— Тоа, — сказал я, умоляюще глядя ей в глаза, — ты должна мне помочь! Мне нужно уплыть с твоего острова. Особенно после того, как я побывал у Матери-Богини.
— Это она велела тебе покинуть меня?
— Да, она, — я решил сыграть на суевериях девушки, хотя внутренне чувствовал себя омерзительно, обманывая ее. — Мне обязательно надо домой. У меня там жена, я ее люблю.
— Она лучше меня? — Тоа подняла на меня глаза, полные боли. — Ты только скажи, и, если я тебе не нравлюсь, приведу тебе младшую сестру. Ндару еще не трогал мужчина — ты будешь у нее первым и поблагодаришь меня за то, что я привела ее тебе.
Тоа опустила голову, заплакала, и ожерелья затряслись на ее шоколадной коже.
— Я вернусь, милая, я обязательно вернусь, — шептал я ей. — Мне очень нужно побывать на родине. А потом я приеду на большой белой лодке и привезу тебе много красивых вещей — бус, тканей. И если захочешь, увезу тебя с собой. Только скажи мне, где находится та большая земля, откуда пришло ваше племя.
— Хорошо, — согласилась она, — я скажу тебе, но ты должен отплыть сегодня, пока все празднуют на другом конце острова. Я возьму каноэ, запас воды и сушеного мяса. Здесь, под горой, небольшая лагуна. Жди меня, я приплыву.
Не знаю, сколько прошло часов, уже совсем стемнело, но я сидел и ждал. Я не думал о предстоящем путешествии, мои мысли занимал странный метеорит, дерево с плодами жизни и непонятные физические явления вокруг него.
Послышался плеск, и я увидел силуэт девушки, светящийся на фоне полной луны.
— Тоа! Ты вернулась! Спасибо тебе! — я кинулся ей навстречу.
— Здесь немного воды, сушеного мяса и фруктов. Беги. Ты должен плыть туда, куда заходит солнце, и через три дня пути будешь на большой земле. Удачи тебе и знай, что я умру, если ты не вернешься.
Глядя на лодку, сулившую мне свободу и родину, я в последний раз обнял ее и мы замерли в долгом поцелуе.
Неожиданно она отпрянула:
— Опасность! — ее глаза смотрели в даль. Я обернулся: на нас неслись, потрясая копьями, туземцы. Первым бежал тот самый туземец, не пустивший меня за пределы деревни.
— Беги, Амрта! Тебя убьют! Беги! Мне ничего не сделают! Они идут за тобой!
Она оттолкнула лодку, и я принялся грести от берега с силой, на которую был способен. Мне вслед полетели копья, но ни одно копье не долетело — они падали в воду позади лодки и тонули.
И вдруг раздался крик, полный боли и отчаянья. Я понял — Тоа погибла. Погибла за меня, нарушившего табу ее острова и укравшего тайну Матери-Богини. Не будет мне оправдания за мой проступок…
Долго я всматривался в силуэт острова, пока тот не пропал в темноте тропической ночи.
Сколько я ни вглядывался в горизонт — земли не видел. Я находился в самом центре шторма, под проливным дождем, в ночном бушующем океане. Негде было скрыться, переждать буйство стихии. Все мои усилия были направлены на то, чтобы только удержаться на плаву. И хотя мне было легче, чем в прошлый раз — все-таки у меня была вода, пища и лодка, я из последних сил держался, чтобы не впасть в отчаяние.
Ближе к рассвету ветер достиг такой мощи, что я просто лежал на дне лодки, прикрывая телом свои вещи и молился — больше ничего не оставалось делать.
Когда рассвело, я понял, что не знаю, куда мне плыть. Небо затянулось тучами, никаких ориентиров, и вскоре мне стало понятно, что найти путь к земле, о которой говорила Тоа, будет весьма затруднительно.
Вдобавок ко всему водную гладь вблизи от моего каноэ стали вспарывать акульи плавники.
Чтобы немного отвлечься и не дать панике захватить себя, я стал менять курс. Плыл в одном направлении, потом делал поворот и плыл прямо на акул, вводя себя в какое-то бесшабашное состояние. Я отгонял от себя мысли, что лучше бы мне остаться на острове и ждать подходящего момента. Что верхом глупости было пускаться вот так, без руля и без ветрил, в морскую стихию. Волны побрасывали меня на высоту башни и низвергали вниз — я чувствовал себя, словно катился в санках с горки, и от этого, как в детстве, перехватывало дыхание и сердце падало куда-то глубоко в пятки.
И вдруг, поднявшись на гребне особо мощного вала, я увидел на горизонте очертания судна. Теперь у меня была цель — я знал, куда мне плыть.
— Только бы успеть! Только бы корабль не ушел далеко! — молился я и греб, греб ожесточенно, не помня себя.
Судьба смилостивилась надо мной, подул попутный ветер, и расстояние между каноэ и кораблем неуклонно стало уменьшаться.
Меня заметили! Спустя некоторое время я уже был на палубе небольшого торгового судна, идущего из Мапуту в Кейптаун с грузом табака и фисташек. Судьба жестоко посмеялась надо мной. Я снова направлялся к мысу Доброй Надежды, как и в начале моего странного путешествия.
Это известие настолько поразило меня, что до самого порта я лежал ничком в тесном кубрике, прижав к себе сумку с семенами, и не отзывался на расспросы матросов. Меня не трогали — подозревали, что я слегка тронулся умом.
Когда судно пришло в порт назначения, капитан с облегчением простился со мной. Я остался на пирсе один, без денег, документов, в старой матросской одежде с чужого плеча, ведь меня выловили из моря в одной набедренной повязке и с драгоценной сумкой. Нужно было срочно найти русского консула, но еще раньше — переночевать, день клонился к закату. Мне было не привыкать, и утро я встретил на берегу океана.
Консул встретил меня приветливо. Веселый, подвижный человек, похожий на Чичикова. И звали его Павел Витальевич. Он соскучился по землякам из России, а последний корабль, с офицерами которого он говорил по-русски, убыл из гавани три месяца назад.
— Поживите у меня, Владимир Гаврилович, у меня здесь, как на даче. Вы пробовали местное вино? Сам Наполеон Бонапарт был изрядным поклонником вин из Констанции. Они пахнет медом. Угощайтесь!
И я пил терпкое кейптаунское вино, дышал океанским бризом и страдал, не находя себе места — так мне хотелось вернуться на родину, к тебе, Полина!
Я педантично и упорно работал над бусами, высверливая, словно червь—камнеед, отверстие для шелковинки. Полученную пыль ссыпал в склянку, которую одолжил у кока.
Однажды, прогуливаясь по палубе, я услышал крики — несколько матросов окружили своего товарища, которого била падучая. Ему вставили между зубов деревянную палочку, чтобы он не прикусил язык, и держали за плечи.
Но когда приступ прекратился, матросы просто оттащили больного в сторону, уложили на бухту канатов и ушли по своим делам. Один из них даже сплюнул, пробормотав нечто под нос.
Подойдя к эпилептику, я осмотрел его и решился на эксперимент — в каюте отсыпал немного порошка из склянки, взболтал его в воде, и дал выпить бледному, как мел, матросу. Конечно, я рисковал, но, вспомнив, как лечили туземцы, решил попробовать. Мои действия увенчались успехом: матрос порозовел, задышал глубже, и на его лице появилась легкая улыбка.
— Merci, monsieur! Qui кtes vous? Le mйdecin? [11]— спросил он меня по-французски. — Я себя великолепно чувствую, словно заново родился! Что это вы мне дали выпить? Пахнет-то как изумительно.
— Это настойка из корней одной лианы, — почему-то соврал я.
Его звали Марко. Возрастом лет на десять моложе, он иногда выглядел совершеннейшим мальчишкой из-за выбеленных, словно лен, волос и худощавого телосложения. Но у Марко были две особенности, которые не позволяли думать о нем, как о парне-несмышленыше — пронзительные серые глаза, часто смотрящие исподлобья, и крупные руки, обвитые узловатыми венами. Огромная силища таилась в них. Марко мог разжать звено якорной цепи или отодвинуть в сторону огромную бочку.
С тех пор, как я его вылечил, мы часто разговаривали во время моих вечерних прогулок по палубе. Марко просил меня говорить по-русски, так как этот язык помнил от бабки, вышедшей замуж за его деда, сурового норвежца. Поморская крестьянка пленилась викингом, и он ее попросту украл.
Марко очень любил бабку. Она воспитывала его, когда погиб его отец-рыбак, а потом скончалась мать, работавшая прислугой у местного богатея. Богач сначала взял ее с маленьким сыном в дом, давал им хлеба, а потом, когда она ему надоела — прогнал от себя. Ей пришлось тяжело работать на разделке рыбы — мужа у нее не было, и ей всегда доставались самые мелкие рыбешки, которые не хотели чистить другие женщины, чьи мужья приходили с моря с богатым уловом.
Мать умерла от непосильной работы, а через несколько лет скончалась и единственная добрая к Марко душа — его бабка. У Марко обнаружилась падучая болезнь — его прогоняли и сторонились. Он подрос, смотрел на всех затравленным волчонком, а потом, улучив момент, забрался ночью в дом к богатею и зарезал его.
Марко побрел, куда глаза глядят. Промышлял мелким воровством, работал подсобным рабочим. Приступ эпилепсии настиг его в какой-то деревне к северу от Лодзи — его подобрали монахи и отнесли в монастырь.
В монастыре святого Бонифация он провел несколько месяцев. Будучи абсолютно невежественным в догматах церкви, он, сын лютеранина и внук православной бабки, отродясь не осенив лба крестным знамением, сделался яростным католиком: выстаивал мессы, истово молился и готовился к постригу. Он даже сменил имя на Марко, чтобы его не смогли найти. Мне он так и не сказал своего настоящего имени, данного ему при рождении.
Так бы и текла его спокойная и размеренная жизнь в монастыре, пока однажды в келью к нему не вошел настоятель, всегда проявлявший доброту и внимание к миловидному послушнику. Спустя несколько мгновение Марко понял, чего добивается от него настоятель, и с гневом отказался. Настоятель начал грозить божьими карами, но юноша выгнал сластолюбца вон.
С тех пор жизнь его в монастыре резко изменилась к худшему. На Марко накладывали епитимьи, поручали самую черную и грязную работу, и он не выдержал — убежал и завербовался матросом на торговое судно. И вот уже много лет он плавает на разных кораблях, под разными флагами и ни разу не возвращался на неласковую родину.
Конечно, я, воспитанный на постулатах «Не убий!» и «Подставь правую щеку» в душе осуждал человека, отнявшего жизнь другого. Но как я мог судить? Кто я, чтобы осуждать этого несчастного, больного эпилепсией, тем более, что он был единственный человек на судне, с которым я говорил по-русски.
Однажды, когда я по обыкновению работал в каюте над бусами, вытачивал отверстия, а порошок и расколовшиеся зерна ссыпал в склянку, ко мне постучались. Я убрал бусы в саквояж и открыл дверь. На пороге стоял Марко с небольшим мешочком в руках.
— Простите, Владимир Гаврилович, что мешаю, но я принес вам вот это, — и он протянул мне мешочек с костяными шахматными фигурками.
— Шахматы! — обрадовался я. — Откуда они у вас?
— Выменял у одного матроса. Он не знал, что с ними делать — в порту в карты выиграл, а я у него на табак сменял. Только я тоже не знаю, что это такое — вам принес, вы человек образованный.
Шахматы были истинным произведением искусства. Выточенные из слоновой кости и агата, небольшие фигурки поражали точностью деталей. Вместо слона я выудил из мешочка фигурку епископа в маленькой шапочке — и понял, что выточила их рука европейского мастера.
— К ним нужна еще доска, — сказал я, пересчитывая агатовые пешки. На шестьдесят четыре клетки.
— Какая доска? — не понял Марко.
— Надо сделать так и так, и тогда мы сможем сыграть в шахматы, посмотри сюда, — я показал ему рисунок, набросанный на полях моего дневника.
— А что это вы пишете? — спросил мой гость, показывая на раскрытые страницы. — И не жалко столько чернил тратить?
— Вот сюда я записал стихи, удивительно точно описывающие мои мечты:
Я прочитал стихи и удивился тем чувствам, которые они во мне разбудили: когда я был на острове, мне очень хотелось покинуть его, чтобы увидеть родину и тебя, Полина, и вдруг такое желание снова там оказаться. С чего бы это?
Вдруг Марко повел носом:
— Чем это у вас так пахнет, Владимир Гаврилович? — спросил он. — Вот этим порошком?
— Да, — ответил я, ибо скрывать было бессмысленно.
— Это то самое лекарство, которое спасло меня? — Марко протянул было руку, но я взял склянку и тщательно закрыл ее притертой крышкой.
— Марко, я сам не знаю, что это за лекарство. Вот вернусь в Санкт-Петербург, отдам это вещество в географическое общество — пусть там разбираются. Я не лекарь, и фармакопея не относится к числу наук, о которых я имею полное представление.
— Извините, — смущенно пробормотал мой собеседник, взял рисунок и удалился.
Через пару дней он принес мне самодельную доску, выкрашенную по клеткам углем, и я научил его играть в шахматы.
А в Марселе он пропал. С ним пропала и моя склянка с притертой крышкой. Хорошо еще, что он не тронул твои бусы, Полина, иначе осталась бы ты без подарка.
Глава седьмая
— Это она велела тебе покинуть меня?
— Да, она, — я решил сыграть на суевериях девушки, хотя внутренне чувствовал себя омерзительно, обманывая ее. — Мне обязательно надо домой. У меня там жена, я ее люблю.
— Она лучше меня? — Тоа подняла на меня глаза, полные боли. — Ты только скажи, и, если я тебе не нравлюсь, приведу тебе младшую сестру. Ндару еще не трогал мужчина — ты будешь у нее первым и поблагодаришь меня за то, что я привела ее тебе.
Тоа опустила голову, заплакала, и ожерелья затряслись на ее шоколадной коже.
— Я вернусь, милая, я обязательно вернусь, — шептал я ей. — Мне очень нужно побывать на родине. А потом я приеду на большой белой лодке и привезу тебе много красивых вещей — бус, тканей. И если захочешь, увезу тебя с собой. Только скажи мне, где находится та большая земля, откуда пришло ваше племя.
— Хорошо, — согласилась она, — я скажу тебе, но ты должен отплыть сегодня, пока все празднуют на другом конце острова. Я возьму каноэ, запас воды и сушеного мяса. Здесь, под горой, небольшая лагуна. Жди меня, я приплыву.
Не знаю, сколько прошло часов, уже совсем стемнело, но я сидел и ждал. Я не думал о предстоящем путешествии, мои мысли занимал странный метеорит, дерево с плодами жизни и непонятные физические явления вокруг него.
Послышался плеск, и я увидел силуэт девушки, светящийся на фоне полной луны.
— Тоа! Ты вернулась! Спасибо тебе! — я кинулся ей навстречу.
— Здесь немного воды, сушеного мяса и фруктов. Беги. Ты должен плыть туда, куда заходит солнце, и через три дня пути будешь на большой земле. Удачи тебе и знай, что я умру, если ты не вернешься.
Глядя на лодку, сулившую мне свободу и родину, я в последний раз обнял ее и мы замерли в долгом поцелуе.
Неожиданно она отпрянула:
— Опасность! — ее глаза смотрели в даль. Я обернулся: на нас неслись, потрясая копьями, туземцы. Первым бежал тот самый туземец, не пустивший меня за пределы деревни.
— Беги, Амрта! Тебя убьют! Беги! Мне ничего не сделают! Они идут за тобой!
Она оттолкнула лодку, и я принялся грести от берега с силой, на которую был способен. Мне вслед полетели копья, но ни одно копье не долетело — они падали в воду позади лодки и тонули.
И вдруг раздался крик, полный боли и отчаянья. Я понял — Тоа погибла. Погибла за меня, нарушившего табу ее острова и укравшего тайну Матери-Богини. Не будет мне оправдания за мой проступок…
Долго я всматривался в силуэт острова, пока тот не пропал в темноте тропической ночи.
* * *
Я прогневал своей ложью богов — мне не дали провести эти три дня в спокойном плавании. На рассвете погода резко ухудшилась, налетел шквальный ветер, и меня стало относить на юг. О западном направлении не могло быть и речи.Сколько я ни вглядывался в горизонт — земли не видел. Я находился в самом центре шторма, под проливным дождем, в ночном бушующем океане. Негде было скрыться, переждать буйство стихии. Все мои усилия были направлены на то, чтобы только удержаться на плаву. И хотя мне было легче, чем в прошлый раз — все-таки у меня была вода, пища и лодка, я из последних сил держался, чтобы не впасть в отчаяние.
Ближе к рассвету ветер достиг такой мощи, что я просто лежал на дне лодки, прикрывая телом свои вещи и молился — больше ничего не оставалось делать.
Когда рассвело, я понял, что не знаю, куда мне плыть. Небо затянулось тучами, никаких ориентиров, и вскоре мне стало понятно, что найти путь к земле, о которой говорила Тоа, будет весьма затруднительно.
Вдобавок ко всему водную гладь вблизи от моего каноэ стали вспарывать акульи плавники.
Чтобы немного отвлечься и не дать панике захватить себя, я стал менять курс. Плыл в одном направлении, потом делал поворот и плыл прямо на акул, вводя себя в какое-то бесшабашное состояние. Я отгонял от себя мысли, что лучше бы мне остаться на острове и ждать подходящего момента. Что верхом глупости было пускаться вот так, без руля и без ветрил, в морскую стихию. Волны побрасывали меня на высоту башни и низвергали вниз — я чувствовал себя, словно катился в санках с горки, и от этого, как в детстве, перехватывало дыхание и сердце падало куда-то глубоко в пятки.
И вдруг, поднявшись на гребне особо мощного вала, я увидел на горизонте очертания судна. Теперь у меня была цель — я знал, куда мне плыть.
— Только бы успеть! Только бы корабль не ушел далеко! — молился я и греб, греб ожесточенно, не помня себя.
Судьба смилостивилась надо мной, подул попутный ветер, и расстояние между каноэ и кораблем неуклонно стало уменьшаться.
Меня заметили! Спустя некоторое время я уже был на палубе небольшого торгового судна, идущего из Мапуту в Кейптаун с грузом табака и фисташек. Судьба жестоко посмеялась надо мной. Я снова направлялся к мысу Доброй Надежды, как и в начале моего странного путешествия.
Это известие настолько поразило меня, что до самого порта я лежал ничком в тесном кубрике, прижав к себе сумку с семенами, и не отзывался на расспросы матросов. Меня не трогали — подозревали, что я слегка тронулся умом.
Когда судно пришло в порт назначения, капитан с облегчением простился со мной. Я остался на пирсе один, без денег, документов, в старой матросской одежде с чужого плеча, ведь меня выловили из моря в одной набедренной повязке и с драгоценной сумкой. Нужно было срочно найти русского консула, но еще раньше — переночевать, день клонился к закату. Мне было не привыкать, и утро я встретил на берегу океана.
Консул встретил меня приветливо. Веселый, подвижный человек, похожий на Чичикова. И звали его Павел Витальевич. Он соскучился по землякам из России, а последний корабль, с офицерами которого он говорил по-русски, убыл из гавани три месяца назад.
— Поживите у меня, Владимир Гаврилович, у меня здесь, как на даче. Вы пробовали местное вино? Сам Наполеон Бонапарт был изрядным поклонником вин из Констанции. Они пахнет медом. Угощайтесь!
И я пил терпкое кейптаунское вино, дышал океанским бризом и страдал, не находя себе места — так мне хотелось вернуться на родину, к тебе, Полина!
* * *
Мое плавание проходило из Кейптауна, мимо острова Мадагаскар, Могадишо, потом «Святая Елизавета» повернула на запад в Баб-эль-Мандебский пролив и пошла Красным морем, а там, через Суэцкий канал, и в Средиземное.Я педантично и упорно работал над бусами, высверливая, словно червь—камнеед, отверстие для шелковинки. Полученную пыль ссыпал в склянку, которую одолжил у кока.
Однажды, прогуливаясь по палубе, я услышал крики — несколько матросов окружили своего товарища, которого била падучая. Ему вставили между зубов деревянную палочку, чтобы он не прикусил язык, и держали за плечи.
Но когда приступ прекратился, матросы просто оттащили больного в сторону, уложили на бухту канатов и ушли по своим делам. Один из них даже сплюнул, пробормотав нечто под нос.
Подойдя к эпилептику, я осмотрел его и решился на эксперимент — в каюте отсыпал немного порошка из склянки, взболтал его в воде, и дал выпить бледному, как мел, матросу. Конечно, я рисковал, но, вспомнив, как лечили туземцы, решил попробовать. Мои действия увенчались успехом: матрос порозовел, задышал глубже, и на его лице появилась легкая улыбка.
— Merci, monsieur! Qui кtes vous? Le mйdecin? [11]— спросил он меня по-французски. — Я себя великолепно чувствую, словно заново родился! Что это вы мне дали выпить? Пахнет-то как изумительно.
— Это настойка из корней одной лианы, — почему-то соврал я.
Его звали Марко. Возрастом лет на десять моложе, он иногда выглядел совершеннейшим мальчишкой из-за выбеленных, словно лен, волос и худощавого телосложения. Но у Марко были две особенности, которые не позволяли думать о нем, как о парне-несмышленыше — пронзительные серые глаза, часто смотрящие исподлобья, и крупные руки, обвитые узловатыми венами. Огромная силища таилась в них. Марко мог разжать звено якорной цепи или отодвинуть в сторону огромную бочку.
С тех пор, как я его вылечил, мы часто разговаривали во время моих вечерних прогулок по палубе. Марко просил меня говорить по-русски, так как этот язык помнил от бабки, вышедшей замуж за его деда, сурового норвежца. Поморская крестьянка пленилась викингом, и он ее попросту украл.
Марко очень любил бабку. Она воспитывала его, когда погиб его отец-рыбак, а потом скончалась мать, работавшая прислугой у местного богатея. Богач сначала взял ее с маленьким сыном в дом, давал им хлеба, а потом, когда она ему надоела — прогнал от себя. Ей пришлось тяжело работать на разделке рыбы — мужа у нее не было, и ей всегда доставались самые мелкие рыбешки, которые не хотели чистить другие женщины, чьи мужья приходили с моря с богатым уловом.
Мать умерла от непосильной работы, а через несколько лет скончалась и единственная добрая к Марко душа — его бабка. У Марко обнаружилась падучая болезнь — его прогоняли и сторонились. Он подрос, смотрел на всех затравленным волчонком, а потом, улучив момент, забрался ночью в дом к богатею и зарезал его.
Марко побрел, куда глаза глядят. Промышлял мелким воровством, работал подсобным рабочим. Приступ эпилепсии настиг его в какой-то деревне к северу от Лодзи — его подобрали монахи и отнесли в монастырь.
В монастыре святого Бонифация он провел несколько месяцев. Будучи абсолютно невежественным в догматах церкви, он, сын лютеранина и внук православной бабки, отродясь не осенив лба крестным знамением, сделался яростным католиком: выстаивал мессы, истово молился и готовился к постригу. Он даже сменил имя на Марко, чтобы его не смогли найти. Мне он так и не сказал своего настоящего имени, данного ему при рождении.
Так бы и текла его спокойная и размеренная жизнь в монастыре, пока однажды в келью к нему не вошел настоятель, всегда проявлявший доброту и внимание к миловидному послушнику. Спустя несколько мгновение Марко понял, чего добивается от него настоятель, и с гневом отказался. Настоятель начал грозить божьими карами, но юноша выгнал сластолюбца вон.
С тех пор жизнь его в монастыре резко изменилась к худшему. На Марко накладывали епитимьи, поручали самую черную и грязную работу, и он не выдержал — убежал и завербовался матросом на торговое судно. И вот уже много лет он плавает на разных кораблях, под разными флагами и ни разу не возвращался на неласковую родину.
Конечно, я, воспитанный на постулатах «Не убий!» и «Подставь правую щеку» в душе осуждал человека, отнявшего жизнь другого. Но как я мог судить? Кто я, чтобы осуждать этого несчастного, больного эпилепсией, тем более, что он был единственный человек на судне, с которым я говорил по-русски.
Однажды, когда я по обыкновению работал в каюте над бусами, вытачивал отверстия, а порошок и расколовшиеся зерна ссыпал в склянку, ко мне постучались. Я убрал бусы в саквояж и открыл дверь. На пороге стоял Марко с небольшим мешочком в руках.
— Простите, Владимир Гаврилович, что мешаю, но я принес вам вот это, — и он протянул мне мешочек с костяными шахматными фигурками.
— Шахматы! — обрадовался я. — Откуда они у вас?
— Выменял у одного матроса. Он не знал, что с ними делать — в порту в карты выиграл, а я у него на табак сменял. Только я тоже не знаю, что это такое — вам принес, вы человек образованный.
Шахматы были истинным произведением искусства. Выточенные из слоновой кости и агата, небольшие фигурки поражали точностью деталей. Вместо слона я выудил из мешочка фигурку епископа в маленькой шапочке — и понял, что выточила их рука европейского мастера.
— К ним нужна еще доска, — сказал я, пересчитывая агатовые пешки. На шестьдесят четыре клетки.
— Какая доска? — не понял Марко.
— Надо сделать так и так, и тогда мы сможем сыграть в шахматы, посмотри сюда, — я показал ему рисунок, набросанный на полях моего дневника.
— А что это вы пишете? — спросил мой гость, показывая на раскрытые страницы. — И не жалко столько чернил тратить?
— Вот сюда я записал стихи, удивительно точно описывающие мои мечты:
Это, Марко, я описываю остров, на котором я был. Его флору и фауну, легенды и мифы, обычаи туземцев — я же путешественник и обязан вести дневник.
«Если только жив я буду,
Чудный остров навещу,
У Гвидона погощу…»
Я прочитал стихи и удивился тем чувствам, которые они во мне разбудили: когда я был на острове, мне очень хотелось покинуть его, чтобы увидеть родину и тебя, Полина, и вдруг такое желание снова там оказаться. С чего бы это?
Вдруг Марко повел носом:
— Чем это у вас так пахнет, Владимир Гаврилович? — спросил он. — Вот этим порошком?
— Да, — ответил я, ибо скрывать было бессмысленно.
— Это то самое лекарство, которое спасло меня? — Марко протянул было руку, но я взял склянку и тщательно закрыл ее притертой крышкой.
— Марко, я сам не знаю, что это за лекарство. Вот вернусь в Санкт-Петербург, отдам это вещество в географическое общество — пусть там разбираются. Я не лекарь, и фармакопея не относится к числу наук, о которых я имею полное представление.
— Извините, — смущенно пробормотал мой собеседник, взял рисунок и удалился.
Через пару дней он принес мне самодельную доску, выкрашенную по клеткам углем, и я научил его играть в шахматы.
А в Марселе он пропал. С ним пропала и моя склянка с притертой крышкой. Хорошо еще, что он не тронул твои бусы, Полина, иначе осталась бы ты без подарка.
Глава седьмая
Газеты сообщают, что…
Петербург, газета «Гражданин», 20 сентября, № 261. 1885 год.
В 11 ч. утра в церкви св. Екатерины — панихида, годовщина смерти Вас. Петр. Поггенполя, быв. гофмейстера Высочайшего двора.
В Петербурге боятся наводнения, но не состоялось.
Член госсовета, ген-адьютант кн. А.М.Дондуков-Корсаков избран почетным членом СПб. речного яхт-клуба.
20-го в Александринском театре в 7 ч. «На всякого мудреца довольно простоты».
В Мариинском — 7 ч. 30 мин. — Демон.
В Немецком театре 8.30 — в последний раз «Семь швабов».
Василеостровский театр, 7.30 — «Гроза».
В № 262 дневник обозревателя от 20 сентября — о духе дворянства.
В Санкт-Петербург я прибыл через полгода после своего отъезда из Кейптауна. Из Киля я направился во Франкфурт, к моему старому другу герру фон Цюбиху, он и его жена Шарлотта приняли живейшее участие в моих бедах: снабдили меня бельем, одеждой и деньгами, помогли выправить паспорт, и вскоре я уже пересекал границу России.
До Санкт-Петербурга я добрался с положенным комфортом, устроился в гостинице и принялся за газету. Русских газет я не читал уже несчетное количество дней. Мне все было интересно, ведь я так далек был от цивилизации и родины.
На следующий день я добился аудиенции у графа Викентия Григорьевича Кобринского. Мне помнится, он родом из наших мест, а твоя тетка, Полина, достопочтеннейшая Мария Игнатьевна, была с ним в близких отношениях.
Графу около шестидесяти. Он высокого роста, сух фигурой, с окладистой седой бородой и густыми бакенбардами. Держится прямо, но видно, что эта прямота дается ему с трудом, только за счет многолетней привычки. Мне даже послышалось, как у него скрипели суставы, когда он садился в свое кресло. Глаза умные, с холодным стальным блеском, и сострадание в них никогда не отражалось.
Встретил Викентий Григорьевич меня весьма любезно:
— Присаживайтесь, дорогой Владимир Гаврилович, рад вас видеть. Мы уж отчаялись — ведь столько времени прошло.
— Благодарю за беспокойство, ваше сиятельство, — кивнул я, — это путешествие было не в пример тяжелее и опаснее всех предыдущих, хотя мне многое пришлось испытать: на меня тигр в уссурийской тайге нападал, и в пустыне Кара-Кум без воды оставался. Много чего было…
— Читал ваши отчеты. Весьма, весьма интересные и познавательные. И посылки приходили в целости и сохранности. Все же нынешняя почта работает не в пример лучше, чем год назад, — удивительное высказывание для пожилого человека, обычно считающего, что раньше все было не так, как нынче, а намного лучше, чище и пристойнее.
— Благодарю вас за оценку моего скромного труда, — поблагодарил я.
Граф посмотрел на меня с интересом:
— Я понимаю, что вы с превеликими трудностями избежали смертельной опасности — я читал ваше письмо, посланное из Германии. В том же письме вы сообщили, что везете некоторые образцы, собранные вами на островах в Индийском океане. Что ж, любопытственно…
Он встал, вышел из—за стола и подошел к небольшому низкому столику возле окна.
— Показывайте, г-н Авилов, ваши находки. Здесь прекрасное освещение.
Осторожно, по одному, я стал доставать из кожаного саквояжа предметы, которые мы с фон Цюбихом тщательно закаталогизировали и снабдили ярлыками. Здесь были камни от метеорита, образцы светящейся плесени (правда, она не светилась, но отчет о ее свойствах был приложен), почва из-под корней пандануса ароматного в бумажных пакетиках, листья, и самое главное — семена удивительного растения в скорлупе-оболочке.
— Что это? — заинтересовался граф, вертя в руках скорлупу.
— Удивительный плод, ваше сиятельство, — ответил я.
— Давайте присядем, Владимир Гаврилович, и вы мне все по порядку расскажете. И оставьте ваш придворный этикет.
Он снова сел за свой стол, не выпуская из рук оболочку пандануса.
— Не смею отнимать у вас время, Викентий Григорьевич, я уже написал отчет, который приложил к сим образцам.
Граф Кобринский нахмурился и в нетерпении качнул головой:
— Отчет отчетом, но я хочу выслушать о вас повесть ваших приключений. Чтобы не занимать ни моего, ни вашего времени, начните вот с этого, — он показал на плод в руке.
И я рассказал о том, как попал на остров, как меня лечили, как мне захотелось узнать побольше о таинственном «инли», о валуне, упавшем с небес, о дереве внутри него… Только о своих отношениях с девушкой-туземкой не рассказал я графу. Это была моя тайна, которую я не хотел открывать никому, кроме тебя, Полина.
Наша беседа продолжалась около четырех часов. За это время я ответил на сотни вопросов графа, рассказал в подробностях ритуалы аборигенов и легенду о Матери-Богине. Его интересовало все, до мельчайших подробностей, особенно лечебные свойства спор из семян пандануса. Рассказ об излечении припадка падучей у матроса со «Святой Елизаветы» вызвал у Викентия Григорьевича живейший интерес. Граф сочувствовал мне, когда я рассказывал о сутках, проведенных в океане, о борьбе со стихией, и даже смеялся, когда я описывал ему обычаи туземцев и как чудом избежал свадебного ритуала. Но, несмотря на то, что он был прекрасным собеседником и слушателем, по окончании беседы я чувствовал себя выжатым лимоном.
— Что ж, Владимир Гаврилович, — сказал мне граф Кобринский на прощанье. — Думаю, что после предоставления доклада на высочайшее имя мне удастся добиться для вас ордена за заслуги перед отечеством.
— Благодарю, вы очень добры ко мне, ваше сиятельство.
— Полно… — улыбнулся он. — Ведь мы с вами не чужие люди. Вы женаты на племяннице Марии Игнатьевны, удивительной женщины! Передайте обязательно ей поклон от меня, как вернетесь.
— С удовольствием, передам непременно.
— И вот еще что, — остановил он меня, когда я уже был у двери, — вы передали географическому обществу все документы и образцы?
— Разумеется, — ответил я, скрыв, что из части семян сделал бусы для тебя, Полина. Мне не хотелось возвращаться домой с пустыми руками.
— Хорошо, — наклонил он седую голову. — Идите, Владимир Гаврилович, постарайтесь отдохнуть и принимайтесь за книгу. А уж мы здесь, в столице, посодействуем, чтобы ее издали.
Радостный и обласканный графом, я еще раз поклонился и покинул Императорское географическое общество. Меня точила только досада, что я его обманул с пресловутыми бусами, но вскоре я забыл об этом пустяковом инциденте — я всегда привозил тебе, Полина, подарки из дальних странствий, и непонятно было, почему на этот раз я должен был отказаться от нашей традиции, ведь я отдал половину зерен.
Вот и подошло к концу мое путешествие. Последние слова дописываю в поезде. Телеграмма уже послана, и надеюсь, что, как и в прошлые разы, ты будешь ждать меня на перроне, несмотря на поздний час. Сейчас я закончу свою летопись и вручу дневник тебе, моя жена.
Нет… Не хочу омрачать твое чело подозрениями, что кто-то лучше тебя, что я был тебе не верен. Дневник спрячу, а прочитаешь ты его лишь после моей смерти. Так будет лучше и покойнее для всех нас. Хочу, чтобы мои последние слова к тебе в этом дневнике были: «Милая Полина, я люблю тебя и счастлив, что прожил с тобой пусть такие короткие мгновения. Меня уже нет на этой грешной земле, но знай: я никогда не переставал любить тебя, моя путеводная звезда».
Твой Владимир
Юля, дорогая, здравствуй!
У меня меланхолическое настроение — читала дневник мужа и плакала. Как он любил меня! Не забывал даже в самые отчаянные мгновения жизни. Мне пусто без него, и даже Николай не может скрасить своим присутствием эту пропасть в моей груди.
Мне не дает покоя вопрос — кто же убийца? Сколько смертей еще следует ожидать? В одном уверена: это не безумец, наподобие того, о ком два года назад писали газеты. Помнишь — Джек-Потрошитель из Лондона? Правда, Потрошитель не лишал жизни попечителей института, а здешний убийца не распарывает животы несчастным, хоть и пропащим женщинам.
Газеты пишут, что следует всех подозрительных подвергнуть бертильонажу — измерению всех пропорций тела, а потом сравнить. А я думаю — с чем сравнивать? Друг с другом? С непойманным Потрошителем? Какие только глупости не пишут в газетах! Интересно, через сто лет газеты будут также исправно поставлять читателям разные досужие вымыслы, а не истинные события?
Я тебе писала, что тот неизвестный господин, приходящий к Любе, молился на латыни. Представь, я даже поняла, что это за молитва — «Credo», просто девушка не могла правильно выговорить слова. Значит, он — католик. Но я в городе не знаю ни одного католика! Или он тщательно скрывает свою веру? зачем? Католики — те же христиане и веруют в Господа нашего, Иисуса.
Если этот человек из мещан — мастеровой или торговец какой-либо, то ему незачем скрывать веру — на доходе не отразится, привык ли он слушать мессу или ходить к всенощной. Но если он дворянин, и служит в присутственном месте, то можно предположить, что начальство будет косо смотреть на его веру и не повышать по должности. Оттого у него и белье такое… Хотя причем тут белье?
Ох, Юля, совсем я запуталась. Пытаюсь рассуждать, а ума никакого. Владимир бы сразу все распутал, а его нет… Может быть, с papa поговорить? Решено, за ужином, когда отец вернется с заседания адвокатской коллегии, спрошу его, что он думает обо всей этой истории. Да и Настенька меня волнует.
Вечером к нам зашел с визитом Лев Евгеньевич, наш Урсус.
— Вот, мадам, — сказал он, целуя мне руку, — пришел к вам, так сказать, sine prece, sine pretio, sine poculo, что означает «без просьбы, без подкупа, без попойки», хотя от стаканчика винца не отказался бы.
— Милости прошу, Лев Евгеньевич, мы очень вам рады, — я пригласила его за стол и попросила Веру подать еще один прибор.
— Не помешал? — Урсус задал риторический вопрос, нисколько не дожидаясь ответа, и тут же принялся за курицу в сметанном соусе.
— Давненько я не брал в руки шашек, — усмехнулся мой отец. — Что, Лев Евгеньевич, сыграем в шахматы? На этот раз я вас начисто обставлю. И не спорьте!
При этих словах я взглянула на Настю, которая сидела ни жива ни мертва и боялась, что откроется, как пропала белая королева. Но никто не заметил ее состояния.
— Как успехи в институте, барышня? — спросил Урсус Настю, промокая усы салфеткой. — Знаете ли вы, что tantum possumus, quantum scimus? Мы можем столько, сколько мы знаем.
— Да, — пискнула Настя, и мне стало ее жалко. — Я стараюсь, учу языки.
— Похвально, похвально, — прогудел учитель латыни, довольный и насытившийся, — благовоспитанной барышне совершенно необходимо знание языков. А вдруг кавалер из Конго объявится? С косточкой в носу? — он помахал перед собой куриной костью и положил ее обратно на тарелку. — На каком языке вы с ним говорить будете?
— Полно вам, — я попыталась урезонить Урсуса, но разве это было возможно? — зачем вы девушке такое желаете? Инородца чернокожего! Что она с ним будет делать? В цирке показывать?
— Это я так, для экзерсисов и мозгового развития. Чтобы глупостями да сплетнями не занимались.
— А позвольте я отвечу вместо Настеньки, — вмешался отец.
— С превеликим удовольствием, Лазарь Петрович, слушаю вас, — гость посмотрел на него вопросительно.
— Газеты пишут, что власть в Конго принадлежит бельгийскому королю Леопольду II, а в Бельгии говорят и на французском, и на фламандском языках. Значит, придется моей воспитаннице вдобавок к французскому, учить еще и фламандский язык. Иначе никак она не сможет понять своего суженого.
— Не нужен мне никакой арап, — Настя насупилась, не понимая, что над ней дружески подшучивают. — Я санскрит буду учить, как вы, Лев Евгеньевич, или мадам Блаватская.
В 11 ч. утра в церкви св. Екатерины — панихида, годовщина смерти Вас. Петр. Поггенполя, быв. гофмейстера Высочайшего двора.
В Петербурге боятся наводнения, но не состоялось.
Член госсовета, ген-адьютант кн. А.М.Дондуков-Корсаков избран почетным членом СПб. речного яхт-клуба.
20-го в Александринском театре в 7 ч. «На всякого мудреца довольно простоты».
В Мариинском — 7 ч. 30 мин. — Демон.
В Немецком театре 8.30 — в последний раз «Семь швабов».
Василеостровский театр, 7.30 — «Гроза».
В № 262 дневник обозревателя от 20 сентября — о духе дворянства.
В Санкт-Петербург я прибыл через полгода после своего отъезда из Кейптауна. Из Киля я направился во Франкфурт, к моему старому другу герру фон Цюбиху, он и его жена Шарлотта приняли живейшее участие в моих бедах: снабдили меня бельем, одеждой и деньгами, помогли выправить паспорт, и вскоре я уже пересекал границу России.
До Санкт-Петербурга я добрался с положенным комфортом, устроился в гостинице и принялся за газету. Русских газет я не читал уже несчетное количество дней. Мне все было интересно, ведь я так далек был от цивилизации и родины.
На следующий день я добился аудиенции у графа Викентия Григорьевича Кобринского. Мне помнится, он родом из наших мест, а твоя тетка, Полина, достопочтеннейшая Мария Игнатьевна, была с ним в близких отношениях.
Графу около шестидесяти. Он высокого роста, сух фигурой, с окладистой седой бородой и густыми бакенбардами. Держится прямо, но видно, что эта прямота дается ему с трудом, только за счет многолетней привычки. Мне даже послышалось, как у него скрипели суставы, когда он садился в свое кресло. Глаза умные, с холодным стальным блеском, и сострадание в них никогда не отражалось.
Встретил Викентий Григорьевич меня весьма любезно:
— Присаживайтесь, дорогой Владимир Гаврилович, рад вас видеть. Мы уж отчаялись — ведь столько времени прошло.
— Благодарю за беспокойство, ваше сиятельство, — кивнул я, — это путешествие было не в пример тяжелее и опаснее всех предыдущих, хотя мне многое пришлось испытать: на меня тигр в уссурийской тайге нападал, и в пустыне Кара-Кум без воды оставался. Много чего было…
— Читал ваши отчеты. Весьма, весьма интересные и познавательные. И посылки приходили в целости и сохранности. Все же нынешняя почта работает не в пример лучше, чем год назад, — удивительное высказывание для пожилого человека, обычно считающего, что раньше все было не так, как нынче, а намного лучше, чище и пристойнее.
— Благодарю вас за оценку моего скромного труда, — поблагодарил я.
Граф посмотрел на меня с интересом:
— Я понимаю, что вы с превеликими трудностями избежали смертельной опасности — я читал ваше письмо, посланное из Германии. В том же письме вы сообщили, что везете некоторые образцы, собранные вами на островах в Индийском океане. Что ж, любопытственно…
Он встал, вышел из—за стола и подошел к небольшому низкому столику возле окна.
— Показывайте, г-н Авилов, ваши находки. Здесь прекрасное освещение.
Осторожно, по одному, я стал доставать из кожаного саквояжа предметы, которые мы с фон Цюбихом тщательно закаталогизировали и снабдили ярлыками. Здесь были камни от метеорита, образцы светящейся плесени (правда, она не светилась, но отчет о ее свойствах был приложен), почва из-под корней пандануса ароматного в бумажных пакетиках, листья, и самое главное — семена удивительного растения в скорлупе-оболочке.
— Что это? — заинтересовался граф, вертя в руках скорлупу.
— Удивительный плод, ваше сиятельство, — ответил я.
— Давайте присядем, Владимир Гаврилович, и вы мне все по порядку расскажете. И оставьте ваш придворный этикет.
Он снова сел за свой стол, не выпуская из рук оболочку пандануса.
— Не смею отнимать у вас время, Викентий Григорьевич, я уже написал отчет, который приложил к сим образцам.
Граф Кобринский нахмурился и в нетерпении качнул головой:
— Отчет отчетом, но я хочу выслушать о вас повесть ваших приключений. Чтобы не занимать ни моего, ни вашего времени, начните вот с этого, — он показал на плод в руке.
И я рассказал о том, как попал на остров, как меня лечили, как мне захотелось узнать побольше о таинственном «инли», о валуне, упавшем с небес, о дереве внутри него… Только о своих отношениях с девушкой-туземкой не рассказал я графу. Это была моя тайна, которую я не хотел открывать никому, кроме тебя, Полина.
Наша беседа продолжалась около четырех часов. За это время я ответил на сотни вопросов графа, рассказал в подробностях ритуалы аборигенов и легенду о Матери-Богине. Его интересовало все, до мельчайших подробностей, особенно лечебные свойства спор из семян пандануса. Рассказ об излечении припадка падучей у матроса со «Святой Елизаветы» вызвал у Викентия Григорьевича живейший интерес. Граф сочувствовал мне, когда я рассказывал о сутках, проведенных в океане, о борьбе со стихией, и даже смеялся, когда я описывал ему обычаи туземцев и как чудом избежал свадебного ритуала. Но, несмотря на то, что он был прекрасным собеседником и слушателем, по окончании беседы я чувствовал себя выжатым лимоном.
— Что ж, Владимир Гаврилович, — сказал мне граф Кобринский на прощанье. — Думаю, что после предоставления доклада на высочайшее имя мне удастся добиться для вас ордена за заслуги перед отечеством.
— Благодарю, вы очень добры ко мне, ваше сиятельство.
— Полно… — улыбнулся он. — Ведь мы с вами не чужие люди. Вы женаты на племяннице Марии Игнатьевны, удивительной женщины! Передайте обязательно ей поклон от меня, как вернетесь.
— С удовольствием, передам непременно.
— И вот еще что, — остановил он меня, когда я уже был у двери, — вы передали географическому обществу все документы и образцы?
— Разумеется, — ответил я, скрыв, что из части семян сделал бусы для тебя, Полина. Мне не хотелось возвращаться домой с пустыми руками.
— Хорошо, — наклонил он седую голову. — Идите, Владимир Гаврилович, постарайтесь отдохнуть и принимайтесь за книгу. А уж мы здесь, в столице, посодействуем, чтобы ее издали.
Радостный и обласканный графом, я еще раз поклонился и покинул Императорское географическое общество. Меня точила только досада, что я его обманул с пресловутыми бусами, но вскоре я забыл об этом пустяковом инциденте — я всегда привозил тебе, Полина, подарки из дальних странствий, и непонятно было, почему на этот раз я должен был отказаться от нашей традиции, ведь я отдал половину зерен.
* * *
В поезде Санкт-Петербург — N-ск, 30 сентября 1885 год.Вот и подошло к концу мое путешествие. Последние слова дописываю в поезде. Телеграмма уже послана, и надеюсь, что, как и в прошлые разы, ты будешь ждать меня на перроне, несмотря на поздний час. Сейчас я закончу свою летопись и вручу дневник тебе, моя жена.
* * *
Там же спустя час.Нет… Не хочу омрачать твое чело подозрениями, что кто-то лучше тебя, что я был тебе не верен. Дневник спрячу, а прочитаешь ты его лишь после моей смерти. Так будет лучше и покойнее для всех нас. Хочу, чтобы мои последние слова к тебе в этом дневнике были: «Милая Полина, я люблю тебя и счастлив, что прожил с тобой пусть такие короткие мгновения. Меня уже нет на этой грешной земле, но знай: я никогда не переставал любить тебя, моя путеводная звезда».
Твой Владимир
* * *
Аполлинария Авилова, N-ск — Юлии Мироновой, Ливадия, Крым.Юля, дорогая, здравствуй!
У меня меланхолическое настроение — читала дневник мужа и плакала. Как он любил меня! Не забывал даже в самые отчаянные мгновения жизни. Мне пусто без него, и даже Николай не может скрасить своим присутствием эту пропасть в моей груди.
Мне не дает покоя вопрос — кто же убийца? Сколько смертей еще следует ожидать? В одном уверена: это не безумец, наподобие того, о ком два года назад писали газеты. Помнишь — Джек-Потрошитель из Лондона? Правда, Потрошитель не лишал жизни попечителей института, а здешний убийца не распарывает животы несчастным, хоть и пропащим женщинам.
Газеты пишут, что следует всех подозрительных подвергнуть бертильонажу — измерению всех пропорций тела, а потом сравнить. А я думаю — с чем сравнивать? Друг с другом? С непойманным Потрошителем? Какие только глупости не пишут в газетах! Интересно, через сто лет газеты будут также исправно поставлять читателям разные досужие вымыслы, а не истинные события?
Я тебе писала, что тот неизвестный господин, приходящий к Любе, молился на латыни. Представь, я даже поняла, что это за молитва — «Credo», просто девушка не могла правильно выговорить слова. Значит, он — католик. Но я в городе не знаю ни одного католика! Или он тщательно скрывает свою веру? зачем? Католики — те же христиане и веруют в Господа нашего, Иисуса.
Если этот человек из мещан — мастеровой или торговец какой-либо, то ему незачем скрывать веру — на доходе не отразится, привык ли он слушать мессу или ходить к всенощной. Но если он дворянин, и служит в присутственном месте, то можно предположить, что начальство будет косо смотреть на его веру и не повышать по должности. Оттого у него и белье такое… Хотя причем тут белье?
Ох, Юля, совсем я запуталась. Пытаюсь рассуждать, а ума никакого. Владимир бы сразу все распутал, а его нет… Может быть, с papa поговорить? Решено, за ужином, когда отец вернется с заседания адвокатской коллегии, спрошу его, что он думает обо всей этой истории. Да и Настенька меня волнует.
Вечером к нам зашел с визитом Лев Евгеньевич, наш Урсус.
— Вот, мадам, — сказал он, целуя мне руку, — пришел к вам, так сказать, sine prece, sine pretio, sine poculo, что означает «без просьбы, без подкупа, без попойки», хотя от стаканчика винца не отказался бы.
— Милости прошу, Лев Евгеньевич, мы очень вам рады, — я пригласила его за стол и попросила Веру подать еще один прибор.
— Не помешал? — Урсус задал риторический вопрос, нисколько не дожидаясь ответа, и тут же принялся за курицу в сметанном соусе.
— Давненько я не брал в руки шашек, — усмехнулся мой отец. — Что, Лев Евгеньевич, сыграем в шахматы? На этот раз я вас начисто обставлю. И не спорьте!
При этих словах я взглянула на Настю, которая сидела ни жива ни мертва и боялась, что откроется, как пропала белая королева. Но никто не заметил ее состояния.
— Как успехи в институте, барышня? — спросил Урсус Настю, промокая усы салфеткой. — Знаете ли вы, что tantum possumus, quantum scimus? Мы можем столько, сколько мы знаем.
— Да, — пискнула Настя, и мне стало ее жалко. — Я стараюсь, учу языки.
— Похвально, похвально, — прогудел учитель латыни, довольный и насытившийся, — благовоспитанной барышне совершенно необходимо знание языков. А вдруг кавалер из Конго объявится? С косточкой в носу? — он помахал перед собой куриной костью и положил ее обратно на тарелку. — На каком языке вы с ним говорить будете?
— Полно вам, — я попыталась урезонить Урсуса, но разве это было возможно? — зачем вы девушке такое желаете? Инородца чернокожего! Что она с ним будет делать? В цирке показывать?
— Это я так, для экзерсисов и мозгового развития. Чтобы глупостями да сплетнями не занимались.
— А позвольте я отвечу вместо Настеньки, — вмешался отец.
— С превеликим удовольствием, Лазарь Петрович, слушаю вас, — гость посмотрел на него вопросительно.
— Газеты пишут, что власть в Конго принадлежит бельгийскому королю Леопольду II, а в Бельгии говорят и на французском, и на фламандском языках. Значит, придется моей воспитаннице вдобавок к французскому, учить еще и фламандский язык. Иначе никак она не сможет понять своего суженого.
— Не нужен мне никакой арап, — Настя насупилась, не понимая, что над ней дружески подшучивают. — Я санскрит буду учить, как вы, Лев Евгеньевич, или мадам Блаватская.