Вознесенский Вадим. Механист

Вадим Вознесенский
Механист

   Кто измерит мой путь? Кто изменит мой рок,
   Что начертан мне древним холодным мечом?
   Я блуждаю всю жизнь в лабиринте дорог
   И ношу смерть за правым плечом.
   Не обманешь судьбу и не купишь любовь
   Ни за жизнь, ни за смерть, ни за горсть серебра.
   И холодная сталь ляжет под ноги вновь
   Равновесием зла и добра.
   Не за знамя и герб, не за список побед
   Не поймешь, где – искусство, а где – ремесло.
   Семь шагов через страх, семь шагов через бред,
   Коль остался в живых – повезло.

Тэм Гринхил.

Посвящение Каэр Морхену

   Бог не играет в кости,
   Прав был Гроф,
   Предсказуема злость
   Делением атомов,
   Микрочастицами,
   Остановить механизмы
   Надо бы…

Курара. Механизмы

Пролог

   Тилин-тилин. Пластмассовая игрушка-неваляшка. Танцует, раскачивается и вращается. Раскачивается и вращается. Оплавлен бок, и слегка выцвела краска. Тилин. Но не сотрется улыбка. Синие-синие глаза – были, когда-то. Теперь – блекло-серые. Бессмысленный взгляд. Покачивается. Замирает. Ей не страшно.
   Чудовище. Голый череп с неповторимым рисунком – разводами ожоговых шрамов. Оплавленное и застывшее лицо – он чем-то похож на ту игрушку. Тоже покачивается. Только не улыбается. Вытекший глаз и безгубый провал рта. Узловатый скрюченный палец, кость и пергамент-кожа, толкает округлый желтый бок – тилин-тилин.
   А еще мелодия – в такт. Тин-тин-тили-тили-дин. Еле слышно.
   Черная комната и черная пыль, везде пыль. Луна осторожно заглядывает в разбитые окна. Боится порезаться. Ей еще много чего предстоит увидеть – Луне. Монстр тоже на нее иногда смотрит слезящимся единственным глазом. Он видел ее и другой – Луну. И чего-то еще ждет. Глупец.
   Тин-тили-тили-дин. Слегка щербатые звуки – сломан колок, или молоточек, или еще что-нибудь. Не хватает целой ноты. Серебряная шкатулка возле неваляшки. На ней тоже нет пыли – ведь механизм время от времени заводят. Жизнь – сжатая пружина. Когда-нибудь лопнет, сломается. Но сейчас – Луна с Чудовищем слушают Музыку и смотрят друг для друга.
   Тили-дин, дон-тили-дин. Похоже на «Щелкунчика» Чайковского – картина три, сцена пять, вариация вторая – «Танец Феи Драже»… впрочем, во Вселенной так много подобных друг другу мелодий.
   Возможно, и Монстр может выглядеть несколько иначе. Кружиться в безумном танце посреди волшебного леса, дарить комплименты красавицам в невесомых лоскутных платьях. Никто даже не почувствует, что внутри него – лишь темная комната и черная пыль, желтая неваляшка, серебряная мелодия. И Луна – многоликая. И необузданная страсть к убийству богов.
   Просто хочется верить, что все может быть не так. Что это сон.
   Тилин-тилин. Неваляшка.
   Тин-тили-тили-дин. Шкатулка.
   Странные, странные вещи могут, волей не менее странных существ, стать самыми могущественными артефактами.

Глава 1

   Дальний забой. Кирка взлетает и с силой вгрызается в камень, высекая искры, возвращая энергию удара обратно в ладони, локти, плечи, сколотые крупинки бьют по лицу, по глазам, как бьет с раздражающей периодичностью по ушам опостылевший скрежет металла о породу. Пыль, вездесущая, оседающая на одежде, на руках, на лицах, делающая узников похожими на черных демонов, сверкающих слезящимися белками, пыль, не менее толстым слоем, чем на коже, покрывающая наши внутренности – легкие, желудки, проникающая, кажется, в самую кровь.
   Раз за разом, вкладывая всю массу тела в движение инструмента, единственное спасение от монотонного сумасшествия – умение погрузить себя в отстраненное небытие, позволив рукам самостоятельно делать изнуряющую работу. Это тоже опасно – слабые духом могут остаться в своей рукотворной нирване навсегда. Я уже видел таких, заблудившихся в лабиринтах собственного сознания, с блаженными улыбками на истощенных лицах, забиваемых насмерть батогами надсмотрщиков. Моя задача – остаться собой, поэтому я, подобно паровой машине, размеренно вонзаю кирку в камень и, чуть шевеля губами, беззвучно рассказываю себе истории. Не разговариваю сам с собой – нет, это прямая дорога к сумасшествию, не разговариваю, а рассказываю.
   О событиях из детства. О первой любви. О приобретенных Знаниях.
   Изобретаю и улучшаю, дополняю и отметаю исправления отчерченных в воображении схем. Оцениваю, горжусь достижениями, разбираю ошибки и – ни о чем не жалею. Это моя жизнь, это мой мир, внутрь которого я сейчас никого не пускаю. Ни единой твари – хотя, полагаю, некоторым очень хотелось бы докопаться до оттенков моих мыслей. Иначе чем объяснить, что примерно год назад, плюс-минус дни, недели, месяцы, ведь время остановилось и теперь измеряется в промежутках между приемами пищи, но пусть будет год назад, меня не отдали во власть очищающего пламени.
   Насколько я нужен этим мрачным подземельям? Добыча сверхчистого кварца – слишком невыносимый труд, чтобы им занимались наемные работники. Ну а рабы, каторжане, выдерживают здесь всего два-три года. Но даже в обществе отверженных я изгой, впрочем, последнее меня абсолютно не беспокоит. На хриплом выдохе – рудники не прибавляют здоровья – удар.
 
   – Что, совсем слепой без своих амулетов? – Голос с восточным акцентом, снисходительно-покровительственный. – Не чувствуешь слабину?
   Гоблин. В такой ситуации инстинкт самосохранения рекомендует повернуться, раболепно согнув спину, и пробормотать что-нибудь смущенно-оправдательное. Еще неплохо набраться наглости, коль у надсмотрщика такое благосклонное настроение, и смиренно попросить указать точку напряженности. Заработать пару пунктиков в отношениях с охраной. Настроение не то. К тому же до смерти надоели повторяющиеся на протяжении всего пребывания здесь оскорбления на тему бессилия. Ведь каждому хочется задеть за живое. И никто не принимает во внимание тот бесспорный факт, что голодный и уставший каторжанин для всех закрыт – наглухо. Сканировать не могут, а самые тщательные, особенно изысканные обыски (пренеприятнейшая процедура) не дают вещественных результатов. Никаких талисманов не обнаруживается.
   – Здоровый ты больно, – гоблин сегодня расположен общаться, – и тупой.
   А он умный, потому что он – гоблин, а я – раб.
   Каторжанин скривил губы в подобие улыбки – тебя бы, такого сообразительного, заставить кайлом махать.
   – Ничего, сезон-другой, и ногами вперед из забоя вынесут.
   В этом он прав, а болезненный тычок концом дубинки в поясницу только подтверждает, что при желании гоблину дано право значительно приблизить это замечательное событие. Дьявол, теперь не отстанет. Вик медленно отложил кирку, развернулся, вперил взгляд в землю и опустился на колени.
   Мокрица. Здоровенная, в пол-ладони. Почему они вылезают из своих щелей только в тех случаях, когда охоте препятствуют непредвиденные обстоятельства? А мокрица была бы неплоха, обжаренная в чадящем пламени масляной лампы, – узник, не поднимая головы, проследил за движением членистого тела на границе, где неровный свет окончательно захлебывается тьмой. Еще одно преимущество скрытого сознания – можно думать что хочешь и относиться к действительности как угодно критически.
   Никаких эмоций, на которые натасканы все охранники, – и многих это дезориентирует. Мягко говоря.
   Надсмотрщик медленно просунул дубинку в пространство между тощей шеей и железным ошейником, затем резко крутанул. Дыхание перехватило, челюсть с хрустом дернулась вверх. Узнику представилась возможность рассмотреть своего собеседника. Незнакомый, впрочем, их друг от друга отличить не так просто. Тошнотворный запах изо рта, скусластое, смуглое от природы лицо с узким разрезом глаз – типичные черты гоблина из местных. Не воин. Даже из такой уязвимой позиции его легко обезоружить голыми руками. Только это ничего не даст.
   Узник судорожно сглотнул, скребанув заросшим кадыком по занозистой поверхности дубинки. Интересно, это провокация или личная инициатива? Плотно на него уже давно не давили, наверное, с тех самых пор, как он починил Хозяину счетчик. С другой стороны, то, что происходит сейчас, еще не выглядит как серьезная неприятность. Молчание подзатянулось. Хотел бы чего сказать, так ведь дубинка давит – не вякнешь. Каторжанин сменил взгляд с покорного на панический – последним средством демонстрации униженности могли стать разве мокрые штаны.
   – Не можешь нормально работать – быстрее кайлом двигай! – Удовлетворенный гоблин выдернул свое орудие, обжигающе полоснув шершавой поверхностью по коже, и толкнул ногой в грудь.
   Узник опрокинулся навзничь, стараясь при этом не попасть спиной на обломки породы.
   – Быстрее, крыса!
   Каторжанин проворно вскочил, подхватил инструмент и принялся истово колотить в стену. Быстрее так быстрее, нашел чем пугать – молотом приходилось махать сызмальства, а уж он потяжелее кирки будет. Дрей Палыч, царство ему, такой темп задавал – за день работы у горна семью потами килограмм живого веса сгонял. Тогда не жаловался.
   Вот и теперь довелось гранит грызть, только не тот, что учитель заставлял. Тектонику породы ощущать для работы полезно, но ради этого талисман глушить не стоит. К тому же за производительность лишний черпак похлебки все равно не полагался. А если бы гоблинам выработка нужна была, они б в пару видока нашли, хоть с завалящей чуйкой. Работали бы как в кузнице – видок точки указывал бы, а узник со всей дури глыбы ворочал.
   – Клянусь Одином и Зеленым Небом в придачу, – подал голос наблюдавший за действиями каторжанина надсмотрщик, – после смены скажешь десятнику, что заслужил наказание.
   А гоблин не так прост, как казался. Узник только скрипнул зубами – похоже, переиграл. Почему-то думалось, что по новой прессинг начнется позже – когда человек полностью надорвется.
   Насколько произошедшее меняло планы? Надо анализировать. Охранник в конце зачем себя проявил? Может, это ровным счетом ничего не значило? Хотелось бы в это верить, если бы не ноющее предчувствие – неспроста. Или все-таки здоровая паранойя уже перерастает в активное безумие?
   Вопросы, поиск ответов на которые не разминает ум, – лишние.
   Когда надсмотрщик ушел, коллеги по обе стороны слегка расслабились, а узник вложил всю свою жажду ответов в удар такой силы, что отколовшийся внушительных размеров обломок чуть не отдавил ему ноги. Ноги стоило беречь – сегодня по пяткам и так достанется. Не били его тоже давно, забывать стал, каково оно – лежать в жестких, отполированных тысячами тел колодках и очумело визжать после каждого соприкосновения палки толщиной в палец с голой ступней. Орать, стараясь перекричать гогот зрителей, потому что они хотят это слышать, а еще потому, что так немного легче переносить боль. Вечером предстояло вспомнить. Узник попытался прикинуть, сколько ему отмеряют – десять – пятнадцать? Проступок вроде малозначительный; плюнул, повел плечами и выбросил ненужные мысли из головы.
 
   Резкий запах мочи и шуршание крыс по углам. Источающие влагу стены и ледяной пол без подстилки. Маленькое зарешеченное оконце в двери, пропускающее свет далекой коптилки, отчего в помещении чуть-чуть рассеивается абсолютный мрак. Так изнутри выглядит местный карцер. Быть может, такие условия и не вызывали бы особенного неудобства у каторжанина со стажем, если бы онемевшие шею и руки не сжимали тисками тяжелые колодки, а несчастные опухшие ступни не пульсировали терзающей болью. Узник пошевелился, и затекшее тело свело судорогой. Когда шея и руки заключены между двумя массивными брусками, самое комфортное положение – сидеть на полу, прислонившись к стене.
   Предположения о размерах наказания не оправдались. «Оскорбление охранника» – оказывается, именно так узник и поступил. Хуже только открытое сопротивление, подстрекательство к бунту или попытка побега. Пятьдесят ударов по каждой ступне и неделя в колодках на хлебе и воде. Причем хлеб – это пара сухарей в день, небрежно бросаемых в окошко на пол, которые невозможно ни поднять, ни тем более есть. Колодки – безумно неудобное украшение. А вода – это то, что удается слизнуть со стен темницы.
 
   Показательные бастонады в руднике устраивались ежедневно, но порка чернокнижника – это всегда праздник. Узника били долго и ответственно, смакуя удары под радостные вздохи жадной до зрелищ толпы. И он тоже слезно смаковал, давясь соплями, уткнувшийся носом в подстилку из гнилой соломы, сбившийся со счета на первой двадцатке, а на последней – сердобольно приводимый в сознание после каждого удара. Единственной мыслью, позволяющей сохранить себя, была мысль о том, что они, все они – и гоблины, и крысы-рабы, – видят его страдания, его боль, видят, но не ощущают сопутствующих эмоций. И это делает их развлечение не таким красочным, как хотелось бы…
   Ложь, наверное, – не было тогда никаких мыслей.
   Неделя в карцере – вполне разумный срок, весь этот период узник все равно может передвигаться только на коленях, а поэтому толку от него на рабочем месте никакого. Практично.
   Это называется взяться всерьез, не иначе – установка сверху. Узник вздрогнул. Если возвращается тот ад, который был сразу после прибытия на каторгу, – черт возьми, как он этого не хотел… Тогда его не били только по голове – берегли самое дорогое и, не зная того, помогали сохранить последний талисман. Но год назад узник был гордым и упрямым, а теперь стал вежливым и услужливым. Постарался стать – всего за год в рудниках взамен настоящей можно придумать новую, очень правдивую и интригующую правду. Плохо, если тот охранник по-настоящему раскусил его. В таком случае, прежде чем начать задавать вопросы, с узником еще поработают. Наверное, неделю в карцере стоило расценивать как передышку.
   На третий день голод наиболее остро начинает напоминать о себе.
   Шаги узник услышал издалека – слух у него отточен постоянными тренировками, каждый шорох, особенно шорох, узник привык разбирать на составляющие. Мимо здесь не ходят, очередной сухарь принесут не скоро, значит – гости. Узник попытался привести мысли в порядок и настроить себя на нужный лад. Для разговора… если сразу не начнут бить.
   Дверь со скрипом отворилась, внутрь, спотыкаясь, ввалился подгоняемый пинками человек, за его спиной звонко лязгнул засов.
 
   Новый сокамерник оказался сухощавым человеком высокого роста, не скованным. Полумрак мешал разглядеть лицо, но по осанке и движениям опознать его было можно. Завершающим штрихом оказался голос:
   – Живой, Старьевщик?
   Узник никак не отреагировал.
   Латын – один из подручных Мамоны, в кругу каторжан человека значимого. Что у него за отношения с гоблинами – открыто высказывать предположения на эту тему считалось небезопасным, но с киркой ни его, ни четверку помощников-головорезов никто ни разу не видел.
   Тем более было странно видеть Латына в карцере. Названный Старьевщиком с группой Мамоны прежде не пересекался – здесь все, кроме охраны, старались обходить его стороной. Репутация человека, умеющего находить общий язык с отвратительными предметами Древних, – штука серьезная. Мамона же вообще делал вид, что его не замечает. А может быть, не трогали просто потому, что запретил Хозяин. Ни взгляда, ни слова в его сторону. Узник откинул назад голову, пытаясь дотянуться затылком до холодной стены.
   Надоело все. Как все надоело…
   – Я к тебе обращаюсь, чуха! – резко повторил Латын.
   Ну и что? Год не нужен был, а тут поговорить захотелось? Чухой обозвал. Ладно, Старьевщиком, это ведь имело непосредственное отношению к сокамернику.
   Узник попытался представить себя со стороны. Сколько раз за год ему довелось по-настоящему помыться? Два – в таком скудном количестве ошибиться сложно. А постричься? Ни одного. Запах. Каторжанин его не чувствовал, потому что привык. Как все. Может, и правда – чуха. Чуха так чуха.
   А ведь в таком ключе люди Мамоны общались с остальной серой массой.
   Если бы не колодки, узник бы почесал лоб.
   Что теперь изменилось? Не зря здесь Латын. Тот гоблин, он его точно раскусил? Скорее всего. А если так – будут ломать? Пробовали уже. Кого сейчас представляет Латын? Чьи интересы – официально? Не скажет? А и не надо – так даже лучше.
   Каторжанин мысленно улыбнулся сокамернику: хорошо – пусть не сломлен, но это не значит, что не готов к контакту. Вот только с кем? Ну уж не с какой-то крысой.
   – Притих? О цацках своих жалеешь?
   И этот туда же… узник не пошевелился.
   – Что расселся? – Латын начал терять терпение. – Жопу отморозишь. А я люблю горячие.
   Недостаток женщин в замкнутом обществе восполнялся крепкой мужской дружбой, однако узнику подобное предложение делали впервые. Задеть его таким образом было непросто – Старьевщик философски качнул головой – это после обысков-то.
   По сути, лежать на холодном полу не так уж плохо – нет, не то, что он делает задницу непритягательной для сокамерника, но распухшим подошвам на нем становится легче. Вставать не хотелось, все-таки ноги еще болели. Узник зажмурил глаза и в узкие щели между ресницами, чтобы не была заметна заинтересованность, внимательно рассмотрел предстоящего противника. Темно, конечно, но мрак шахт прекрасно тренирует зрение.
   Худой и гибкий, как на шарнирах. Однажды Латын был замечен в деле. Неплохой боец, не мастер, но и не слабак. Каторжанин подобрал ноги, стараясь закрыть голенями грудь и отстраненно отмечая добротность ботинок оппонента. У него самого уже год как обуви не водилось.
 
   Латын наконец ударил. Чуть отклонившись, пнул ступней в голову. Не напрягаясь – узник ведь сидел.
   Хорошие бойцы пользовались, как правило, двумя вспомогательными техниками – или пытались подавить противника, затормозить его реакции, или уловить микросейсмы его предстоящих действий. Какой тактикой пользовался Латын, осталось загадкой – узник был нечувствителен к обеим. Но боец ему попался достойный. Уж больно сильным и точным вышел удар. Уклониться не удалось – движения сковывали колодки. Осталось только повернуться и подставить в качестве блока деревянный воротник.
   Если Латын себе ничего и не сломал у основания ступни, то связки порвал точно. Звук получился хрусткий, сочный. Не давая противнику опомниться, каторжанин резко выпрямил ноги и прыгнул вперед, одновременно вращаясь вокруг своей оси и целясь углом колодки в голову. В ответ Латын сначала чуть наклонился, а потом осел – второй удар тоже достиг цели. Узник, потеряв равновесие, упал рядом, но сразу попытался вскочить. Если бы сокамерник остался на ногах, драку можно было бы считать законченной.
   Каково оно – получать тумаки в ответ? Не быть хозяином ситуации? Привычка – враг настоящего бойца.
   Скованный каторжанин уже поднялся на ноги, а Латын все еще лежал, шаря руками в поисках опоры. Стоять на незаживших пятках показалось некомфортным – узник, превозмогая боль, подпрыгнул повыше и рухнул коленями на грудную клетку противника. Повторил это несколько раз, пока отчетливый треск под ногами не возвестил, что, пожалуй, достаточно.
   Каторжанин отполз в сторону, Латын захрипел, несколько раз харкнул кровавой пеной и забился в мелкой дрожи. Смерть – вещь неприятная, но человека в деревянных колодках ее проявления особо не беспокоили.
   Он даже позволил себе нервно хихикнуть – Латын ведь не говорил, что пришел говорить с ним от имени гоблинов, например. Чужая задница ему, видите ли, понравилась…
   Через некоторое время, придя в себя, каторжанин неуклюже подполз к недавнему противнику и попытался осмотреть тело. Ловкими его действия назвать было трудно – ведь руки зафиксированы по обе стороны от ушей.
   Стоило попытаться найти нож, без него эта братия в приличном камерном обществе не появлялась. Впрочем, оружие узнику было без надобности – все равно ведь потом обыщут, куда его спрятать? Он обратил внимание на ботинки. Шнуровка не поддалась, и человек разочарованно сплюнул. Хотелось извлечь максимум пользы из случившегося. В конце концов ему удалось стянуть с мертвеца кожаную куртку, но, так как поменяться своими обносками не представлялось возможным, пришлось использовать ее в качестве подстилки.
 
   Не навещали их долго, наверное, не хотели мешать Латыну получать удовольствие. Несколько раз сменился факел, вяло танцующий с тенями где-то бесконечно далеко, и только на утро следующего дня принесли поесть. Вместо положенных сухарей тарелку горячей похлебки. Одну.
   Гоблин беспечно открыл боком дверь и замер, увидев распростертое тело. В темноте гоблины видят не хуже каторжников, и личность покойного он опознал безошибочно. Похоже, это обмануло его ожидания. Дверь хлопнула, лязгнув запорами, а перевернутая миска зазвенела по полу. Желудок узника протестующе заурчал. Ситуация выглядела неоднозначной – Латын хоть еще и не начал вонять, но порядком уже наскучил. И крыс от него отгонять желания не возникало.
   Каторжанин попытался сохранить в себе позитивный настрой. Ведь его наверняка скоро опять станут бить…
 
   Выходил он из карцера, как положено, после семи суток заточения, все еще стараясь больше перемещать массу тела на носки, но с чувством удовлетворенности жизнью. Такая вот тварь человек – и радоваться нечему, а освободили руки от тесного плена, встряхнул ладонями, дал плетьми повиснуть вдоль тела, и все, душа ликует. Мрачные стены кажутся совсем домашними, а охранники – вообще близкими родственниками.
   Последние дни приходилось чуть не на голове стоять, чтобы уменьшить отток крови от кистей. Прошедшая неделя стала для узника источником загадок, наполненная свежими темами для размышлений. Начиная от общения с гоблином на дальнем забое и заканчивая спокойным, чуть ли не вежливым отношением охраны, когда снимали колодки. Его даже не наказали за досадное недоразумение с Латыном.
 
   Впрочем, недолго им любовались – через полчаса дружный топот снаружи возвестил о прибытии делегации в восемь персон. В другой ситуации ему бы стало смешно: охрана выдвигалась в карцер чуть ли не боевым порядком – щиты у носа и сабли наголо. Узник даже немного струхнул, что затопчут в неразберихе. Потому что хорошие бойцы в гоблины не шли, хорошим бойцам находилось применение и на поверхности, а тюремная охрана хоть и регулярные войска, но строевыми приемами досуг разнообразить не жаловала.
   Каторжанин подобрался в своем углу и, памятуя, что по голове раньше не били, постарался максимально прикрыть остальные части тела широкой доской колодок. В последний момент пришла мысль: где они в темноте разбираться-то будут, куда месить? Однако побаиваются – а это, что ни говори, уже приятно. Вспомнился самый первый день на руднике, как его вели на четырех цепях, что дикого зверя. Здоровья у него тогда было побольше. Плюс всеобщий страх – почти благоговейный. Потом население пообвыкло.
   Между тем трое из прибывших заблокировали узника в углу, другие осмотрели тело Латына. Каторжанин цыкнул зубом – все по-честному: конкретная ссадина на виске и отбивная с осколками ребер вместо грудной клетки. Ни тебе огнестрела, ни другого омерзительного древнего колдовства. Старший из гоблинов, Ангиз, неплохой, по мнению узника, мужик, удивленно хмыкнул и приказал выносить покойного – его и потащили бесцеремонно за ноги, цепляя ступени затылком. И сами ушли. Повезло – будь кто другой в наряде, так легко бы не отделался.
   Чуть позже посетил Сам. Пришел спокойно, почти без конвоя, бухнулся на подставленную табуретку и сделал знак оставить его наедине с заключенным.
   – Как тебе это удалось, Вик-Старьевщик? – спросил, рассматривая маникюр с серебристым узором на своих ногтях.
   Узник безмолвно посмаковал свое имя. Не то чтобы стало забываться, как его назвали отец с матерью, но отождествлять себя с определенным набором звуков в беседах с самим собой он считал нехорошими предпосылками, а редкие внешние обращения начинались обычно с «эй, ты». Еще реже делались попытки назвать его тем же Старьевщиком, чернокнижником или механистом. Все-таки слышать собственное имя – большое дело. Настроение поднялось еще на пару пунктов.
   Вспомнилось, что и к Хозяину по большому счету особых претензий нет. Хотя нормальные люди гоблинами не становятся, но он далеко не самый худший и дураком его назвать нельзя. Он винтик, винтику положено вертеться. Оттого все пальцы в гайках. Золотых. Опять же – счетчиком пользуется, не брезгует.
   Однако играть с Хозяином в молчанку не рекомендовалось.
   – Он первый начал, – просипел узник Вик, вспоминая, вместе с именем, звук собственного голоса.
   – Да уж… недосмотр – вас в одну камеру. Кого-то накажем, – голос Самого был полон безразличия.
   Вик подыграл, пожав, насколько это позволяли колодки, плечами. Недосмотр так недосмотр – хорошо все, что кончается не очень плохо. И вздохнул – многозначительно.
   – Слухи пойдут, – напоследок посетовал Хозяин. – Как бы с Мамоной проблем не было…
   И ушел, оставив узника в легком недоумении.
   Чего хотел? «Слухи пойдут». Легко – если пустить.
   Почти сразу после этого принесли еду. Целую миску похлебки. Все страньше и страньше, если цитировать одну старую-старую сказку. Еду Вик жрал, словно собака, на коленях, балансируя колодой, то и дело утыкаясь лицом в обжигающее варево. Было вкусно. Он давно уже отучился задумываться, какие ингредиенты использовались при приготовлении местных блюд. Впрочем, больше такой пир не повторялся – до конца срока вернулась сухарная диета.