Доктор велел больше на свежем воздухе бывать, не сидеть сиднем взаперти. Стараюсь следовать советам, выезжаю с визитами. Но после каждого выезда лежу и охаю.
Навестила меня племянница моя, Полинушка. Долго мы с ней говорили: и о будущем ее, и о покойном муже, Владимире Гавриловиче, светлая ему память. Он-то вроде тебя был, такой же живчик — весь в делах беспрестанных, в трудах и заботах, словно пружина какая—то внутри него была. А потом — раз и в одночасье сомлел. Полина рассказывала, что у него секрет был, как свой организм в форме держать. Да и мужчиной, по ее словам, он был таким знатным, что она сейчас ни на кого другого и смотреть не хочет, даже на этого штабс-капитана, возле нее увивающегося. На расстоянии она его держит и не подпускает — себя блюдет. Такая у меня племянница: хоть и не родная, а почитает тетку, да не скрытничает, по душам разговаривает.
Говорили мы и о книге, которую ты любезно взялся выпустить в свет. Помню, что там не хватает дневника, так об этом мы тоже спорили. Дневник тот очень Полине дорог, а почта нынче ненадежная, мало ли что в дороге может случиться. Да и не выдержит он дороги — рассыплется. Страницы там морской водой порчены, многого не видать. Полина его даже не раскрывает, а держит дома, в шкатулке у себя в комнате.
И вот что я тебе предлагаю, Викентий: передохни немного от работы — не мальчик уже. Приезжай ко мне в гости — навестишь старую подругу, погостишь, отдохнешь, сколько тебе заблагорассудится. Полина тебе дневник покажет, да сам оттуда спишешь, что надобно. И волки будут сыты, и овцы целы. Тебя увижу, а потом и помирать не жалко — ведь только тебя одного единственного любила в своей жизни.
Приезжай, уважь меня.
Остаюсь, всем сердцем любящая тебя
Мария Рамзина.
Юленька, дорогая, здравствуй!
Ругай меня, совсем я тебя позабыла, позабросила — так много всего происходит, что я не успеваю даже сесть и написать тебе письмо. Но сегодня у меня есть время, Николай занят в казарме, а я заперлась в комнате, чтобы никто не мешал, и пишу тебе.
Меня опять вызвал к себе Кроликов и спросил, что я знаю о Николае Сомове. Оказалось, что полиция теперь подозревает его во всех трех убийствах. На рождественском балу он был вместе со мной, в заведении мадам со шрамом — тоже, да и в цирке мы были вместе.
Кроликов расспрашивал меня с такой дотошностью, что я устала уже через полчаса. Не покидал ли меня Николай, а если и покидал, то на сколько минут? Как он выглядел, когда возвращался? Не был ли взволнованным, запыхавшимся или угрюмым? Не заметила ли я подозрительных пятен на его мундире? Что он говорил, как себя вел? Юля, я выдержала натиск и ни единым словом и жестом не открыла Кроликову тайну Николая. Об этом напишу ниже.
Следователь рассказал мне ужасную вещь: оказывается, сразу после моего ухода из цирка была зарезана Люба! Ножом, которым она рубила печенку для собак. И так как все в цирке видели ревущего от гнева и топающего ногами Николая, то первое подозрение пало на него, а потом и остальное стали ему приписывать.
Мне даже пришлось забыть о женской скромности и рассказать Кроликову, что Николя задерживается у меня заполночь. Он только хмыкнул и процедил, что это обстоятельство совершенно не на пользу штабс-капитану Сомову, так как женщина, состоящая в интимных отношениях с мужчиной, всегда найдет способ выгородить его. Мне было ужасно неприятно, что меня расспрашивают, и я старалась держаться с подобающей скромностью, но и с твердостью, хотя и не знаю, сумела ли отвести подозрения от Николая. Лучше бы в полиции, действительно, искали убийцу, а не подозревали честных людей. Кроликов очень скептически отнесся ко всем моим словам и добавил лишь, что Сомов появился у нас в N-ске на удивление «вовремя», именно тогда, когда и начались эти кровавые убийства, хотя ничего подобного в городе не происходило и за десять лет. Но я не могла рассказать ему того, что знала, так как считала, что это наше личное дело, не имеющее к полиции никакого отношения.
Третьего дня ждала Николая к ужину. Он обещался придти и провести со мной вечер. Но вместо того вдруг получаю толстый конверт с письмом от него. Стала я читать и поразилась. Николай пишет, что прибыл в наш город не по казенной надобности, а по велению графа Кобринского (о нем я тебе писала, ты помнишь). Оказалось, что Николай проиграл графу в фараон крупную сумму и не мог расплатиться. Тогда граф приказал ему поехать в N-ск, познакомиться со мной и выкрасть у меня дневник Владимира! Сомов согласился на это грязное предложение от безысходности. Но, увидев меня, влюбился и понял, как низко пал.
Прочитав письмо, я немедленно послала за Николаем, и через час он уже был у меня в доме. Несчастный не мог поднять на меня глаза.
— Сядьте, Николай Львович, — пригласила я его. — И успокойтесь, я на вас не сержусь. Честно.
Он поднял на меня глаза:
— Аполлинария Лазаревна! Я так рад! Простите меня… — Николай схватил мои руки и принялся осыпать их поцелуями. Потом поцелуи пошли выше, и я незамедлительно высвободилась:
— Николай Львович, прекратите, не стоит сейчас, иначе я подумаю, что и это вы делаете по приказу его сиятельства.
— Как вы можешь так говорить, госпожа Авилова! — воскликнул он с жаром. — Я признался, что испытываю к вам истинные чувства. Зачем вы укоряете меня?!
— Не буду, но знайте, мой дорогой штабс-капитан, пока этот ваш граф от нас не отстанет, нам лучше поставить все точки над «i» и твердо знать о намерениях друг друга. Иначе быть беде.
— Я за вас в огонь и в воду, только прикажите! Я ваш раб навеки.
— Месье Сомов! Что за цыганщина? Поймите же, наконец, вокруг меня и наследства моего покойного мужа плетутся какие—то интриги. Сначала надо будет покончить с этой грязью, а уж потом давать на волю чувств, — при этих словах он дернулся, и начал было что—то говорить, но я остановила его жестом. — Иначе обведет нас с вами граф вокруг пальца, как слепых кутят. Сделаем вот что: надо будет посоветоваться с отцом. Вечером я буду у него, и вы приходите тоже — поразмышляем.
И я нежно, но решительно выпроводила Николая за дверь — мне надо было подумать. А он пусть охладится немного. Не прощать же мне его сразу! Да и кто знает, что он рассказывал обо мне графу. Пусть немного помучается, а там видно будет…
Вечером я рассказала отцу о притязаниях Кобринского. Он захотел самолично расспросить обо всем Николая, и когда штабс-капитан явился, то papa устроил ему форменный допрос. Николай Львович держался хорошо и только время от времени бросал на меня пылкие взгляды.
И тогда Лазарь Петрович предложил план: нужно вытащить графа сюда обещанием показать ему дневник и заставить его подписать бумагу, что Николай ему ничего не должен. Я не хотела отдавать дневник, чтобы отвезти его графу, ведь кто мог бы поручиться, что он не пропадет без вести. А у отца были сомнения в том, что граф, увидев в Санкт-Петербурге вожделенный документ, простит Николаю долг. Поэтому было решено: граф Кобринский должен приехать в N-ск, а дома и стены помогают.
Николай так расчувствовался, видя, как мы с Лазарем Петровичем принимаем участие в его судьбе, что дал зарок никогда более в карты не играть, а в фараона тем более.
Наутро я навестила тетку, Марию Игнатьевну Рамзину, и сказала ей: если она хочет увидеть книгу моего мужа вышедшей в свет, то ей должно убедить графа Кобринского приехать. Иначе не видать ему дневника моего мужа.
Мария Игнатьевна охотно согласилась помочь мне, ведь она сама была не прочь увидеть старую любовь, а я знаю, какие отношения их связывали. Николай рассказывал, что граф Викентий Григорьевич при разговоре с ним вспомнил о тетке и просил непременно передать поклон.
Знаешь, Юленька, у меня такое предчувствие, что с приездом графа раскроется тайна убийства попечителя, да и других бедных женщин. Нет, я ни в коем случае не намекаю, что Кобринский — убийца, но в то, что он связан неким образом с этими преступлениями, я верю безоговорочно и попытаюсь разрешить страшную загадку. А Николай мне поможет.
Вот пока то, что произошло за последние дни. Как только я узнаю что-то новенькое, я обязательно тебе сообщу.
Всех тебе благ и поцелуй от меня малышку.
Твоя подруга Полина.
Глава восьмая
Навестила меня племянница моя, Полинушка. Долго мы с ней говорили: и о будущем ее, и о покойном муже, Владимире Гавриловиче, светлая ему память. Он-то вроде тебя был, такой же живчик — весь в делах беспрестанных, в трудах и заботах, словно пружина какая—то внутри него была. А потом — раз и в одночасье сомлел. Полина рассказывала, что у него секрет был, как свой организм в форме держать. Да и мужчиной, по ее словам, он был таким знатным, что она сейчас ни на кого другого и смотреть не хочет, даже на этого штабс-капитана, возле нее увивающегося. На расстоянии она его держит и не подпускает — себя блюдет. Такая у меня племянница: хоть и не родная, а почитает тетку, да не скрытничает, по душам разговаривает.
Говорили мы и о книге, которую ты любезно взялся выпустить в свет. Помню, что там не хватает дневника, так об этом мы тоже спорили. Дневник тот очень Полине дорог, а почта нынче ненадежная, мало ли что в дороге может случиться. Да и не выдержит он дороги — рассыплется. Страницы там морской водой порчены, многого не видать. Полина его даже не раскрывает, а держит дома, в шкатулке у себя в комнате.
И вот что я тебе предлагаю, Викентий: передохни немного от работы — не мальчик уже. Приезжай ко мне в гости — навестишь старую подругу, погостишь, отдохнешь, сколько тебе заблагорассудится. Полина тебе дневник покажет, да сам оттуда спишешь, что надобно. И волки будут сыты, и овцы целы. Тебя увижу, а потом и помирать не жалко — ведь только тебя одного единственного любила в своей жизни.
Приезжай, уважь меня.
Остаюсь, всем сердцем любящая тебя
Мария Рамзина.
* * *
Аполлинария Авилова, N-ск — Юлие Мироновой, Ливадия, Крым.Юленька, дорогая, здравствуй!
Ругай меня, совсем я тебя позабыла, позабросила — так много всего происходит, что я не успеваю даже сесть и написать тебе письмо. Но сегодня у меня есть время, Николай занят в казарме, а я заперлась в комнате, чтобы никто не мешал, и пишу тебе.
Меня опять вызвал к себе Кроликов и спросил, что я знаю о Николае Сомове. Оказалось, что полиция теперь подозревает его во всех трех убийствах. На рождественском балу он был вместе со мной, в заведении мадам со шрамом — тоже, да и в цирке мы были вместе.
Кроликов расспрашивал меня с такой дотошностью, что я устала уже через полчаса. Не покидал ли меня Николай, а если и покидал, то на сколько минут? Как он выглядел, когда возвращался? Не был ли взволнованным, запыхавшимся или угрюмым? Не заметила ли я подозрительных пятен на его мундире? Что он говорил, как себя вел? Юля, я выдержала натиск и ни единым словом и жестом не открыла Кроликову тайну Николая. Об этом напишу ниже.
Следователь рассказал мне ужасную вещь: оказывается, сразу после моего ухода из цирка была зарезана Люба! Ножом, которым она рубила печенку для собак. И так как все в цирке видели ревущего от гнева и топающего ногами Николая, то первое подозрение пало на него, а потом и остальное стали ему приписывать.
Мне даже пришлось забыть о женской скромности и рассказать Кроликову, что Николя задерживается у меня заполночь. Он только хмыкнул и процедил, что это обстоятельство совершенно не на пользу штабс-капитану Сомову, так как женщина, состоящая в интимных отношениях с мужчиной, всегда найдет способ выгородить его. Мне было ужасно неприятно, что меня расспрашивают, и я старалась держаться с подобающей скромностью, но и с твердостью, хотя и не знаю, сумела ли отвести подозрения от Николая. Лучше бы в полиции, действительно, искали убийцу, а не подозревали честных людей. Кроликов очень скептически отнесся ко всем моим словам и добавил лишь, что Сомов появился у нас в N-ске на удивление «вовремя», именно тогда, когда и начались эти кровавые убийства, хотя ничего подобного в городе не происходило и за десять лет. Но я не могла рассказать ему того, что знала, так как считала, что это наше личное дело, не имеющее к полиции никакого отношения.
Третьего дня ждала Николая к ужину. Он обещался придти и провести со мной вечер. Но вместо того вдруг получаю толстый конверт с письмом от него. Стала я читать и поразилась. Николай пишет, что прибыл в наш город не по казенной надобности, а по велению графа Кобринского (о нем я тебе писала, ты помнишь). Оказалось, что Николай проиграл графу в фараон крупную сумму и не мог расплатиться. Тогда граф приказал ему поехать в N-ск, познакомиться со мной и выкрасть у меня дневник Владимира! Сомов согласился на это грязное предложение от безысходности. Но, увидев меня, влюбился и понял, как низко пал.
Прочитав письмо, я немедленно послала за Николаем, и через час он уже был у меня в доме. Несчастный не мог поднять на меня глаза.
— Сядьте, Николай Львович, — пригласила я его. — И успокойтесь, я на вас не сержусь. Честно.
Он поднял на меня глаза:
— Аполлинария Лазаревна! Я так рад! Простите меня… — Николай схватил мои руки и принялся осыпать их поцелуями. Потом поцелуи пошли выше, и я незамедлительно высвободилась:
— Николай Львович, прекратите, не стоит сейчас, иначе я подумаю, что и это вы делаете по приказу его сиятельства.
— Как вы можешь так говорить, госпожа Авилова! — воскликнул он с жаром. — Я признался, что испытываю к вам истинные чувства. Зачем вы укоряете меня?!
— Не буду, но знайте, мой дорогой штабс-капитан, пока этот ваш граф от нас не отстанет, нам лучше поставить все точки над «i» и твердо знать о намерениях друг друга. Иначе быть беде.
— Я за вас в огонь и в воду, только прикажите! Я ваш раб навеки.
— Месье Сомов! Что за цыганщина? Поймите же, наконец, вокруг меня и наследства моего покойного мужа плетутся какие—то интриги. Сначала надо будет покончить с этой грязью, а уж потом давать на волю чувств, — при этих словах он дернулся, и начал было что—то говорить, но я остановила его жестом. — Иначе обведет нас с вами граф вокруг пальца, как слепых кутят. Сделаем вот что: надо будет посоветоваться с отцом. Вечером я буду у него, и вы приходите тоже — поразмышляем.
И я нежно, но решительно выпроводила Николая за дверь — мне надо было подумать. А он пусть охладится немного. Не прощать же мне его сразу! Да и кто знает, что он рассказывал обо мне графу. Пусть немного помучается, а там видно будет…
Вечером я рассказала отцу о притязаниях Кобринского. Он захотел самолично расспросить обо всем Николая, и когда штабс-капитан явился, то papa устроил ему форменный допрос. Николай Львович держался хорошо и только время от времени бросал на меня пылкие взгляды.
И тогда Лазарь Петрович предложил план: нужно вытащить графа сюда обещанием показать ему дневник и заставить его подписать бумагу, что Николай ему ничего не должен. Я не хотела отдавать дневник, чтобы отвезти его графу, ведь кто мог бы поручиться, что он не пропадет без вести. А у отца были сомнения в том, что граф, увидев в Санкт-Петербурге вожделенный документ, простит Николаю долг. Поэтому было решено: граф Кобринский должен приехать в N-ск, а дома и стены помогают.
Николай так расчувствовался, видя, как мы с Лазарем Петровичем принимаем участие в его судьбе, что дал зарок никогда более в карты не играть, а в фараона тем более.
Наутро я навестила тетку, Марию Игнатьевну Рамзину, и сказала ей: если она хочет увидеть книгу моего мужа вышедшей в свет, то ей должно убедить графа Кобринского приехать. Иначе не видать ему дневника моего мужа.
Мария Игнатьевна охотно согласилась помочь мне, ведь она сама была не прочь увидеть старую любовь, а я знаю, какие отношения их связывали. Николай рассказывал, что граф Викентий Григорьевич при разговоре с ним вспомнил о тетке и просил непременно передать поклон.
Знаешь, Юленька, у меня такое предчувствие, что с приездом графа раскроется тайна убийства попечителя, да и других бедных женщин. Нет, я ни в коем случае не намекаю, что Кобринский — убийца, но в то, что он связан неким образом с этими преступлениями, я верю безоговорочно и попытаюсь разрешить страшную загадку. А Николай мне поможет.
Вот пока то, что произошло за последние дни. Как только я узнаю что-то новенькое, я обязательно тебе сообщу.
Всех тебе благ и поцелуй от меня малышку.
Твоя подруга Полина.
Глава восьмая
Да не совмести приятное с обедом…
Меню обеда, данного в честь его сиятельства, графа Викентия Григорьевича Кобринского вдовой статского советника Марией Игнатьевной Рамзиной.
1. Суп-пюре с трюфелями, шампиньонами и вином. Суп Виндзор с кнелью. К ним — пирожки: слоеные с мозгами, с раковым фаршем, пончики с мясным фаршем, фарш грибной в раковинах, пирожки на дрожжах, жаренные во фритюре, пирожки из рассыпчатого теста с телячьим ливером, жаренные в кляре (из расчета на 12 человек). Крепкие вина: мадера, херес, портвейн белый.
2. Говядина-филей, нашпикованная шампиньонами и трюфелями. После говядины: портер, медок, сан-жюльен, шато-лафит подогретый, портвейн красный.
3. Заливное из форели и судака. К рыбе подать белые вина: сотерн, рейнвейн, мозельвейн шабли.
4. Марешаль из рябчиков. Гарнир: зеленый горошек и цветная капуста под голландским соусом. После зелени: малага, мускат-люнель, токайское, рейнвейн, шато-д'икем.
5. Жаркое-индейка, фаршированное грецкими орехами; к нему салат из маринованных вишен и яблок. Шампанское холодное. Пунш-гласе из фруктового сока.
6. Пломбир сливочный. Крем ореховый с фисташками.
После сладкого подаются на салфетке сыры.
7. Разные фрукты.
Черный кофе и чай, к ним: коньяк, ром и разные ликеры, как-то: бенедиктин, шартрез, кюрассао, пепермент, мараскин и пр.
(Взято из книги «Подарок для молодой хозяйки» Елены Молоховец. Раздел «Званые обеды первого класса по 50 рублей серебром без вина» издание 1861 года)
Алеша, друг мой, ты спрашиваешь, не надоело ли мне здесь в захолустье? Не тянет ли обратно, в белокаменную? Что тебе ответить? И да, и нет. Очень хочу вернуться, соскучился по друзьям и по нашему трактиру на Моховой, куда мы частенько хаживали. Но здесь Полина! Как оказалось, она для меня важнее всего на свете. Я полюбил ее, Алексей, и открыл ей свои чувства в письме — боялся, да-да, боялся высказать ей, глядя в глаза. Никогда со мной не случалось ничего подобного. Ощущение — словно один в атаку иду безо всякого прикрытия с тыла и флангов.
Прочитав письмо, Полина позвала меня к себе, и мы долго говорили обо всем. Она, так же как и ты, спрашивала, не собираюсь ли я вернуться в Москву, что намереваюсь делать в ближайшем будущем и каковы мои намерения по отношению к ней. Удивительная женщина! Разделала меня, как расстегай у Тестова.
Алеша, я решил предложить ей руку и сердце, и начал издалека. Спросил: если бы ей предстояло повторное замужество, согласилась бы она на него? Полина ответила, что еще не оправилась от смерти любимого мужа, который ее холил и лелеял, что не думала пока еще об узах брака и что самое интересное, в положении обеспеченной вдовы есть свои преимущества.
Нечего сказать, я получил полный афронт по всем статьям, но не потерял надежды. Полина сейчас отказывается выходить замуж, но посмотрим, что она скажет, когда я приду к ней с официальным предложением руки и сердца.
Слава Богу, что она не запретила навещать ее и сопровождать на разные церемонии. Вот об одной из них я и хочу тебе рассказать.
Ее тетка по отцу, Мария Игнатьевна Рамзина, устроила обед в честь ее старинного друга, графа Кобринского, прибывшего в N-ск. Мой злой гений, волею судеб, и не без помощи которого я был заброшен в это провинциальное захолустье, приехал в три часа пополудни, и остановился в доме г-жи Рамзиной.
Приглашения уже были разосланы, и вечером я заехал в дом Лазаря Петровича, чтобы с ним и Полиной отправиться к их родственнице, статской советнице.
За столом собрались старинные друзья Марии Игнатьевны — помещик Рукоятников Федор Ильич, лысый старик с орденом св. Владимира, полученным им за военные заслуги. Он прибыл с супругой, полной дамой в чепце, которая троекратно расцеловалась с хозяйкой. Приехал заводчик Окунев, нестарый еще мужчина, которому Мария Игнатьевна продавала лес и съестные припасы — его завод находится на границе с имением статской советницы. Был доктор Коробов, пользующий хозяйку. Ожидали губернатора с супругой. Они подъехали через четверть часа после того, как все собрались, Вера Федоровна, губернаторша, и Мария Игнатьевна расцеловались, губернатор поприветствовал собравшихся. Нас пригласили за стол.
Все было изумительным: блюда, вина, сервировка! Все точно как в Москве. За каждым гостем следил нанятый на этот вечер лакей — подливать вино в опустевающий стакан.
— Граф! Выпьем за тебя! Я так рада, что ты, такой занятый человек, нашел время и посетил нас. Будь здоров! — подняла бокал хозяйка дома. Все зашумели и принялись чокаться с графом.
— Спасибо, Мария Игнатьевна, — ответил Кобринский. — Подняла меня, старика. Давно намеревался приехать, да все недосуг было. Хорошо, что настояла, письмо прислала. Я уж испугался, прочитав, думал, что на одре лежишь — все бросил и прискакал резвым конем. А ты обманщица, — он улыбнулся, обнажая желтые крупные зубы, и погрозил ей пальцем, — мне сто очков вперед дашь!
«Лучше бы ты мне дал сто очков, когда у меня в фараон выигрывал, выжига!» — подумал я про себя и тоже поднял бокал, но не чокнулся, так как сидел далеко от него.
— Что нового в столице? — спросил густым басом губернатор, отправляя в рот пирожок.
— Ах, расскажите, какие роли сейчас играет Ермолова? — внесла свою лепту его супруга. — Мы четыре года назад были на ее бенефисе — она играла Марию Стюарт. Вся в красном. Это было так прелестно! C'est grand! [13]
— Матушка, мы ее в Москве смотрели, а его сиятельство из Санкт-Петербурга к нам.
— Ничего, ничего, — Кобринский галантно наклонил голову в ее сторону, — несравненную Марию Николаевну я видел в прошлом месяце в расиновской «Федре». Она меня потрясла!
Переменили блюда. За марешалью из рябчика говорили о преступлениях, потрясших N-ск.
— Наслышан об убийстве попечителя. Преступник еще не найден? — спросил граф. — Имеются ли какие версии?
— Мы нашу дочь забрали из института, — вдруг сказал молчавший до сих пор помещик Рукоятников. — Она у нас единственная, ненаглядная, и учиться там, где убийца разгуливает, мы ей не позволим.
— Не позволим, — подтвердила его жена и мелко перекрестилась. — Упаси Господи душу раба твоего. Говорят, попечитель Григорий Сергеевич был большой души человек. Много помогал, жертвовал институту.
— Огромная потеря, — покачал головой заводчик. — И мы жертвуем, но все больше по подписному листу, а он в каждую мелочь входил, душу вкладывал.
— Вам случалось знать его? — спросил Лазарь Петрович графа.
— Не имел чести.
— Господа, не хотите ли пройти в зимний сад? Туда подадут фрукты и десерт, — предложила Мария Игнатьевна.
Все задвигали стульями, граф предложил руку Полине, мы с ее отцом пошли вслед, и я услышал, как Кобринский спросил:
— Вы, вероятно, догадываетесь об истинной цели моего путешествия сюда.
— Конечно, ваше сиятельство, — невозмутимо кивнула Полина. Мы уже сели вчетвером за небольшой круглый столик, а лакей в черном фраке споро накрывал его. Он умело держал в больших руках по четыре бокала и вполголоса по-французски перечислял названия ликеров. Я отказался, так как не люблю эту сладкую и липкую жижу, а Полина взяла бокал с кюрассао и немного отпила. — Я уже подготовила для вас дневник моего мужа. Как вам будет удобно, приехать к нам с визитом, чему мы с отцом будем рады, или мне завести его вам? Мне бы не хотелось передавать его с посыльным — я слишком дорожу этим наследством моего покойного Владимира Гавриловича.
— Как вам будет удобно, — Кобринский поцеловал Полине руку, — Я готов как приехать к вам, так и лицезреть вас у тетушки, чтобы еще раз насладиться беседой в вашем обществе.
— Не угодно ли сигару? — спросил его Лазарь Петрович.
— Пожалуй, — ответил граф, и собеседники заговорили о судебной реформе.
На меня Кобринский не обращал абсолютно никакого внимания. Словно я был для него пустым местом. Внутри себя я кипел. Он делал моей возлюбленной недвусмысленные предложения. Но Полина время от времени улыбалась мне, всем своим видом приказывая сдерживать себя. Я старался, но у меня выходило плохо.
Лакей принес новый поднос. Мария Игнатьевна решила нас уморить — в меня уже ничего не лезло, я объелся. К нашему столику подошли губернатор и заводчик.
— Хотелось вас спросить, Викентий Григорьевич… — обратился губернатор к графу, но тут лакей поднял серебряную крышку от сырницы, и мы увидели, что на тонко нарезанных сырах лежит записка с криво выведенными на ней буквами «Кобринскому».
— Очень интересно, — пробормотал граф и потянулся за запиской. Прочитав ее, он скомкал лист и обратился к губернатору со словами: — Что вы сказали, Игорь Михайлович?
— Что это, граф? — поинтересовался было губернатор. — Странный способ доставки писем.
— Это не письмо, так… Прошу прощения за чьи-то неумелые шутки. Кому-то захотелось поразвлечься. Давайте лучше распробуем эти великолепные сигары, — Кобринский потянулся к коробке с русскими санями на крышке и надписью «Гавана». — Говорят, прелестные мулатки скручивают сигары на своих бедрах.
— Не может быть! — усмехнулся губернатор.
— Сам читал отчет одного нашего путешественника. Вам же известно, г-н губернатор, где я служу. До меня самые свежие новости доходят быстрее, куда там газетам.
— Вижу, ваше сиятельство, неужели и здесь работаете? — приподнял брови Игорь Михайлович.
— Приходится, — кивнул граф, закуривая гавану. Потом неожиданно обернулся ко мне и злобно прошептал так, чтобы никто другой не слышал:
— Твои проделки, штабс-капитан?
— О чем вы, ваше сиятельство? — удивился я.
Кобринский встал, незаметно поманил меня, и мы прошли в другую комнату.
— Что вы на это скажете, штабс-капитан?
«Убирайся прочь, а то подохнешь», — прочитал я. — Эт-то еще что за гадость? Кто вам ее доставил, ваше сиятельство?
— Она лежала в сырнице под коробкой, — ответил Кобринский. — Хорошо, что я сумел ее немедленно спрятать и отвлечь губернатора.
— Что намереваетесь делать? — спросил я, в душе радуясь, что зта записка отвлекла графа от ухаживаний за моей Полиной.
— Не в службу, а в дружбу, г-н Сомов. Найдите того лакея, что разносил сыры. Надо из него выудить всю правду. Мне не верится, что это он имеет по отношению ко мне столь подлое намерение, скорее всего, он просто передал записку. Нужно узнать кто положил сие письмецо в сырницу, и уж потом поступать по разумению — самим разобраться или к жандармам его. Но только прошу вас, штабс-капитан, деликатно. Деликатно-с!
Меня раздирали противоречивые чувства. Кто мне граф, чтобы бросить все и бежать исполнять его повеления? Но с другой стороны, если эта записка хоть чем-то поможет Полине в ее расследовании, то я окажусь в более выигрышном свете. Аполлинария Лазаревна не преминет поблагодарить меня за помощь, ну а выражать благодарность можно самыми разными способами.
Я подкрутил ус и направился на кухню произвести рекогносцировку.
— Скажи-ка, любезный, — обратился я к одному из лакеев, держащему поднос с пустыми бокалами, — кто на стол господам сыры подавал?
— Сыры? — он задумался на мгновение. — Филимон подавал.
— Который из вас Филимон?
— Вон стоит с полотенцем, тарелки протирает.
Неслышно подойдя сзади к Филимону, усердно натиравшем тарелки, я решил брать быка за рога.
— Ах, каналья, чего надумал! Записки его сиятельству писать с хулой и угрозами!
У лакея из рук выпала тарелка и со звоном разбилась на мелкие кусочки.
— В-ваше благородие, помилуйте, о чем вы? Я не понимаю…
— Не понимаешь, говоришь? Кто подсунул в сырницу угрожающую записку для графа? Ты сейчас все мне расскажешь! — наседал я на испуганного парня.
— Ваше благородие, я ни в чем не виноват, — пятился лакей, и его лицо стало бледнее фрачной манишки, — мне что дали, я и принес. Внутрь не заглядывал. Сказали сыры, я подал сыры. Зачем мне внутрь смотреть? Для этого шеф-повар есть. Он нарезает и камамбер, и рошфор, а мы носим. Отпустите меня, ваше благородие, Христом Богом умоляю, не виноват я!
— Смотри у меня… — Сколько лакеев сегодня прислуживают? — спросил я.
Он пролепетал:
— Нас двенадцать лакеев и французский повар из ресторана. Барыня приказывала, чтобы прислали только тех, кто по-французски говорит.
Ко мне подошла Полина.
— Николай Львович, я ищу вас по всему дому. Куда вы пропали?
В нескольких словах я рассказал ей о том, что произошло. Она выслушала не перебивая и предложила:
— Давайте поговорим с шеф-поваром. Навряд ли он что-то знает, но не стоит ничего упускать.
— Где французский повар, — спросил я Филимона.
— Пойдемте, барин, я провожу вас.
Повар оказался маленьким и толстым, с черной эспаньолкой и в высоком колпаке. Полина заговорила с ним.
— Мадам, месье, ни я, ни мои официанты ничего не знают. Я — Жан-Пьер Мюссе, шеф-повар ресторана «Париж», готовлю там уже два года. Нас наняли прислуживать на званом обеде у мадам Рамзиной. Я прошу вас дать мне возможность вернуться к своим обязанностям, — и он повернулся к нам спиной, намереваясь покинуть наше общество.
— Только несколько минут, месье Жан-Пьер, — остановила его Полина. — Вы же не хотите, чтобы мы позвали жандармов. В этом деле замешано государственное лицо, и мне бы не хотелось причинять вам лишние неудобства.
Повар что-то недовольно буркнул в ответ, но перечить не стал.
— Сколько лакеев вы привели с собой? — спросил я его.
— Двенадцать, по одному на каждого гостя. Все со знанием языка. Мы с месье Кавериным, владельцем ресторана, лично опрашивали каждого.
— У вас в ресторане все говорят по-французски?
— Не все, — замялся Жан-Пьер, поэтому нам пришлось спешно добирать несколько человек на стороне. Таких оказалось трое, которые знают язык и умеют обслуживать.
— Покажите, кто именно здесь не из обслуги ресторана, а нанятые на стороне.
— Одну минуту, — Жан-Пьер сказал что-то одному из лакеев, тот отошел, и через минуту около нас стояли лакеи.
— Спасибо, месье, — кивнула Полина, но я опять вмешался.
— Позвольте-ка, — я удивился, — но их здесь одиннадцать! А где еще один?
— Как одиннадцать? — маленький француз всплеснул руками. — Мне же фраки у них принимать и сдавать под расписку.
Мы принялись вслух считать лакеев, ошибаться и пересчитывать снова.
— Одиннадцать, — сказала Полина. — А где еще один? И который?
Француз размахивал руками и передвигал лакеев из стороны в сторону, те двигались как чурбаки.
— Мои, из ресторана, все на месте, — наконец выдавил из себя шеф-повар. — Пропал один из тех, кого наняли.
— Как его звали? Откуда он? Как выглядел? — вопросы сыпались из меня, как горох из стручка. Обратившись к лакею, поставившему нам на стол ту злосчастную сырницу, я спросил: — Что он тебе сказал? Ты видел, как он клал записку внутрь?
— Нет, ваше благородие, — затрясся худенький, словно голенастый жеребенок, лакей. — Ничего не знаю, ничего не видел. Мне месье Жан-Пьер приказали сыру отнести, они-с уже нарезали камамбер, и под крышку его положили, чтобы не заветрился и дух не потерял, я и понес. Даже не открывал, чего мне господский сыр открывать?
— А кто на кухне вертелся, обратил внимание?
— Все приходят на кухню. Принести, забрать, отнести. Постоянно четверо-пятеро там находятся, — лицо лакея покрылось мелкими капельками пота, он достал из кармана фуляровый платок и принялся вытирать лоб.
Поняв, что более нам здесь ничего не скажут, я решил вернуться в залу. Полина взяла меня под руку.
Гости уже прощались с Марией Игнатьевной, благодаря ее за обед и чрезмерно восхищаясь званым вечером. Хозяйка, опираясь на клюку, кивала с достоинством упомянутой Марии Стюарт. Полина держала меня под руку, дожидаясь своей очереди попрощаться с теткой.
К ней подошел граф и наклонился поцеловать руку.
— Очень рад знакомству с вами, дорогая Аполлинария Лазаревна, — на меня опять не взглянул.
— Мне тоже, ваше сиятельство, — ответила она.
— Так как мы договоримся? — тихо спросил он.
— Завтра после полудня я навещу тетушку и привезу вам дневник. Только я вас умоляю, Викентий Григорьевич!..
— Не стоит так волноваться, милая мадам Авилова, — этот сухопарый стручок вновь поцеловал ей руку. — Мои работники тщательно перлюстрируют документ, и я тут же верну вам его с нарочным. Всенепременно в собственные руки.
Кобринский сделал шаг назад, кивнул и напоследок посмотрел на меня пристально. Мне было неясно, что он хотел этим сказать. Меня терзали смутные сомнения: вдруг он дневник заберет, а долг не простит? Скажет, что я тут совершенно не при чем. Но тут несравненная Полина словно прочитала мои опасения.
— Викентий Григорьевич, я советовалась со штабс-капитаном Сомовым, — тут я поклонился, — и он мне решительно советовал отдать вам дневник, дабы книга моего покойного мужа увидела свет. Так что в этом издании будет и малая толика его участия, — тут я поклонился еще раз. Хотя и противно чувствовать себя китайским болванчиком, но Полина лила воду на мою мельницу.
1. Суп-пюре с трюфелями, шампиньонами и вином. Суп Виндзор с кнелью. К ним — пирожки: слоеные с мозгами, с раковым фаршем, пончики с мясным фаршем, фарш грибной в раковинах, пирожки на дрожжах, жаренные во фритюре, пирожки из рассыпчатого теста с телячьим ливером, жаренные в кляре (из расчета на 12 человек). Крепкие вина: мадера, херес, портвейн белый.
2. Говядина-филей, нашпикованная шампиньонами и трюфелями. После говядины: портер, медок, сан-жюльен, шато-лафит подогретый, портвейн красный.
3. Заливное из форели и судака. К рыбе подать белые вина: сотерн, рейнвейн, мозельвейн шабли.
4. Марешаль из рябчиков. Гарнир: зеленый горошек и цветная капуста под голландским соусом. После зелени: малага, мускат-люнель, токайское, рейнвейн, шато-д'икем.
5. Жаркое-индейка, фаршированное грецкими орехами; к нему салат из маринованных вишен и яблок. Шампанское холодное. Пунш-гласе из фруктового сока.
6. Пломбир сливочный. Крем ореховый с фисташками.
После сладкого подаются на салфетке сыры.
7. Разные фрукты.
Черный кофе и чай, к ним: коньяк, ром и разные ликеры, как-то: бенедиктин, шартрез, кюрассао, пепермент, мараскин и пр.
(Взято из книги «Подарок для молодой хозяйки» Елены Молоховец. Раздел «Званые обеды первого класса по 50 рублей серебром без вина» издание 1861 года)
* * *
Штабс-капитан Николай Сомов — поручику Лейб-Гвардии Кирасирского Его Величества полка Алексею Красновскому, Москва.Алеша, друг мой, ты спрашиваешь, не надоело ли мне здесь в захолустье? Не тянет ли обратно, в белокаменную? Что тебе ответить? И да, и нет. Очень хочу вернуться, соскучился по друзьям и по нашему трактиру на Моховой, куда мы частенько хаживали. Но здесь Полина! Как оказалось, она для меня важнее всего на свете. Я полюбил ее, Алексей, и открыл ей свои чувства в письме — боялся, да-да, боялся высказать ей, глядя в глаза. Никогда со мной не случалось ничего подобного. Ощущение — словно один в атаку иду безо всякого прикрытия с тыла и флангов.
Прочитав письмо, Полина позвала меня к себе, и мы долго говорили обо всем. Она, так же как и ты, спрашивала, не собираюсь ли я вернуться в Москву, что намереваюсь делать в ближайшем будущем и каковы мои намерения по отношению к ней. Удивительная женщина! Разделала меня, как расстегай у Тестова.
Алеша, я решил предложить ей руку и сердце, и начал издалека. Спросил: если бы ей предстояло повторное замужество, согласилась бы она на него? Полина ответила, что еще не оправилась от смерти любимого мужа, который ее холил и лелеял, что не думала пока еще об узах брака и что самое интересное, в положении обеспеченной вдовы есть свои преимущества.
Нечего сказать, я получил полный афронт по всем статьям, но не потерял надежды. Полина сейчас отказывается выходить замуж, но посмотрим, что она скажет, когда я приду к ней с официальным предложением руки и сердца.
Слава Богу, что она не запретила навещать ее и сопровождать на разные церемонии. Вот об одной из них я и хочу тебе рассказать.
Ее тетка по отцу, Мария Игнатьевна Рамзина, устроила обед в честь ее старинного друга, графа Кобринского, прибывшего в N-ск. Мой злой гений, волею судеб, и не без помощи которого я был заброшен в это провинциальное захолустье, приехал в три часа пополудни, и остановился в доме г-жи Рамзиной.
Приглашения уже были разосланы, и вечером я заехал в дом Лазаря Петровича, чтобы с ним и Полиной отправиться к их родственнице, статской советнице.
За столом собрались старинные друзья Марии Игнатьевны — помещик Рукоятников Федор Ильич, лысый старик с орденом св. Владимира, полученным им за военные заслуги. Он прибыл с супругой, полной дамой в чепце, которая троекратно расцеловалась с хозяйкой. Приехал заводчик Окунев, нестарый еще мужчина, которому Мария Игнатьевна продавала лес и съестные припасы — его завод находится на границе с имением статской советницы. Был доктор Коробов, пользующий хозяйку. Ожидали губернатора с супругой. Они подъехали через четверть часа после того, как все собрались, Вера Федоровна, губернаторша, и Мария Игнатьевна расцеловались, губернатор поприветствовал собравшихся. Нас пригласили за стол.
Все было изумительным: блюда, вина, сервировка! Все точно как в Москве. За каждым гостем следил нанятый на этот вечер лакей — подливать вино в опустевающий стакан.
— Граф! Выпьем за тебя! Я так рада, что ты, такой занятый человек, нашел время и посетил нас. Будь здоров! — подняла бокал хозяйка дома. Все зашумели и принялись чокаться с графом.
— Спасибо, Мария Игнатьевна, — ответил Кобринский. — Подняла меня, старика. Давно намеревался приехать, да все недосуг было. Хорошо, что настояла, письмо прислала. Я уж испугался, прочитав, думал, что на одре лежишь — все бросил и прискакал резвым конем. А ты обманщица, — он улыбнулся, обнажая желтые крупные зубы, и погрозил ей пальцем, — мне сто очков вперед дашь!
«Лучше бы ты мне дал сто очков, когда у меня в фараон выигрывал, выжига!» — подумал я про себя и тоже поднял бокал, но не чокнулся, так как сидел далеко от него.
— Что нового в столице? — спросил густым басом губернатор, отправляя в рот пирожок.
— Ах, расскажите, какие роли сейчас играет Ермолова? — внесла свою лепту его супруга. — Мы четыре года назад были на ее бенефисе — она играла Марию Стюарт. Вся в красном. Это было так прелестно! C'est grand! [13]
— Матушка, мы ее в Москве смотрели, а его сиятельство из Санкт-Петербурга к нам.
— Ничего, ничего, — Кобринский галантно наклонил голову в ее сторону, — несравненную Марию Николаевну я видел в прошлом месяце в расиновской «Федре». Она меня потрясла!
Переменили блюда. За марешалью из рябчика говорили о преступлениях, потрясших N-ск.
— Наслышан об убийстве попечителя. Преступник еще не найден? — спросил граф. — Имеются ли какие версии?
— Мы нашу дочь забрали из института, — вдруг сказал молчавший до сих пор помещик Рукоятников. — Она у нас единственная, ненаглядная, и учиться там, где убийца разгуливает, мы ей не позволим.
— Не позволим, — подтвердила его жена и мелко перекрестилась. — Упаси Господи душу раба твоего. Говорят, попечитель Григорий Сергеевич был большой души человек. Много помогал, жертвовал институту.
— Огромная потеря, — покачал головой заводчик. — И мы жертвуем, но все больше по подписному листу, а он в каждую мелочь входил, душу вкладывал.
— Вам случалось знать его? — спросил Лазарь Петрович графа.
— Не имел чести.
— Господа, не хотите ли пройти в зимний сад? Туда подадут фрукты и десерт, — предложила Мария Игнатьевна.
Все задвигали стульями, граф предложил руку Полине, мы с ее отцом пошли вслед, и я услышал, как Кобринский спросил:
— Вы, вероятно, догадываетесь об истинной цели моего путешествия сюда.
— Конечно, ваше сиятельство, — невозмутимо кивнула Полина. Мы уже сели вчетвером за небольшой круглый столик, а лакей в черном фраке споро накрывал его. Он умело держал в больших руках по четыре бокала и вполголоса по-французски перечислял названия ликеров. Я отказался, так как не люблю эту сладкую и липкую жижу, а Полина взяла бокал с кюрассао и немного отпила. — Я уже подготовила для вас дневник моего мужа. Как вам будет удобно, приехать к нам с визитом, чему мы с отцом будем рады, или мне завести его вам? Мне бы не хотелось передавать его с посыльным — я слишком дорожу этим наследством моего покойного Владимира Гавриловича.
— Как вам будет удобно, — Кобринский поцеловал Полине руку, — Я готов как приехать к вам, так и лицезреть вас у тетушки, чтобы еще раз насладиться беседой в вашем обществе.
— Не угодно ли сигару? — спросил его Лазарь Петрович.
— Пожалуй, — ответил граф, и собеседники заговорили о судебной реформе.
На меня Кобринский не обращал абсолютно никакого внимания. Словно я был для него пустым местом. Внутри себя я кипел. Он делал моей возлюбленной недвусмысленные предложения. Но Полина время от времени улыбалась мне, всем своим видом приказывая сдерживать себя. Я старался, но у меня выходило плохо.
Лакей принес новый поднос. Мария Игнатьевна решила нас уморить — в меня уже ничего не лезло, я объелся. К нашему столику подошли губернатор и заводчик.
— Хотелось вас спросить, Викентий Григорьевич… — обратился губернатор к графу, но тут лакей поднял серебряную крышку от сырницы, и мы увидели, что на тонко нарезанных сырах лежит записка с криво выведенными на ней буквами «Кобринскому».
— Очень интересно, — пробормотал граф и потянулся за запиской. Прочитав ее, он скомкал лист и обратился к губернатору со словами: — Что вы сказали, Игорь Михайлович?
— Что это, граф? — поинтересовался было губернатор. — Странный способ доставки писем.
— Это не письмо, так… Прошу прощения за чьи-то неумелые шутки. Кому-то захотелось поразвлечься. Давайте лучше распробуем эти великолепные сигары, — Кобринский потянулся к коробке с русскими санями на крышке и надписью «Гавана». — Говорят, прелестные мулатки скручивают сигары на своих бедрах.
— Не может быть! — усмехнулся губернатор.
— Сам читал отчет одного нашего путешественника. Вам же известно, г-н губернатор, где я служу. До меня самые свежие новости доходят быстрее, куда там газетам.
— Вижу, ваше сиятельство, неужели и здесь работаете? — приподнял брови Игорь Михайлович.
— Приходится, — кивнул граф, закуривая гавану. Потом неожиданно обернулся ко мне и злобно прошептал так, чтобы никто другой не слышал:
— Твои проделки, штабс-капитан?
— О чем вы, ваше сиятельство? — удивился я.
Кобринский встал, незаметно поманил меня, и мы прошли в другую комнату.
— Что вы на это скажете, штабс-капитан?
«Убирайся прочь, а то подохнешь», — прочитал я. — Эт-то еще что за гадость? Кто вам ее доставил, ваше сиятельство?
— Она лежала в сырнице под коробкой, — ответил Кобринский. — Хорошо, что я сумел ее немедленно спрятать и отвлечь губернатора.
— Что намереваетесь делать? — спросил я, в душе радуясь, что зта записка отвлекла графа от ухаживаний за моей Полиной.
— Не в службу, а в дружбу, г-н Сомов. Найдите того лакея, что разносил сыры. Надо из него выудить всю правду. Мне не верится, что это он имеет по отношению ко мне столь подлое намерение, скорее всего, он просто передал записку. Нужно узнать кто положил сие письмецо в сырницу, и уж потом поступать по разумению — самим разобраться или к жандармам его. Но только прошу вас, штабс-капитан, деликатно. Деликатно-с!
Меня раздирали противоречивые чувства. Кто мне граф, чтобы бросить все и бежать исполнять его повеления? Но с другой стороны, если эта записка хоть чем-то поможет Полине в ее расследовании, то я окажусь в более выигрышном свете. Аполлинария Лазаревна не преминет поблагодарить меня за помощь, ну а выражать благодарность можно самыми разными способами.
Я подкрутил ус и направился на кухню произвести рекогносцировку.
— Скажи-ка, любезный, — обратился я к одному из лакеев, держащему поднос с пустыми бокалами, — кто на стол господам сыры подавал?
— Сыры? — он задумался на мгновение. — Филимон подавал.
— Который из вас Филимон?
— Вон стоит с полотенцем, тарелки протирает.
Неслышно подойдя сзади к Филимону, усердно натиравшем тарелки, я решил брать быка за рога.
— Ах, каналья, чего надумал! Записки его сиятельству писать с хулой и угрозами!
У лакея из рук выпала тарелка и со звоном разбилась на мелкие кусочки.
— В-ваше благородие, помилуйте, о чем вы? Я не понимаю…
— Не понимаешь, говоришь? Кто подсунул в сырницу угрожающую записку для графа? Ты сейчас все мне расскажешь! — наседал я на испуганного парня.
— Ваше благородие, я ни в чем не виноват, — пятился лакей, и его лицо стало бледнее фрачной манишки, — мне что дали, я и принес. Внутрь не заглядывал. Сказали сыры, я подал сыры. Зачем мне внутрь смотреть? Для этого шеф-повар есть. Он нарезает и камамбер, и рошфор, а мы носим. Отпустите меня, ваше благородие, Христом Богом умоляю, не виноват я!
— Смотри у меня… — Сколько лакеев сегодня прислуживают? — спросил я.
Он пролепетал:
— Нас двенадцать лакеев и французский повар из ресторана. Барыня приказывала, чтобы прислали только тех, кто по-французски говорит.
Ко мне подошла Полина.
— Николай Львович, я ищу вас по всему дому. Куда вы пропали?
В нескольких словах я рассказал ей о том, что произошло. Она выслушала не перебивая и предложила:
— Давайте поговорим с шеф-поваром. Навряд ли он что-то знает, но не стоит ничего упускать.
— Где французский повар, — спросил я Филимона.
— Пойдемте, барин, я провожу вас.
Повар оказался маленьким и толстым, с черной эспаньолкой и в высоком колпаке. Полина заговорила с ним.
— Мадам, месье, ни я, ни мои официанты ничего не знают. Я — Жан-Пьер Мюссе, шеф-повар ресторана «Париж», готовлю там уже два года. Нас наняли прислуживать на званом обеде у мадам Рамзиной. Я прошу вас дать мне возможность вернуться к своим обязанностям, — и он повернулся к нам спиной, намереваясь покинуть наше общество.
— Только несколько минут, месье Жан-Пьер, — остановила его Полина. — Вы же не хотите, чтобы мы позвали жандармов. В этом деле замешано государственное лицо, и мне бы не хотелось причинять вам лишние неудобства.
Повар что-то недовольно буркнул в ответ, но перечить не стал.
— Сколько лакеев вы привели с собой? — спросил я его.
— Двенадцать, по одному на каждого гостя. Все со знанием языка. Мы с месье Кавериным, владельцем ресторана, лично опрашивали каждого.
— У вас в ресторане все говорят по-французски?
— Не все, — замялся Жан-Пьер, поэтому нам пришлось спешно добирать несколько человек на стороне. Таких оказалось трое, которые знают язык и умеют обслуживать.
— Покажите, кто именно здесь не из обслуги ресторана, а нанятые на стороне.
— Одну минуту, — Жан-Пьер сказал что-то одному из лакеев, тот отошел, и через минуту около нас стояли лакеи.
— Спасибо, месье, — кивнула Полина, но я опять вмешался.
— Позвольте-ка, — я удивился, — но их здесь одиннадцать! А где еще один?
— Как одиннадцать? — маленький француз всплеснул руками. — Мне же фраки у них принимать и сдавать под расписку.
Мы принялись вслух считать лакеев, ошибаться и пересчитывать снова.
— Одиннадцать, — сказала Полина. — А где еще один? И который?
Француз размахивал руками и передвигал лакеев из стороны в сторону, те двигались как чурбаки.
— Мои, из ресторана, все на месте, — наконец выдавил из себя шеф-повар. — Пропал один из тех, кого наняли.
— Как его звали? Откуда он? Как выглядел? — вопросы сыпались из меня, как горох из стручка. Обратившись к лакею, поставившему нам на стол ту злосчастную сырницу, я спросил: — Что он тебе сказал? Ты видел, как он клал записку внутрь?
— Нет, ваше благородие, — затрясся худенький, словно голенастый жеребенок, лакей. — Ничего не знаю, ничего не видел. Мне месье Жан-Пьер приказали сыру отнести, они-с уже нарезали камамбер, и под крышку его положили, чтобы не заветрился и дух не потерял, я и понес. Даже не открывал, чего мне господский сыр открывать?
— А кто на кухне вертелся, обратил внимание?
— Все приходят на кухню. Принести, забрать, отнести. Постоянно четверо-пятеро там находятся, — лицо лакея покрылось мелкими капельками пота, он достал из кармана фуляровый платок и принялся вытирать лоб.
Поняв, что более нам здесь ничего не скажут, я решил вернуться в залу. Полина взяла меня под руку.
Гости уже прощались с Марией Игнатьевной, благодаря ее за обед и чрезмерно восхищаясь званым вечером. Хозяйка, опираясь на клюку, кивала с достоинством упомянутой Марии Стюарт. Полина держала меня под руку, дожидаясь своей очереди попрощаться с теткой.
К ней подошел граф и наклонился поцеловать руку.
— Очень рад знакомству с вами, дорогая Аполлинария Лазаревна, — на меня опять не взглянул.
— Мне тоже, ваше сиятельство, — ответила она.
— Так как мы договоримся? — тихо спросил он.
— Завтра после полудня я навещу тетушку и привезу вам дневник. Только я вас умоляю, Викентий Григорьевич!..
— Не стоит так волноваться, милая мадам Авилова, — этот сухопарый стручок вновь поцеловал ей руку. — Мои работники тщательно перлюстрируют документ, и я тут же верну вам его с нарочным. Всенепременно в собственные руки.
Кобринский сделал шаг назад, кивнул и напоследок посмотрел на меня пристально. Мне было неясно, что он хотел этим сказать. Меня терзали смутные сомнения: вдруг он дневник заберет, а долг не простит? Скажет, что я тут совершенно не при чем. Но тут несравненная Полина словно прочитала мои опасения.
— Викентий Григорьевич, я советовалась со штабс-капитаном Сомовым, — тут я поклонился, — и он мне решительно советовал отдать вам дневник, дабы книга моего покойного мужа увидела свет. Так что в этом издании будет и малая толика его участия, — тут я поклонился еще раз. Хотя и противно чувствовать себя китайским болванчиком, но Полина лила воду на мою мельницу.