставилась нынче в обед.
Авдотья повернулась и пошла обратно к деревне.
В стороне от деревни, ближе к морю, стоял высокий, огороженный забором терем – жилье Владычицы. Вдоль аккуратной дорожки, между теремом и калиткой, выстроились в два ряда старухи, одетые в черное. Народ толпился снаружи, налегая на забор. Тут же ходил горбатый мужик, покрикивая:
– Эй, народ, не толпись! Осади, окаянные, вы же забор повалите!
К Гринькиному отцу Мокею подошел сосед Фома. Спросил тихо:
– Ну, что слыхать?
– Говорят, обмыли, обрядили, выносить будут, – отвечает Мокей.
– Ой, не вовремя это все! Кабы зимой… А то ведь хлеб сеять надо, в море по рыбу надо идтить, Афанасьич на завтра наказывал лодки готовить, а теперь что ж?
– А у меня, слышь, тоже вот все прахом пошло, – признался Мокей. – Гриньку я собирался женить. Время горячее, хозяйка нужна, а теперь все откладывай – когда это будет новая Владычица! Да и будет ли?
Сквозь толпу пробирался Гринька, отыскивая глазом кого-то, должно быть Маньку, и наткнулся на двух старух, которые вполголоса толковали между собой, обсуждая подробности:
– Два дня у ней жар был и поясницу ломило, а вчера до свету еще поднялась, вышла на крылечко. Тут к ней Никитка подошел, она его заговорила от дурного глаза. А нянька Матрена ей еще говорит: «Вот, матушка, поднялась ты все же. Авось и пройдет». А она говорит: «Нет, Матренушка, не пройдет. Чую я, святой Дух зовет уж меня к себе, требует. Слышь, все шумит, шумит». Матрена послухала, а чего она может услыхать? Если он и шумит, так не для нас же. Сказала так матушка, а сама поднялась и еще говорит: «Каши хочу пшенной с молоком». И пошла к себе в покои. Матрена каши наварила, приносит…
Гринька протиснулся к говорившей старухе:
– Какой, бабушка, каши?
– Пшенной, милок, пшенной, – заискивающе заулыбалась старуха. – Я-то сама не знаю, народ говорит, будто пшенной.
– А улыбаешься ты чего? – спросил Гринька. – Весело, что ли?
Старуха быстро согнала улыбку и поспешно изобразила на лице своем скорбное выражение.
– Вот так, – сказал Гринька. – Так красивей.
В это самое время Манька стояла чуть поодаль, уткнувшись носом в забор, и смотрела в дырку от выпавшего сучка. В дырке видна была часть двора, где под аккуратно сложенной поленницей лежала сонная клуша с выводком желтых цыплят. Мимо прошлепали чьи-то босые ноги, клуша забеспокоилась, подняла голову, но ноги прошли, и она снова впала в дремоту. Подошел кто-то сзади и дохнул прямо в ухо:
– Слышь, Манька, дай поглядеть.
Манька, не оборачиваясь, узнала Анчутку Лукову.
– Уйди, – сказала Манька, пихая Анчутку плечом.
– Слышь, Манька, ну пусти, хоть одним глазком, – тон у Анчутки смиренный, просительный.
Но Манька не удержалась, съязвила:
– Да куды ж тебе им глядеть? Глазок-то у тебя косой.
– А у тебя не косой? – теперь Анчутка пихнула Маньку плечом.
– А у меня не косой, – Манька пихнула ее обратно.
– А у тебя ноги кривые, – снова толкнула Анчутка.
– У меня кривые? – возмутилась Манька. – На вот, погляди, где у меня кривые?
Анчутка стала приседать и подпрыгивать.
– А вот и кривые, кривые, кривые…
С диким воплем Манька вцепилась сопернице в волосы. Та ответила тем же. Обе повалились на землю, стали барахтаться. Манька ухватила Анчутку за ухо, а Анчутка Маньке укусила плечо.
Толпа разделилась. Часть по-прежнему ожидала выноса тела, другая наблюдала за поединком. Раздавались возгласы и советы.
– Дави ее, Манька, дави.
– Анчутка, не поддавайся.
– Манька, ухо оторвешь – не выбрасывай, засолим.
– Анчутка, кусай ее за нос.
Подлетела мать Маньки.
– Да вы что, оглашенные? Манька, слышь, ты чего это удумала? В такой-то день! А ты, зараза косая! – Она схватила Анчутку за руку и потянула к себе.
Подоспела и мать Анчутки.
– Это кто косая, кто косая? – закричала она. – Моя девка косая?
– А то какая ж?
Тут мать Анчутки кинулась с воплем на мать Маньки, и в это время кто-то закричал:
– Несут! Несут!
Подбежал горбатый мужик:
– Несут. Слышите, что ля! Да что же вы тут сцепились, чтоб на вас болячка напала!
Кое-как ему удалось разнять дерущихся. Они поднялись с земли, сразу вытянулись, придавая лицам своим чинное выражение. Только Манька не удержалась и шепотом сказала Анчутке:
– Вот я тебе ужо всю морду в кровь раздеру.
– Еще посмотрим, кто кому, – так же шепотом ответила ей Анчутка.
Дверь терема отворилась, сперва показался Афанасьич, высокий старик с белой окладистой бородкой, а за ним мужики, которые на специальных черных носилках несли покойницу, обряженную в белое. И сразу вступил в дело хор старух, стоявших вдоль дорожки. Старуха, стоявшая на правом фланге, запевала, а остальные подхватывали:
Процессия двигалась в сторону кладбища, которое расположено возле самого моря.
Чуть поодаль от кладбища вытянулся в одну линию ряд невысоких, поросших редкой травой холмов. За последним холмом – свежевырытая могила.
– Сюда кладите, – приказал Афанасьич, и носилки опустили рядом с могилой.
Старик первый приложился губами ко лбу покойницы и отошел, освобождая место другим. За ним вереницей пошли остальные.
Где-то в хвосте этой очереди двигалась Манька с матерью.
– Мамонька, – спросила дочь, – а как же мы теперь без Владычицы будем жить?
Она задала этот вопрос громко, и мать испуганно дернула ее за рукав. Потом вполголоса объяснила:
– А мы без нее не будем. Это тело ее сносилось, а душа осталась живая. Дух Святой из нее душу вынул и в другое, молодое тело вселил.
– А где ж это тело? – недоверчиво спросила Манька.
– Где-то здесь, – убежденно сказала Авдотья. – Завтра, должно, вызнанье начнется.
– А как это можно вызнать?
– Молчи! – оборвала ее Авдотья.
Подошла их очередь. Авдотья опустилась на колени, приложилась ко лбу Владычицы и уступила место дочери.
Они отошли в сторону. Прошло еще несколько человек. Снова выступил вперед высокий старик и приказал:
– Опускайте!
Подбежали четыре мужика, подвели под носилки жгуты из длинных вышитых полотенец.
Хор старух, выстроившись в стороне от могилы, затянул новую песню:
Утром ходил по деревне горбатый мужик, собирал народ:
– Эй, народ, выходи, никто дома не сиди, будем пить и гулять, Владычицу вызнавать! Эй, народ, выходи…
На деревне заканчивались последние приготовления к торжеству. Топились бани, шипели в утюгах угли, из сундуков вынимались самые лучшие сарафаны и ленты. Распаренные, красные, взволнованные девки и не меньше их взволнованные матери носились по дворам, суетились – событие предстояло серьезное.
Вот Анчутка только что после бани придирчиво осматривает свой наряд, одеваясь с помощью матери. Вот на другом дворе какая-то девка застыла над бочкой с водой, пытается разглядеть свое отражение, поправляет прическу.
Некрасивое, нескладное существо стоит посреди избы, напялив на себя все, что можно. Ее мать сидит на лавке и не скрывает своего полного восхищения:
– Уж какая красавица, какая красавица! – радуется она. – А уж зубы, ну чистый жемчуг!
«Красавица» самодовольно улыбается.
Тем временем на опушке леса в ожидании предстоящего торжества собирались жители деревни: мужики, бабы, дети.
Два здоровых парня притащили большой неструганый стол и опрокинутую на него лавку. Подошли Афанасьич с Матреной, нянькой Владычицы.
– А сама Владычица перед смертью ничего не говорила, не намекала? – допытывался старик у Матрены, следя за парнями, устанавливавшими стол на траве.
Матрена ответила, подумав:
– Да говорила еще по осени про Таньку Николину, так она ж замуж за Степку вышла.
Афанасьич хмыкнул:
– Да она хоть бы и не вышла, куда ей, тупая! Ну ладно, поглядим. – Он отошел от Матрены. – Здорово, старички! – сказал, подойдя к группе седобородых дедов, стоявших особняком.
– Здорово, Афанасьич! – хором ответили старички.
Афанасьич обошел всех, каждому пожал руку.
А Манька еще сидела в своей избе, на лавочке у окошка, и смотрела на улицу. Мать стояла возле нее, уговаривала:
– Слышь, доченька, собирайся, пойдем.
– Не пойду, – уперлась Манька.
– Доченька, да как же так? – в нетерпении всплеснула руками Авдотья. – Народ-то уж давно собрался, а нас все нету.
– А нам там неча делать. Я ж тебе говорю, нету во мне ничьей души, окромя моей собственной.
– Да откуда ж ты знаешь? – сердилась мать. – Откуда тебе это ведомо? Это старики еще вызнавать будут, у Духа Святого выспрашивать.
– А чего там выспрашивать? Неужто я в себе другую душу-то не почуяла б? А то все как было, так есть, как хотела я с Гринькой жить, так и сейчас хочу.
– Ах ты, охальница! – закричала мать. – Да как ты можешь таки-то слова говорить. Вот услышит тебя Дух, покарает.
– Не покарает, – уверенно сказала Манька. – Он ведь знает, что в душе моей нет ничего, окромя только Гриньки.
– Вот я сейчас отца позову, он из тебя вожжой всю дурь твою вышибет.
Мать вышла на крыльцо и увидела мужа, который лежал на сене возле крыльца, бормотал что-то бессвязное.
Мать посмотрела на него осуждающе, покачала головой:
– Эх, охламон, надрызгался!
– Иди гуляй, – сказал муж, не оборачиваясь.
– Я вот тебе погуляю. А ну, вставай! – Она сбежала с крыльца и ткнула его носком лаптя.
– Ну чего?
– Чего-чего! Пьянь несчастная. Владычицу вызнавать надо идти, а дочь твоя упирается.
– Ну и что? – беспечно спросил он, все еще надеясь, что его оставят в покое.
– Я тебе покажу – что! А ну подымайся! – Она опять ткнула его лаптем, но уже изо всей силы.
– Ты что, Авдотьюшка? – Он быстро вскочил на ноги. – Сказала б по-людски: так, мол, и так, дело есть, вставай, а ты сразу бьешься…
– Иди-иди, – она подтолкнула его кулаком в спину.
Манька сидела на прежнем месте, глядела в окошко, не обращая никакого внимания на вошедшего в избу отца. Отец растерянно посмотрел на Авдотью.
– Ну, чего делать? – спросил он.
– Прикажи дочери, пущай собирается.
– Дочка, собирайся, – послушно сказал отец.
Дочь пропустила эти слова мимо ушей.
– Ну что ж ты за отец? – сказала Авдотья презрительно. – Ты говоришь, а она тебя и слухать не хочет. Да ты сними вон вожжу и поучи, как следовает быть в таком разе. Бери, говорят тебе, – она схватила вожжу и хлестнула отца по заду так, что он подскочил от боли.
– Что же ты дерешься-то? Больно ведь! – закричал отец. Он взял вожжу и, подойдя к дочери, сказал ласково: – Поди, дочка, добром, не то ведь она меня совсем зашибет.
Манька промолчала. Мать подошла и повалила ее на лавку, сама села ей на ноги. Отец все еще растерянно топтался перед распластанной на лавке дочерью.
– Доченька, – сказал он, – ты же видишь, я не хочу, а она меня заставляет.
– Заставляет, так бей! – закричала Манька. – Хоть убей совсем, все одно никуда не пойду.
Отец еще потоптался и нехотя взмахнул вожжой.
– Да куда ж ты бьешь, глупая голова? – сказала мать. – Платье попортишь, а оно у нее одно.
Она задрала дочери подол и сказала удовлетворенно:
– Теперь бей, да покрепче, пока самому не попало.
Отец бил Маньку долго. Она лежала молча, сцепив зубы от боли, и только вздрагивала. Потом не выдержала.
– Хватит драться, – сказала она. – Пойду. Ищите во мне душу святую, может, чего и найдете.
Отец сложил вожжи. Мать встала с лавки.
– Так бы и давно, – сказала она.
Манька сползла с лавки, поправила платье. Морщась от боли, схватилась рукой за побитое место.
– Обормоты проклятые! – простонала. – Дочь родную до смерти засечь готовы.
Вышли втроем во двор. Мать с дочерью пошли к калитке, а отец остался возле крыльца.
– А ты не пойдешь, что ли? – обернулась Авдотья.
– Приду опосля, – сказал отец. – По хозяйству еще надо заняться.
– Уж ты приходи, – попросила Авдотья. – А то неудобно: народ соберется, а тебя нет. Праздник ведь.
– А как же, праздник, – охотно согласился отец.
Он подождал, пока жена с дочерью скрылись за углом соседней избы, и улегся на старое место.
На поляне за столом сидели бородатые старики, человек шесть-семь во главе с Афанасьичем, и разглядывали очередную претендентку.
– Ну-ка, поворотись, – приказал Афанасьич. – Еще. Так. Зубы покажи. Ага. Юбку чуть-чуть подбери, ноги посмотрим. Чем колено ссадила?
– В море, Афанасьич, об камень ударилась, – объяснила девица смущенно.
– А не хромаешь, нет? А пройдись-ка туда-сюда. Ничего, вроде не хромает, – обернулся он к соседу слева.
– Да вроде нет, – сказал сосед слева.
– Ну ладно. Становись туда, – Афанасьич указал на группу девиц, уже прошедших эти странные смотрины. – Кто там еще?
Вышла Анчутка. Платье расшито бисером. На ногах расписные сапожки.
– Ближе подойди, – приказал старик. – Повернись. Зубы покажи. Закрой-закрой, хватит. Сапожки зачем надела? Лапоточков не нашла?
– А на что лапоточки? – бойко спросила Анчутка. – У меня ноги ровные, погляди. – Она приподняла юбку и приспустила немного сапоги.
– Ладно, – сказал старик. – Не надо. – Он повернулся к старику справа: – Ну как?
– Да так, ничего, – шепотом ответил старик. – Косовата немножко.
– Это не беда, – сказал Афанасьич и показал Анчутке один палец: – А ну, погляди сюда. Сколько пальцев?
– Один, – сказала Анчутка.
– А не два? – лукаво спросил он.
– Один, – нагнув голову, упрямо сказала Анчутка.
– Ладно. Становись туда. Следующая.
Вышла некрасивая девушка. Фигура нескладная, глаза маленькие, нос картошкой. Афанасьич переглянулся со стариками и решил:
– Становись обратно.
– А зубы показать? – с надеждой спросила девушка.
– Не надо, – сказал старик, – становись обратно.
Девушка сморщилась и заплакала.
– А чего ж зубы не смотришь? Они у меня знаешь какие – чистый жемчуг.
– Пусть покажет, – пожалел старик справа.
– Покажь, – неохотно согласился Афанасьич.
Она с готовностью широко раскрыла рот.
– Становись обратно, – вздохнул старик. – Кто еще?
– Мы, – вышла мать Маньки.
– Ты, что ли? – удивился старик.
В толпе засмеялись.
– Не я. Дочка моя, Манюшка.
Схватив за руку и выведя из толпы Маньку, она толкнула ее к столу. Манька стояла, опустив голову, насупившись.
– Что такая сердитая? – спросил старик. – Подними голову. Улыбнись.
Манька в ответ сделала рожу.
– Ну и улыбочка! – покачал головой старик.
– С характером девка, – сказал старик справа.
– Материн характер, – сказал Афанасьич. – Слышь, Авдотья, – крикнул он Манькиной матери, – твой характер у дочки?
– Мой, – сердито сказала Авдотья.
Старики засмеялись. Манька посмотрела на них исподлобья и, не сдержавшись, тоже заулыбалась.
– Стань туда, – старик, довольный, показал в сторону, где стояли отобранные.
Десятка полтора неуклюжих рыбацких лодок далеко отошли от берега. Светило солнце, был полный штиль, довольно редкий для холодного моря. Лодки выстроились в линейку носами к берегу, и на каждом носу – будущая Владычица в одной рубашке, потому что в те времена других купальных принадлежностей девушки не имели. Афанасьич на легкой долбленке прошел перед строем лодок, командуя:
– Ровнее, ровнее! Эй, Егорыч, куда вылез вперед? Сдай обратно! Вот так. Ну… – Пристроившись с правого фланга, старик бросил весла и поднял руку.
Манька стояла на третьей от Афанасьича лодке и, кося одним глазом на старика, мелко постукивала зубами то ли от холода, то ли от возбуждения.
– Давай! – Афанасьич резко опустил руку.
Манька вместе со всеми плюхнулась в воду и почувствовала, как обожгло ледяной водой тело и перехватило дыхание. Но тут же на смену первому ощущению пришло другое – ощущение силы и уверенности в себе. Она попеременно выбрасывала вперед руки, и тело ее при каждом взмахе наполовину высовывалось из воды.
На берегу волновались болельщики. Гринька с тревогой вглядывался в плывущих, пытался и не мог различить среди них Маньку, хотя по каким-то признакам и догадывался, что вон та, впереди всех, – она! Авдотья стояла спокойно, потому что на таком расстоянии не могла разглядеть никого. Но пловчихи приближались. Вот они уже стали доступны для глаз Авдотьи. Авдотья встрепенулась.
– Ну, доченька, – забормотала она, дергая подбородком, – ну еще чуток! Ну!
Когда-то она тоже была молодая и в плавании не знала равных во всей деревне. Но что это? Уже совсем близко, когда до берега осталось саженей двадцать, не больше, Манька вдруг перевернулась на спину и, безмятежно раскинув руки, едва перебирала ногами, лишь бы держаться.
Гринька, стоявший рядом с Авдотьей, облегченно вздохнул. Авдотья посмотрела на него и все поняла.
– Манька! – Она кинулась к самой воде, намочила лапоть и отскочила. – Манька, зараза такая, не будешь плыть, я тебе дам!
Манька слышала ее голос, но не спешила. Такой уговор был с Гринькой – не торопиться. Вот уже кто-то и догоняет ее, часто шлепая ладонями по воде. Пускай догоняет. Манька прижмурила веки, но неплотно, просеивая сквозь узкие щелки солнечные лучи.
– Что, сдохла? Кишка тонка! – услышала рядом злорадный голос.
Манька от неожиданности хлебнула горькой морской воды, перевернулась на живот. Обдав ее брызгами, проплыла мимо и уходила вперед Анчутка. Этого Манька стерпеть не могла. И, забыв о своем уговоре с Гринькой, рванула вперед, словно щука за карасем.
Оживилась на берегу Авдотья:
– Давай-давай, доченька, дави ее, стерву косую.
Засуетился и Гринька.
– Манька, опомнись! – закричал он.
Но уже было поздно – Манька с Анчуткой подгребали к берегу.
Авдотья, подхватив с земли сухую одежду, кинулась к дочери.
– Доченька моя – первая! – радовалась она, обнимая и целуя Маньку.
– Куды уж там первая! – возразила Анчуткина мать. – Моя уж ногами по дну шла, а твоя еще пузыри пускала.
Манька, запыхавшись, ловила ртом воздух и никак не отвечала на Гринькин укоряющий взгляд.
Много еще было между соперницами, если сказать по-теперешнему, состязаний. Бегали наперегонки – кто быстрее, плясали под жалейку – кто лучше, пекли пироги – кто вкуснее.
Последний тур проходил опять на поляне. Опять сидели за столом старики и стоял полукругом народ. Перед судейским столом остались двое – Анчутка и Манька. Одна из них должна стать Владычицей.
Первую загадку загадал Афанасьич:
– «Над бабушкиной избушкой висит хлеба краюшка. Собака лает, а достать не может».
– Месяц! – закричала, догадавшись, Анчутка.
– Угадала, – одобрил старик. – Может, и еще угадаешь: «Дом шумит, хозяева молчат, пришли люди, хозяев забрали, а дом в окошко ушел».
– Это не знаю, – сказала Анчутка. – Это глупость какая-то. Как может дом в окошко уйти?
– Да вот может, – усмехнулся Афанасьич и повернулся к Маньке: – А ты как думаешь?
Между морем и лесом стояла деревня. Лето здесь было короткое, земля скудная, и люди занимались в основном охотой и рыбной ловлей.
Правил людьми некий Дух, хозяин моря и леса. Он помогал им в охоте и в рыбной ловле, защищал от злых сил, от голода и болезней и строго наказывал за отступничество.
А для осуществления воли его был на земле у Духа свой представитель – его жена, Владычица, которую выбирали для Духа старейшие и мудрейшие. Жила она в высоком тереме, стоявшем в стороне от деревни, и люди ходили к ней со своими горестями и радостями, просили совета в трудных случаях, благодарили подарками за удачу.
Но Владычица была смертна, как и простые люди, и, когда она умирала, старейшие и мудрейшие подыскивали ей замену, отбирали из молоденьких девушек самую красивую, самую ловкую и, конечно же, самую умную.
Стоял солнечный, веселый весенний день. В полуразвалившемся стогу сена недалеко от деревни сидели Манька и Гринька и, пользуясь тем, что никто их не видит, обнимались и целовались без всякой меры. Но когда Гринька позволил своим рукам лишнее, Манька его оттолкнула.
– Ты чего? – спросила она сердито.
– А чего? – сказал Гринька, смутившись. – Я ничего.
– Ну да – ничего. Гулять гуляй, а рукам воли не давай.
– Да я ведь так просто… – Гринька поискал слово, – по-суседски.
Манька засмеялась и шутя стукнула его по голове.
– Вот дурак, скажет тоже. Разве ж по-суседски лазют куда не след?
– А куда лазют? – невинно поинтересовался Гринька.
Манька отвернулась от него, запрокинула голову, подставляя лицо теплому весеннему солнцу.
– А и правда ты непутевый. Не зря тебя дразнят так.
– Ну уж прямо сразу и непутевый, – возразил Гринька. – А у путевых откуль дети родятся?
– Вот язык! Несет, сам не знает чего. Нет, Гринюшка, я так не хочу.
– А как хочешь? – поинтересовался Гринька.
– Хочу, чтоб все было как у людей. Чтоб свадьба была на всю деревню, чтоб брагу пили, чтоб песни пели. Хочу быть женой.
– Да я что, я разве против? – сказал Гринька. – Я уже с тятькой обо всем договорился. Вот в море по рыбу сходим, засылаю сразу к тебе сватов, и идем к Владычице под святое благословение.
– Правда? – обрадовалась Манька.
– Что ж я врать буду?
Манька коснулась своим плечом плеча Гриньки. Гринька, не теряя времени даром, тут же вцепился в Маньку. Но Манька была начеку и, чтоб дело не заходило слишком далеко, опять оттолкнула Гриньку.
– А ты как, сразу и ко мне, и к Анчутке косой свататься будешь или по очереди? – спросила она.
– А при чем тут Анчутка? – удивился Гринька.
– Как будто я не видала, как ты вчерась с ней на завалинке лапался.
– Да это ж я так, – смутился Гринька, – ну от нечего делать.
– По-суседски, – скосила глаз Манька.
– Ну да.
– Ну и слезай отседова, – рассердилась Манька. – Иди к своей косой и хоть лапай ее перелапай, а здесь нечего сено чужое толочь.
Она опять от него отвернулась. Гринька сидел надувшись, но слезать с сена не собирался.
– Слышь, Манька, – сказал он ей, помолчав, – ты это… Да и кто она есть, коль сравнить с тобой? Страшилище, да и все.
– А еще кто? – спросила Манька.
– Косая, – с готовностью ответил он.
– А еще?
– Рябая.
– А еще? – потребовала Манька.
– Горбатая, – ляпнул Гринька, ничего не придумав.
– Ну зачем уж лишнее говорить! – ласково упрекнула она, придвигаясь к Гриньке.
Гринька, осмелев, опять полез обниматься, но она, вдруг испугавшись чего-то, ткнула его лицом в сено, сама упала рядом и затаилась.
Со стороны деревни к стогу подошла маленькая пожилая женщина с темным лицом. Это была Манькина мать – Авдотья.
– Манька! – позвала она, задрав голову к стогу.
Ей никто не ответил.
– Манька, слышь, что ли, нечистый тебя заешь! – Она схватила торчавшую из сена Манькину ногу и потащила к себе.
Вместе с Манькой сполз Гринька. Они стояли перед Манькиной матерью, осыпанные сеном, и смущенно переминались с ноги на ногу. Авдотья посмотрела на них грустно, но без укора и, едва разжав губы, тихо сказала:
– Матушка, наша Владычица, преставилась нынче в обед.
Авдотья повернулась и пошла обратно к деревне.
В стороне от деревни, ближе к морю, стоял высокий, огороженный забором терем – жилье Владычицы. Вдоль аккуратной дорожки, между теремом и калиткой, выстроились в два ряда старухи, одетые в черное. Народ толпился снаружи, налегая на забор. Тут же ходил горбатый мужик, покрикивая:
– Эй, народ, не толпись! Осади, окаянные, вы же забор повалите!
К Гринькиному отцу Мокею подошел сосед Фома. Спросил тихо:
– Ну, что слыхать?
– Говорят, обмыли, обрядили, выносить будут, – отвечает Мокей.
– Ой, не вовремя это все! Кабы зимой… А то ведь хлеб сеять надо, в море по рыбу надо идтить, Афанасьич на завтра наказывал лодки готовить, а теперь что ж?
– А у меня, слышь, тоже вот все прахом пошло, – признался Мокей. – Гриньку я собирался женить. Время горячее, хозяйка нужна, а теперь все откладывай – когда это будет новая Владычица! Да и будет ли?
Сквозь толпу пробирался Гринька, отыскивая глазом кого-то, должно быть Маньку, и наткнулся на двух старух, которые вполголоса толковали между собой, обсуждая подробности:
– Два дня у ней жар был и поясницу ломило, а вчера до свету еще поднялась, вышла на крылечко. Тут к ней Никитка подошел, она его заговорила от дурного глаза. А нянька Матрена ей еще говорит: «Вот, матушка, поднялась ты все же. Авось и пройдет». А она говорит: «Нет, Матренушка, не пройдет. Чую я, святой Дух зовет уж меня к себе, требует. Слышь, все шумит, шумит». Матрена послухала, а чего она может услыхать? Если он и шумит, так не для нас же. Сказала так матушка, а сама поднялась и еще говорит: «Каши хочу пшенной с молоком». И пошла к себе в покои. Матрена каши наварила, приносит…
Гринька протиснулся к говорившей старухе:
– Какой, бабушка, каши?
– Пшенной, милок, пшенной, – заискивающе заулыбалась старуха. – Я-то сама не знаю, народ говорит, будто пшенной.
– А улыбаешься ты чего? – спросил Гринька. – Весело, что ли?
Старуха быстро согнала улыбку и поспешно изобразила на лице своем скорбное выражение.
– Вот так, – сказал Гринька. – Так красивей.
В это самое время Манька стояла чуть поодаль, уткнувшись носом в забор, и смотрела в дырку от выпавшего сучка. В дырке видна была часть двора, где под аккуратно сложенной поленницей лежала сонная клуша с выводком желтых цыплят. Мимо прошлепали чьи-то босые ноги, клуша забеспокоилась, подняла голову, но ноги прошли, и она снова впала в дремоту. Подошел кто-то сзади и дохнул прямо в ухо:
– Слышь, Манька, дай поглядеть.
Манька, не оборачиваясь, узнала Анчутку Лукову.
– Уйди, – сказала Манька, пихая Анчутку плечом.
– Слышь, Манька, ну пусти, хоть одним глазком, – тон у Анчутки смиренный, просительный.
Но Манька не удержалась, съязвила:
– Да куды ж тебе им глядеть? Глазок-то у тебя косой.
– А у тебя не косой? – теперь Анчутка пихнула Маньку плечом.
– А у меня не косой, – Манька пихнула ее обратно.
– А у тебя ноги кривые, – снова толкнула Анчутка.
– У меня кривые? – возмутилась Манька. – На вот, погляди, где у меня кривые?
Анчутка стала приседать и подпрыгивать.
– А вот и кривые, кривые, кривые…
С диким воплем Манька вцепилась сопернице в волосы. Та ответила тем же. Обе повалились на землю, стали барахтаться. Манька ухватила Анчутку за ухо, а Анчутка Маньке укусила плечо.
Толпа разделилась. Часть по-прежнему ожидала выноса тела, другая наблюдала за поединком. Раздавались возгласы и советы.
– Дави ее, Манька, дави.
– Анчутка, не поддавайся.
– Манька, ухо оторвешь – не выбрасывай, засолим.
– Анчутка, кусай ее за нос.
Подлетела мать Маньки.
– Да вы что, оглашенные? Манька, слышь, ты чего это удумала? В такой-то день! А ты, зараза косая! – Она схватила Анчутку за руку и потянула к себе.
Подоспела и мать Анчутки.
– Это кто косая, кто косая? – закричала она. – Моя девка косая?
– А то какая ж?
Тут мать Анчутки кинулась с воплем на мать Маньки, и в это время кто-то закричал:
– Несут! Несут!
Подбежал горбатый мужик:
– Несут. Слышите, что ля! Да что же вы тут сцепились, чтоб на вас болячка напала!
Кое-как ему удалось разнять дерущихся. Они поднялись с земли, сразу вытянулись, придавая лицам своим чинное выражение. Только Манька не удержалась и шепотом сказала Анчутке:
– Вот я тебе ужо всю морду в кровь раздеру.
– Еще посмотрим, кто кому, – так же шепотом ответила ей Анчутка.
Дверь терема отворилась, сперва показался Афанасьич, высокий старик с белой окладистой бородкой, а за ним мужики, которые на специальных черных носилках несли покойницу, обряженную в белое. И сразу вступил в дело хор старух, стоявших вдоль дорожки. Старуха, стоявшая на правом фланге, запевала, а остальные подхватывали:
Толпа зарыдала. Женщины заламывали руки, падали, бились, причитая, о землю.
Ты, рябинушка, ты, кудрявая,
Ты когда взошла, когда выросла?
Ты, рябинушка, ты, кудрявая,
Ты когда цвела, когда вызрела?
– Я весной взошла, летом выросла,
Я весной цвела, летом вызрела.
– Под тобою ли, под рябинушкой,
Что не мак цветет, не трава растет,
Не трава растет, не огонь горит,
Растекаются слезы горючие.
А кипят они, что смола кипит,
По душе ль, душе-лебедушке,
По лебедушке, по голубушке,
По голубушке нашей матушке,
Нашей матушке да Владычице.
Улетела ты, что кукушечка,
Разорила ты тепло гнездушко
И оставила своих детушек,
Своих детушек, кукунятушек,
Что по ельничку, по березничку,
По часту леску, по орешничку.
Как заплачут твои кукунятушки:
«На кого же нас ты оставила?
На кого же нас ты спокинула?
Воротись-ко к нам, своим детушкам,
Воротися к нам в тепло гнездушко,
Не лети на чужу дальню сторону,
Дальню сторону, незнакомую».
Процессия двигалась в сторону кладбища, которое расположено возле самого моря.
Чуть поодаль от кладбища вытянулся в одну линию ряд невысоких, поросших редкой травой холмов. За последним холмом – свежевырытая могила.
– Сюда кладите, – приказал Афанасьич, и носилки опустили рядом с могилой.
Старик первый приложился губами ко лбу покойницы и отошел, освобождая место другим. За ним вереницей пошли остальные.
Где-то в хвосте этой очереди двигалась Манька с матерью.
– Мамонька, – спросила дочь, – а как же мы теперь без Владычицы будем жить?
Она задала этот вопрос громко, и мать испуганно дернула ее за рукав. Потом вполголоса объяснила:
– А мы без нее не будем. Это тело ее сносилось, а душа осталась живая. Дух Святой из нее душу вынул и в другое, молодое тело вселил.
– А где ж это тело? – недоверчиво спросила Манька.
– Где-то здесь, – убежденно сказала Авдотья. – Завтра, должно, вызнанье начнется.
– А как это можно вызнать?
– Молчи! – оборвала ее Авдотья.
Подошла их очередь. Авдотья опустилась на колени, приложилась ко лбу Владычицы и уступила место дочери.
Они отошли в сторону. Прошло еще несколько человек. Снова выступил вперед высокий старик и приказал:
– Опускайте!
Подбежали четыре мужика, подвели под носилки жгуты из длинных вышитых полотенец.
Хор старух, выстроившись в стороне от могилы, затянул новую песню:
И снова зарыдала толпа. Афанасьич первым бросил в могилу горсть земли. За ним прошли остальные по нескольку раз, пока не вырос над могилой небольшой холм.
Со восточной со сторонушки
Подымалися да ветры буйные
Со громами со гремучими,
Со молоньями да с палючими;
Пала с небеси звезда
Все на матушкину на могилушку.
Расшиби-ка ты, громова стрела,
Расшиби-ка ты мать – сыры землю!
Развались-кося ты, мать-земля,
Что на все четыре стороны,
Скройся-ка да гробова доска,
Распахнитеся да белы саваны,
Отвалитеся да ручки белыя
От ретива от сердечушки,
Разожмитеся да уста сахарные!
Обернись-кося да наша матушка
Тут перелетною да соколицею,
Ты слетай-кося да на сине море.
На сине море да Хвалынское,
Ты обмойка-ка, родна матушка,
С белого лица ржавщину,
Прилети-ка ты, наша матушка,
На свой ет да на высок терем,
Все под кутеси да под окошечко,
Ты послушай-ка, родимая матушка,
Горе горьких наших песенок.
Утром ходил по деревне горбатый мужик, собирал народ:
– Эй, народ, выходи, никто дома не сиди, будем пить и гулять, Владычицу вызнавать! Эй, народ, выходи…
На деревне заканчивались последние приготовления к торжеству. Топились бани, шипели в утюгах угли, из сундуков вынимались самые лучшие сарафаны и ленты. Распаренные, красные, взволнованные девки и не меньше их взволнованные матери носились по дворам, суетились – событие предстояло серьезное.
Вот Анчутка только что после бани придирчиво осматривает свой наряд, одеваясь с помощью матери. Вот на другом дворе какая-то девка застыла над бочкой с водой, пытается разглядеть свое отражение, поправляет прическу.
Некрасивое, нескладное существо стоит посреди избы, напялив на себя все, что можно. Ее мать сидит на лавке и не скрывает своего полного восхищения:
– Уж какая красавица, какая красавица! – радуется она. – А уж зубы, ну чистый жемчуг!
«Красавица» самодовольно улыбается.
Тем временем на опушке леса в ожидании предстоящего торжества собирались жители деревни: мужики, бабы, дети.
Два здоровых парня притащили большой неструганый стол и опрокинутую на него лавку. Подошли Афанасьич с Матреной, нянькой Владычицы.
– А сама Владычица перед смертью ничего не говорила, не намекала? – допытывался старик у Матрены, следя за парнями, устанавливавшими стол на траве.
Матрена ответила, подумав:
– Да говорила еще по осени про Таньку Николину, так она ж замуж за Степку вышла.
Афанасьич хмыкнул:
– Да она хоть бы и не вышла, куда ей, тупая! Ну ладно, поглядим. – Он отошел от Матрены. – Здорово, старички! – сказал, подойдя к группе седобородых дедов, стоявших особняком.
– Здорово, Афанасьич! – хором ответили старички.
Афанасьич обошел всех, каждому пожал руку.
А Манька еще сидела в своей избе, на лавочке у окошка, и смотрела на улицу. Мать стояла возле нее, уговаривала:
– Слышь, доченька, собирайся, пойдем.
– Не пойду, – уперлась Манька.
– Доченька, да как же так? – в нетерпении всплеснула руками Авдотья. – Народ-то уж давно собрался, а нас все нету.
– А нам там неча делать. Я ж тебе говорю, нету во мне ничьей души, окромя моей собственной.
– Да откуда ж ты знаешь? – сердилась мать. – Откуда тебе это ведомо? Это старики еще вызнавать будут, у Духа Святого выспрашивать.
– А чего там выспрашивать? Неужто я в себе другую душу-то не почуяла б? А то все как было, так есть, как хотела я с Гринькой жить, так и сейчас хочу.
– Ах ты, охальница! – закричала мать. – Да как ты можешь таки-то слова говорить. Вот услышит тебя Дух, покарает.
– Не покарает, – уверенно сказала Манька. – Он ведь знает, что в душе моей нет ничего, окромя только Гриньки.
– Вот я сейчас отца позову, он из тебя вожжой всю дурь твою вышибет.
Мать вышла на крыльцо и увидела мужа, который лежал на сене возле крыльца, бормотал что-то бессвязное.
Мать посмотрела на него осуждающе, покачала головой:
– Эх, охламон, надрызгался!
– Иди гуляй, – сказал муж, не оборачиваясь.
– Я вот тебе погуляю. А ну, вставай! – Она сбежала с крыльца и ткнула его носком лаптя.
– Ну чего?
– Чего-чего! Пьянь несчастная. Владычицу вызнавать надо идти, а дочь твоя упирается.
– Ну и что? – беспечно спросил он, все еще надеясь, что его оставят в покое.
– Я тебе покажу – что! А ну подымайся! – Она опять ткнула его лаптем, но уже изо всей силы.
– Ты что, Авдотьюшка? – Он быстро вскочил на ноги. – Сказала б по-людски: так, мол, и так, дело есть, вставай, а ты сразу бьешься…
– Иди-иди, – она подтолкнула его кулаком в спину.
Манька сидела на прежнем месте, глядела в окошко, не обращая никакого внимания на вошедшего в избу отца. Отец растерянно посмотрел на Авдотью.
– Ну, чего делать? – спросил он.
– Прикажи дочери, пущай собирается.
– Дочка, собирайся, – послушно сказал отец.
Дочь пропустила эти слова мимо ушей.
– Ну что ж ты за отец? – сказала Авдотья презрительно. – Ты говоришь, а она тебя и слухать не хочет. Да ты сними вон вожжу и поучи, как следовает быть в таком разе. Бери, говорят тебе, – она схватила вожжу и хлестнула отца по заду так, что он подскочил от боли.
– Что же ты дерешься-то? Больно ведь! – закричал отец. Он взял вожжу и, подойдя к дочери, сказал ласково: – Поди, дочка, добром, не то ведь она меня совсем зашибет.
Манька промолчала. Мать подошла и повалила ее на лавку, сама села ей на ноги. Отец все еще растерянно топтался перед распластанной на лавке дочерью.
– Доченька, – сказал он, – ты же видишь, я не хочу, а она меня заставляет.
– Заставляет, так бей! – закричала Манька. – Хоть убей совсем, все одно никуда не пойду.
Отец еще потоптался и нехотя взмахнул вожжой.
– Да куда ж ты бьешь, глупая голова? – сказала мать. – Платье попортишь, а оно у нее одно.
Она задрала дочери подол и сказала удовлетворенно:
– Теперь бей, да покрепче, пока самому не попало.
Отец бил Маньку долго. Она лежала молча, сцепив зубы от боли, и только вздрагивала. Потом не выдержала.
– Хватит драться, – сказала она. – Пойду. Ищите во мне душу святую, может, чего и найдете.
Отец сложил вожжи. Мать встала с лавки.
– Так бы и давно, – сказала она.
Манька сползла с лавки, поправила платье. Морщась от боли, схватилась рукой за побитое место.
– Обормоты проклятые! – простонала. – Дочь родную до смерти засечь готовы.
Вышли втроем во двор. Мать с дочерью пошли к калитке, а отец остался возле крыльца.
– А ты не пойдешь, что ли? – обернулась Авдотья.
– Приду опосля, – сказал отец. – По хозяйству еще надо заняться.
– Уж ты приходи, – попросила Авдотья. – А то неудобно: народ соберется, а тебя нет. Праздник ведь.
– А как же, праздник, – охотно согласился отец.
Он подождал, пока жена с дочерью скрылись за углом соседней избы, и улегся на старое место.
На поляне за столом сидели бородатые старики, человек шесть-семь во главе с Афанасьичем, и разглядывали очередную претендентку.
– Ну-ка, поворотись, – приказал Афанасьич. – Еще. Так. Зубы покажи. Ага. Юбку чуть-чуть подбери, ноги посмотрим. Чем колено ссадила?
– В море, Афанасьич, об камень ударилась, – объяснила девица смущенно.
– А не хромаешь, нет? А пройдись-ка туда-сюда. Ничего, вроде не хромает, – обернулся он к соседу слева.
– Да вроде нет, – сказал сосед слева.
– Ну ладно. Становись туда, – Афанасьич указал на группу девиц, уже прошедших эти странные смотрины. – Кто там еще?
Вышла Анчутка. Платье расшито бисером. На ногах расписные сапожки.
– Ближе подойди, – приказал старик. – Повернись. Зубы покажи. Закрой-закрой, хватит. Сапожки зачем надела? Лапоточков не нашла?
– А на что лапоточки? – бойко спросила Анчутка. – У меня ноги ровные, погляди. – Она приподняла юбку и приспустила немного сапоги.
– Ладно, – сказал старик. – Не надо. – Он повернулся к старику справа: – Ну как?
– Да так, ничего, – шепотом ответил старик. – Косовата немножко.
– Это не беда, – сказал Афанасьич и показал Анчутке один палец: – А ну, погляди сюда. Сколько пальцев?
– Один, – сказала Анчутка.
– А не два? – лукаво спросил он.
– Один, – нагнув голову, упрямо сказала Анчутка.
– Ладно. Становись туда. Следующая.
Вышла некрасивая девушка. Фигура нескладная, глаза маленькие, нос картошкой. Афанасьич переглянулся со стариками и решил:
– Становись обратно.
– А зубы показать? – с надеждой спросила девушка.
– Не надо, – сказал старик, – становись обратно.
Девушка сморщилась и заплакала.
– А чего ж зубы не смотришь? Они у меня знаешь какие – чистый жемчуг.
– Пусть покажет, – пожалел старик справа.
– Покажь, – неохотно согласился Афанасьич.
Она с готовностью широко раскрыла рот.
– Становись обратно, – вздохнул старик. – Кто еще?
– Мы, – вышла мать Маньки.
– Ты, что ли? – удивился старик.
В толпе засмеялись.
– Не я. Дочка моя, Манюшка.
Схватив за руку и выведя из толпы Маньку, она толкнула ее к столу. Манька стояла, опустив голову, насупившись.
– Что такая сердитая? – спросил старик. – Подними голову. Улыбнись.
Манька в ответ сделала рожу.
– Ну и улыбочка! – покачал головой старик.
– С характером девка, – сказал старик справа.
– Материн характер, – сказал Афанасьич. – Слышь, Авдотья, – крикнул он Манькиной матери, – твой характер у дочки?
– Мой, – сердито сказала Авдотья.
Старики засмеялись. Манька посмотрела на них исподлобья и, не сдержавшись, тоже заулыбалась.
– Стань туда, – старик, довольный, показал в сторону, где стояли отобранные.
Десятка полтора неуклюжих рыбацких лодок далеко отошли от берега. Светило солнце, был полный штиль, довольно редкий для холодного моря. Лодки выстроились в линейку носами к берегу, и на каждом носу – будущая Владычица в одной рубашке, потому что в те времена других купальных принадлежностей девушки не имели. Афанасьич на легкой долбленке прошел перед строем лодок, командуя:
– Ровнее, ровнее! Эй, Егорыч, куда вылез вперед? Сдай обратно! Вот так. Ну… – Пристроившись с правого фланга, старик бросил весла и поднял руку.
Манька стояла на третьей от Афанасьича лодке и, кося одним глазом на старика, мелко постукивала зубами то ли от холода, то ли от возбуждения.
– Давай! – Афанасьич резко опустил руку.
Манька вместе со всеми плюхнулась в воду и почувствовала, как обожгло ледяной водой тело и перехватило дыхание. Но тут же на смену первому ощущению пришло другое – ощущение силы и уверенности в себе. Она попеременно выбрасывала вперед руки, и тело ее при каждом взмахе наполовину высовывалось из воды.
На берегу волновались болельщики. Гринька с тревогой вглядывался в плывущих, пытался и не мог различить среди них Маньку, хотя по каким-то признакам и догадывался, что вон та, впереди всех, – она! Авдотья стояла спокойно, потому что на таком расстоянии не могла разглядеть никого. Но пловчихи приближались. Вот они уже стали доступны для глаз Авдотьи. Авдотья встрепенулась.
– Ну, доченька, – забормотала она, дергая подбородком, – ну еще чуток! Ну!
Когда-то она тоже была молодая и в плавании не знала равных во всей деревне. Но что это? Уже совсем близко, когда до берега осталось саженей двадцать, не больше, Манька вдруг перевернулась на спину и, безмятежно раскинув руки, едва перебирала ногами, лишь бы держаться.
Гринька, стоявший рядом с Авдотьей, облегченно вздохнул. Авдотья посмотрела на него и все поняла.
– Манька! – Она кинулась к самой воде, намочила лапоть и отскочила. – Манька, зараза такая, не будешь плыть, я тебе дам!
Манька слышала ее голос, но не спешила. Такой уговор был с Гринькой – не торопиться. Вот уже кто-то и догоняет ее, часто шлепая ладонями по воде. Пускай догоняет. Манька прижмурила веки, но неплотно, просеивая сквозь узкие щелки солнечные лучи.
– Что, сдохла? Кишка тонка! – услышала рядом злорадный голос.
Манька от неожиданности хлебнула горькой морской воды, перевернулась на живот. Обдав ее брызгами, проплыла мимо и уходила вперед Анчутка. Этого Манька стерпеть не могла. И, забыв о своем уговоре с Гринькой, рванула вперед, словно щука за карасем.
Оживилась на берегу Авдотья:
– Давай-давай, доченька, дави ее, стерву косую.
Засуетился и Гринька.
– Манька, опомнись! – закричал он.
Но уже было поздно – Манька с Анчуткой подгребали к берегу.
Авдотья, подхватив с земли сухую одежду, кинулась к дочери.
– Доченька моя – первая! – радовалась она, обнимая и целуя Маньку.
– Куды уж там первая! – возразила Анчуткина мать. – Моя уж ногами по дну шла, а твоя еще пузыри пускала.
Манька, запыхавшись, ловила ртом воздух и никак не отвечала на Гринькин укоряющий взгляд.
Много еще было между соперницами, если сказать по-теперешнему, состязаний. Бегали наперегонки – кто быстрее, плясали под жалейку – кто лучше, пекли пироги – кто вкуснее.
Последний тур проходил опять на поляне. Опять сидели за столом старики и стоял полукругом народ. Перед судейским столом остались двое – Анчутка и Манька. Одна из них должна стать Владычицей.
Первую загадку загадал Афанасьич:
– «Над бабушкиной избушкой висит хлеба краюшка. Собака лает, а достать не может».
– Месяц! – закричала, догадавшись, Анчутка.
– Угадала, – одобрил старик. – Может, и еще угадаешь: «Дом шумит, хозяева молчат, пришли люди, хозяев забрали, а дом в окошко ушел».
– Это не знаю, – сказала Анчутка. – Это глупость какая-то. Как может дом в окошко уйти?
– Да вот может, – усмехнулся Афанасьич и повернулся к Маньке: – А ты как думаешь?