– Можно я у тебя побуду, батя? – устало спросил Иван.
– А почему ты не с Марьянушкой? – возмутился Лупин. – Где она? Почему не пришла? Ее ранили? Черти, черти! Я ее больше никогда с вами не отпущу! Никогда! Да я перед санями на землю лягу.
– Успокойся, жива твоя Марьянка. Она себе добычу выбирает, – вздохнул Машков.
– Что? Что она делает? – остолбенел Лупин.
– Добычу с ватажниками делит. Мы мертвяков попотрошили, батя. Зачем мертвяку кольца и браслеты золотые? Лучше уж я тут отсижусь, и никто меня отсюда не выгонит! Я у церкви, может быть, защиты прошу!
Через час вернулся отец Вакула.
– Ага! – обрадовался он, завидев Машкова. – Ванюша пришел! Чего принес-то?
– Ничего!
– Не ври! – строго насупил брови священник. – Чтоб Машков и не стащил чего?!
– Машков! Эх, батюшка, да где он теперь, Машков-то? – Иван закатил глаза. И тут же вздрогнул всем телом, услышав от входа голос Марьянки.
– Отче! – крикнула девушка.
– О! Преподобный отрок! – с довольным видом отозвался отец Вакула. – Вот малец-то славный – всегда чего-нибудь на нужды церковные всупонит!
Машков осторожно выглянул из-за колонны. Марьянка принесла в церковь свою долю от добычи и теперь выкладывала на ступени алтаря два браслета с жемчугом, кинжал в золотых ножнах…
– Сын мой, – растроганно прошептал священник. – Благословляю тебя, сын мой!
– Это – от меня, – Марьянка кивнула головой на кинжал. – А это… – и пальчик ткнулся в браслеты. – Доля Машкова на дом Божий.
– Аллилуйя! – завопил в полнейшем восторге отец Вакула.
Иван осел на пол и потрясенно закрыл глаза. «Я женюсь на ней и буду червем мужицким на полях ползать… С радостью ползать буду», – грустно подумал он. Какой казак такое выдержит?!
– А Машков где? – услышал он звонкий голосок Марьянки. – За иконостасом, поди, укрылся? Тащи его сюда, батюшка! Дело у меня к нему есть!
С тяжким вздохом Машков поднялся и вышел из-за колонны. Отец Вакула, как завороженный, сидел над браслетами и, ничего вокруг не замечая, прищелкивал языком от восхищения.
– Пойдем-ка! – сказала Марьянка и схватила Машкова за руку. Лупин бежал рядом, приговаривая, что-де счастлив, раз ничего плохого с ними не случилось… но она, казалось, вообще не слышала его слов.
На улице, в ледяной ночи, когда захлопнулась за ними церковная дверь, Марьянка замерла. Прижалась к Машкову, и только глаза в темноте блестели.
– Чего хотела-то, а, Марьянка?
– Я люблю тебя, медведище, – едва слышно прошептала девушка. – Я люблю тебя, и знай, что скоро я твоей стану…
И тут же бросилась прочь, растворилась во тьме непроглядной. «Почему она убежала? Святой Николай Чудотворец, почему она меня бросила?»
И Машков, побродив по морозному городку, отправился в церковь, чтобы поговорить о своих напастях с отцом Вакулой. Поп лежал на диване, на котором раньше отдыхал мулла, и буквально взревел медведем, требуя покоя хоть ночью. Рядом с ним лежала полногрудая красавица, устало глянувшая на Машкова, а затем повернулась обнаженной спиной к нежданному гостю.
– Как же я одинок! – горестно прошептал Машков. – Никто ведь не поможет. И поговорить не с кем.
Он развернулся и побрел прочь из церкви. У дверей столкнулся с Лупиным. Тот, казалось, вообще никогда не спит.
– Несчастный я человек, батя, – пожаловался ему Машков. – Дочка твоя точно мне сердце разобьет.
– Ты об этом уже второй год бормочешь, Ваня, – и Александр Григорьевич осторожно похлопал Машкова по плечу.
– Марьянка убежала! – простонал Иван. – Сказала мне: «Скоро твоей буду», и убежала. Мне что, избу за избой прочесать, чтоб ее найти?
– А толк-то будет? Ведь не найдешь.
– Она никогда не говорила, что любит меня. Так не говорила. Сегодня вот впервые призналась.
– И настал час душ смятенных, Ваня.
– И что у тебя за дочь, батя? На спину сохатого, как на лошадь, прыгает, жизни вот всем нам спасла. Ермак ее братом своим прилюдно назвал. Эх, Александр Григорьевич, Александр Григорьевич! – Машков всплеснул руками. – Коли узнает он, что «Борька», брат его нареченный, девка на самом деле… мне придется решать, убивать ли Ермака или же Марьянку ему отдать.
– И что бы ты сделал, Ваня?
– Думаю, Ермака бы порешил! – мрачно признался Машков. – Это я точно знаю. Господи, до чего ж тяжко мне!
– Я тебе в который уж раз говорю: бегите отсюда! – проворчал Лупин. – Дорога через Пояс Каменный сейчас легче стала…
– Казак товарищей не бросит! – твердо отрубил Машков.
– Ну, так забудь, в конце концов, что ты казак!
– А кто ж я тогда?
– Муж Марьянкин…
– Сердце разрывается, батя…
Машков забегал по церкви, больше всего сейчас напоминая сельского блаженненького с взъерошенными волосами и страдальчески выпученными глазами…
– По весне вновь кровь рекой польется…
– К тому времени вы бы оба могли быть далеко отсюда, Ваня! – вздохнул Лупин. – Десять тысяч конников выставит Кучум на Тоболе. А Марьянка хоругвь подле Ермака нести обязана! У меня дыхание перехватывает, едва об этом подумаю.
– Но ты говоришь об этом, батя, – Машков вжался в колонну. – А я дрожу, как на ветру, при одной лишь мысли об этом.
– Без тебя она из Мангазеи не вернется. Если ты будешь с Ермаком, она тоже рядом будет. Ну, как так можно мужика любить? Непонятно мне!
– Нет выхода, все впустую! – выдохнул Машков с печалью, поцеловал Лупина в лоб и пошел прочь. – Может, Марьяшка уж вернулась домой-то. Пойду я…
Лупин пробрался в свою каморку, где на лавке осторожно зашевелилось меховое одеяло, и выглянула Марьянка.
– Слышала все, небось? – хмыкнул Лупин.
– Когда лед с Туры сойдет, Иван совсем другим человеком станет, – прошептала Марьянка. – Нет, ты слышал, папенька? Он за-ради меня друга своего лучшего, Ермака, убивать собрался! – девушка всплеснула руками и счастливо глянула на отца. – Я знала это. Я всегда знала это. Он – хороший. Все у нас еще хорошо будет и ладно. Ты тоже к Ивану привыкнешь, папенька.
– Никогда, голубка ты моя, никогда! Он деревню нашу пожог! Как я такое забуду?!
– Да он ни единого факела под стреху не бросил! – выкрикнула Марьянка. – Он тогда меня охранял!
– Да он снасильничать тебя хотел!
– Ну, и сделал он это?
Лупин смолк. Спорить с Марьянкой о Машкове смысла не имело. То же самое, что по воробьям из пищали стрелять. Лупин старался не повышать голоса, не дай бог, заглянет кто.
– Тогда почему ты прячешься от него? – спросил Александр Григорьевич напрямик.
Марьянка долго молчала, разглядывая свои кулачки в царапинах. А потом призналась:
– Я не от него… От себя я прячусь…
– Не понимаю.
– Люблю я его, и если б не убежала от него сегодня, не девкой под венец пошла бы… – Марьянка обхватила острые коленки руками. – Ты ж не видел, как он тогда на лося прыгнул, меня спасаючи.
– Ты ж, небось, первая и прыгнула, Марьянушка?
– Первая, да силенок у меня супротив сохатого больно мало. А Иван так его ухватил, так кулаком промеж рогов стукнул… А потом… потом плакал он. Плакал из любви и страха за меня. И слезы его ледышками становились, когда по щекам скатывались… Машков и плачет! Папенька, я ведь тогда чуть не умерла – от счастья!
– И тем не менее опять орала на него, кулачками размахивала! Он ведь мне все рассказал. Разве ведут себя так с человеком, который от любви плачет?
– Не могу я по-другому-то, – Марьянка тряхнула лохматой белокурой головенкой. – Я на него кричала и… и себя презирала! А что, мне его целовать надо было, на глазах у Ермака-то? А то чего доброго и на шее повиснуть? Да, еще чуть-чуть, я так и сделала бы… а потому ругаться, шпынять начала. И мне легче стало. Понимаешь, папенька, легче?
– Нет! – честно ответил Лупин. – Мы с твоей маменькой проще любили. А вы, молодые люди, загадка для меня! И к чему все это только приведет, спрашиваю я Господа…
В предрассветных сумерках Марьянка проскользнула в бывший дом князька Япанчи. Ермак крепко спал в объятиях своей татарочки и ничего не слышал.
Через три комнаты у печи лежал Машков, обнимая меховое одеяло с таким счастливым видом, будто возлюбленную. Верно, сон его и впрямь был счастлив…
Марьянка склонилась над ним, поцеловала осторожно в лоб и легла потом на свой шелковый диван. Как обычно, рядом лежал кинжал. Вечное предостережение…
Глава девятая
– А почему ты не с Марьянушкой? – возмутился Лупин. – Где она? Почему не пришла? Ее ранили? Черти, черти! Я ее больше никогда с вами не отпущу! Никогда! Да я перед санями на землю лягу.
– Успокойся, жива твоя Марьянка. Она себе добычу выбирает, – вздохнул Машков.
– Что? Что она делает? – остолбенел Лупин.
– Добычу с ватажниками делит. Мы мертвяков попотрошили, батя. Зачем мертвяку кольца и браслеты золотые? Лучше уж я тут отсижусь, и никто меня отсюда не выгонит! Я у церкви, может быть, защиты прошу!
Через час вернулся отец Вакула.
– Ага! – обрадовался он, завидев Машкова. – Ванюша пришел! Чего принес-то?
– Ничего!
– Не ври! – строго насупил брови священник. – Чтоб Машков и не стащил чего?!
– Машков! Эх, батюшка, да где он теперь, Машков-то? – Иван закатил глаза. И тут же вздрогнул всем телом, услышав от входа голос Марьянки.
– Отче! – крикнула девушка.
– О! Преподобный отрок! – с довольным видом отозвался отец Вакула. – Вот малец-то славный – всегда чего-нибудь на нужды церковные всупонит!
Машков осторожно выглянул из-за колонны. Марьянка принесла в церковь свою долю от добычи и теперь выкладывала на ступени алтаря два браслета с жемчугом, кинжал в золотых ножнах…
– Сын мой, – растроганно прошептал священник. – Благословляю тебя, сын мой!
– Это – от меня, – Марьянка кивнула головой на кинжал. – А это… – и пальчик ткнулся в браслеты. – Доля Машкова на дом Божий.
– Аллилуйя! – завопил в полнейшем восторге отец Вакула.
Иван осел на пол и потрясенно закрыл глаза. «Я женюсь на ней и буду червем мужицким на полях ползать… С радостью ползать буду», – грустно подумал он. Какой казак такое выдержит?!
– А Машков где? – услышал он звонкий голосок Марьянки. – За иконостасом, поди, укрылся? Тащи его сюда, батюшка! Дело у меня к нему есть!
С тяжким вздохом Машков поднялся и вышел из-за колонны. Отец Вакула, как завороженный, сидел над браслетами и, ничего вокруг не замечая, прищелкивал языком от восхищения.
– Пойдем-ка! – сказала Марьянка и схватила Машкова за руку. Лупин бежал рядом, приговаривая, что-де счастлив, раз ничего плохого с ними не случилось… но она, казалось, вообще не слышала его слов.
На улице, в ледяной ночи, когда захлопнулась за ними церковная дверь, Марьянка замерла. Прижалась к Машкову, и только глаза в темноте блестели.
– Чего хотела-то, а, Марьянка?
– Я люблю тебя, медведище, – едва слышно прошептала девушка. – Я люблю тебя, и знай, что скоро я твоей стану…
И тут же бросилась прочь, растворилась во тьме непроглядной. «Почему она убежала? Святой Николай Чудотворец, почему она меня бросила?»
И Машков, побродив по морозному городку, отправился в церковь, чтобы поговорить о своих напастях с отцом Вакулой. Поп лежал на диване, на котором раньше отдыхал мулла, и буквально взревел медведем, требуя покоя хоть ночью. Рядом с ним лежала полногрудая красавица, устало глянувшая на Машкова, а затем повернулась обнаженной спиной к нежданному гостю.
– Как же я одинок! – горестно прошептал Машков. – Никто ведь не поможет. И поговорить не с кем.
Он развернулся и побрел прочь из церкви. У дверей столкнулся с Лупиным. Тот, казалось, вообще никогда не спит.
– Несчастный я человек, батя, – пожаловался ему Машков. – Дочка твоя точно мне сердце разобьет.
– Ты об этом уже второй год бормочешь, Ваня, – и Александр Григорьевич осторожно похлопал Машкова по плечу.
– Марьянка убежала! – простонал Иван. – Сказала мне: «Скоро твоей буду», и убежала. Мне что, избу за избой прочесать, чтоб ее найти?
– А толк-то будет? Ведь не найдешь.
– Она никогда не говорила, что любит меня. Так не говорила. Сегодня вот впервые призналась.
– И настал час душ смятенных, Ваня.
– И что у тебя за дочь, батя? На спину сохатого, как на лошадь, прыгает, жизни вот всем нам спасла. Ермак ее братом своим прилюдно назвал. Эх, Александр Григорьевич, Александр Григорьевич! – Машков всплеснул руками. – Коли узнает он, что «Борька», брат его нареченный, девка на самом деле… мне придется решать, убивать ли Ермака или же Марьянку ему отдать.
– И что бы ты сделал, Ваня?
– Думаю, Ермака бы порешил! – мрачно признался Машков. – Это я точно знаю. Господи, до чего ж тяжко мне!
– Я тебе в который уж раз говорю: бегите отсюда! – проворчал Лупин. – Дорога через Пояс Каменный сейчас легче стала…
– Казак товарищей не бросит! – твердо отрубил Машков.
– Ну, так забудь, в конце концов, что ты казак!
– А кто ж я тогда?
– Муж Марьянкин…
– Сердце разрывается, батя…
Машков забегал по церкви, больше всего сейчас напоминая сельского блаженненького с взъерошенными волосами и страдальчески выпученными глазами…
– По весне вновь кровь рекой польется…
– К тому времени вы бы оба могли быть далеко отсюда, Ваня! – вздохнул Лупин. – Десять тысяч конников выставит Кучум на Тоболе. А Марьянка хоругвь подле Ермака нести обязана! У меня дыхание перехватывает, едва об этом подумаю.
– Но ты говоришь об этом, батя, – Машков вжался в колонну. – А я дрожу, как на ветру, при одной лишь мысли об этом.
– Без тебя она из Мангазеи не вернется. Если ты будешь с Ермаком, она тоже рядом будет. Ну, как так можно мужика любить? Непонятно мне!
– Нет выхода, все впустую! – выдохнул Машков с печалью, поцеловал Лупина в лоб и пошел прочь. – Может, Марьяшка уж вернулась домой-то. Пойду я…
Лупин пробрался в свою каморку, где на лавке осторожно зашевелилось меховое одеяло, и выглянула Марьянка.
– Слышала все, небось? – хмыкнул Лупин.
– Когда лед с Туры сойдет, Иван совсем другим человеком станет, – прошептала Марьянка. – Нет, ты слышал, папенька? Он за-ради меня друга своего лучшего, Ермака, убивать собрался! – девушка всплеснула руками и счастливо глянула на отца. – Я знала это. Я всегда знала это. Он – хороший. Все у нас еще хорошо будет и ладно. Ты тоже к Ивану привыкнешь, папенька.
– Никогда, голубка ты моя, никогда! Он деревню нашу пожог! Как я такое забуду?!
– Да он ни единого факела под стреху не бросил! – выкрикнула Марьянка. – Он тогда меня охранял!
– Да он снасильничать тебя хотел!
– Ну, и сделал он это?
Лупин смолк. Спорить с Марьянкой о Машкове смысла не имело. То же самое, что по воробьям из пищали стрелять. Лупин старался не повышать голоса, не дай бог, заглянет кто.
– Тогда почему ты прячешься от него? – спросил Александр Григорьевич напрямик.
Марьянка долго молчала, разглядывая свои кулачки в царапинах. А потом призналась:
– Я не от него… От себя я прячусь…
– Не понимаю.
– Люблю я его, и если б не убежала от него сегодня, не девкой под венец пошла бы… – Марьянка обхватила острые коленки руками. – Ты ж не видел, как он тогда на лося прыгнул, меня спасаючи.
– Ты ж, небось, первая и прыгнула, Марьянушка?
– Первая, да силенок у меня супротив сохатого больно мало. А Иван так его ухватил, так кулаком промеж рогов стукнул… А потом… потом плакал он. Плакал из любви и страха за меня. И слезы его ледышками становились, когда по щекам скатывались… Машков и плачет! Папенька, я ведь тогда чуть не умерла – от счастья!
– И тем не менее опять орала на него, кулачками размахивала! Он ведь мне все рассказал. Разве ведут себя так с человеком, который от любви плачет?
– Не могу я по-другому-то, – Марьянка тряхнула лохматой белокурой головенкой. – Я на него кричала и… и себя презирала! А что, мне его целовать надо было, на глазах у Ермака-то? А то чего доброго и на шее повиснуть? Да, еще чуть-чуть, я так и сделала бы… а потому ругаться, шпынять начала. И мне легче стало. Понимаешь, папенька, легче?
– Нет! – честно ответил Лупин. – Мы с твоей маменькой проще любили. А вы, молодые люди, загадка для меня! И к чему все это только приведет, спрашиваю я Господа…
В предрассветных сумерках Марьянка проскользнула в бывший дом князька Япанчи. Ермак крепко спал в объятиях своей татарочки и ничего не слышал.
Через три комнаты у печи лежал Машков, обнимая меховое одеяло с таким счастливым видом, будто возлюбленную. Верно, сон его и впрямь был счастлив…
Марьянка склонилась над ним, поцеловала осторожно в лоб и легла потом на свой шелковый диван. Как обычно, рядом лежал кинжал. Вечное предостережение…
Глава девятая
ПРЕОДОЛЕНИЕ
…Великий князь Московский, государь всея Руси Иван Васильевич очнулся от беспокойного сна. В первый момент даже не понимая, где он. Охнул, с трудом поднимаясь на ноги. Закостеневшие, сильно отекшие ноги совсем не слушались. Свеча догорела так же, как и огонь в огромной печи.
Наконец-то понял Иван, что находится в своем кабинете во дворце кремлевском, вспомнил, что вписывал в синодик бесконечные имена и все, что с именами этими связано.
Имена убиенных, уничтоженных по приказу царя Грозного. Были их тысячи, и ежедневно синодик пополнять приходилось. Иногда казалось Ивану, что приходят к нему убиенные те, жалобятся перед царем да его же и обвиняют. Слышал он голоса их:
– Верни мне детушек моих, государь, что в Шексне повелел утопить, словно котят слепых…
– Почему ты убил мужа моего, царь Грозный, а с ним и тридцать три души невинные загубил?
– Помнишь ли ты тот день в Твери, когда велено тобой было девять тысяч людей безвинных казнить жестоко?
– Подумай, царь русский, о монахах и монахинях из монастырей новгородских, что именем твоим засечены до смерти были!..
Сущее наказание голоса такие слушать, мучили они Ивана Васильевича нещадно, до слез доводя горючих.
Он не мог вновь воскресить их, мертвых, но страстно желал, чтоб молились по всем монастырям российским за души тех усопших. Сам молился днями и длинными, такими бесконечными ночами.
Чувствовал государь слабость, доводящую до дурноты, а потому с трудом добрел до скамьи, мехами укрытой, вновь в дремоту погрузился…
Когда открыл государь после сна двери тронного зала, стрельцы караульные замерли в страхе, а из тени, от окна, вышел отец Феодосии, глянул на царя пытливо.
– Отче, – удивился царь. – Что ты здесь делаешь посреди ночи-то?
– Тебя ждал, государь… – отозвался царский духовник. – Сказывали мне, что видеть ты меня желаешь.
– Желаю? – Иван задумчиво провел рукой по всклокоченной седой бороде клинышком. – Значит, позабыть уж успел о том. Прости…
Тонкие губы Феодосия скривились в еле заметной усмешке.
– Все заснуть не можешь, государь? Тогда, быть может, со мной поговоришь?
Царь пожал плечами.
– Поговорить… да. Пойдем, отче. Пошли в покои, что ль. Больно мне, лечь я должен.
Всюду в коридорах и по лестницам кремлевского дворца была выставлена стража, привык государь по ночам бродяжить, хоть и боялся до дрожи, что набросятся тати из-за угла, умертвят. Это был страх, что преследовал его долгие годы. Постоянно боялся он предательства, никому не верил, даже друзьям самым близким да родственникам. И мстил за ту муку мученическую, что прорастала в нем, мстил, других на те же муки обрекая.
Слуга Иванов, Кирилл Чартков, уже давно ожидал государя перед спальными покоями. Помог царю залезть на высокое ложе и, спиной пятясь, удалился с поклонами.
Феодосии присел в резное кресло и, глядя на Ивана, невесело подумал: «Совсем в старца превратился. А ведь ему всего лишь пятьдесят два годка будет. Впрочем, жизнь-то какую ведет? Немудрено, что сил никаких и не осталось».
Феодосии многое знал о Иване потаенного, куда больше других людей, хотя и понимал прекрасно, что и ему давно уж не верит царь. Были такие пучины в душе его, о которых Иван никогда не заговаривал даже, и одно лишь предчувствие подобного разговора повергало в дрожь отца Феодосия.
– Много уж лет тому, – устало заговорил государь, – как написал я хорал, архангелу Михаилу посвященный, хранителю небес и земли. Молил я его о милосердии ко мне, грешному, ибо приидет еще тот час, когда покинет душа тело мое бренное. Как думаешь, отче, а не явится ли он мстителем ужасным за грехи мои?
Феодосии задумчиво покачал головой. Что уж тут ответить, чтоб гнев Иванов на себя не вызвать?
– Народ русский любит тебя, государь, – отозвался он, наконец. – Хотя в прошлом и страдал немало по милости твоей. Но это добрый народ, с сердцем открытым… А Господь-то еще великодушнее! Он всякого простит… Кто о прощении просит.
– А я прошу, я прошу, – проворчал Иван. – Видит Бог, очень прошу. Вчера в лавру Троицкую золотом шитый покров алтарный послал, чтоб молились ежечасно и за меня, и за сына моего. Он, бедный мой Иван… Что я наделал, зачем его ударил! Клянусь, отче, не хотел я его убивать. В меня словно бес вселился! Он же плоть моя и кровь, сыночек мой, наследник. Проклят я!
Царь вымученно посмотрел на Феодосия.
– Знаешь, отче, – прошептал он едва слышно, вымученно. – Я ведь с той поры шапку Мономахову не надеваю и венец царский. Не люблю я больше короны своей царской, тяжела она для меня стала, отказаться от нее хочу, в руки более достойные передать. Думаешь, у сына моего Федьки достойные руки?
После смерти царевича Ивана двадцатипятилетний Феодор был официально провозглашен наследником престола. Он был совсем не похож на погибшего брата, унаследовавшего отцовскую жестокость и подлость. Феодор Иоаннович был смирен и покорен. Все время в церквях и монастырях службы отстаивал или зазывал в покои свои скоморохов, чтоб веселили…
Феодосии на понюх не переносил царевича. Народ считал его святым, блаженным, юродивым, но зачем на Руси святые на троне… Окружение Грозного никогда не заблуждалось на счет Феодора: слабоумен и все тут.
– Ты – царь, – осторожно отозвался Феодосии. – И тебе царем еще долго оставаться. Твой младшенький сынок, Димитрий, еще в колыбели лежит. Дозволь ему под твоим крылом вырасти. Тогда и посмотришь, что из него станется.
– Димитрий-то от седьмого брака, – возразил царь, поморщившись. – Не может он на трон рассчитывать.
– Коли ты здоров и силен будешь, законы прежние и изменить можно.
– Вот то же самое и Бориска Годунов с Вельским поют, – царь устало прикрыл глаза. – Но я-то болен…
Посмотри на меня внимательно, Феодосии. Знаешь, о чем я иногда думаю? Что ядом меня потчуют… Может, с лекарствами дают. Надо бы лекаришек в пыточную отправить, небось, мигом признаются…
И Иван внезапно засмеялся. Безумный, захлебывающийся смешок, от которого содрогнулся даже невозмутимый Феодосии.
– Нет, не убьют они меня! С тех пор как я на свет появился, вечно кто-то на жизнь мою покушался, но я всех заговорщиков подлых насквозь вижу, мне сопротивление оказывать бесполезно.
– Успокойся, государь, прошу тебя, – бросился к нему духовник. – Не думай о злом. Ну, зачем лекарям травить тебя?
– Так ведь бояре их на это подбивают! Многих я из них изничтожил, чванство их укрощая. Они словно змий о семи головах, бояре эти. Одну голову отрубишь, новая тут же отрастает. Не удалось мне семя их гнилое все повывести. Феодосии, я окружен врагами и татями подлыми!
Он хотел слезть с постели, но ноги отказали ему, и Иван рухнул на пол. Феодосии бросился государю на помощь и с ужасом увидел, что царь впал в беспамятство. Духовник кинулся к дверям, созывая слуг. Кирилл Чартков с двумя стрельцами уложили царя в постель.
– Что… – с трудом спросил Иван. – Что это было, Феодосии?
– Да плохо тебе сделалось, государь, – вздохнул монах. – Сна тебе не хватает.
– Сна… да… – прошептал царь. – Вот только чтоб кошмары не видеть. Пусть лекарь Якоби придет. Англичанин толк в снадобьях знает, пусть зелье мне сонное смешает. Он верен мне, знаю. Что думаешь, отче?
– Доктор Якоби – человек честный, – согласился Феодосии. – Его тебе бояться не надобно, – он повернулся к дверям. – Я велю послать за ним.
– Да скажи, пусть слугу с собой возьмет, чтоб снадобье сначала испробовал. Чтоб я уверен был… Понимаешь?
– Понимаю, государь, – проговорил монах. Лица Феодосия Иван сейчас видеть не мог, как и взгляда, на него брошенного. Взгляда, в котором читались ужас и сожаление.
Колокола московские голосили заполошно, когда мчались сани по Красной площади к Спасским воротам.
– Кто вы? Что надо? – подозрительно спросил огромный бородатый стрелец.
Иван Кольцо, правивший первыми санями, протянул стрельцам письма. Одно, скрепленное печатью строгановской, а второе – от казацкого атамана Ермака Тимофеевича, с трудом написанное отцом Вакулой.
– Черт бы все побрал, – сказал Ермак, вручая послание Ивану Кольцо. – Хуже наказания и не придумаешь. Лучше бы я пешком Пояс Каменный еще раз прошел, чем такие письма наговаривать! Береги его, как девку на выданье, потому что еще раз я с Вакулой письма писать не сяду. В жизни так не мучался.
Письмо, скрепленное строгановской печатью, было написано Никитой и адресовалось князю Ивану Шуйскому. Князь в ту пору ходил у царя в любимцах, вот и сообщал ему Никита Строганов, что по приказу государеву земли Мангазейские почти все покорены уже. Пусть простит государь прежние грехи казацкие, ибо знатно уже потрудилась ватага вольная во славу Отечества.
Иван Кольцо и остальные казачки ждали на внутреннем кремлевском дворе. Наконец, появился слуга широкомордый и велел к князю Шуйскому подниматься. Сани Кольцо решил оставить под охраной товарищей, а то знаем мы этих воров московских, из-под носа государева добро растащат…
– Государь наш батюшка изволил принять вас, – сказал Шуйский неохотно. – В ножки ему бросайтесь и морд разбойных не кажите, на царя глупо пялясь.
Кольцо переглянулся с друзьями. Что-то царь решит? Сущее убийство в Москву отправляться было! Сами согласились головы на плаху подставить!
Смолк колокольный звон. Разнеслось по Кремлю пение монашеское. А потом двери тронного зала распахнулись, и вошел царь Иван Васильевич. С полдюжины ближних бояр следовали за государем.
Лишь дня два назад мучила царя слабость и дурнота. Но сейчас чувствовал он себя заново родившимся после славного отдыха, хоть и опирался тяжело на посох, три ступени к трону без посторонней помощи одолел. Князь Шуйский выступил вперед.
Тихо прошептал что-то на ухо царю, Кольцо так и не понял, что князь сказал. Как и было приказано, казаки при появлении государя рухнули на пол, ожидая, когда заговорит с ними Грозный.
– Поднимитесь, – казалось, уже целая вечность прошла, и вот царь заговорил с Кольцом. – Вот ты и попался в сети, Иван Кольцо, бляжий сын. Три года уж с тех пор миновало, как к смерти я тебя приговорил. Помнишь? После налета вашего подлого на Сарачинск, когда хан ногайский с жалобой ко мне обратился, потому что крепость вы его пограбили да разрушили, – Иван Васильевич говорил совсем негромко, с обманчивой лаской в голосе, что опаснее была крика его. – Конечно же, ты все помнишь, душегуб и лихоимец!
– Милостивец ты наш… – задохнулся Кольцо, но царь не дал ему договорить.
– А ты? – повернулся он к сотнику Сашко Бустыне. – Тоже был, небось, в Сарачинске?
– Да, государь. И там был тоже. А сейчас вот с атаманом нашим Ермаком Тимофеевичем по призыву Строгановых Мангазею воюю. За дело святое…
– Слыхал, Шуйский? – царь пристукнул посохом по полу. – Теперь это святым делом называется! По призыву Строгановых! А чего ж не от имени моего?
– Так ведь для тебя ж ханство Кучумово завоевывали, государь, – смело возразил Кольцо. – Чтоб царство твое больше и богаче стало, чтоб вера православная торжествовала повсеместно. Смилуйся, прочитай, что Ермак Тимофеевич отписал тебе, и тогда увидишь, правду мы говорим…
– Я не читаю писем душегубов и воров! – вскинулся царь. – В них лишь ложь одна! – он высокомерно глянул на стоявшего у трона Шуйского. – Говоришь, эти каты[3] полные сани даров навезли? И где они?
– Да на дворе, государь. Ермак Тимофеевич шлет тебе дань с новых подданных твоих. Так, по крайней мере, в письме Никитки Строганова отписано.
– Вели разгружать сани, пусть сюда все несут, – оживленно распорядился царь. Но когда Кольцо с Бустыней собрались к дверям идти, взмахнул посохом. – Вы здесь останетесь! Послушать хочу о походе за дело святое. Так побежден хан Кучум-то?
– Почти совсем разбит, осталось только из Сибиря его выжить, – ответил Кольцо.
Ответ понравился царю Ивану, губы государя скривились в улыбке.
Двери распахнулись, и слуги внесли дары, привезенные казаками. Иван Кольцо и Бустыня раскрыли сундуки, и глаза царя расширились от восторга. Пять тысяч шкур устилали пол тронного зала – соболя, лисы чернобурые, бобры, белки, все «золото сибирское». Богатство немыслимое.
Двадцать тысяч целковых истратили Строгановы на поход казачий, а получили раз в пять больше и с царем щедро поделились.
– Подойдите ко мне, – приказал государь казакам. – Я прощаю вас за прошлые деяния греховные. Вы славно послужили России и заслужили мою милость. Возвращайтесь с миром к вашему атаману. Да хранит вас Бог.
Три дня провели казаки в Москве. За это время Иван все ж таки прочитал письмо Ермака. И приказал воеводе Волховскому выделить из приказа воинского три сотни новых пищалей для казаков. Велено было отвезти в дар атаману шубу с царского плеча, кубок серебряный и позолоченный доспех.
И вот, зима еще не кончилась, а посыльные, отправленные в октябре, вернулись в Чинга-Туру. Встретили их ликованием великим. Живые вернулись, от царя-то Грозного!
Ермак с гордостью разложил доспех, да велел Вакуле громко, с почтением в голосе, письмо царево читать.
– Здрав будь, царь наш Иван Васильевич! – крикнул Ермак. А казаки подхватили, да из пушек холодную ночь вспугнули.
Через несколько дней после этого радостного события в церковь влетел Машков, в глазах его стоял неподдельный ужас, волосы слиплись от пота, рычал казак совсем уж по-звериному:
– Батюшка, отец Вакула! – голос Ивана срывался. – Ляксандра Григорьевич! Помогите! У Борьки горячка! Меня больше не узнает уже! И горит весь! Да помогите же мне!
Священник выскочил из своей каморы в одном исподнем, отвесив молодухе, выбежавшей вслед за ним, звонкую затрещину. С другой стороны уже торопился Лупин, седые волосы всклокочены после сна.
– Борька у меня на руках умирает! – надрывался Машков. – Бредить начал!
– Молись! – категоричным тоном посоветовал священник. – Мальчишка в последнее время из-за вас, болванов стоеросовых, на морозе все был! Вы ж легкие ему обморозили! Погодь, я сейчас к соборованию все подготовлю!
– Не должен он умереть! – взвыл Машков. – Ермак уж лекарей звал, да те ничего не смыслят. Раны штопать они мастера, а вот от лихоманки нет у них ничего! Александр Григорьевич, что лошадям дают, чтоб жар сбросить?
– Сейчас принесу я снадобья! – крикнул Лупин и бросился в свой закуток. «Горячка, – подумал он с ужасом. – Какой поп наш ни скотина, а в одном прав он: если мороз в легкие вгрызается, если обморожены они, придется нам, как котятам беспомощным, смотреть на смерть Марьяшкину. Марьянушка, вместе нас похоронят… Что мне в мире сем без тебя делать?»
В доме князька Япанчи у кровати Марьянки сидел мрачный Ермак, неподвижно уставившись в одну точку. Два лекаря с самым несчастным видом переминались у стены, потирая свежие шишки на лбу. Ермак не смог сдержаться, прошелся по физиономиям «чертей» рукоятью ногайки, когда сказали те, дескать, ничего сделать не можем.
– Кто-нибудь прикасался к нему? – выкрикнул Машков, влетая в палаты дома Япанчи. Это была еще одна его забота. Лекари только руками развели, мол, атаман никого и близко не подпускает, как тут лечить человека?
Машков вздохнул с облегчением и бросился к Марьяне. Девушка лежала неподвижно, с широко раскрытыми глазами и что-то шептала негромко. Дыхание со свистом вылетало из ее рта, словно бурю снежную она в себя проглотила.
– Грудная болезнь… – бесцветным тоном прошептал Лупин и перекрестился. – Господи, и в самом деле с легкими беда! Господи, сжалься же над нами!
Он бросил на пол суму со снадобьями, наклонился над дочерью, пристально вглядываясь в ее лицо. Марьянка не узнавала его… ее взгляд уже видел окоемы иного мира.
– Вон! – выкрикнул Лупин. – Все вон!
– Почему? – охнул Машков.
– Вон! – сорвался голос у Лупина. – Мне одному остаться надобно!
Ермак молча встал с кровати, схватил Машкова за рукав рубахи и потащил к двери. Лекари торопливо семенили следом, шишки их росли буквально на глазах. «Легкие, – думали они. – Да Борьку мы уж завтра не увидим. Разве что в гробу. Жар разорвет его сердце и легкие на части! И ничего нельзя поделать. Эх, Ермак Тимофеевич, Ермак Тимофеевич, придется тебе нового посыльного искать…»
Дверь захлопнулась. Лупин приставил к ней для надежности еще и тяжелый сундук и начал осматривать дочь. Прижался ухом к груди, слушая по-сумасшедшему бьющееся сердце. Белое тело девушки полыхало, а когда она судорожно хватала ртом воздух, в груди у нее начинало хрипеть.
В дверь постучали. Лупин вздрогнул и торопливо накинул на Марьянку меховой полог.
– Что ты там с Борькой делаешь? – в отчаянии кричал из-за закрытых дверей Машков. – Я не слышу…
– А мне что, петь прикажешь, идиот? – тоже раскричался Лупин.
– Ты осмотрел мальчишку?
Наконец-то понял Иван, что находится в своем кабинете во дворце кремлевском, вспомнил, что вписывал в синодик бесконечные имена и все, что с именами этими связано.
Имена убиенных, уничтоженных по приказу царя Грозного. Были их тысячи, и ежедневно синодик пополнять приходилось. Иногда казалось Ивану, что приходят к нему убиенные те, жалобятся перед царем да его же и обвиняют. Слышал он голоса их:
– Верни мне детушек моих, государь, что в Шексне повелел утопить, словно котят слепых…
– Почему ты убил мужа моего, царь Грозный, а с ним и тридцать три души невинные загубил?
– Помнишь ли ты тот день в Твери, когда велено тобой было девять тысяч людей безвинных казнить жестоко?
– Подумай, царь русский, о монахах и монахинях из монастырей новгородских, что именем твоим засечены до смерти были!..
Сущее наказание голоса такие слушать, мучили они Ивана Васильевича нещадно, до слез доводя горючих.
Он не мог вновь воскресить их, мертвых, но страстно желал, чтоб молились по всем монастырям российским за души тех усопших. Сам молился днями и длинными, такими бесконечными ночами.
Чувствовал государь слабость, доводящую до дурноты, а потому с трудом добрел до скамьи, мехами укрытой, вновь в дремоту погрузился…
Когда открыл государь после сна двери тронного зала, стрельцы караульные замерли в страхе, а из тени, от окна, вышел отец Феодосии, глянул на царя пытливо.
– Отче, – удивился царь. – Что ты здесь делаешь посреди ночи-то?
– Тебя ждал, государь… – отозвался царский духовник. – Сказывали мне, что видеть ты меня желаешь.
– Желаю? – Иван задумчиво провел рукой по всклокоченной седой бороде клинышком. – Значит, позабыть уж успел о том. Прости…
Тонкие губы Феодосия скривились в еле заметной усмешке.
– Все заснуть не можешь, государь? Тогда, быть может, со мной поговоришь?
Царь пожал плечами.
– Поговорить… да. Пойдем, отче. Пошли в покои, что ль. Больно мне, лечь я должен.
Всюду в коридорах и по лестницам кремлевского дворца была выставлена стража, привык государь по ночам бродяжить, хоть и боялся до дрожи, что набросятся тати из-за угла, умертвят. Это был страх, что преследовал его долгие годы. Постоянно боялся он предательства, никому не верил, даже друзьям самым близким да родственникам. И мстил за ту муку мученическую, что прорастала в нем, мстил, других на те же муки обрекая.
Слуга Иванов, Кирилл Чартков, уже давно ожидал государя перед спальными покоями. Помог царю залезть на высокое ложе и, спиной пятясь, удалился с поклонами.
Феодосии присел в резное кресло и, глядя на Ивана, невесело подумал: «Совсем в старца превратился. А ведь ему всего лишь пятьдесят два годка будет. Впрочем, жизнь-то какую ведет? Немудрено, что сил никаких и не осталось».
Феодосии многое знал о Иване потаенного, куда больше других людей, хотя и понимал прекрасно, что и ему давно уж не верит царь. Были такие пучины в душе его, о которых Иван никогда не заговаривал даже, и одно лишь предчувствие подобного разговора повергало в дрожь отца Феодосия.
– Много уж лет тому, – устало заговорил государь, – как написал я хорал, архангелу Михаилу посвященный, хранителю небес и земли. Молил я его о милосердии ко мне, грешному, ибо приидет еще тот час, когда покинет душа тело мое бренное. Как думаешь, отче, а не явится ли он мстителем ужасным за грехи мои?
Феодосии задумчиво покачал головой. Что уж тут ответить, чтоб гнев Иванов на себя не вызвать?
– Народ русский любит тебя, государь, – отозвался он, наконец. – Хотя в прошлом и страдал немало по милости твоей. Но это добрый народ, с сердцем открытым… А Господь-то еще великодушнее! Он всякого простит… Кто о прощении просит.
– А я прошу, я прошу, – проворчал Иван. – Видит Бог, очень прошу. Вчера в лавру Троицкую золотом шитый покров алтарный послал, чтоб молились ежечасно и за меня, и за сына моего. Он, бедный мой Иван… Что я наделал, зачем его ударил! Клянусь, отче, не хотел я его убивать. В меня словно бес вселился! Он же плоть моя и кровь, сыночек мой, наследник. Проклят я!
Царь вымученно посмотрел на Феодосия.
– Знаешь, отче, – прошептал он едва слышно, вымученно. – Я ведь с той поры шапку Мономахову не надеваю и венец царский. Не люблю я больше короны своей царской, тяжела она для меня стала, отказаться от нее хочу, в руки более достойные передать. Думаешь, у сына моего Федьки достойные руки?
После смерти царевича Ивана двадцатипятилетний Феодор был официально провозглашен наследником престола. Он был совсем не похож на погибшего брата, унаследовавшего отцовскую жестокость и подлость. Феодор Иоаннович был смирен и покорен. Все время в церквях и монастырях службы отстаивал или зазывал в покои свои скоморохов, чтоб веселили…
Феодосии на понюх не переносил царевича. Народ считал его святым, блаженным, юродивым, но зачем на Руси святые на троне… Окружение Грозного никогда не заблуждалось на счет Феодора: слабоумен и все тут.
– Ты – царь, – осторожно отозвался Феодосии. – И тебе царем еще долго оставаться. Твой младшенький сынок, Димитрий, еще в колыбели лежит. Дозволь ему под твоим крылом вырасти. Тогда и посмотришь, что из него станется.
– Димитрий-то от седьмого брака, – возразил царь, поморщившись. – Не может он на трон рассчитывать.
– Коли ты здоров и силен будешь, законы прежние и изменить можно.
– Вот то же самое и Бориска Годунов с Вельским поют, – царь устало прикрыл глаза. – Но я-то болен…
Посмотри на меня внимательно, Феодосии. Знаешь, о чем я иногда думаю? Что ядом меня потчуют… Может, с лекарствами дают. Надо бы лекаришек в пыточную отправить, небось, мигом признаются…
И Иван внезапно засмеялся. Безумный, захлебывающийся смешок, от которого содрогнулся даже невозмутимый Феодосии.
– Нет, не убьют они меня! С тех пор как я на свет появился, вечно кто-то на жизнь мою покушался, но я всех заговорщиков подлых насквозь вижу, мне сопротивление оказывать бесполезно.
– Успокойся, государь, прошу тебя, – бросился к нему духовник. – Не думай о злом. Ну, зачем лекарям травить тебя?
– Так ведь бояре их на это подбивают! Многих я из них изничтожил, чванство их укрощая. Они словно змий о семи головах, бояре эти. Одну голову отрубишь, новая тут же отрастает. Не удалось мне семя их гнилое все повывести. Феодосии, я окружен врагами и татями подлыми!
Он хотел слезть с постели, но ноги отказали ему, и Иван рухнул на пол. Феодосии бросился государю на помощь и с ужасом увидел, что царь впал в беспамятство. Духовник кинулся к дверям, созывая слуг. Кирилл Чартков с двумя стрельцами уложили царя в постель.
– Что… – с трудом спросил Иван. – Что это было, Феодосии?
– Да плохо тебе сделалось, государь, – вздохнул монах. – Сна тебе не хватает.
– Сна… да… – прошептал царь. – Вот только чтоб кошмары не видеть. Пусть лекарь Якоби придет. Англичанин толк в снадобьях знает, пусть зелье мне сонное смешает. Он верен мне, знаю. Что думаешь, отче?
– Доктор Якоби – человек честный, – согласился Феодосии. – Его тебе бояться не надобно, – он повернулся к дверям. – Я велю послать за ним.
– Да скажи, пусть слугу с собой возьмет, чтоб снадобье сначала испробовал. Чтоб я уверен был… Понимаешь?
– Понимаю, государь, – проговорил монах. Лица Феодосия Иван сейчас видеть не мог, как и взгляда, на него брошенного. Взгляда, в котором читались ужас и сожаление.
Колокола московские голосили заполошно, когда мчались сани по Красной площади к Спасским воротам.
– Кто вы? Что надо? – подозрительно спросил огромный бородатый стрелец.
Иван Кольцо, правивший первыми санями, протянул стрельцам письма. Одно, скрепленное печатью строгановской, а второе – от казацкого атамана Ермака Тимофеевича, с трудом написанное отцом Вакулой.
– Черт бы все побрал, – сказал Ермак, вручая послание Ивану Кольцо. – Хуже наказания и не придумаешь. Лучше бы я пешком Пояс Каменный еще раз прошел, чем такие письма наговаривать! Береги его, как девку на выданье, потому что еще раз я с Вакулой письма писать не сяду. В жизни так не мучался.
Письмо, скрепленное строгановской печатью, было написано Никитой и адресовалось князю Ивану Шуйскому. Князь в ту пору ходил у царя в любимцах, вот и сообщал ему Никита Строганов, что по приказу государеву земли Мангазейские почти все покорены уже. Пусть простит государь прежние грехи казацкие, ибо знатно уже потрудилась ватага вольная во славу Отечества.
Иван Кольцо и остальные казачки ждали на внутреннем кремлевском дворе. Наконец, появился слуга широкомордый и велел к князю Шуйскому подниматься. Сани Кольцо решил оставить под охраной товарищей, а то знаем мы этих воров московских, из-под носа государева добро растащат…
– Государь наш батюшка изволил принять вас, – сказал Шуйский неохотно. – В ножки ему бросайтесь и морд разбойных не кажите, на царя глупо пялясь.
Кольцо переглянулся с друзьями. Что-то царь решит? Сущее убийство в Москву отправляться было! Сами согласились головы на плаху подставить!
Смолк колокольный звон. Разнеслось по Кремлю пение монашеское. А потом двери тронного зала распахнулись, и вошел царь Иван Васильевич. С полдюжины ближних бояр следовали за государем.
Лишь дня два назад мучила царя слабость и дурнота. Но сейчас чувствовал он себя заново родившимся после славного отдыха, хоть и опирался тяжело на посох, три ступени к трону без посторонней помощи одолел. Князь Шуйский выступил вперед.
Тихо прошептал что-то на ухо царю, Кольцо так и не понял, что князь сказал. Как и было приказано, казаки при появлении государя рухнули на пол, ожидая, когда заговорит с ними Грозный.
– Поднимитесь, – казалось, уже целая вечность прошла, и вот царь заговорил с Кольцом. – Вот ты и попался в сети, Иван Кольцо, бляжий сын. Три года уж с тех пор миновало, как к смерти я тебя приговорил. Помнишь? После налета вашего подлого на Сарачинск, когда хан ногайский с жалобой ко мне обратился, потому что крепость вы его пограбили да разрушили, – Иван Васильевич говорил совсем негромко, с обманчивой лаской в голосе, что опаснее была крика его. – Конечно же, ты все помнишь, душегуб и лихоимец!
– Милостивец ты наш… – задохнулся Кольцо, но царь не дал ему договорить.
– А ты? – повернулся он к сотнику Сашко Бустыне. – Тоже был, небось, в Сарачинске?
– Да, государь. И там был тоже. А сейчас вот с атаманом нашим Ермаком Тимофеевичем по призыву Строгановых Мангазею воюю. За дело святое…
– Слыхал, Шуйский? – царь пристукнул посохом по полу. – Теперь это святым делом называется! По призыву Строгановых! А чего ж не от имени моего?
– Так ведь для тебя ж ханство Кучумово завоевывали, государь, – смело возразил Кольцо. – Чтоб царство твое больше и богаче стало, чтоб вера православная торжествовала повсеместно. Смилуйся, прочитай, что Ермак Тимофеевич отписал тебе, и тогда увидишь, правду мы говорим…
– Я не читаю писем душегубов и воров! – вскинулся царь. – В них лишь ложь одна! – он высокомерно глянул на стоявшего у трона Шуйского. – Говоришь, эти каты[3] полные сани даров навезли? И где они?
– Да на дворе, государь. Ермак Тимофеевич шлет тебе дань с новых подданных твоих. Так, по крайней мере, в письме Никитки Строганова отписано.
– Вели разгружать сани, пусть сюда все несут, – оживленно распорядился царь. Но когда Кольцо с Бустыней собрались к дверям идти, взмахнул посохом. – Вы здесь останетесь! Послушать хочу о походе за дело святое. Так побежден хан Кучум-то?
– Почти совсем разбит, осталось только из Сибиря его выжить, – ответил Кольцо.
Ответ понравился царю Ивану, губы государя скривились в улыбке.
Двери распахнулись, и слуги внесли дары, привезенные казаками. Иван Кольцо и Бустыня раскрыли сундуки, и глаза царя расширились от восторга. Пять тысяч шкур устилали пол тронного зала – соболя, лисы чернобурые, бобры, белки, все «золото сибирское». Богатство немыслимое.
Двадцать тысяч целковых истратили Строгановы на поход казачий, а получили раз в пять больше и с царем щедро поделились.
– Подойдите ко мне, – приказал государь казакам. – Я прощаю вас за прошлые деяния греховные. Вы славно послужили России и заслужили мою милость. Возвращайтесь с миром к вашему атаману. Да хранит вас Бог.
Три дня провели казаки в Москве. За это время Иван все ж таки прочитал письмо Ермака. И приказал воеводе Волховскому выделить из приказа воинского три сотни новых пищалей для казаков. Велено было отвезти в дар атаману шубу с царского плеча, кубок серебряный и позолоченный доспех.
И вот, зима еще не кончилась, а посыльные, отправленные в октябре, вернулись в Чинга-Туру. Встретили их ликованием великим. Живые вернулись, от царя-то Грозного!
Ермак с гордостью разложил доспех, да велел Вакуле громко, с почтением в голосе, письмо царево читать.
– Здрав будь, царь наш Иван Васильевич! – крикнул Ермак. А казаки подхватили, да из пушек холодную ночь вспугнули.
Через несколько дней после этого радостного события в церковь влетел Машков, в глазах его стоял неподдельный ужас, волосы слиплись от пота, рычал казак совсем уж по-звериному:
– Батюшка, отец Вакула! – голос Ивана срывался. – Ляксандра Григорьевич! Помогите! У Борьки горячка! Меня больше не узнает уже! И горит весь! Да помогите же мне!
Священник выскочил из своей каморы в одном исподнем, отвесив молодухе, выбежавшей вслед за ним, звонкую затрещину. С другой стороны уже торопился Лупин, седые волосы всклокочены после сна.
– Борька у меня на руках умирает! – надрывался Машков. – Бредить начал!
– Молись! – категоричным тоном посоветовал священник. – Мальчишка в последнее время из-за вас, болванов стоеросовых, на морозе все был! Вы ж легкие ему обморозили! Погодь, я сейчас к соборованию все подготовлю!
– Не должен он умереть! – взвыл Машков. – Ермак уж лекарей звал, да те ничего не смыслят. Раны штопать они мастера, а вот от лихоманки нет у них ничего! Александр Григорьевич, что лошадям дают, чтоб жар сбросить?
– Сейчас принесу я снадобья! – крикнул Лупин и бросился в свой закуток. «Горячка, – подумал он с ужасом. – Какой поп наш ни скотина, а в одном прав он: если мороз в легкие вгрызается, если обморожены они, придется нам, как котятам беспомощным, смотреть на смерть Марьяшкину. Марьянушка, вместе нас похоронят… Что мне в мире сем без тебя делать?»
В доме князька Япанчи у кровати Марьянки сидел мрачный Ермак, неподвижно уставившись в одну точку. Два лекаря с самым несчастным видом переминались у стены, потирая свежие шишки на лбу. Ермак не смог сдержаться, прошелся по физиономиям «чертей» рукоятью ногайки, когда сказали те, дескать, ничего сделать не можем.
– Кто-нибудь прикасался к нему? – выкрикнул Машков, влетая в палаты дома Япанчи. Это была еще одна его забота. Лекари только руками развели, мол, атаман никого и близко не подпускает, как тут лечить человека?
Машков вздохнул с облегчением и бросился к Марьяне. Девушка лежала неподвижно, с широко раскрытыми глазами и что-то шептала негромко. Дыхание со свистом вылетало из ее рта, словно бурю снежную она в себя проглотила.
– Грудная болезнь… – бесцветным тоном прошептал Лупин и перекрестился. – Господи, и в самом деле с легкими беда! Господи, сжалься же над нами!
Он бросил на пол суму со снадобьями, наклонился над дочерью, пристально вглядываясь в ее лицо. Марьянка не узнавала его… ее взгляд уже видел окоемы иного мира.
– Вон! – выкрикнул Лупин. – Все вон!
– Почему? – охнул Машков.
– Вон! – сорвался голос у Лупина. – Мне одному остаться надобно!
Ермак молча встал с кровати, схватил Машкова за рукав рубахи и потащил к двери. Лекари торопливо семенили следом, шишки их росли буквально на глазах. «Легкие, – думали они. – Да Борьку мы уж завтра не увидим. Разве что в гробу. Жар разорвет его сердце и легкие на части! И ничего нельзя поделать. Эх, Ермак Тимофеевич, Ермак Тимофеевич, придется тебе нового посыльного искать…»
Дверь захлопнулась. Лупин приставил к ней для надежности еще и тяжелый сундук и начал осматривать дочь. Прижался ухом к груди, слушая по-сумасшедшему бьющееся сердце. Белое тело девушки полыхало, а когда она судорожно хватала ртом воздух, в груди у нее начинало хрипеть.
В дверь постучали. Лупин вздрогнул и торопливо накинул на Марьянку меховой полог.
– Что ты там с Борькой делаешь? – в отчаянии кричал из-за закрытых дверей Машков. – Я не слышу…
– А мне что, петь прикажешь, идиот? – тоже раскричался Лупин.
– Ты осмотрел мальчишку?