Страница:
Меня занимает психология, и, слушая, рассказ, я отметил, что племянник
мой не огорчился. Лесть и хвала так одурманили его, что он отнесся к делу с
мягким юмором. Да, думал он, над ним добродушно посмеются, но он не в
претензии. Подхалимски хихикнув, он сообщил о положении дел и собирался уже
продиктовать имя и адрес, когда увидел довольно близкий аналог той
революции, о которой с чувством говаривал Мидоус. Он разглядел сквозь пары,
что человек с рукавами сперва навис над стойкой, а потом поплевал на ладони.
Поймем и человека. Сызмальства полагал он, что выпить, не заплатив, --
величайшее зло. Полпинты и то вызывали в нем темнейшие страсти, а тут
выпивка приняла эпические масштабы, словно здесь, в Боттлтон-ист, творилась
сама история.
Племянник оговорил мне, что у человека оказалось шесть рук, но это
утверждение я приписываю естественным страхам. Ссылался он на то, что его
схватили за шкирку, за оба локтя, за обе ноги и за сиденье от брюк. Как бы
то ни было, его встряхнули, как микстуру, после чего, пролетев сквозь
вечерний воздух, он ударился о мостовую, подскочил, ударился снова, ударился
рикошетом о что-то гладкое и опустился в канаву, попав щекой прямо на бывшую
рыбу -- судя по всему, треску. А может, палтуса.
Пробыл он там недолго. Рассказывая вам наши семейные предания, я
неизменно удивляюсь тому, что в час опасности Маллинер остается Маллинером,
то есть мужем премудрости и силы. Правдолюбие не позволит назвать Арчибальда
разумным, но даже он, завидев недавних почитателей, вскочил и нырнул во
тьму, словно вспугнутый заяц. Какое-то время он слышал топот, мимо пролетело
яйцо, но все же он ушел от погони и предался размышлениям.
Нетрудно представить, что милости в них не было. Сэр Стаффорд Криппс их
осудил бы; Сталин скорее всего поджал бы губы. Любовь к страдальцу исчезла,
испарилась. Арчибальд говорил мне, что в те тяжкие минуты шептал: "Чтоб он
лопнул", имея ввиду пролетариат. Измученным массам он желал примерно того
же. Вспомнив, что ради этих мерзавцев он предал великую любовь, племянник
мой едва удержался от того, чтобы припасть к фонарю и поплакать.
Передохнув, он пошел дальше, надеясь выбраться из этих жутких мест в
цивилизованное пространство, где люди -- это люди, а если кому-то из них не
хватит денег, можно подписать счет. Трудно себе представить, что метрдотель
схватит вас за шкирку и выкинет на Пиккадилли.
Да, племянник мой стремился в фешенебельные кварталы, как лань на
источники вод, но дороги не знал. Когда он спросил у полисмена, как пройти
на Пиккадилли-серкус, тот неприятно на него посмотрел, заметив при этом:
"Давай, уматывай".
Минут через двадцать он понял, что очень хочет есть.
Собственно, он так и думал тут пообедать, оказать честь этим массам, но
из-за мальчишки с хлебом как-то отвлекся. Ничего особенного он не ждал:
чашечка бульона, нет, сперва немного семги или, скажем, дыни, потом бульон,
форель, куриное крылышко, суфле какое-нибудь, и спасибо. Словом, он хотел
есть.
Внезапно он заметил, что стоит у какого-то заведения, и через немытые
стекла разглядел два покрытых клеенкой стола. За одним, уронив голову на
руки, сидел неопрятный субъект. Другой был свободен, если не считать ножа и
вилки, обещавших богатый пир.
Племянник мой стоял и смотрел, снедаемый волчьим голодом. Да, пир, но
не для него, у него нет денег. И тут, как все Маллинеры в судьбоносную
минуту, он обрел нежданный разум. Словно в блеске молнии, он вспомнил, что
на цепочке, касаясь сердца, висит медальон с портретом Аврелии, и цепочка
эта из платины.
Колебался он десять секунд.
Через полчаса Арчибальд отодвинул тарелку и глубоко вздохнул -- от
сытости, не от горя. Вообще, чувства его умягчились. Он жалел, что позволил
себе немилосердные мысли. В конце концов, думал он, попивая пиво и светясь
послеобеденной милостью, можно понять и массы. Страдают как не знаю кто,
выпьют раз в сто лет -- и что же? У благодетеля нет денег. Конечно, они
испугались, что придется платить самим.
Понял он и человека с засученными рукавами. Заходит незнакомец, ставит
напитки, не платит. Что же делать? Нет, что же делать? Поневоле
растеряешься.
Словом, он обрел сладость и свет, и в такой мере, что, окажись он у
себя на Корк-стрит, 1, чувства его были бы прежними. Однако ему еще
предстояло то, что лишило массы последних шансов на его любовь.
Кажется, я говорил, что за соседним столиком сидел, а в каком-то смысле
и лежал, неопрятный субъект. Теперь он очнулся и смотрел на племянника таким
взором, словно тот ему не нравится. Вероятно, так оно и было. Арчибальд
носил воротничок, немного помятый к тому времени, но -- воротничок, а он их
не любил.
-- Чего сидишь? -- осведомился он.
Арчибальд вежливо объяснил, что только что съел отбивную.
-- Ы! -- сказал субъект. -- Вырвал, значит, у голодных сирот. Прям изо
рта.
-- Нет, нет, -- заверил Арчибальд, -- мне его подали.
-- Прям сейчас!
-- Честное слово. Я бы в жизни не стал есть отбивную, недоеденную
сиротой.
-- А форсу-то, форсу! Воротничок напялил.
-- Это форс?
-- Ну!
Арчибальд растерялся.
-- Простите, пожалуйста, -- сказал он. -- Если б я знал, что вы это так
примете, я бы его не надел. Вообще-то он не крахмальный. Мягкий такой...
Хотите сниму?
-- Да ладно, -- смягчился субъект.-- Чего там, носи, пока не сдернут.
Дождетесь, полетят эти воротнички!
Арчибальд удивился.
-- Воротнички? Я думал, головы.
-- С головами вместе.
-- Можно будет играть в футбол, -- пошутил мой племянник.
-- Эт кому?-- оживился собеседник. -- Тебе, что ли? Не-а. Голова-то
чья? То-то! Так и скачут, так и скачут...
-- Если вы не возражаете, -- попросил Арчибальд, -- поговорим об этом
позже.
-- Ы?
-- Ну, все-таки, после обеда...
-- Обедает он! А си-и-ироты...
-- Нет, нет! Я уже объяснил.
-- Ладно, -- опять смягчился субъект. -- Тогда лопай.
-- Простите?
-- Давай, давай, а то нечем будет. Голову оттяпают.
-- Да я все съел.
-- Не-а.
-- Съел.
-- Ну, прям! Вон сколько сала.
-- Я его не ем.
-- Не ешь?
-- Нет.
Человек встал и направился к Арчибальду.
-- А ну, жри! -- заорал он. -- Это виданное ли дело? Сала он не ест!
-- Да я...
-- Меня мать учила, все доедай. Не оставляй сала на тарелке.
-- Лопай!
-- Вы послушайте...
-- Ло-о-опай!
Положение было сложное, и Арчибальд это понял. Судите сами: один носит
воротнички и не любит сала, другой любит сало, но не воротнички. Словом,
племянник мой очень обрадовался, когда кто-то вбежал в комнату.
Радость оказалась недолгой. Новоприбывший был не кто иной, как человек
с рукавами.
Да, господа, словно путник в пустыне, Арчибальд просто кружил и
вернулся в тот самый "Гусь и огурец", к человеку, которого не думал
встретить в этой жизни.
-- Чего орете? -- осведомился тот.
Неопрятный субъект мгновенно преобразился, сменив угрозы на тихий плач.
-- Сала не ест... -- плакал он в пепельницу. -- Сала, понимаешь, не
ест! Воротничок напялил, а са-а-ала...
-- Да плюньте вы, -- начал человек с рукавами, обращаясь к Арчибальду,
но внезапно утратил ту приветливость, которая присуща гостеприимному
хозяину. Он хмыкнул, хрюкнул и тихо вымолвил:
-- Вот это да! Тот самый.
После этого он поплевал на ладони.
-- Минуточку! -- сказал Арчибальд. -- Послушайте!
-- А чего я делаю?-- откликнулся субъект. -- Слушаю. Да. Так ему! --
Прибавил он, услышав грохот. -- Сала он не ест!
В то время ночи, когда часы, если они правильны, показывают ровно три,
перед домом 36а по улице Парк-лейн послышалось робкое кудахтанье. Покаянный,
усталый, не любящий масс, пламенно любящий невесту племянник мой начинал
свой коронный номер. Аврелия велела прийти, он и пришел.
Поначалу шло туговато, потом он разыгрался. Голос обрел
выразительность, силу и все то, что обращает подражание курице в
произведение искусства. Вскоре стали открываться окна, высовываться головы.
Кто-то звал полицию. Мир снисходит к влюбленным, но не тогда, когда они
изображают кур по ночам.
Наконец явился закон в лице главного констебля С44.
-- Это что такое? -- спросил он.
-- Куд-кудах, -- отвечал Арчибальд.
-- То есть как?
-- Кудах-кудах-кудах, -- рассыпался трелью мой племянник.
Пришла та минута, когда нужно обежать круг. Констебль, опустивший руку
на плечо, этому мешал. Арчибальд легко отпихнул его -- и в это самое время
открылось окно. Прекрасная Аврелия спала крепко и, услышав первые
"куд-кудах", решила, что это ей снится.
Теперь, когда она проснулась, душу ее затопила волна облегчения и
любви.
-- Арчибальд! -- вскричала она. -- Неужели ты, старый гад?
-- А кто же еще? -- отвечал племянник, прерывая представление.
-- Иди сюда, выпей!
-- Спасибо, с удовольствием, -- сказал Арчибальд. -- Нет, прости.
Кажется, не могу.
-- Почему?
-- Полисмен схватил.
-- И не отпустит, -- развил его мысль констебль достаточно мрачным
тоном, ибо живот у него еще ныл.
-- Не отпустит, -- перевел Арчибальд. -- Теперь я, наверное, приду...
Когда, начальник?
-- Через две недели без обжалования, -- отвечал тот. -- Нападение при
исполнении.
-- Через две недели, -- сообщил Арчибальд уже издали. -- Четырнадцать
дней. Скажем так, полмесяца.
-- Я тебя жду! -- закричала Аврелия.
-- Что ты делаешь?
-- Жду-у-у-у!
-- Значит, ты меня любишь?
Голос его был едва слышен, констебль шел быстро.
-- Да-а-а-а-а!!!
-- Не слы-ы-шу!
-- Да! -- взревела Аврелия.
Ее измученная глотка понемногу отдыхала, издали донеслось едва слышное
"куд-кудах", сообщившее ей, что он все понял.
Улица закрыла окна и пошла спать.
The Russian Wodehouse Society
http://wodehouse.ru/
мой не огорчился. Лесть и хвала так одурманили его, что он отнесся к делу с
мягким юмором. Да, думал он, над ним добродушно посмеются, но он не в
претензии. Подхалимски хихикнув, он сообщил о положении дел и собирался уже
продиктовать имя и адрес, когда увидел довольно близкий аналог той
революции, о которой с чувством говаривал Мидоус. Он разглядел сквозь пары,
что человек с рукавами сперва навис над стойкой, а потом поплевал на ладони.
Поймем и человека. Сызмальства полагал он, что выпить, не заплатив, --
величайшее зло. Полпинты и то вызывали в нем темнейшие страсти, а тут
выпивка приняла эпические масштабы, словно здесь, в Боттлтон-ист, творилась
сама история.
Племянник оговорил мне, что у человека оказалось шесть рук, но это
утверждение я приписываю естественным страхам. Ссылался он на то, что его
схватили за шкирку, за оба локтя, за обе ноги и за сиденье от брюк. Как бы
то ни было, его встряхнули, как микстуру, после чего, пролетев сквозь
вечерний воздух, он ударился о мостовую, подскочил, ударился снова, ударился
рикошетом о что-то гладкое и опустился в канаву, попав щекой прямо на бывшую
рыбу -- судя по всему, треску. А может, палтуса.
Пробыл он там недолго. Рассказывая вам наши семейные предания, я
неизменно удивляюсь тому, что в час опасности Маллинер остается Маллинером,
то есть мужем премудрости и силы. Правдолюбие не позволит назвать Арчибальда
разумным, но даже он, завидев недавних почитателей, вскочил и нырнул во
тьму, словно вспугнутый заяц. Какое-то время он слышал топот, мимо пролетело
яйцо, но все же он ушел от погони и предался размышлениям.
Нетрудно представить, что милости в них не было. Сэр Стаффорд Криппс их
осудил бы; Сталин скорее всего поджал бы губы. Любовь к страдальцу исчезла,
испарилась. Арчибальд говорил мне, что в те тяжкие минуты шептал: "Чтоб он
лопнул", имея ввиду пролетариат. Измученным массам он желал примерно того
же. Вспомнив, что ради этих мерзавцев он предал великую любовь, племянник
мой едва удержался от того, чтобы припасть к фонарю и поплакать.
Передохнув, он пошел дальше, надеясь выбраться из этих жутких мест в
цивилизованное пространство, где люди -- это люди, а если кому-то из них не
хватит денег, можно подписать счет. Трудно себе представить, что метрдотель
схватит вас за шкирку и выкинет на Пиккадилли.
Да, племянник мой стремился в фешенебельные кварталы, как лань на
источники вод, но дороги не знал. Когда он спросил у полисмена, как пройти
на Пиккадилли-серкус, тот неприятно на него посмотрел, заметив при этом:
"Давай, уматывай".
Минут через двадцать он понял, что очень хочет есть.
Собственно, он так и думал тут пообедать, оказать честь этим массам, но
из-за мальчишки с хлебом как-то отвлекся. Ничего особенного он не ждал:
чашечка бульона, нет, сперва немного семги или, скажем, дыни, потом бульон,
форель, куриное крылышко, суфле какое-нибудь, и спасибо. Словом, он хотел
есть.
Внезапно он заметил, что стоит у какого-то заведения, и через немытые
стекла разглядел два покрытых клеенкой стола. За одним, уронив голову на
руки, сидел неопрятный субъект. Другой был свободен, если не считать ножа и
вилки, обещавших богатый пир.
Племянник мой стоял и смотрел, снедаемый волчьим голодом. Да, пир, но
не для него, у него нет денег. И тут, как все Маллинеры в судьбоносную
минуту, он обрел нежданный разум. Словно в блеске молнии, он вспомнил, что
на цепочке, касаясь сердца, висит медальон с портретом Аврелии, и цепочка
эта из платины.
Колебался он десять секунд.
Через полчаса Арчибальд отодвинул тарелку и глубоко вздохнул -- от
сытости, не от горя. Вообще, чувства его умягчились. Он жалел, что позволил
себе немилосердные мысли. В конце концов, думал он, попивая пиво и светясь
послеобеденной милостью, можно понять и массы. Страдают как не знаю кто,
выпьют раз в сто лет -- и что же? У благодетеля нет денег. Конечно, они
испугались, что придется платить самим.
Понял он и человека с засученными рукавами. Заходит незнакомец, ставит
напитки, не платит. Что же делать? Нет, что же делать? Поневоле
растеряешься.
Словом, он обрел сладость и свет, и в такой мере, что, окажись он у
себя на Корк-стрит, 1, чувства его были бы прежними. Однако ему еще
предстояло то, что лишило массы последних шансов на его любовь.
Кажется, я говорил, что за соседним столиком сидел, а в каком-то смысле
и лежал, неопрятный субъект. Теперь он очнулся и смотрел на племянника таким
взором, словно тот ему не нравится. Вероятно, так оно и было. Арчибальд
носил воротничок, немного помятый к тому времени, но -- воротничок, а он их
не любил.
-- Чего сидишь? -- осведомился он.
Арчибальд вежливо объяснил, что только что съел отбивную.
-- Ы! -- сказал субъект. -- Вырвал, значит, у голодных сирот. Прям изо
рта.
-- Нет, нет, -- заверил Арчибальд, -- мне его подали.
-- Прям сейчас!
-- Честное слово. Я бы в жизни не стал есть отбивную, недоеденную
сиротой.
-- А форсу-то, форсу! Воротничок напялил.
-- Это форс?
-- Ну!
Арчибальд растерялся.
-- Простите, пожалуйста, -- сказал он. -- Если б я знал, что вы это так
примете, я бы его не надел. Вообще-то он не крахмальный. Мягкий такой...
Хотите сниму?
-- Да ладно, -- смягчился субъект.-- Чего там, носи, пока не сдернут.
Дождетесь, полетят эти воротнички!
Арчибальд удивился.
-- Воротнички? Я думал, головы.
-- С головами вместе.
-- Можно будет играть в футбол, -- пошутил мой племянник.
-- Эт кому?-- оживился собеседник. -- Тебе, что ли? Не-а. Голова-то
чья? То-то! Так и скачут, так и скачут...
-- Если вы не возражаете, -- попросил Арчибальд, -- поговорим об этом
позже.
-- Ы?
-- Ну, все-таки, после обеда...
-- Обедает он! А си-и-ироты...
-- Нет, нет! Я уже объяснил.
-- Ладно, -- опять смягчился субъект. -- Тогда лопай.
-- Простите?
-- Давай, давай, а то нечем будет. Голову оттяпают.
-- Да я все съел.
-- Не-а.
-- Съел.
-- Ну, прям! Вон сколько сала.
-- Я его не ем.
-- Не ешь?
-- Нет.
Человек встал и направился к Арчибальду.
-- А ну, жри! -- заорал он. -- Это виданное ли дело? Сала он не ест!
-- Да я...
-- Меня мать учила, все доедай. Не оставляй сала на тарелке.
-- Лопай!
-- Вы послушайте...
-- Ло-о-опай!
Положение было сложное, и Арчибальд это понял. Судите сами: один носит
воротнички и не любит сала, другой любит сало, но не воротнички. Словом,
племянник мой очень обрадовался, когда кто-то вбежал в комнату.
Радость оказалась недолгой. Новоприбывший был не кто иной, как человек
с рукавами.
Да, господа, словно путник в пустыне, Арчибальд просто кружил и
вернулся в тот самый "Гусь и огурец", к человеку, которого не думал
встретить в этой жизни.
-- Чего орете? -- осведомился тот.
Неопрятный субъект мгновенно преобразился, сменив угрозы на тихий плач.
-- Сала не ест... -- плакал он в пепельницу. -- Сала, понимаешь, не
ест! Воротничок напялил, а са-а-ала...
-- Да плюньте вы, -- начал человек с рукавами, обращаясь к Арчибальду,
но внезапно утратил ту приветливость, которая присуща гостеприимному
хозяину. Он хмыкнул, хрюкнул и тихо вымолвил:
-- Вот это да! Тот самый.
После этого он поплевал на ладони.
-- Минуточку! -- сказал Арчибальд. -- Послушайте!
-- А чего я делаю?-- откликнулся субъект. -- Слушаю. Да. Так ему! --
Прибавил он, услышав грохот. -- Сала он не ест!
В то время ночи, когда часы, если они правильны, показывают ровно три,
перед домом 36а по улице Парк-лейн послышалось робкое кудахтанье. Покаянный,
усталый, не любящий масс, пламенно любящий невесту племянник мой начинал
свой коронный номер. Аврелия велела прийти, он и пришел.
Поначалу шло туговато, потом он разыгрался. Голос обрел
выразительность, силу и все то, что обращает подражание курице в
произведение искусства. Вскоре стали открываться окна, высовываться головы.
Кто-то звал полицию. Мир снисходит к влюбленным, но не тогда, когда они
изображают кур по ночам.
Наконец явился закон в лице главного констебля С44.
-- Это что такое? -- спросил он.
-- Куд-кудах, -- отвечал Арчибальд.
-- То есть как?
-- Кудах-кудах-кудах, -- рассыпался трелью мой племянник.
Пришла та минута, когда нужно обежать круг. Констебль, опустивший руку
на плечо, этому мешал. Арчибальд легко отпихнул его -- и в это самое время
открылось окно. Прекрасная Аврелия спала крепко и, услышав первые
"куд-кудах", решила, что это ей снится.
Теперь, когда она проснулась, душу ее затопила волна облегчения и
любви.
-- Арчибальд! -- вскричала она. -- Неужели ты, старый гад?
-- А кто же еще? -- отвечал племянник, прерывая представление.
-- Иди сюда, выпей!
-- Спасибо, с удовольствием, -- сказал Арчибальд. -- Нет, прости.
Кажется, не могу.
-- Почему?
-- Полисмен схватил.
-- И не отпустит, -- развил его мысль констебль достаточно мрачным
тоном, ибо живот у него еще ныл.
-- Не отпустит, -- перевел Арчибальд. -- Теперь я, наверное, приду...
Когда, начальник?
-- Через две недели без обжалования, -- отвечал тот. -- Нападение при
исполнении.
-- Через две недели, -- сообщил Арчибальд уже издали. -- Четырнадцать
дней. Скажем так, полмесяца.
-- Я тебя жду! -- закричала Аврелия.
-- Что ты делаешь?
-- Жду-у-у-у!
-- Значит, ты меня любишь?
Голос его был едва слышен, констебль шел быстро.
-- Да-а-а-а-а!!!
-- Не слы-ы-шу!
-- Да! -- взревела Аврелия.
Ее измученная глотка понемногу отдыхала, издали донеслось едва слышное
"куд-кудах", сообщившее ей, что он все понял.
Улица закрыла окна и пошла спать.
The Russian Wodehouse Society
http://wodehouse.ru/