Страница:
Резолюция, предложенная мною, была принята митингом единогласно (лишь шесть человек партийных большевиков воздержались при голосовании).
Вечером собрался Петроградский совет. Это заседание запомнилось мне как один из наиболее драматических моментов 1917 года. Церетели от лица великой и всенародной российской революции обвинял Кронштадт как очаг бунта, позорящий революцию и готовящий ее гибель. Представители Кронштадтского совета защищались. Их речи производили впечатление искренности: они считали положение в Кронштадте вполне законным "углублением" революции и не могли по
нять, что хочет от них Церетели. Со страстной зашитой Кронштадта выступил Троцкий147. Позиция "интернационалистов" была, как всегда, промежуточная, расплывчатая, не-определенная. Наша резолюция, составленная на этот раз в резких выражениях, собрала 580 голосов, против нее было подано 162 голоса, 74 человека воздержались. При парламентском голосовании такой результат мог бы считаться блестящим, но Совет не был парламентом, его полигика обладала устойчивостью лишь до тех пор, пока она поддерживалась единодушно или почти единодушно рабочими и солдатами Петрограда. А голосование показало, что почти треть депутатов не видит зла в переводе революции на бунтарские рельсы. Это было плохим знаком.
Во время заседания Совета мне сообщили, что после моего отъезда с форта Ино туда пришла из Кронштадта телефонограмма с предложением 27-го собрать новый митинг для окончательного решения всех вопросов. Вместе с Н.Д. Соколовым148 я поехал на форт.
Из Кронштадта туда приехало человек 300 матросов с Рошалем и Раскольниковым149 во главе -- они должны были создавать "настроение". Кроме того, по требованию кронштадцев на митинг были приглашены пехотные части, стоявшие невдалеке от форта в качестве его прикрытия с суши. Твердого, однородного настроения на этот раз уже не было. Кронштадтцы говорили гарнизону:
-- Вчера вы приняли резолюцию солидарности с Петроградским советом. Значит, с Петроградом у вас полное согласие. Теперь вы должны заявить, что вы солидарны и с Кронштадтским советом -- тогда у вас со всеми будет мир.
Мы с Соколовым, напротив, настаивали на том, чтобы решение форта было ясно и определенно: или -- форт отказывается от вчерашнего решения, осуждает политику петроградского Исполнительного комитета и будет отныне поддерживать Кронштадтский совет, или -- он остается при вчерашнем решении, осуждает действия Кронштадта и будет поддерживать петроградский Исполнительный комитет.
Такая постановка вопроса дала кронштадтцам повод утверждать, что они, мол, за единение и согласие, а петроградцы ищут ссоры и пытаются внести рознь между частями крепости. Но мы твердо стояли на почве принятой накануне резолюции.
При голосовании в собрании произошел раскол: артиллеристы в огромном большинстве были за нашу резолюцию; пехотинцы и прибывшие из Кронштадта матросы шумно поддерживали резолюцию, предложенную Рошалем и Раскольниковым. Решено было для окончательного определения позиции гарнизона произвести закрытое голосование по командам. Такое голосование и было произведено в ближайшие дни. Точных результатов его я не помню, но, во всяком случае, они были не в пользу Кронштадтского совета.
"Фронт" бунтарской крепости был, таким образом, прорван. Голосование Красной Горки расширило этот прорыв. В это время и среди кронштадтцев начались колебания. Часть матросов испугалась поднявшегося вокруг кронштадтской истории шума. На Якорной площади раздавались ругательства и угрозы против вожаков, которые "неизвестно чего хотят". Бунтарская волна в Кронштадте шла на убыль. Местный Совет заявил о готовности исполнять приказания правительства. В Кронштадт прибыла следственная комиссия, приступившая к рассмотрению дел арестованных офицеров. Буйные собрания на Якорной площади стали реже и малолюднее.
"Красный Кронштадт" перестал быть пугалом для правой печати. Но газеты не скрывали своего раздражения таким разрешением конфликта: зачем Церетели и Скобелев ездили разговаривать с мятежниками? Почему не проучили бунтовщиков? Впрочем, кронштадтская эпопея этим не кончилась. Большевики повели в частях петроградского гарнизона агитацию за необходимость поддержки "революционных выступлений" Кронштадта. Целый ряд полков вынес соответствующие резолюции.
Большевистские лозунги обогатились около этого времени новым требованием -- перевода Николая II в Кронштадт, и этот лозунг в короткое время приобрел огромную популярность. Стал входить в употребление и кронштадтский стиль в сношениях с правительством. Так, всю печать обошла резолюция линейного корабля "Гангут", требовавшая перевода Николая II в Кронштадт и заканчивавшаяся такими словами: "Мы в третий раз выносим наше решение и не намерены шутить. Это наша последняя резолюция. После нее мы уже будем действовать открытой силой"*.
Кронштадтской бунтарской стихии суждено было проявить себя еще не раз. В июльские дни она залила кровью улицы Петрограда. В октябре она напомнила о себе стрельбой "Авроры" по Зимнему дворцу. С нею столкнулись представители демократии в день разгона Учредительного собрания150.
* * *
На фронте назревали в это время события исключительной важности: подготовлялось наступление. 14 мая появился знаменитый приказ -- воззвание Керенского к войскам:
"Во имя спасения свободной России вы пойдете туда, куда поведут вас вожди и правительство. Стоя на месте, прогнать врага невозможно. Вы понесете на концах штыков ваших мир, правду, справедли
* См.: Новая жизнь, 1917, No 53, 27 мая.
вость. Вы пойдете вперед стройными рядами, скованные дисциплиной долга и беззаветной любви к революции и родине..."
Этот приказ вызвал много толков. Одни восхищались проникавшим его пафосом, другие морщились от его театральной напыщенности. Правая печать торжествовала возвращение России к традиционной политике верности союзникам. Большевики метали громы и молнии против военного министра, вновь собирающегося бросить миллионы солдат в бойню.
Но Керенскому принадлежало в данном случае лишь выполнение, а не инициатива: необходимость оживления фронта, возобновления активных боевых операций, перехода в наступление была признана всем правительством, и в этом вопросе между советскими министрами и цензовиками не было разногласий. Уже в правительственной декларации 6 мая, в словах "Временное правительство твердо верит, что революционная армия России не допустит, чтобы германские войска разгромили наших союзников на Западе и обрушились всей силой своего оружия на нас" было высказано решение положить конец сепаратному перемирию, фактически установленному на нашем фронте германским командованием.
Но если советские деятели сходились с представителями цензовых кругов в признании необходимости оживить застывший фронт, то мотивы у тех и у других были различные. Для цензовиков переход армии в наступление означал возврат России к политике Милюкова и, вместе с тем, средство прибрать к рукам армию и положить конец революции. На этой точке зрения, в частности, стоял генералитет, оказывавший в то время большое влияние на правые и либеральные политические круги. Генерал Лукомский151 в своих "Воспоминаниях" прямо пишет:
"...Союзники настаивали на начале активных действий на нашем фронте. С другой стороны, теплилась надежда, что, может быть, начало успешных боев изменит психологию массы и возможно будет начальникам вновь подобрать вырванные из их рук возжи"*.
В советских кругах в пользу наступления приводились совершенно иные соображения. Станкевич, отмечая появившуюся в начале мая в этих кругах тенденцию в пользу наступления, высказывает уверенность в том, что "помимо соображений международной политики и действительного искания путей к миру в новых настроениях играли значительную роль соображения внутренней политики. Бездеятельная армия явно разлагалась... Надо было дать армии дело... Конечно, быть может, лучшим исходом было бы в смысле внутренней политики, если
* Ген. А.С. Лукомский. Из воспоминаний // Архив русской революции, кн. 2. Берлин, 1922.
бы наступление начал сам противник. Но он не наступал. Значит, надо было двинуться на него и ценою войны на фронте купить порядок в тылу и в армии"*.
Но это не совсем точно. Станкевич в то время работал на фронте и не имел непосредственного контакта с Таврическим дворцом. Указываемые соображения были у него, у некоторых фронтовых работников, у Керенского. Но они были чужды руководящим кругам советского оборончества. Были мы правы или нет -- но для нас наступление являлось необходимой ценой за приближение всеобщего мира, и ни за что, кроме мира, не согласились бы мы платить эту цену, в которую входили тысячи новых могил.
Положение рисовалось нам в виде дилеммы: сепаратное перемирие или наступление. Большевики защищали фактически установившееся перемирие так же, как они защищали закреплявшие это состояние фронта братания. "Правда" писала:
"...Что же дурного в фактическом перемирии?.. Нам возражают, что перемирие установилось только на одном фронте и что потому оно грозит сепаратным миром... Возражение до очевидности несостоятельное, явная выдумка, попытка засорить глаза...
Братание на одном фронте может и должно быть переходом к братанию на всех фронтах. Фактическое перемирие на одном фронте может и должно быть переходом к фактическому перемирию на всех фронтах...
Что дурного в таком переходе?"**.
В таком переходе не было бы, с нашей точки зрения, ничего дурного, но дурно было то, что такого перехода в действительности не происходило и практическое сепаратное перемирие с Россией лишь давало германскому командованию возможность увеличить ожесточение боев на западных фронтах, вводя в бой новые и новые дивизии, снимаемые с русского фронта. При таком положении дел на нашем фронте у нас не могло быть никакой надежды сговориться с социалистами Запада относительно общей борьбы за демократический мир, как не было надежд и на совместный с союзниками правительственный пересмотр целей войны.
Сепаратное перемирие загоняло, таким образом, российскую революцию в тупик. Переход в наступление русских армий на фронте становился предпосылкой нашей внешней мирной политики. Но "оживление фронта" практически означало возобновление кровопролития. И каковы бы ни были мотивы в пользу такой политики, против нее было естественное элементарное чувство самосохра
* Станкевич. Воспоминания, с. 123. ** Правда, 1917, 9 мая.
нения каждого отдельного солдата. Отсюда то сопротивление, на которое должна была натолкнуться агитация Керенского и поддерживавших его армейских организаций.
Эта агитация ставила себе воистину неблагодарную задачу. В марте--апреле мы призывали солдат к защите фронта. Но тогда затишье, установившееся на фронте, делало сравнительно малой ту жертву, которая требовалась от солдата. А теперь нам предстояло самим разрушить это затишье, привлечь вновь на русский фронт снятые с него вражеские дивизии. Теперь во имя долга, во имя блага России, во имя спасения революции от солдат требовалась величайшая, последняя жертва.
И все же агитация, начатая в этом направлении, не осталась бесплодна. В войсках разгорался революционный энтузиазм. В тылу кое-где формировались добровольческие "ударные" части. Но одновременно в солдатской массе, и на позициях, и в тыловых гарнизонах, зрели настроения неповиновения, дезертирства, бунта. Упорнее, чем раньше, отказывались от выступления на фронт маршевые роты. Начались затруднения при смене резервными частями полков, стоящих на позициях. Солдаты с растущим сочувствием слушали речи о том, что война не нужна, что буржуазия для своей выгоды толкает пролетариат в бойню, что нечего сознательным солдатам умирать за капиталистов: вот если бы власть была в руках Совета рабочих и солдатских депутатов -- тогда другое было бы дело! На этих дрожжах быстро поднималось на фронте влияние большевиков. Росло число "большевистских" полков. На всю Россию прогремел Гренадерский полк, и вынесенная им резолюция-воззвание стала своего рода платформой темных солдатских масс, жаждущих сохранения затишья на фронте. Приведу здесь этот документ полностью:
"Мы, гренадеры, собравшись на митинге 29 мая с.г., постановили:
В то время, когда свобода только засветилась, как яркая звезда, перед русским пролетариатом, буржуазия для достижения своих капиталистических целей хочет толкнуть русский пролетариат в бойню.
Мы, гренадеры, при Николае, одураченные им, шли и стойко умирали, мы не хотим дальше умирать за чуждые нам интересы капиталистов.
Мы не хотим умирать, когда в душу закрадывается сомнение, что снова вовлечены в бойню капиталистами. Нет сил с легкой душой двинуться вперед.
Мы считаем, что министерство, состоящее в большинстве из буржуазии, только задерживает дальнейшее успешное развитие революции и мешает правильному и скорому разрешению вопроса о мире.
Мы умрем все за Совет с[олдатских] и р[абочих] д[епутатов]. Нам не страшна смерть, страшно сгубить свободу. Нужна уверенность перед смертью, что умираем за дело народа, а для этого требуется, чтобы вся власть была у народа, вся власть у Совета с[олдатских] и р[абочих] д[епутатов].
Тогда нет места сомнениям, тогда мы всюду за Советом с[олдатских] и р[абочих] д[епутатов], тогда мы готовы каждую минуту отдать свою жизнь.
Итак, если нужно пожар тушить пожаром, если для скорого достижения мира нужна война, нужно наступление, -- то, чтобы пойти вперед, необходимо, чтобы Совет взял свою власть в свои руки.
Горе тому, кто захочет помешать этому. Всю силу своего оружия мы обратим против него.
Вся власть народу! Вся власть Совету с[олдатских] и р[абочих] д[епутатов]! Только тогда свобода наша. Только тогда может наступить конец войны".
Порою те же настроения выражались короче и проще. Помню, газеты передавали резолюцию митинга солдат какого-то тылового гарнизона: "Умрем, но на фронт не пойдем". В петроградском гарнизоне до подобных резолюций пока еще не доходило. Но и здесь толки о предстоящем наступлении, в связи с отправкой маршевых рот, вызвали сильное брожение в солдатской массе. И если в апреле Исполнительный комитет пользовался еще в казармах почти неограниченным авторитетом, к концу мая большая часть петроградских полков стояла уже в оппозиции к Комитету.
В Совете оставалось сплоченное оборонческое большинство; оборонцы преобладали и в полковых комитетах; а на полковых митингах солдаты освистывали собственных депутатов, с раздражением слушали представителей Исполнительного комитета и встречали овациями большевистских агитаторов, доказывавших, что "декларация прав солдата" устанавливает в армии такое бесправие, какого не было даже при Николае II.
Вообще за май большевизм сделал в петроградском гарнизоне огромные успехи. Но это был своеобразный "большевизм", не предусмотренный ни Циммервальдом, ни Кинталем, ни тезисами Ленина. Ограничусь одним примером этого настроения солдатской массы. Командование петроградского округа по соглашению с военной секцией Исполнительного комитета выработало проект переформирования гвардейских запасных частей. Не помню всех подробностей этого проекта, но суть дела была в приведении гарнизона в боевую готовность на случай наступле
ния противника. 29 мая представители полков были созваны на совещание для обсуждения мер проведения этого проекта в жизнь. После бурных прений собрание большинством, 23 голоса против 2, вынесло резолюцию:
"Ознакомившись с проектом переформирования запасных батальонов в резервные полки и разобрав главную мотивировку проекта -- защиту Петрограда при высадке десанта, -- собрание пришло к заключению, что она недостаточно обоснована, так как при высадке десанта на Финляндском побережье враг встретится с миллионной армией, находящейся в этом районе. На основании вышеизложенного собрание категорически протестует против предложенного переформирования петроградского гарнизона.
В свою очередь мы предлагаем:
чтобы военное министерство немедленно вооружило пулеме
тами все батальоны, не менее 24 пулеметов на каждый батальон;
чтобы немедленно батальоны были пополнены офицерским
составом, не менее 20 на батальон путем производства солдат в офи
церы, в порядке представления таковых батальонными комитетами
с одобрения рот и команд;
чтобы немедленно было проведено в законодательном поряд
ке разжалование офицеров, которые, по мнению батальонных ко
митетов, рот или команд, недостойны носить офицерские погоны.
Лишь по удовлетворении означенных требований петроградский гарнизон будет достаточно организован, боеспособен и послужит твердой опорой для зашиты революции от реакционных посягательств."
Здесь не было ни "всемирной революции", ни "власти Советов", ни громов и молний против французских и английских империалистов. Но это был подлинный гарнизонный "большевизм" -- с отказом от выступления на фронт, с требованием выборного командования, с выбрасыванием из полков нежелательных офицеров и с обещанием твердо защищать революцию против реакционных посягательств -- но, конечно, не против внешнего врага!
Воинские части, выносившие такие постановления, уже были "ненадежны" --не только с точки зрения командования, но и с точки зрения Исполнительного комитета. А между тем под приведенным решением были подписи представителей чуть ли не всех гвардейских полков Петрограда, то есть главной силы столичного гарнизона!
Глава шестая НАСТУПЛЕНИЕ НА ФРОНТЕ. РАЗВАЛ В ПЕТРОГРАДЕ
На 1 июня было назначено в Петрограде открытие Всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов. Съезд открылся двумя днями позже и тянулся целых три недели152. В первые дни Кадетский корпус, где происходили заседания съезда, был центром всеобщего внимания. Зал не мог вместить всех желающих присутствовать на заседаниях этого "первого парламента революции". Но затем интерес к съезду в широких слоях населения потух, а вместе с тем и от самого съезда отлетел дух живой, на заседаниях его воцарилась тяжелая, серая скука. И теперь, пытаясь восстановить в памяти картину съезда, я вижу перед собой длинный, казенного вида зал; ряды слушателей, вяло аплодирующих оратору; усталые, поникшие люди за столом президиума; измученный, потерявший голос оратор, надрывающийся у края эстрады... И, несмотря на яркие вспышки, прорезывающие кое-где эту картину, от нее веет на меня чем-то безнадежно тоскливым.
Съезд был созван согласно постановлению мартовского совещания Советов. Формально перед ним лежала та же двойная задача, что перед совещанием: сплотить ряды революционной демократии и выяснить ее отношение к основным вопросам, поставленным на очередь дня развитием революции. Эти вопросы были все те же: о войне, о правительстве, о земле.
Но постановка вопросов была уже иная, и обсуждались они по-иному, и атмосфера Кадетского корпуса, где заседал съезд, ничем не напоминала атмосферы Таврического дворца дней первого Всероссийского совещания. За два месяца революции утекли многие годы. За это время коренным образом изменилось положение и внутри советской демократии, и вне ее. Тогда мы искали путей к соглашению всех наметившихся в Советах течений и, казалось, были недалеки от разрешения этой задачи (например, при обсуждении вопроса об отношении к Временному прави
тельству). Теперь в возможность соглашения почти никто не верил. Объединительные попытки делались без веры в успех, скорее для очистки совести, и, может быть, главным их стимулом было желание руководителей обоих течений снять с себя упрек за происшедший в рядах демократии раскол.
Линия борьбы была ясна: меньшевистско-эсеровский оборонческий блок -- с одной стороны, большевики -- с другой. Третьей силы не было. Левые эсеры и меньшевики-интернационалисты, колебавшиеся между противоположными лагерями, не шли в счет.
На съезде было около 100 большевиков, человек 250 меньшевиков, до 300 эсеров; да еще человек 250 приходилось на беспартийных и на мелкие группки, не игравшие заметной роли. "Интернационалистов" было человек 60--70 -- из них половина, с Мартовым153 во главе, входила в меньшевистскую фракцию, а другая половина, возглавляемая Троцким и Луначарским154, примыкала к большевикам.
Все голосования, насколько помню, давали одни и те же цифры: большинство в 500--600 голосов и меньшинство в 100--150 человек. Колебались эти цифры главным образом в зависимости от того, насколько полон был зал заседания. В этой обстановке не было места для развития борьбы в парламентском смысле, не было надобности в бесконечных речах, и съезд мог бы закончить свои занятия не в три недели, а в три-четыре дня. Но течение съезда определялось не фракционными группировками в его составе, а своеобразным очертанием линии раскола, которая делила в то время на два лагеря революционную демократию России.
Каждое из боровшихся в Советах течений противополагало свою политику политике противников, как пролетарскую линию в революции линии мелкобуржуазной. Это противопоставление было с обеих сторон неправильным или, во всяком случае, спорным: на стороне того и другого течения были и пролетарские, и мелкобуржуазные элементы; если большевики были сильны в рабочих районах Петрограда, то оборонцы почти безраздельно господствовали во многих промышленных центрах средней России; с другой стороны, главной, общепризнанной опорой большевизма был Кронштадт, гарнизон которого никак нельзя было причислить к "пролетариату" в марксистском смысле слова.
Но вот грань -- четкая до осязательности и твердая, как лезвие ножа: к началу июня Исполнительный комитет, проводивший политику обороны и коалиции, имел против себя большинство рабочих и солдат в Петрограде и за себя --революционную демократию остальной России. Как раз перед самым съездом большевики вновь одержали победу над нами на петроград
ской конференции фабрично-заводских комитетов155. Эта конференция, собравшаяся для обсуждения экономических вопросов, волновавших рабочих, вынесла предложенную Зиновьевым резолюцию, заканчивавшуюся требованием перехода всей государственной власти в руки Советов. За резолюцию было подано 297 голосов, при 21 -- против и 44 воздержавшихся.
Я думаю, что численное соотношение сторонников большевизма и оборончества на фабриках и заводах Петрограда было в начале июня близко к этим цифрам. Соотношение же сил обоих течений складывалось еще менее благоприятно для нас. Ибо как в механике при столкновении многих движущихся тел живая сила каждого из них измеряется его массой и квадратом скорости, так в революции при столкновении социальных групп численность каждой из них имеет меньшее значение, нежели ее устремленность, активность. А в петроградском пролетариате максималистские настроения охватывали в это время бесспорно наиболее активные элементы рабочих кварталов. За нами были чуть ли не исключительно те слои рабочих, которые оставались во власти инерции первых двух дней революции.
В провинции, как я упоминал уже, бунтарские, максималистские настроения нарастали значительно медленнее. Там в конце мая наблюдалась примерно та же картина, какую Петроград представлял в начале апреля -- слабая дифференциация течений при преобладании влияния оборонческих партий. Можно было по-разному оценивать это явление, но сам факт не внушал сомнений. А этот факт имел своим последствием то, что нам приходилось все с большей настойчивостью искать опоры нашей политике вне Петрограда. В орган такой апелляции и суждено было превратиться июньскому съезду. Говорю "суждено", ибо огромное большинство делегатов менее всего было расположено "разбирать петроградские споры" и предпочитало, чтобы петроградские политики сами сговорились между собою. А между тем не было возможности обойти эти "споры", так как в них был узел революции.
С другой стороны, было бы странно, если бы партия, составлявшая меньшинство в провинции, но чувствовавшая свою силу в столице, ограничивала себя в такой момент рамками парламентских дебатов и воздержалась от демонстрирования перед Всероссийским съездом своей власти над умами солдат и рабочих Петрограда. Если для одних съезд Советов был средством преодоления усиливавшейся в столице бунтарской стихии, то для других он явился сигналом, чтобы бросить эту стихию на абордаж твердынь оборончества. Отсюда своеобразное течение съезда.
* * *
Начало съезда ознаменовалось бурным инцидентом по поводу высылки Роберта Гримма156, швейцарского социалиста-интернационалиста, сыгравшего крупную роль в период Циммервальда и Кинталя и весной 1917 года приехавшего в Россию. Не буду рассказывать здесь всю эту историю. С Гриммом я встречался несколько раз. Он производил впечатление доктринера, не привыкшего лезть за словом в карман, бойкого, самоуверенного, но плохо разбирающегося в обстановке. За свое короткое пребывание в Петрограде Гримм наделал немало несуразностей и дал возможность "использовать" себя всем, кому было не лень. Широко использовали его большивики, еще шире --германский генеральный штаб, но наиболее ценные услуги он оказал, несомненно, нашим правым кругам, которым дал оружие против Советов и в особенности -- против советских министров Церетели и Скобелева, поручительство которых открыло Гримму возможность въезда в Россию.
Вечером собрался Петроградский совет. Это заседание запомнилось мне как один из наиболее драматических моментов 1917 года. Церетели от лица великой и всенародной российской революции обвинял Кронштадт как очаг бунта, позорящий революцию и готовящий ее гибель. Представители Кронштадтского совета защищались. Их речи производили впечатление искренности: они считали положение в Кронштадте вполне законным "углублением" революции и не могли по
нять, что хочет от них Церетели. Со страстной зашитой Кронштадта выступил Троцкий147. Позиция "интернационалистов" была, как всегда, промежуточная, расплывчатая, не-определенная. Наша резолюция, составленная на этот раз в резких выражениях, собрала 580 голосов, против нее было подано 162 голоса, 74 человека воздержались. При парламентском голосовании такой результат мог бы считаться блестящим, но Совет не был парламентом, его полигика обладала устойчивостью лишь до тех пор, пока она поддерживалась единодушно или почти единодушно рабочими и солдатами Петрограда. А голосование показало, что почти треть депутатов не видит зла в переводе революции на бунтарские рельсы. Это было плохим знаком.
Во время заседания Совета мне сообщили, что после моего отъезда с форта Ино туда пришла из Кронштадта телефонограмма с предложением 27-го собрать новый митинг для окончательного решения всех вопросов. Вместе с Н.Д. Соколовым148 я поехал на форт.
Из Кронштадта туда приехало человек 300 матросов с Рошалем и Раскольниковым149 во главе -- они должны были создавать "настроение". Кроме того, по требованию кронштадцев на митинг были приглашены пехотные части, стоявшие невдалеке от форта в качестве его прикрытия с суши. Твердого, однородного настроения на этот раз уже не было. Кронштадтцы говорили гарнизону:
-- Вчера вы приняли резолюцию солидарности с Петроградским советом. Значит, с Петроградом у вас полное согласие. Теперь вы должны заявить, что вы солидарны и с Кронштадтским советом -- тогда у вас со всеми будет мир.
Мы с Соколовым, напротив, настаивали на том, чтобы решение форта было ясно и определенно: или -- форт отказывается от вчерашнего решения, осуждает политику петроградского Исполнительного комитета и будет отныне поддерживать Кронштадтский совет, или -- он остается при вчерашнем решении, осуждает действия Кронштадта и будет поддерживать петроградский Исполнительный комитет.
Такая постановка вопроса дала кронштадтцам повод утверждать, что они, мол, за единение и согласие, а петроградцы ищут ссоры и пытаются внести рознь между частями крепости. Но мы твердо стояли на почве принятой накануне резолюции.
При голосовании в собрании произошел раскол: артиллеристы в огромном большинстве были за нашу резолюцию; пехотинцы и прибывшие из Кронштадта матросы шумно поддерживали резолюцию, предложенную Рошалем и Раскольниковым. Решено было для окончательного определения позиции гарнизона произвести закрытое голосование по командам. Такое голосование и было произведено в ближайшие дни. Точных результатов его я не помню, но, во всяком случае, они были не в пользу Кронштадтского совета.
"Фронт" бунтарской крепости был, таким образом, прорван. Голосование Красной Горки расширило этот прорыв. В это время и среди кронштадтцев начались колебания. Часть матросов испугалась поднявшегося вокруг кронштадтской истории шума. На Якорной площади раздавались ругательства и угрозы против вожаков, которые "неизвестно чего хотят". Бунтарская волна в Кронштадте шла на убыль. Местный Совет заявил о готовности исполнять приказания правительства. В Кронштадт прибыла следственная комиссия, приступившая к рассмотрению дел арестованных офицеров. Буйные собрания на Якорной площади стали реже и малолюднее.
"Красный Кронштадт" перестал быть пугалом для правой печати. Но газеты не скрывали своего раздражения таким разрешением конфликта: зачем Церетели и Скобелев ездили разговаривать с мятежниками? Почему не проучили бунтовщиков? Впрочем, кронштадтская эпопея этим не кончилась. Большевики повели в частях петроградского гарнизона агитацию за необходимость поддержки "революционных выступлений" Кронштадта. Целый ряд полков вынес соответствующие резолюции.
Большевистские лозунги обогатились около этого времени новым требованием -- перевода Николая II в Кронштадт, и этот лозунг в короткое время приобрел огромную популярность. Стал входить в употребление и кронштадтский стиль в сношениях с правительством. Так, всю печать обошла резолюция линейного корабля "Гангут", требовавшая перевода Николая II в Кронштадт и заканчивавшаяся такими словами: "Мы в третий раз выносим наше решение и не намерены шутить. Это наша последняя резолюция. После нее мы уже будем действовать открытой силой"*.
Кронштадтской бунтарской стихии суждено было проявить себя еще не раз. В июльские дни она залила кровью улицы Петрограда. В октябре она напомнила о себе стрельбой "Авроры" по Зимнему дворцу. С нею столкнулись представители демократии в день разгона Учредительного собрания150.
* * *
На фронте назревали в это время события исключительной важности: подготовлялось наступление. 14 мая появился знаменитый приказ -- воззвание Керенского к войскам:
"Во имя спасения свободной России вы пойдете туда, куда поведут вас вожди и правительство. Стоя на месте, прогнать врага невозможно. Вы понесете на концах штыков ваших мир, правду, справедли
* См.: Новая жизнь, 1917, No 53, 27 мая.
вость. Вы пойдете вперед стройными рядами, скованные дисциплиной долга и беззаветной любви к революции и родине..."
Этот приказ вызвал много толков. Одни восхищались проникавшим его пафосом, другие морщились от его театральной напыщенности. Правая печать торжествовала возвращение России к традиционной политике верности союзникам. Большевики метали громы и молнии против военного министра, вновь собирающегося бросить миллионы солдат в бойню.
Но Керенскому принадлежало в данном случае лишь выполнение, а не инициатива: необходимость оживления фронта, возобновления активных боевых операций, перехода в наступление была признана всем правительством, и в этом вопросе между советскими министрами и цензовиками не было разногласий. Уже в правительственной декларации 6 мая, в словах "Временное правительство твердо верит, что революционная армия России не допустит, чтобы германские войска разгромили наших союзников на Западе и обрушились всей силой своего оружия на нас" было высказано решение положить конец сепаратному перемирию, фактически установленному на нашем фронте германским командованием.
Но если советские деятели сходились с представителями цензовых кругов в признании необходимости оживить застывший фронт, то мотивы у тех и у других были различные. Для цензовиков переход армии в наступление означал возврат России к политике Милюкова и, вместе с тем, средство прибрать к рукам армию и положить конец революции. На этой точке зрения, в частности, стоял генералитет, оказывавший в то время большое влияние на правые и либеральные политические круги. Генерал Лукомский151 в своих "Воспоминаниях" прямо пишет:
"...Союзники настаивали на начале активных действий на нашем фронте. С другой стороны, теплилась надежда, что, может быть, начало успешных боев изменит психологию массы и возможно будет начальникам вновь подобрать вырванные из их рук возжи"*.
В советских кругах в пользу наступления приводились совершенно иные соображения. Станкевич, отмечая появившуюся в начале мая в этих кругах тенденцию в пользу наступления, высказывает уверенность в том, что "помимо соображений международной политики и действительного искания путей к миру в новых настроениях играли значительную роль соображения внутренней политики. Бездеятельная армия явно разлагалась... Надо было дать армии дело... Конечно, быть может, лучшим исходом было бы в смысле внутренней политики, если
* Ген. А.С. Лукомский. Из воспоминаний // Архив русской революции, кн. 2. Берлин, 1922.
бы наступление начал сам противник. Но он не наступал. Значит, надо было двинуться на него и ценою войны на фронте купить порядок в тылу и в армии"*.
Но это не совсем точно. Станкевич в то время работал на фронте и не имел непосредственного контакта с Таврическим дворцом. Указываемые соображения были у него, у некоторых фронтовых работников, у Керенского. Но они были чужды руководящим кругам советского оборончества. Были мы правы или нет -- но для нас наступление являлось необходимой ценой за приближение всеобщего мира, и ни за что, кроме мира, не согласились бы мы платить эту цену, в которую входили тысячи новых могил.
Положение рисовалось нам в виде дилеммы: сепаратное перемирие или наступление. Большевики защищали фактически установившееся перемирие так же, как они защищали закреплявшие это состояние фронта братания. "Правда" писала:
"...Что же дурного в фактическом перемирии?.. Нам возражают, что перемирие установилось только на одном фронте и что потому оно грозит сепаратным миром... Возражение до очевидности несостоятельное, явная выдумка, попытка засорить глаза...
Братание на одном фронте может и должно быть переходом к братанию на всех фронтах. Фактическое перемирие на одном фронте может и должно быть переходом к фактическому перемирию на всех фронтах...
Что дурного в таком переходе?"**.
В таком переходе не было бы, с нашей точки зрения, ничего дурного, но дурно было то, что такого перехода в действительности не происходило и практическое сепаратное перемирие с Россией лишь давало германскому командованию возможность увеличить ожесточение боев на западных фронтах, вводя в бой новые и новые дивизии, снимаемые с русского фронта. При таком положении дел на нашем фронте у нас не могло быть никакой надежды сговориться с социалистами Запада относительно общей борьбы за демократический мир, как не было надежд и на совместный с союзниками правительственный пересмотр целей войны.
Сепаратное перемирие загоняло, таким образом, российскую революцию в тупик. Переход в наступление русских армий на фронте становился предпосылкой нашей внешней мирной политики. Но "оживление фронта" практически означало возобновление кровопролития. И каковы бы ни были мотивы в пользу такой политики, против нее было естественное элементарное чувство самосохра
* Станкевич. Воспоминания, с. 123. ** Правда, 1917, 9 мая.
нения каждого отдельного солдата. Отсюда то сопротивление, на которое должна была натолкнуться агитация Керенского и поддерживавших его армейских организаций.
Эта агитация ставила себе воистину неблагодарную задачу. В марте--апреле мы призывали солдат к защите фронта. Но тогда затишье, установившееся на фронте, делало сравнительно малой ту жертву, которая требовалась от солдата. А теперь нам предстояло самим разрушить это затишье, привлечь вновь на русский фронт снятые с него вражеские дивизии. Теперь во имя долга, во имя блага России, во имя спасения революции от солдат требовалась величайшая, последняя жертва.
И все же агитация, начатая в этом направлении, не осталась бесплодна. В войсках разгорался революционный энтузиазм. В тылу кое-где формировались добровольческие "ударные" части. Но одновременно в солдатской массе, и на позициях, и в тыловых гарнизонах, зрели настроения неповиновения, дезертирства, бунта. Упорнее, чем раньше, отказывались от выступления на фронт маршевые роты. Начались затруднения при смене резервными частями полков, стоящих на позициях. Солдаты с растущим сочувствием слушали речи о том, что война не нужна, что буржуазия для своей выгоды толкает пролетариат в бойню, что нечего сознательным солдатам умирать за капиталистов: вот если бы власть была в руках Совета рабочих и солдатских депутатов -- тогда другое было бы дело! На этих дрожжах быстро поднималось на фронте влияние большевиков. Росло число "большевистских" полков. На всю Россию прогремел Гренадерский полк, и вынесенная им резолюция-воззвание стала своего рода платформой темных солдатских масс, жаждущих сохранения затишья на фронте. Приведу здесь этот документ полностью:
"Мы, гренадеры, собравшись на митинге 29 мая с.г., постановили:
В то время, когда свобода только засветилась, как яркая звезда, перед русским пролетариатом, буржуазия для достижения своих капиталистических целей хочет толкнуть русский пролетариат в бойню.
Мы, гренадеры, при Николае, одураченные им, шли и стойко умирали, мы не хотим дальше умирать за чуждые нам интересы капиталистов.
Мы не хотим умирать, когда в душу закрадывается сомнение, что снова вовлечены в бойню капиталистами. Нет сил с легкой душой двинуться вперед.
Мы считаем, что министерство, состоящее в большинстве из буржуазии, только задерживает дальнейшее успешное развитие революции и мешает правильному и скорому разрешению вопроса о мире.
Мы умрем все за Совет с[олдатских] и р[абочих] д[епутатов]. Нам не страшна смерть, страшно сгубить свободу. Нужна уверенность перед смертью, что умираем за дело народа, а для этого требуется, чтобы вся власть была у народа, вся власть у Совета с[олдатских] и р[абочих] д[епутатов].
Тогда нет места сомнениям, тогда мы всюду за Советом с[олдатских] и р[абочих] д[епутатов], тогда мы готовы каждую минуту отдать свою жизнь.
Итак, если нужно пожар тушить пожаром, если для скорого достижения мира нужна война, нужно наступление, -- то, чтобы пойти вперед, необходимо, чтобы Совет взял свою власть в свои руки.
Горе тому, кто захочет помешать этому. Всю силу своего оружия мы обратим против него.
Вся власть народу! Вся власть Совету с[олдатских] и р[абочих] д[епутатов]! Только тогда свобода наша. Только тогда может наступить конец войны".
Порою те же настроения выражались короче и проще. Помню, газеты передавали резолюцию митинга солдат какого-то тылового гарнизона: "Умрем, но на фронт не пойдем". В петроградском гарнизоне до подобных резолюций пока еще не доходило. Но и здесь толки о предстоящем наступлении, в связи с отправкой маршевых рот, вызвали сильное брожение в солдатской массе. И если в апреле Исполнительный комитет пользовался еще в казармах почти неограниченным авторитетом, к концу мая большая часть петроградских полков стояла уже в оппозиции к Комитету.
В Совете оставалось сплоченное оборонческое большинство; оборонцы преобладали и в полковых комитетах; а на полковых митингах солдаты освистывали собственных депутатов, с раздражением слушали представителей Исполнительного комитета и встречали овациями большевистских агитаторов, доказывавших, что "декларация прав солдата" устанавливает в армии такое бесправие, какого не было даже при Николае II.
Вообще за май большевизм сделал в петроградском гарнизоне огромные успехи. Но это был своеобразный "большевизм", не предусмотренный ни Циммервальдом, ни Кинталем, ни тезисами Ленина. Ограничусь одним примером этого настроения солдатской массы. Командование петроградского округа по соглашению с военной секцией Исполнительного комитета выработало проект переформирования гвардейских запасных частей. Не помню всех подробностей этого проекта, но суть дела была в приведении гарнизона в боевую готовность на случай наступле
ния противника. 29 мая представители полков были созваны на совещание для обсуждения мер проведения этого проекта в жизнь. После бурных прений собрание большинством, 23 голоса против 2, вынесло резолюцию:
"Ознакомившись с проектом переформирования запасных батальонов в резервные полки и разобрав главную мотивировку проекта -- защиту Петрограда при высадке десанта, -- собрание пришло к заключению, что она недостаточно обоснована, так как при высадке десанта на Финляндском побережье враг встретится с миллионной армией, находящейся в этом районе. На основании вышеизложенного собрание категорически протестует против предложенного переформирования петроградского гарнизона.
В свою очередь мы предлагаем:
чтобы военное министерство немедленно вооружило пулеме
тами все батальоны, не менее 24 пулеметов на каждый батальон;
чтобы немедленно батальоны были пополнены офицерским
составом, не менее 20 на батальон путем производства солдат в офи
церы, в порядке представления таковых батальонными комитетами
с одобрения рот и команд;
чтобы немедленно было проведено в законодательном поряд
ке разжалование офицеров, которые, по мнению батальонных ко
митетов, рот или команд, недостойны носить офицерские погоны.
Лишь по удовлетворении означенных требований петроградский гарнизон будет достаточно организован, боеспособен и послужит твердой опорой для зашиты революции от реакционных посягательств."
Здесь не было ни "всемирной революции", ни "власти Советов", ни громов и молний против французских и английских империалистов. Но это был подлинный гарнизонный "большевизм" -- с отказом от выступления на фронт, с требованием выборного командования, с выбрасыванием из полков нежелательных офицеров и с обещанием твердо защищать революцию против реакционных посягательств -- но, конечно, не против внешнего врага!
Воинские части, выносившие такие постановления, уже были "ненадежны" --не только с точки зрения командования, но и с точки зрения Исполнительного комитета. А между тем под приведенным решением были подписи представителей чуть ли не всех гвардейских полков Петрограда, то есть главной силы столичного гарнизона!
Глава шестая НАСТУПЛЕНИЕ НА ФРОНТЕ. РАЗВАЛ В ПЕТРОГРАДЕ
На 1 июня было назначено в Петрограде открытие Всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов. Съезд открылся двумя днями позже и тянулся целых три недели152. В первые дни Кадетский корпус, где происходили заседания съезда, был центром всеобщего внимания. Зал не мог вместить всех желающих присутствовать на заседаниях этого "первого парламента революции". Но затем интерес к съезду в широких слоях населения потух, а вместе с тем и от самого съезда отлетел дух живой, на заседаниях его воцарилась тяжелая, серая скука. И теперь, пытаясь восстановить в памяти картину съезда, я вижу перед собой длинный, казенного вида зал; ряды слушателей, вяло аплодирующих оратору; усталые, поникшие люди за столом президиума; измученный, потерявший голос оратор, надрывающийся у края эстрады... И, несмотря на яркие вспышки, прорезывающие кое-где эту картину, от нее веет на меня чем-то безнадежно тоскливым.
Съезд был созван согласно постановлению мартовского совещания Советов. Формально перед ним лежала та же двойная задача, что перед совещанием: сплотить ряды революционной демократии и выяснить ее отношение к основным вопросам, поставленным на очередь дня развитием революции. Эти вопросы были все те же: о войне, о правительстве, о земле.
Но постановка вопросов была уже иная, и обсуждались они по-иному, и атмосфера Кадетского корпуса, где заседал съезд, ничем не напоминала атмосферы Таврического дворца дней первого Всероссийского совещания. За два месяца революции утекли многие годы. За это время коренным образом изменилось положение и внутри советской демократии, и вне ее. Тогда мы искали путей к соглашению всех наметившихся в Советах течений и, казалось, были недалеки от разрешения этой задачи (например, при обсуждении вопроса об отношении к Временному прави
тельству). Теперь в возможность соглашения почти никто не верил. Объединительные попытки делались без веры в успех, скорее для очистки совести, и, может быть, главным их стимулом было желание руководителей обоих течений снять с себя упрек за происшедший в рядах демократии раскол.
Линия борьбы была ясна: меньшевистско-эсеровский оборонческий блок -- с одной стороны, большевики -- с другой. Третьей силы не было. Левые эсеры и меньшевики-интернационалисты, колебавшиеся между противоположными лагерями, не шли в счет.
На съезде было около 100 большевиков, человек 250 меньшевиков, до 300 эсеров; да еще человек 250 приходилось на беспартийных и на мелкие группки, не игравшие заметной роли. "Интернационалистов" было человек 60--70 -- из них половина, с Мартовым153 во главе, входила в меньшевистскую фракцию, а другая половина, возглавляемая Троцким и Луначарским154, примыкала к большевикам.
Все голосования, насколько помню, давали одни и те же цифры: большинство в 500--600 голосов и меньшинство в 100--150 человек. Колебались эти цифры главным образом в зависимости от того, насколько полон был зал заседания. В этой обстановке не было места для развития борьбы в парламентском смысле, не было надобности в бесконечных речах, и съезд мог бы закончить свои занятия не в три недели, а в три-четыре дня. Но течение съезда определялось не фракционными группировками в его составе, а своеобразным очертанием линии раскола, которая делила в то время на два лагеря революционную демократию России.
Каждое из боровшихся в Советах течений противополагало свою политику политике противников, как пролетарскую линию в революции линии мелкобуржуазной. Это противопоставление было с обеих сторон неправильным или, во всяком случае, спорным: на стороне того и другого течения были и пролетарские, и мелкобуржуазные элементы; если большевики были сильны в рабочих районах Петрограда, то оборонцы почти безраздельно господствовали во многих промышленных центрах средней России; с другой стороны, главной, общепризнанной опорой большевизма был Кронштадт, гарнизон которого никак нельзя было причислить к "пролетариату" в марксистском смысле слова.
Но вот грань -- четкая до осязательности и твердая, как лезвие ножа: к началу июня Исполнительный комитет, проводивший политику обороны и коалиции, имел против себя большинство рабочих и солдат в Петрограде и за себя --революционную демократию остальной России. Как раз перед самым съездом большевики вновь одержали победу над нами на петроград
ской конференции фабрично-заводских комитетов155. Эта конференция, собравшаяся для обсуждения экономических вопросов, волновавших рабочих, вынесла предложенную Зиновьевым резолюцию, заканчивавшуюся требованием перехода всей государственной власти в руки Советов. За резолюцию было подано 297 голосов, при 21 -- против и 44 воздержавшихся.
Я думаю, что численное соотношение сторонников большевизма и оборончества на фабриках и заводах Петрограда было в начале июня близко к этим цифрам. Соотношение же сил обоих течений складывалось еще менее благоприятно для нас. Ибо как в механике при столкновении многих движущихся тел живая сила каждого из них измеряется его массой и квадратом скорости, так в революции при столкновении социальных групп численность каждой из них имеет меньшее значение, нежели ее устремленность, активность. А в петроградском пролетариате максималистские настроения охватывали в это время бесспорно наиболее активные элементы рабочих кварталов. За нами были чуть ли не исключительно те слои рабочих, которые оставались во власти инерции первых двух дней революции.
В провинции, как я упоминал уже, бунтарские, максималистские настроения нарастали значительно медленнее. Там в конце мая наблюдалась примерно та же картина, какую Петроград представлял в начале апреля -- слабая дифференциация течений при преобладании влияния оборонческих партий. Можно было по-разному оценивать это явление, но сам факт не внушал сомнений. А этот факт имел своим последствием то, что нам приходилось все с большей настойчивостью искать опоры нашей политике вне Петрограда. В орган такой апелляции и суждено было превратиться июньскому съезду. Говорю "суждено", ибо огромное большинство делегатов менее всего было расположено "разбирать петроградские споры" и предпочитало, чтобы петроградские политики сами сговорились между собою. А между тем не было возможности обойти эти "споры", так как в них был узел революции.
С другой стороны, было бы странно, если бы партия, составлявшая меньшинство в провинции, но чувствовавшая свою силу в столице, ограничивала себя в такой момент рамками парламентских дебатов и воздержалась от демонстрирования перед Всероссийским съездом своей власти над умами солдат и рабочих Петрограда. Если для одних съезд Советов был средством преодоления усиливавшейся в столице бунтарской стихии, то для других он явился сигналом, чтобы бросить эту стихию на абордаж твердынь оборончества. Отсюда своеобразное течение съезда.
* * *
Начало съезда ознаменовалось бурным инцидентом по поводу высылки Роберта Гримма156, швейцарского социалиста-интернационалиста, сыгравшего крупную роль в период Циммервальда и Кинталя и весной 1917 года приехавшего в Россию. Не буду рассказывать здесь всю эту историю. С Гриммом я встречался несколько раз. Он производил впечатление доктринера, не привыкшего лезть за словом в карман, бойкого, самоуверенного, но плохо разбирающегося в обстановке. За свое короткое пребывание в Петрограде Гримм наделал немало несуразностей и дал возможность "использовать" себя всем, кому было не лень. Широко использовали его большивики, еще шире --германский генеральный штаб, но наиболее ценные услуги он оказал, несомненно, нашим правым кругам, которым дал оружие против Советов и в особенности -- против советских министров Церетели и Скобелева, поручительство которых открыло Гримму возможность въезда в Россию.