Страница:
Ришье согнул левую кисть. Обсидиановый стилет прорвал основание ладони и лег в пальцы. Рукоять мокрая… как бы не выскользнула…
«Больше всего я не люблю ситуации, когда возникает необходимость в героях». Салют, Вальдар, Капитан Висельников!
Герцог смотрел в окно. Гейворийцы отражали нападение мертвых гребцов… Если это можно назвать атакой. Несколько десятков мертвецов вяло передвигались по двору, скрючившись, словно с больным животом… Значит, Адам где-то рядом…
– Не вижу Вальдара! – азартно комментировал Анджей. – А… еще один… Почему Капитан Висельников не возглавил свою армию?
– Вальдар умер от ран, – сказал Ришье. – Надеюсь, его хорошо встретили на небесах… А ты отправишься к чертям в котел, Анджей. Я не шучу.
– Ты все-таки чертовски храбрый сукин сын, Ришье! – засмеялся Мертвый Герцог, по-прежнему глядя в окно. – Скажи, почему я должен отправляться в ад?
Старое поверье. Живая кость можно убить любого колдуна. Адам подозревал, что обсидиан будет бесполезен…
– Герцог?
Анджей повернулся… увидел забрызганного кровью Ришье… замер… в мертвых глазах мелькнуло нечто, напоминающее испуг… Ришье ударил. Вспышка боли! Срубленные под острым углом кости руки вонзились Анджею в грудь… пошли к сердцу…
Анджей зашипел. В мертвых глазах наконец появилось некое подобие жизни. Ришье навалился на него, всем телом вгоняя остатки руки глубже… Выдохнул в бледное лицо:
– Потому что я настаиваю, мессир Мертвый Герцог.
«Это военная экспедиция, а не увеселительная прогулка, мессир Лисий Хвост!»
Я знаю, мессир Капитан. Уж это-то я знаю…
Король мертвых
Вампир в законе
1
2
3
«Больше всего я не люблю ситуации, когда возникает необходимость в героях». Салют, Вальдар, Капитан Висельников!
Герцог смотрел в окно. Гейворийцы отражали нападение мертвых гребцов… Если это можно назвать атакой. Несколько десятков мертвецов вяло передвигались по двору, скрючившись, словно с больным животом… Значит, Адам где-то рядом…
– Не вижу Вальдара! – азартно комментировал Анджей. – А… еще один… Почему Капитан Висельников не возглавил свою армию?
– Вальдар умер от ран, – сказал Ришье. – Надеюсь, его хорошо встретили на небесах… А ты отправишься к чертям в котел, Анджей. Я не шучу.
– Ты все-таки чертовски храбрый сукин сын, Ришье! – засмеялся Мертвый Герцог, по-прежнему глядя в окно. – Скажи, почему я должен отправляться в ад?
Старое поверье. Живая кость можно убить любого колдуна. Адам подозревал, что обсидиан будет бесполезен…
– Герцог?
Анджей повернулся… увидел забрызганного кровью Ришье… замер… в мертвых глазах мелькнуло нечто, напоминающее испуг… Ришье ударил. Вспышка боли! Срубленные под острым углом кости руки вонзились Анджею в грудь… пошли к сердцу…
Анджей зашипел. В мертвых глазах наконец появилось некое подобие жизни. Ришье навалился на него, всем телом вгоняя остатки руки глубже… Выдохнул в бледное лицо:
– Потому что я настаиваю, мессир Мертвый Герцог.
«Это военная экспедиция, а не увеселительная прогулка, мессир Лисий Хвост!»
Я знаю, мессир Капитан. Уж это-то я знаю…
Король мертвых
– Долгой жизни и честной смерти, милорд.
Серое утро. Раскисшая, стоптанная в грязь земля, влага в воздухе, мелкими каплями оседающая на коже. Осень лезет мокрыми руками в чужой дублет…
В мой дублет.
– Долгой жизни, сэр Аррен, – ответил я негромко. – Пришли посмотреть на казнь?
– Я пришел проводить несчастного в последний путь.
– Вам он нравился? – поинтересовался я. – Впрочем, не отвечайте… Я знаю, что нравился.
– Он так молод.
«Он стоил мне восьми солдат.»
– Сэр Олбери приговаривается к смертной казни, – возвестил глашатай. Потом сделал паузу – казалось, я слышу, как толпа вдохнула и замерла… Тишина. Лишь издалека доносится обычный гул: шлеп, шлеп, шлеп и всхлипывание грязи под сотнями ног. Хучи не знают усталости. Месяц и два дня назад я думал, что сойду с ума от этого шума… Обманывался.
– Он будет повешен.
Роковые слова отзвучали, и я увидел, как в одночасье молодость обращается в старость. Сломался. Он готов был умереть, этот сэр Олбери, дерзкий и отважный рыцарь, красавец и волокита… Глупец, нарушивший мой приказ. О чем он грезил? Не просить, не умолять, твердо шагнуть на эшафот и положить буйную голову на плаху…
Уйти красиво.
Только вот я не верю в красивую смерть.
Смерть – уродлива. Чтобы убедиться в этом, достаточно сделать два шага за ворота…
– Приговор привести в исполнение немедленно. Генри Ропдайк, граф Дансени, писано восьмого октября, тысяча пятьсот тридцать второго года от рождества Господа нашего, Иисуса Христа…
Какое страшное молчание. Мертвой тишину делают люди… и хучи.
Шлеп, шлеп, шлеп.
Я обвел взглядом толпу. Ну, кто из вас самый храбрый? Кто попросит за Олбери. Ты, толстяк? Или ты, лысый? А, может, предоставите это женщине – какой-нибудь сердобольной старухе? Ее-то уж точно не трону…
– Милости, милорд! – взвыл голос. – Честной смерти! Милости!
Наконец-то.
А то я устал ждать.
…Мне всегда казалось, что я умру осенью. Шагну в объятия старухи с косой, свалюсь в грязь, под ноги наемной швейцарской пехоте – острие алебарды пронзит кирасу и войдет в живот. Но умру я не сразу. Рана загноится, будут кровь, жар и мучительные сны. А еще через несколько дней, почернев и воняя, как брошенная волками падаль, я отойду в мир иной. Жаль, что я лишился юношеских грез о героической кончине… Прекрасная дама, рыдающая над телом рыцаря, наденет на его белое чело венок из красных роз и запечатлеет на устах… Жаль.
Прекрасная дама, рыдающая над хладным телом, гораздо приятней хуча, с громким чавканьем это тело пожирающего.
– Честной смерти, Генри, прошу тебя, – шагнул ко мне Вальдо. Рослый и плечистый, с белыми усами и черной шевелюрой, Вальдо хороший боец, но никудышный правитель. Он не понимает. Нельзя давать черни даже призрачной власти над собой. Были жестокие правители, были умные правители, были жестокие умные правители… Добрых – не было. Вместо них правили другие.
В жестоком деле доброта – сродни глупости.
– Кузен, Алан Олбери – всего лишь мальчишка, – вступил Сидни. Как же без двоюродного братца?
– ЧЕСТНОЙ СМЕРТИ! – кричит толпа.
…Ему двадцать три с небольшим. И он стоил мне восьми солдат.
Я поднял руку. Толпа смолкла, «жалельщики» отступили назад и приготовились слушать. Вот только услышат ли они меня…
– Вы просите милости? – я обвел взглядом площадь. Ожидание, весомое, словно тяжесть кольчуги, легло мне на плечи. – Ее не будет.
Толпа выдохнула…
– Святой отец, – обратился я к священнику. – Сэру Олбери нужно исповедаться… Пусть Господь его простит.
– А вы, милорд? Неужели…?
– Я, в отличие от Господа, прощать не умею, – сухо сказал я. «И, может быть, именно поэтому до сих пор жив.»
…Мертвое тело вдруг дернулось, заплясало на веревке, серые губы искривились в неестественно широкой улыбке, обнажая зубы. Налитые кровью глаза – черные и вылезшие из глазниц – казалось, взглянули прямо на меня.
Глаза хуча.
Я дал знак.
Один из стражников, Мартин, шагнул вперед, ухватил бывшего сэра Алана Олбери за щиколотки, повис на нем всем телом. Веревка натянулась. В мертвой (шлеп, шлеп, шлеп) тишине отчетливо прозвучал скрип пеньки…
Другой стражник, Аншвиц, ударил.
Острие алебарды вонзилось дергающемуся Олбери под челюсть и вышло из затылка. Мертвец обмяк. Кончено! Хучи тоже умирают. Достаточно нанести удар в голову, разбить череп или снести голову с плеч…
То же самое, проделанное с живым человеком, называется честной смертью.
Такой смерти просили для несчастного Алана Олбери…
И я отказал.
…Влага мелкими каплями оседает на коже, осень лезет мокрыми руками…
В дублете холодно и сыро.
А они смотрят на меня. Благородный сэр Аррен, великан Вальдо, белобровый и темноволосый; кузен Сидни, по обыкновению кривящий губы в ухмылке… И даже верный Джон Оквист, моя правая рука… Смерды и солдаты, лучники Уильяма Стрелка и наемники Брауна… И вон тот толстяк, и тот длинный, с рыжей бородой…
Все смотрят.
И я понял, что совершил ошибку.
Поставил себя на одну сторону с вечно голодными живыми мертвецами…
Никто не знает, с чего все началось. Просто в один прекрасный день мертвые отказались тихо догнивать в своих могилах. И превратились в хучей…
…И каждый год мне кажется – вот она, последняя моя осень. Острие алебарды в бок, падение, жар и гной по всему телу. Приходится делать усилие, чтобы не поддаться мрачному очарованию смерти. Желание умереть – передается в нашем роду из поколения в поколение. Мои предки травились, выезжали один на сотню в одном дублете, прыгали с колоколен и дерзили королям. Долгие годы, с самой юности, я боролся с самим собой. Меня тянуло к каждому обрыву, каждый пруд казался мне местом желанного покоя. Глядя на кинжал, я представлял, с каким облегчением загоню клинок себе под ребра…
Но я – жив.
Потому что чертова гордость – мое проклятие и мое спасение – встала поперек дурацкому желанию. Мне не быть героем? Пусть так. Зато и самоубийцей я не стану…
Как ни странно, до Бога мне дела нет.
– Честной смерти, брат! – насмешливо поприветствовал меня Сидни. Значит, уже не «долгой жизни»?
– Тебе того же, – ответил я холодно, – любезный брат. О чем ты хотел поговорить? Если о предложении Готфрида, то ты знаешь – я не меняю своих решений.
Сидни ухмыльнулся. Вот что меня в нем бесит – эта ухмылка «я знаю то, чего никто не знает»…
– Пройдемся, кузен?
Мой замок в осаде. Хучи… сотни, тысячи мертвецов окружают его, бессонные и неутомимые, голодные и лишенные страха. Шлеп, шлеп, шлеп… Будь у меня больше тяжелой конницы, я бы прошел сквозь хучей, не сбавляя шага. А следом пошла бы пехота, те же наемники Томаса Брауна – вымуштрованная пехота, ощетинившаяся пиками и лезвиями эспадонов – и мертвая кровь залила бы поле, а тела хучей удобрили мои поля. Будь у меня побольше конницы…
Впрочем, ее и так вполне достаточно.
Просто мне некуда бежать. Мне, Генри Ропдайку, последнему из графов Дансени, некуда бежать, оставив на произвол судьбы родовой замок. Кто меня примет? Разве что Готфрид, герцог Велльский… Нет, только не он. Вот если прыгнуть со стены…
Отсюда до земли тридцать с лишним футов.
– О чем задумался, Генри?
Я вздрогнул и повернулся.
«Проклятый кузен!»
– Прикидываю, когда Король Мертвых прикажет своим подданным сделать подкоп, – сказал я с издевкой. – И нам действительно придется туго.
– Скоро.
– Что?!
Я посмотрел на кузена внимательнее. Нет, Сидни совершенно серьезен, даже неизменная ухмылка выражает не издевку, а горечь. Скорбная складка в уголке рта…
– Я слушаю.
– Ты никогда не задумывался, Генри, откуда взялась эта легенда? Король мертвых, лорды-мертвецы, его свита…
– Что еще за лорды-мертвецы?
– Не слышал? Плохие у тебя осведомители…
– Я слушаю, Сидни, – холодно напомнил я.
– О, это интересно. Я бы даже сказал, интригующе… Укушенный хучем, если будет скрывать укус, на некоторый день переродится и станет лордом мертвецов.
– Это еще почему? Чем он лучше убитого в бою или умершего от болезни?
– Ходят слухи, брат, что таким образом будущий лорд-мертвец сохраняет память и разум. Ты представляешь, что было бы, командуй ходячим гнильем под нашими стенами кто-нибудь с мозгами? Или хотя бы один из твоих сержантов?
Я представил. Замок продержался бы пару дней… от силы. Хучи не знают страха, не устают и их тысячи. Они могли бы атаковать волнами, раз за разом – днем и ночью, без передышки…
– Вижу, представил, – заключил Сидни.
– Это правда?
– Это слухи. А ты прекрасно знаешь, дорогой кузен, как часто слухи оказываются правдой…
– Не реже, чем ложью.
Сидни помолчал, глядя мне в глаза и кривя губы.
– Это утешает, – сказал он наконец. – Только вот хучи последнее время ведут себя странно. Они, конечно, продолжают бродить как попало, но…
– Что, Сидни? Договаривай.
– Ты сам посмотри, Генри, – сказал «братец». – Ты умный, ты поймешь… надеюсь. А я, пожалуй, пойду, – кузен заложил большие пальцы за ремень, приняв вид беззаботного гуляки. – Дела, знаешь… Долгой жизни, кузен. И будь осторожен, – я вскинул голову. – Не подходи близко к краю. Не дай бог, упадешь…
Мы посмотрели друг другу в глаза. «Я все знаю», улыбнулся одними губами Сидни.
– Да, – сказал я медленно. – Я буду осторожен. Долгой жизни, кузен.
Ежедневная проверка – не самое приятное испытание. Ты стоишь голый, как новорожденный младенец, а здоровенный мужик осматривает тебя, словно новую, только что купленную, кирасу. Пятна, царапины, следы укусов… Особенно последнее. Все люди в замке разбиты на десятки, в том числе женщины, старики и дети. Десятники проверяют своих, потом идут на проверку к сержанту.
Не очень приятное испытание.
Джон Оквист, он хоть одного со мной роста. Представляю, как чувствуют себя десятники под командованием шести-с-лишним футового Вальдо. Не очень хорошо, думаю. А вот мой кузен, по слухам, опирается на меч во время проверки…
На него похоже.
Мужчина чувствует себя голым – только будучи безоружным, по его словам. Впрочем, это редкий случай, когда я согласен с кузеном…
– Готово, – сказал Оквист. – Ты чист, Генри.
Я принялся натягивать штаны.
– Что по гарнизону?
– Двое под подозрением. Старик из сотни Черного Тома и… – Оквист замялся. Дурные новости? Опять?
– Я слушаю, Джон.
– Один из людей Уильяма.
– Это плохо, – протянул я. Конечно, плохо, черт возьми… Стрелки одни из самых ценных сейчас бойцов. Стрела в лоб с расстояния в сотню шагов – лучшее средство против хуча. – Что с ним?
– Следы зубов на ляжке. Барри клянется и божится, что его собака укусила, когда он проходил мимо кухни. Говорит, хотел перехватить кусок, а тут она…
– Ты ему веришь?
– Все может быть, Генри… Все может быть. Посидит взаперти пару дней – будет ясно. Жаль было бы терять такого лучника…
– Жаль. Как люди? – спросил я. – Какие слухи бродят?
– Как обычно.
Что-то темнит моя «правая рука».
– В глаза смотри, Джон. Ты не договариваешь.
– Генри!
– Я слушаю, Джон.
– Тебя уже называют Королем мертвых, – сказал Оквист негромко, но веско. Вот так, значит. – Не надо было этого делать… Олбери был всего лишь самонадеянным мальчишкой…
– Восемь солдат, Джон. Он стоил мне восьми хороших солдат.
– А твое решение может стоить тебе мятежа.
– Знаю. Но я не меняю своих решений. Что же касается предложения герцога… Ты ведь об этом хотел поговорить? Готфрид слишком многого от меня хочет, Джон… Слишком многого.
Оквист помолчал. Провел ладонью по короткой черной бороде с редкими вкраплениями седины. Этот жест у него означает мучительное раздумье…
– У меня, в отличие от собаки, есть гордость, Джон. Что с тобой?
– Ничего, – глухо сказал он. Потом неожиданно улыбнулся и покачал головой. – Я понимаю, Генри… Ты же знаешь, я всегда был твоим другом. И всегда им останусь.
Он встал.
– Обойду дозоры. Ты уже проверил своего оруженосца?
– Подрика? Нет еще. Позови его, будь добр.
– Не беспокойся, – отмахнулся Джон. – Я сам его осмотрю. А ты, Генри… ты обещаешь подумать над предложением Готфрида еще раз?
Я промолчал. Сколько же это будет продолжаться…
– Генри?
– Да, – сказал я. – Обещаю.
Я достал свернутое в трубочку письмо. Мои просьбы о помощи, направленные к различным властителям, остались без ответа… кроме одной. Готфрид Корбут, герцог Велльский, милостиво согласился «возложить на Генри Ропдайка, графа Дансени свою десницу, дабы оный Генри Ропдайк…» Проклятое письмо! Я представил, чего стоило гонцу добраться до родового гнезда Готфрида – через кишащую мертвецами долину, не имея сна и отдыха… А затем обратно, лишь поменяв коней…
Ради этого чертова письма!
Ты слишком гордый, Генри. Склонись перед Готфридом, прими вассальную присягу, отдай в заложницы дочь… Как странно, что о дочери, восьмилетней… или девятилетней? – Элизабет, я вспоминаю только в такие минуты… Отдай в заложницы дочь, и Готфрид милостиво откроет для тебя и твоих людей путь в места, куда хучи еще не добрались…
Пока еще не добрались.
Страна разваливается на части, король неизвестно где, а эти… Готфрид, Ансельм Красивый, Оливер, маршал марки, другие… Они желают править среди мертвых. Не знаю, существует ли настоящий Король мертвых, но…
«Возложить на Генри Ропдайка, графа Дансени свою десницу, дабы оный Генри…»
Писано собственной рукой, сего дня, пятого октября, тысяча пятьсот тридцать второго года от рождества Господа нашего, Иисуса Христа.
Готфрид Корбут, герцог Велльский.
Король мертвых.
Никто и не знал, что он – человек.
Чем этот приговор лучше твоего, зачитанного утром? А, Генри?! Я, Генри Ропдайк, граф Дансени… Из тех графов Дансени, что никогда не склоняли головы ни перед кем, кроме короля…
Гордый Генри.
«А ты прекрасно знаешь, дорогой кузен, как часто слухи оказываются правдой…»
«Тебя уже называют Королем мертвых».
Очень гордый Генри…
ЧЕСТНОЙ СМЕРТИ!
Скандирует толпа. И благородный сэр Аррен и великан Вальдо, белобровый и темноволосый; кузен Сидни, по обыкновению кривящий губы в ухмылке… И даже верный Джон Оквист, моя правая рука… Смерды и солдаты, лучники Уильяма Стрелка и наемники Брауна… И вон тот толстяк, и тот длинный, с рыжей бородой…
Все кричат в один голос.
ЧЕСТНОЙ СМЕРТИ!
Мертвец на виселице, ранее бывший сэром Аланом Олбери, красавцем и волокитой, дерзким рыцарем, задергался, веревка заскрипела, натянулась… Я не поверил глазам… Лопнула!
Мертвец приземлился мягко как кошка, смахнул с дороги Мартина – стражник ударился головой о виселичный столб, хрустнул череп, брызнули желтые мозги. Аншвиц, заступивший было хучу дорогу, лишился алебарды… Удар. Лезвие вошло стражнику под челюсть и вылезло из затылка.
Честная смерть.
Олбери, странно склонив голову на бок и задрав подбородок, кошачьим шагом двинулся ко мне…
– Генри, – прошипел он. Голова, запрокинутая назад, мягко качнулась. У него сломана шея, догадался я.
– Почему ты разговариваешь? – спросил я, вытягивая меч. Серое лезвие с тихим скрежетом выскользнуло из ножен. – Хучи не могут…
– Теперь могут, Генри. Пришло время лордов-мертвецов. ПРИШЛО ВРЕМЯ.
А-а-а!
Я проснулся в холодном поту. Свеча почти догорела, аромат горелого воска лезет в нос…
Шлеп.
– Кто здесь?
Шлеп, шлеп, шлеп.
Из темноты вышел Подрик, мой оруженосец.
– Подрик, ты… Что с тобой?
Голова оруженосца при очередном шаге мотнулась, и я увидел, что горло Подрика перерезано, а рот скалится в улыбке хуча…
Джон Оквист, моя правая рука, выбрал другого Короля мертвых.
Серое утро. Раскисшая, стоптанная в грязь земля, влага в воздухе, мелкими каплями оседающая на коже. Осень лезет мокрыми руками в чужой дублет…
В мой дублет.
– Долгой жизни, сэр Аррен, – ответил я негромко. – Пришли посмотреть на казнь?
– Я пришел проводить несчастного в последний путь.
– Вам он нравился? – поинтересовался я. – Впрочем, не отвечайте… Я знаю, что нравился.
– Он так молод.
«Он стоил мне восьми солдат.»
– Сэр Олбери приговаривается к смертной казни, – возвестил глашатай. Потом сделал паузу – казалось, я слышу, как толпа вдохнула и замерла… Тишина. Лишь издалека доносится обычный гул: шлеп, шлеп, шлеп и всхлипывание грязи под сотнями ног. Хучи не знают усталости. Месяц и два дня назад я думал, что сойду с ума от этого шума… Обманывался.
– Он будет повешен.
Роковые слова отзвучали, и я увидел, как в одночасье молодость обращается в старость. Сломался. Он готов был умереть, этот сэр Олбери, дерзкий и отважный рыцарь, красавец и волокита… Глупец, нарушивший мой приказ. О чем он грезил? Не просить, не умолять, твердо шагнуть на эшафот и положить буйную голову на плаху…
Уйти красиво.
Только вот я не верю в красивую смерть.
Смерть – уродлива. Чтобы убедиться в этом, достаточно сделать два шага за ворота…
– Приговор привести в исполнение немедленно. Генри Ропдайк, граф Дансени, писано восьмого октября, тысяча пятьсот тридцать второго года от рождества Господа нашего, Иисуса Христа…
Какое страшное молчание. Мертвой тишину делают люди… и хучи.
Шлеп, шлеп, шлеп.
Я обвел взглядом толпу. Ну, кто из вас самый храбрый? Кто попросит за Олбери. Ты, толстяк? Или ты, лысый? А, может, предоставите это женщине – какой-нибудь сердобольной старухе? Ее-то уж точно не трону…
– Милости, милорд! – взвыл голос. – Честной смерти! Милости!
Наконец-то.
А то я устал ждать.
…Мне всегда казалось, что я умру осенью. Шагну в объятия старухи с косой, свалюсь в грязь, под ноги наемной швейцарской пехоте – острие алебарды пронзит кирасу и войдет в живот. Но умру я не сразу. Рана загноится, будут кровь, жар и мучительные сны. А еще через несколько дней, почернев и воняя, как брошенная волками падаль, я отойду в мир иной. Жаль, что я лишился юношеских грез о героической кончине… Прекрасная дама, рыдающая над телом рыцаря, наденет на его белое чело венок из красных роз и запечатлеет на устах… Жаль.
Прекрасная дама, рыдающая над хладным телом, гораздо приятней хуча, с громким чавканьем это тело пожирающего.
– Честной смерти, Генри, прошу тебя, – шагнул ко мне Вальдо. Рослый и плечистый, с белыми усами и черной шевелюрой, Вальдо хороший боец, но никудышный правитель. Он не понимает. Нельзя давать черни даже призрачной власти над собой. Были жестокие правители, были умные правители, были жестокие умные правители… Добрых – не было. Вместо них правили другие.
В жестоком деле доброта – сродни глупости.
– Кузен, Алан Олбери – всего лишь мальчишка, – вступил Сидни. Как же без двоюродного братца?
– ЧЕСТНОЙ СМЕРТИ! – кричит толпа.
…Ему двадцать три с небольшим. И он стоил мне восьми солдат.
Я поднял руку. Толпа смолкла, «жалельщики» отступили назад и приготовились слушать. Вот только услышат ли они меня…
– Вы просите милости? – я обвел взглядом площадь. Ожидание, весомое, словно тяжесть кольчуги, легло мне на плечи. – Ее не будет.
Толпа выдохнула…
– Святой отец, – обратился я к священнику. – Сэру Олбери нужно исповедаться… Пусть Господь его простит.
– А вы, милорд? Неужели…?
– Я, в отличие от Господа, прощать не умею, – сухо сказал я. «И, может быть, именно поэтому до сих пор жив.»
…Мертвое тело вдруг дернулось, заплясало на веревке, серые губы искривились в неестественно широкой улыбке, обнажая зубы. Налитые кровью глаза – черные и вылезшие из глазниц – казалось, взглянули прямо на меня.
Глаза хуча.
Я дал знак.
Один из стражников, Мартин, шагнул вперед, ухватил бывшего сэра Алана Олбери за щиколотки, повис на нем всем телом. Веревка натянулась. В мертвой (шлеп, шлеп, шлеп) тишине отчетливо прозвучал скрип пеньки…
Другой стражник, Аншвиц, ударил.
Острие алебарды вонзилось дергающемуся Олбери под челюсть и вышло из затылка. Мертвец обмяк. Кончено! Хучи тоже умирают. Достаточно нанести удар в голову, разбить череп или снести голову с плеч…
То же самое, проделанное с живым человеком, называется честной смертью.
Такой смерти просили для несчастного Алана Олбери…
И я отказал.
…Влага мелкими каплями оседает на коже, осень лезет мокрыми руками…
В дублете холодно и сыро.
А они смотрят на меня. Благородный сэр Аррен, великан Вальдо, белобровый и темноволосый; кузен Сидни, по обыкновению кривящий губы в ухмылке… И даже верный Джон Оквист, моя правая рука… Смерды и солдаты, лучники Уильяма Стрелка и наемники Брауна… И вон тот толстяк, и тот длинный, с рыжей бородой…
Все смотрят.
И я понял, что совершил ошибку.
Поставил себя на одну сторону с вечно голодными живыми мертвецами…
Никто не знает, с чего все началось. Просто в один прекрасный день мертвые отказались тихо догнивать в своих могилах. И превратились в хучей…
…И каждый год мне кажется – вот она, последняя моя осень. Острие алебарды в бок, падение, жар и гной по всему телу. Приходится делать усилие, чтобы не поддаться мрачному очарованию смерти. Желание умереть – передается в нашем роду из поколения в поколение. Мои предки травились, выезжали один на сотню в одном дублете, прыгали с колоколен и дерзили королям. Долгие годы, с самой юности, я боролся с самим собой. Меня тянуло к каждому обрыву, каждый пруд казался мне местом желанного покоя. Глядя на кинжал, я представлял, с каким облегчением загоню клинок себе под ребра…
Но я – жив.
Потому что чертова гордость – мое проклятие и мое спасение – встала поперек дурацкому желанию. Мне не быть героем? Пусть так. Зато и самоубийцей я не стану…
Как ни странно, до Бога мне дела нет.
– Честной смерти, брат! – насмешливо поприветствовал меня Сидни. Значит, уже не «долгой жизни»?
– Тебе того же, – ответил я холодно, – любезный брат. О чем ты хотел поговорить? Если о предложении Готфрида, то ты знаешь – я не меняю своих решений.
Сидни ухмыльнулся. Вот что меня в нем бесит – эта ухмылка «я знаю то, чего никто не знает»…
– Пройдемся, кузен?
Мой замок в осаде. Хучи… сотни, тысячи мертвецов окружают его, бессонные и неутомимые, голодные и лишенные страха. Шлеп, шлеп, шлеп… Будь у меня больше тяжелой конницы, я бы прошел сквозь хучей, не сбавляя шага. А следом пошла бы пехота, те же наемники Томаса Брауна – вымуштрованная пехота, ощетинившаяся пиками и лезвиями эспадонов – и мертвая кровь залила бы поле, а тела хучей удобрили мои поля. Будь у меня побольше конницы…
Впрочем, ее и так вполне достаточно.
Просто мне некуда бежать. Мне, Генри Ропдайку, последнему из графов Дансени, некуда бежать, оставив на произвол судьбы родовой замок. Кто меня примет? Разве что Готфрид, герцог Велльский… Нет, только не он. Вот если прыгнуть со стены…
Отсюда до земли тридцать с лишним футов.
– О чем задумался, Генри?
Я вздрогнул и повернулся.
«Проклятый кузен!»
– Прикидываю, когда Король Мертвых прикажет своим подданным сделать подкоп, – сказал я с издевкой. – И нам действительно придется туго.
– Скоро.
– Что?!
Я посмотрел на кузена внимательнее. Нет, Сидни совершенно серьезен, даже неизменная ухмылка выражает не издевку, а горечь. Скорбная складка в уголке рта…
– Я слушаю.
– Ты никогда не задумывался, Генри, откуда взялась эта легенда? Король мертвых, лорды-мертвецы, его свита…
– Что еще за лорды-мертвецы?
– Не слышал? Плохие у тебя осведомители…
– Я слушаю, Сидни, – холодно напомнил я.
– О, это интересно. Я бы даже сказал, интригующе… Укушенный хучем, если будет скрывать укус, на некоторый день переродится и станет лордом мертвецов.
– Это еще почему? Чем он лучше убитого в бою или умершего от болезни?
– Ходят слухи, брат, что таким образом будущий лорд-мертвец сохраняет память и разум. Ты представляешь, что было бы, командуй ходячим гнильем под нашими стенами кто-нибудь с мозгами? Или хотя бы один из твоих сержантов?
Я представил. Замок продержался бы пару дней… от силы. Хучи не знают страха, не устают и их тысячи. Они могли бы атаковать волнами, раз за разом – днем и ночью, без передышки…
– Вижу, представил, – заключил Сидни.
– Это правда?
– Это слухи. А ты прекрасно знаешь, дорогой кузен, как часто слухи оказываются правдой…
– Не реже, чем ложью.
Сидни помолчал, глядя мне в глаза и кривя губы.
– Это утешает, – сказал он наконец. – Только вот хучи последнее время ведут себя странно. Они, конечно, продолжают бродить как попало, но…
– Что, Сидни? Договаривай.
– Ты сам посмотри, Генри, – сказал «братец». – Ты умный, ты поймешь… надеюсь. А я, пожалуй, пойду, – кузен заложил большие пальцы за ремень, приняв вид беззаботного гуляки. – Дела, знаешь… Долгой жизни, кузен. И будь осторожен, – я вскинул голову. – Не подходи близко к краю. Не дай бог, упадешь…
Мы посмотрели друг другу в глаза. «Я все знаю», улыбнулся одними губами Сидни.
– Да, – сказал я медленно. – Я буду осторожен. Долгой жизни, кузен.
Ежедневная проверка – не самое приятное испытание. Ты стоишь голый, как новорожденный младенец, а здоровенный мужик осматривает тебя, словно новую, только что купленную, кирасу. Пятна, царапины, следы укусов… Особенно последнее. Все люди в замке разбиты на десятки, в том числе женщины, старики и дети. Десятники проверяют своих, потом идут на проверку к сержанту.
Не очень приятное испытание.
Джон Оквист, он хоть одного со мной роста. Представляю, как чувствуют себя десятники под командованием шести-с-лишним футового Вальдо. Не очень хорошо, думаю. А вот мой кузен, по слухам, опирается на меч во время проверки…
На него похоже.
Мужчина чувствует себя голым – только будучи безоружным, по его словам. Впрочем, это редкий случай, когда я согласен с кузеном…
– Готово, – сказал Оквист. – Ты чист, Генри.
Я принялся натягивать штаны.
– Что по гарнизону?
– Двое под подозрением. Старик из сотни Черного Тома и… – Оквист замялся. Дурные новости? Опять?
– Я слушаю, Джон.
– Один из людей Уильяма.
– Это плохо, – протянул я. Конечно, плохо, черт возьми… Стрелки одни из самых ценных сейчас бойцов. Стрела в лоб с расстояния в сотню шагов – лучшее средство против хуча. – Что с ним?
– Следы зубов на ляжке. Барри клянется и божится, что его собака укусила, когда он проходил мимо кухни. Говорит, хотел перехватить кусок, а тут она…
– Ты ему веришь?
– Все может быть, Генри… Все может быть. Посидит взаперти пару дней – будет ясно. Жаль было бы терять такого лучника…
– Жаль. Как люди? – спросил я. – Какие слухи бродят?
– Как обычно.
Что-то темнит моя «правая рука».
– В глаза смотри, Джон. Ты не договариваешь.
– Генри!
– Я слушаю, Джон.
– Тебя уже называют Королем мертвых, – сказал Оквист негромко, но веско. Вот так, значит. – Не надо было этого делать… Олбери был всего лишь самонадеянным мальчишкой…
– Восемь солдат, Джон. Он стоил мне восьми хороших солдат.
– А твое решение может стоить тебе мятежа.
– Знаю. Но я не меняю своих решений. Что же касается предложения герцога… Ты ведь об этом хотел поговорить? Готфрид слишком многого от меня хочет, Джон… Слишком многого.
Оквист помолчал. Провел ладонью по короткой черной бороде с редкими вкраплениями седины. Этот жест у него означает мучительное раздумье…
– У меня, в отличие от собаки, есть гордость, Джон. Что с тобой?
– Ничего, – глухо сказал он. Потом неожиданно улыбнулся и покачал головой. – Я понимаю, Генри… Ты же знаешь, я всегда был твоим другом. И всегда им останусь.
Он встал.
– Обойду дозоры. Ты уже проверил своего оруженосца?
– Подрика? Нет еще. Позови его, будь добр.
– Не беспокойся, – отмахнулся Джон. – Я сам его осмотрю. А ты, Генри… ты обещаешь подумать над предложением Готфрида еще раз?
Я промолчал. Сколько же это будет продолжаться…
– Генри?
– Да, – сказал я. – Обещаю.
Я достал свернутое в трубочку письмо. Мои просьбы о помощи, направленные к различным властителям, остались без ответа… кроме одной. Готфрид Корбут, герцог Велльский, милостиво согласился «возложить на Генри Ропдайка, графа Дансени свою десницу, дабы оный Генри Ропдайк…» Проклятое письмо! Я представил, чего стоило гонцу добраться до родового гнезда Готфрида – через кишащую мертвецами долину, не имея сна и отдыха… А затем обратно, лишь поменяв коней…
Ради этого чертова письма!
Ты слишком гордый, Генри. Склонись перед Готфридом, прими вассальную присягу, отдай в заложницы дочь… Как странно, что о дочери, восьмилетней… или девятилетней? – Элизабет, я вспоминаю только в такие минуты… Отдай в заложницы дочь, и Готфрид милостиво откроет для тебя и твоих людей путь в места, куда хучи еще не добрались…
Пока еще не добрались.
Страна разваливается на части, король неизвестно где, а эти… Готфрид, Ансельм Красивый, Оливер, маршал марки, другие… Они желают править среди мертвых. Не знаю, существует ли настоящий Король мертвых, но…
«Возложить на Генри Ропдайка, графа Дансени свою десницу, дабы оный Генри…»
Писано собственной рукой, сего дня, пятого октября, тысяча пятьсот тридцать второго года от рождества Господа нашего, Иисуса Христа.
Готфрид Корбут, герцог Велльский.
Король мертвых.
Никто и не знал, что он – человек.
Чем этот приговор лучше твоего, зачитанного утром? А, Генри?! Я, Генри Ропдайк, граф Дансени… Из тех графов Дансени, что никогда не склоняли головы ни перед кем, кроме короля…
Гордый Генри.
«А ты прекрасно знаешь, дорогой кузен, как часто слухи оказываются правдой…»
«Тебя уже называют Королем мертвых».
Очень гордый Генри…
ЧЕСТНОЙ СМЕРТИ!
Скандирует толпа. И благородный сэр Аррен и великан Вальдо, белобровый и темноволосый; кузен Сидни, по обыкновению кривящий губы в ухмылке… И даже верный Джон Оквист, моя правая рука… Смерды и солдаты, лучники Уильяма Стрелка и наемники Брауна… И вон тот толстяк, и тот длинный, с рыжей бородой…
Все кричат в один голос.
ЧЕСТНОЙ СМЕРТИ!
Мертвец на виселице, ранее бывший сэром Аланом Олбери, красавцем и волокитой, дерзким рыцарем, задергался, веревка заскрипела, натянулась… Я не поверил глазам… Лопнула!
Мертвец приземлился мягко как кошка, смахнул с дороги Мартина – стражник ударился головой о виселичный столб, хрустнул череп, брызнули желтые мозги. Аншвиц, заступивший было хучу дорогу, лишился алебарды… Удар. Лезвие вошло стражнику под челюсть и вылезло из затылка.
Честная смерть.
Олбери, странно склонив голову на бок и задрав подбородок, кошачьим шагом двинулся ко мне…
– Генри, – прошипел он. Голова, запрокинутая назад, мягко качнулась. У него сломана шея, догадался я.
– Почему ты разговариваешь? – спросил я, вытягивая меч. Серое лезвие с тихим скрежетом выскользнуло из ножен. – Хучи не могут…
– Теперь могут, Генри. Пришло время лордов-мертвецов. ПРИШЛО ВРЕМЯ.
А-а-а!
Я проснулся в холодном поту. Свеча почти догорела, аромат горелого воска лезет в нос…
Шлеп.
– Кто здесь?
Шлеп, шлеп, шлеп.
Из темноты вышел Подрик, мой оруженосец.
– Подрик, ты… Что с тобой?
Голова оруженосца при очередном шаге мотнулась, и я увидел, что горло Подрика перерезано, а рот скалится в улыбке хуча…
Джон Оквист, моя правая рука, выбрал другого Короля мертвых.
Вампир в законе
1
В углу зашевелилось, брякнул металл, на свет выполз домашний нетопырь Малиганов. Серый, словно присыпанный пылью, сгорбленный от старости, уже совсем не похожий на человека. Пахло от него сыром. За нетопырем волочилась по полу толстая ржавая цепь.
– Привет, Жан. – сказала Лота.
Глаза Жана – желтые и выпуклые, как костяные шарики. Говорить нетопырь разучился, но все еще понимал слова… или делал вид, что понимает. Вампиры боятся старости даже больше людей. Лота закатала рукав. «Элжерону пора сменить привратника.» Жан мгновение стоял неподвижно, потом уткнулся носом ей в ладонь и с шумом втянул воздух. Лота едва сдержалась, чтобы не отпрянуть. Прикосновение мертвой плоти было влажным и – неприятно-ласкающим.
Старый нетопырь.
– Кэ-олик, – сказал вдруг Жан. Поднял взгляд на девушку. – Кэ-олик. Е-а.
Лота вздрогнула. Не то, чтобы она боялась – Жан на то и поставлен, чтобы определить, кто пришел. Древнюю Кровь вампиры распознают безошибочно, их даже используют в качестве ищеек…
Жан впервые за много лет нарушил молчание… что случилось?
Нетопырь приставил указательные пальцы к голове, словно ребенок, изображающий «бычок, бычок бодается». Пару раз подпрыгнул. Старательно зашевелил носом.
– Кэ-олик. Е-а. Кэ-олик. Да-ай.
Лота вдруг поняла. Камень-сердце! Кролик. Еда. Вот оно что…
– Жан? – Лота выпрямилась, огляделась. – Кто научил тебя этому?
– Я.
Голос, казалось, шел со всех сторон. Лота поежилась. Весело начинается визит к дяде. Её рука спустилась к поясу и легла на рукоять небольшого пистолета. Если не обладаешь Талантом, дающим силу или неуязвимость, лучше положиться на старый добрый порох.
– Кто здесь? – сказала Лота. Светильник, висящий над головой, настроения не улучшал. Лучшей мишени и не придумаешь. Лота и нетопырь в круге света, остальное пространство тонет в темноте. Неужели Элжерон устроил ей ловушку? Но – смысл?
Или это Древоточец со своими шуточками?
– Я спрашиваю: кто здесь?
– Я, – повторил голос после короткой паузы.
Проклятое эхо. Старый подземный ход, ведущий в резиденцию Малиганов – отличное место для розыгрышей. Камень-сердце! Сам Хаос не разберет, кто говорит и откуда. И как в такую задницу, простите за грубость, стрелять?
Жан заскулил.
Лота краем глаза посмотрела на старого нетопыря. Потом развернулась, выхватывая пистолет…
Жан сделал стойку.
Лота нацелилась поверх его головы. В пустоту. Значит, ты там, голос? Попробуй теперь пошути… c серебряной-то пулей…
Серебро убьет человека, остановит оборотня. Две трети Малиганов тоже остановит – пусть ненадолго… на несколько мгновений… но это лучше, чем ничего.
Дело за малым – попасть.
Там, решила Лота.
– Левее, – сказал голос с непонятной интонацией. Лота сжала зубы. Ты не Ришье, подумала она, тебе всегда хватало выдержки. Лота выдохнула… задержала дыхание…
– Не надо стрелять, – сказал голос. – Здесь, знаете ли, отвратительное эхо… Посмотрите налево.
Лота посмотрела.
Незнакомец встал на границе светового круга. Высокий черный силуэт. Видна лишь половина лица.
Очень красивого лица, подумала Лота невольно. Прямо таки скульптура работы хорошего мастера. Новая игрушка Сушеного Гэвина? Не одних же уродов ему лепить. Неплохо бы и разбавить.
Голем? Жаль.
– Миледи, – незнакомец поклонился. Невероятно изящно для голема. – Лота Хантер, урожденная Малиган, если не ошибаюсь?
Выговор был странный, с едва заметной неправильностью.
– Кто вы?
– Новый дворецкий лорда Элжерона. – он вновь поклонился. Нет, не голем. Вампир. – Мое имя Яким. С вашего позволения – Яким Красавчик.
Еще бы… с такой-то внешностью. Лота опустила пистолет.
– Ничего не скажешь, скромно!
– Не торопитесь с выводами, миледи, – сказал незнакомец. Лоте вновь почудилась в его голосе насмешка. Она вскинула голову. – Вы еще не видели меня целиком…
– А что, по частям ты симпатичнее?
– Может быть, миледи… Все может быть. Вы готовы?
К чему? – хотела спросить Лота, но тут новый дворецкий лорда Элжерона шагнул вперед…
Свет.
Тьма.
– Лорд Маран, со свойственным ему остроумием, называет меня Половинчиком.
– Привет, Жан. – сказала Лота.
Глаза Жана – желтые и выпуклые, как костяные шарики. Говорить нетопырь разучился, но все еще понимал слова… или делал вид, что понимает. Вампиры боятся старости даже больше людей. Лота закатала рукав. «Элжерону пора сменить привратника.» Жан мгновение стоял неподвижно, потом уткнулся носом ей в ладонь и с шумом втянул воздух. Лота едва сдержалась, чтобы не отпрянуть. Прикосновение мертвой плоти было влажным и – неприятно-ласкающим.
Старый нетопырь.
– Кэ-олик, – сказал вдруг Жан. Поднял взгляд на девушку. – Кэ-олик. Е-а.
Лота вздрогнула. Не то, чтобы она боялась – Жан на то и поставлен, чтобы определить, кто пришел. Древнюю Кровь вампиры распознают безошибочно, их даже используют в качестве ищеек…
Жан впервые за много лет нарушил молчание… что случилось?
Нетопырь приставил указательные пальцы к голове, словно ребенок, изображающий «бычок, бычок бодается». Пару раз подпрыгнул. Старательно зашевелил носом.
– Кэ-олик. Е-а. Кэ-олик. Да-ай.
Лота вдруг поняла. Камень-сердце! Кролик. Еда. Вот оно что…
– Жан? – Лота выпрямилась, огляделась. – Кто научил тебя этому?
– Я.
Голос, казалось, шел со всех сторон. Лота поежилась. Весело начинается визит к дяде. Её рука спустилась к поясу и легла на рукоять небольшого пистолета. Если не обладаешь Талантом, дающим силу или неуязвимость, лучше положиться на старый добрый порох.
– Кто здесь? – сказала Лота. Светильник, висящий над головой, настроения не улучшал. Лучшей мишени и не придумаешь. Лота и нетопырь в круге света, остальное пространство тонет в темноте. Неужели Элжерон устроил ей ловушку? Но – смысл?
Или это Древоточец со своими шуточками?
– Я спрашиваю: кто здесь?
– Я, – повторил голос после короткой паузы.
Проклятое эхо. Старый подземный ход, ведущий в резиденцию Малиганов – отличное место для розыгрышей. Камень-сердце! Сам Хаос не разберет, кто говорит и откуда. И как в такую задницу, простите за грубость, стрелять?
Жан заскулил.
Лота краем глаза посмотрела на старого нетопыря. Потом развернулась, выхватывая пистолет…
Жан сделал стойку.
Лота нацелилась поверх его головы. В пустоту. Значит, ты там, голос? Попробуй теперь пошути… c серебряной-то пулей…
Серебро убьет человека, остановит оборотня. Две трети Малиганов тоже остановит – пусть ненадолго… на несколько мгновений… но это лучше, чем ничего.
Дело за малым – попасть.
Там, решила Лота.
– Левее, – сказал голос с непонятной интонацией. Лота сжала зубы. Ты не Ришье, подумала она, тебе всегда хватало выдержки. Лота выдохнула… задержала дыхание…
– Не надо стрелять, – сказал голос. – Здесь, знаете ли, отвратительное эхо… Посмотрите налево.
Лота посмотрела.
Незнакомец встал на границе светового круга. Высокий черный силуэт. Видна лишь половина лица.
Очень красивого лица, подумала Лота невольно. Прямо таки скульптура работы хорошего мастера. Новая игрушка Сушеного Гэвина? Не одних же уродов ему лепить. Неплохо бы и разбавить.
Голем? Жаль.
– Миледи, – незнакомец поклонился. Невероятно изящно для голема. – Лота Хантер, урожденная Малиган, если не ошибаюсь?
Выговор был странный, с едва заметной неправильностью.
– Кто вы?
– Новый дворецкий лорда Элжерона. – он вновь поклонился. Нет, не голем. Вампир. – Мое имя Яким. С вашего позволения – Яким Красавчик.
Еще бы… с такой-то внешностью. Лота опустила пистолет.
– Ничего не скажешь, скромно!
– Не торопитесь с выводами, миледи, – сказал незнакомец. Лоте вновь почудилась в его голосе насмешка. Она вскинула голову. – Вы еще не видели меня целиком…
– А что, по частям ты симпатичнее?
– Может быть, миледи… Все может быть. Вы готовы?
К чему? – хотела спросить Лота, но тут новый дворецкий лорда Элжерона шагнул вперед…
Свет.
Тьма.
– Лорд Маран, со свойственным ему остроумием, называет меня Половинчиком.
2
Логово Малиганов по-прежнему выглядит как жилище сумасшедших колдунов, решила Лота. Впрочем, ничего удивительного. Несколько веков кровавой бойни – и вот пожалуйста. Словно идешь по скелету древнего чудовища. Свет фонаря выхватывает из темноты огромные кости, побелевшие и выщербленные от времени. На самом деле это каменные колонны, поддерживающие свод – но попробуй убеди в этом свое воображение. Ощущение опасности не исчезает, а становится с каждым шагом сильнее…
Фонарь в руке Красавчика мигнул и погас.
Темнота.
Лишь перед глазами пляшут желтые пятна.
Лота почувствовала нарастающую дрожь во всем теле. Заколотилось сердце. Виски сдавило. «Камень-сердце! – подумала Лота. – Как я, оказывается, отвыкла от причуд Логова.»
Дрожь оборвалась.
– Прошу прощения, миледи, – прозвучал во мраке приглушенный голос Красавчика. На него это тоже действует? – С вами все в порядке? Сейчас я зажгу фонарь…
Лота выдавила смешок.
– Меня это не пугает, – сказала она. Сердце по-прежнему билось, как окунь на крючке. – Я здесь выросла. Всего лишь дыхание Логова… Все дети Малиганов о нём знают…
– Не сомневаюсь, миледи.
Яким открыл дверцу и зажег фонарь. Лота в который уже раз поразилась внешности Половинчика.
Одно плечо нового дворецкого заметно выше другого. Казалось, Якима когда-то разрезали на две неравные части. Затем, кое-как состыковав, сшили половинки – причем крупными стежками, не заботясь об аккуратности, а только о прочности…
Более странного сочетания красоты и уродства Лоте видеть не доводилось.
Правая сторона лица – мужчина-мечта. Предмет обожания молоденьких и не очень девушек. Левая – оживший кошмар. Огромный шрам тянется по щеке, продолжается на шее и прячется в ворот рубахи.
– Как это случилось? – не выдержала Лота. Яким повернул голову. Выражение лица у него было странное. – То есть… я хотела сказать…
Красавчик поднял брови. Лота почувствовала, что краснеет.
– Дожил, – усмехнулся новый дворецкий. – Скажи кому – не поверят. Чистокровная Малиган боится задеть чувства какого-то кровососа.
– Я…
– Не смущайтесь, леди. Я готов пощадить вашу чувствительность и назваться вампиром. Или, быть может, носферату?
«Да что он себе позволяет!»
– Я не люблю вампиров.
– Полностью с вами согласен, миледи. Я тоже терпеть их не могу.
Фонарь в руке Красавчика мигнул и погас.
Темнота.
Лишь перед глазами пляшут желтые пятна.
Лота почувствовала нарастающую дрожь во всем теле. Заколотилось сердце. Виски сдавило. «Камень-сердце! – подумала Лота. – Как я, оказывается, отвыкла от причуд Логова.»
Дрожь оборвалась.
– Прошу прощения, миледи, – прозвучал во мраке приглушенный голос Красавчика. На него это тоже действует? – С вами все в порядке? Сейчас я зажгу фонарь…
Лота выдавила смешок.
– Меня это не пугает, – сказала она. Сердце по-прежнему билось, как окунь на крючке. – Я здесь выросла. Всего лишь дыхание Логова… Все дети Малиганов о нём знают…
– Не сомневаюсь, миледи.
Яким открыл дверцу и зажег фонарь. Лота в который уже раз поразилась внешности Половинчика.
Одно плечо нового дворецкого заметно выше другого. Казалось, Якима когда-то разрезали на две неравные части. Затем, кое-как состыковав, сшили половинки – причем крупными стежками, не заботясь об аккуратности, а только о прочности…
Более странного сочетания красоты и уродства Лоте видеть не доводилось.
Правая сторона лица – мужчина-мечта. Предмет обожания молоденьких и не очень девушек. Левая – оживший кошмар. Огромный шрам тянется по щеке, продолжается на шее и прячется в ворот рубахи.
– Как это случилось? – не выдержала Лота. Яким повернул голову. Выражение лица у него было странное. – То есть… я хотела сказать…
Красавчик поднял брови. Лота почувствовала, что краснеет.
– Дожил, – усмехнулся новый дворецкий. – Скажи кому – не поверят. Чистокровная Малиган боится задеть чувства какого-то кровососа.
– Я…
– Не смущайтесь, леди. Я готов пощадить вашу чувствительность и назваться вампиром. Или, быть может, носферату?
«Да что он себе позволяет!»
– Я не люблю вампиров.
– Полностью с вами согласен, миледи. Я тоже терпеть их не могу.
3
У кастеляна Н. (как его там?) ресницы прозрачные, а брови такие светлые, что совсем теряются на фоне бледно-розового крупного лица.
К тому же у кастеляна Н. глаза навыкате, а рот открывается вот так: бульб, бульб. Отчего кастелян Н. здорово похож на глубоководную рыбу.
И эта рыба сообщил Лоте, что лорд Элжерон – дядя Элжерон! – не хочет видеть племянницу. После того, как сам пригласил ее в проклятое Логово. Но самое неприятное в другом. Лоте придется провести здесь несколько дней. Даже, возможно, неделю. Или месяц.
– Для вас приготовлена комната.
– Моя старая детская? – Лота неожиданно для себя обрадовалась.
– Что вы! – Н. выглядел оскорбленным. – Она слишком мала. Мы приготовили для вас…
Лота вспомнила, как при Красавчике ведут себя слуги. Словно их выхватили из воды и держат за жабры. А, казалось бы, людей, десятилетиями живущих среди Выродков не так-то легко напугать.
– Я хочу видеть Древоточца, – прервала она излияния кастеляна.
– Прошу прощения, миледи, но…
– Как? – Лота посмотрела на кастеляна. – Его тоже нет?
– Это правда, миледи, – сказал Н. – Лорд Маран сейчас очень занят. Он просил передать свои извинения. Дело не терпит отлагательств.
К тому же у кастеляна Н. глаза навыкате, а рот открывается вот так: бульб, бульб. Отчего кастелян Н. здорово похож на глубоководную рыбу.
И эта рыба сообщил Лоте, что лорд Элжерон – дядя Элжерон! – не хочет видеть племянницу. После того, как сам пригласил ее в проклятое Логово. Но самое неприятное в другом. Лоте придется провести здесь несколько дней. Даже, возможно, неделю. Или месяц.
– Для вас приготовлена комната.
– Моя старая детская? – Лота неожиданно для себя обрадовалась.
– Что вы! – Н. выглядел оскорбленным. – Она слишком мала. Мы приготовили для вас…
Лота вспомнила, как при Красавчике ведут себя слуги. Словно их выхватили из воды и держат за жабры. А, казалось бы, людей, десятилетиями живущих среди Выродков не так-то легко напугать.
– Я хочу видеть Древоточца, – прервала она излияния кастеляна.
– Прошу прощения, миледи, но…
– Как? – Лота посмотрела на кастеляна. – Его тоже нет?
– Это правда, миледи, – сказал Н. – Лорд Маран сейчас очень занят. Он просил передать свои извинения. Дело не терпит отлагательств.