Вудхауз Пэлем Гринвел. Общество для Генри

   Более того, Уэнделл жил в постоянной тревоге, как бы ее пылкая натура ни привела к поступкам, из-за которых гордое имя Стикни станут трепать на каждом углу. Этот же страх преследовал его сестру Лоретту. Попомни мои слова, Уэнделл, частенько говорила она, рано или поздно эта женщина попадет в прессу. И всякий раз, как она это говорила, под ложечкой у ее брата возникало такое чувство, будто кто-то шурует у него в желудке венчиком для сбивания яиц.
   Жизнерадостную Келли было нелегко смутить каким-то упреком. Ее всегда интересовало, что делают другие. Она спросила, что он читает. Уэнделл показал каталог.
   — Про пресс-папье?
   — Про французские пресс-папье восемнадцатого века.
   — Интересно?
   — Очень.
   — Отлично. Ничего если я выйду, прошвырнусь?
   — Конечно, конечно.
   — Жарища адская, так что я наверно возьму такси и покатаюсь по Парку.
   — Прекрасная мысль, — сказал мистер Стикни. Он всегда немного нервничал, когда она выходила гулять одна — на улице так легко завести нежелательно знакомство — однако вряд ли можно попасть в нехорошую историю, катаясь в такси.

2

   Друзей немало озадачивало, почему такой человек, как Уэнделл, поселил у себя вдову покойного дяди, тем более такую, как Келли, однако все объяснялось донельзя просто. Она занимала свободную спальню. Если бы Стикни не подсуетился и не пригласил тетку, туда въехала бы Лоретта, а при одной этой мысли кровь стыла у него в жилах. Лоретта несколько раз говорила, что глупо платить за две квартиры, когда гораздо экономнее жить в одной, и Уэнделл ухватился за тетку, как утопающий — за спасательный круг. У Келли есть свои недостатки — он и сейчас хмурился, вспоминая недолжные беседы с Аллилуей Джонсон — но все же она не миссис Лоретта Стикни-Паунд.
   Вошел Кларксон с кофе. Примерно час Уэнделл наслаждался покоем. Одиночество всегда его успокаивало. Он еще почитал «Международный рынок предметов искусства», решил отправить агенту телеграмму, чтобы тот попытался купить на аукционе означенное пресс-папье, минут двадцать подремал. Проснулся он от того, что Кларксон пришел забрать чашку, и тут зазвонил телефон. Мистер Стикни указал на аппарат пальцем. Он не любил говорить по телефону.
   — Если это меня, то я вышел.
   Кларксон снял трубку и заворковал в своей учтивой манере.
   — Квартира мистера Стикни… А, добрый вечер, мадам… Да, мадам?.. Очень прискорбно, мадам… Да, мадам… Конечно, мадам… Сейчас сообщу мистеру Стикни, мадам… Это мадам, сэр, — сказал Кларксон, устраняя последнюю тень сомнения, которая еще могла оставаться у хозяина. — Она просит одолжить ей десять долларов.
   — Десять долларов?
   — В качестве залога, сэр.
   — В качестве залога?
   Если Кларксону и показалось, что его господин уж слишком сильно подражает эху в швейцарских горах, вслух он этого не сказал. Вышколенный камердинер умеет держать язык за зубами. Он сказал лишь «Да, сэр», и наступила гнетущая тишина, которую нарушил животный вой мистера Стикни — до него наконец дошел смысл разговора.
   — Вы хотите сказать?..
   — Да, сэр. Мадам взяли под стражу.
   У мистера Стикни забулькало в горле. Он сказал себе, что всегда ждал чего-то подобного. На свою беду он недооценил опасности такси. Судя по всему услышанному, они занимают одну из первых строк в списке криминальных мест города.
   Хриплым голосом он спросил:
   — Она сказала?..
   — Сэр?
   — Она сказала, за что?
   — Нет, сэр. Только то, что она в полицейском участке и просит одолжить ей десять долларов в качестве залога. Хотите ли вы, чтобы я отвез мадам деньги?
   — Конечно, конечно.
   — Очень хорошо, сэр.
   — Возьмите такси.
   — Да, сэр.
   — Она сказала, где?..
   — Да, я запомнил адрес, сэр.
   — Тогда поторопитесь
   — Да, сэр.
   Кларксон вышел с достоинством, как это умеют английские дворецкие, а мистер Стикни рухнул обратно в кресло и предался мрачным раздумьям. Ему виделись аршинные заголовки в желтых газетах, треплющие гордое имя его семьи.
   Он все еще трепетал, когда дверь распахнулась, словно налетел ураган из тех, что так разнообразят жизнь Америки в сентябре, и вошла Келли. Глаза ее метали молнии, она раскраснелась и вообще выглядела так, будто чудом выбралась из смятого в лепешку поезда.

3

   — Все отлично, все отлично, все отлично! — объявила она с порога, явно предупреждая возможную критику. — Вы скажете, что потрясены, изумлены и шокированы, но сейчас я объясню, что случилось, и вы согласитесь, что я невинна, как новорожденный младенец. Кстати, спасибо за десятку.
   — Не за что, — слабо отвечал Уэнделл. Он был несколько ошарашен. Обычно тетушка держалась вполне спокойно, и он никогда не видел ее во власти столь бурных чувств.
   — Да, сэр, невинна, как новорожденный младенец.
   — Вы хотели рассказать мне, что произошло.
   — Вернее, как нерожденный младенец. Дело яйца выеденного не стоит.
   — Тетя Келли!
   — Да?
   — Что произошло?
   — Вот спросите, спросите.
   Уэнделл напомнил, что именно об этом и спрашивает. Келли, подумавши, согласилась.
   — Ну, — сказала она, немного успокаиваясь, — все началось с того, что я не стала брать такси. Вечерок был отличный, и я решила махнуть на Кони-Айленд.
   — На Кони-Айленд! — почти беззвучно повторил Уэнделл. Он знал, что люди туда ездят, но только пролетарии. Ни один Стикни не опускался до подобной вульгарности, разве что, может быть, дядя Теодор в юные лета. Дядя Теодор много такого выкидывал, из-за чего родственники качали головами. Известно, например, что он любил смотреть бейсбол с самых дешевых мест и как-то запустил в судью бутылкой из-под шипучки.
   — Я туда не добралась из-за того, что случилось в поезде.
   — Что-то случилось в поезде?
   — Не то слово! И не по моей вине. Спросите кого угодно, вам скажут, что это не я начала. Я сидела, никуда не лезла, невинная, как нерожденный…
   — Тетя Келли!
   — А?
   — Что случилось в поезде?
   — Я рассказываю, вы просто не слушаете. Значит, как дело было. Через проход от меня сидели муж и жена. Они начали выяснять отношения, но я не слушала. Он на нее орет, она — на него, все нормально. И вдруг он как врежет ей по физиономии!
   — Боже! — с содроганием выговорил Уэнделл. Если кто-то из его предков и врезал кому-нибудь по физиономии, в семейных анналах это не сохранилось.
   — Естественно, я поняла, что кому-то пора вмешаться. Нельзя лупить жен даже в поезде на Кони-Айленд, где вообще-то нравы свободные. Я встала и сказала, что ему должно быть стыдно, а он ответил таким словом, какого я не слышала с тех пор, как танцевала в варьете.
   — Продолжайте, — слабо произнес Уэнделл.
   — Ну, я огрела его сумочкой, и доложу вам, — сказала Кэлли, верно истолковав тихий стон своего родственника, — будь на моем месте королева Виктория, и услышь она, как этот тип меня обозвал, она бы поступила точно так же.
   У Стикни судорожно заходил кадык.
   — Продолжайте, — шепнул он.
   — Не поверите, что было дальше. Что-то шмяк меня по голове! Оказывается, стерва, за которую я заступилась, заехала мне сумочкой. Ну есть в мире благодарность?
   — И потом?
   — Ну, тут пошло-поехало. Мы сцепились, зрители приняли кто мою, кто их сторону, и началась потасовка. К несчастью, с нами ехали два фараона, и не успела я оглянуться, как оказалась в кутузке. Забыла сказать, что по ходу дела сумочка раскрылась и все высыпалось на пол, поэтому мне пришлось просить у вас десятку.
   Впервые за время рассказа Уэнделл немного просветлел. Нельзя сказать, чтобы он успокоился, но во всей этой мрачной истории проглянуло что-то обнадеживающее.
   — Так они не заглянули в сумочку и не установили вашу личность?
   — Нет, все разлетелось по полу.
   — А там не было адресованных вам писем?
   — Я ж говорю, даже если бы фараоны облазили весь вагон на карачках и все собрали, они бы не поняли, что чье.
   — Ах! — облегченно вздохнул Уэнделл. Все-таки есть такая вещь, как семейное везенье.
   — И вообще у меня в сумочке не было писем, только губная помада, пудра, портсигар и все такое. Кстати, о письмах. Одно из ваших попало сегодня утром в мои, и я забыла его отдать. Оно у меня в комнате. Кто такой Генри Параден? Живет в Англии в каком-то Эшби-холле.
   В голосе Уэнделла прорезались почтительные нотки.
   — Генри Параден — глава нашего рода.
   — Тогда почему его фамилия не Стикни?
   — Он принадлежит к одной из боковых ветвей.
   — Это еще что значит?
   — В начале девятнадцатого века Стикни и Парадены связали себя узами брака. Я сейчас не могу объяснить подробнее. Что он пишет?
   — Зовет вас в гости.
   — Это замечательно!
   — Вы поедете?
   — Конечно.
   — Тогда я с вами.
   — Невозможно!
   — Почему? Будь вы женаты, вам бы полагалось ехать с женой. Вы холосты, поэтому берете с собой тетку. Когда едем?
   Уэнделл задумался. Страшно подумать о том, чтобы ввести Кэлли в рафинированную атмосферу Эшби-холла, но еще страшнее — оставить ее в Нью-Йорке, где она того гляди угодит в кутузку, на этот раз — с документами. Какие фортели она бы ни выкидывала в Англии, как бы часто английская полиция ни забирала ее под стражу, пресса островного королевства вряд ли отведет ей больше абзаца на одной из последних полос. Он ответил, что намерен выехать как можно скорее.
   — Вы правда хотите поехать?
   — Меня домкратом не остановишь.
   — Хорошо, но будьте осторожны.
   — Что значит осторожны?
   — Я думал об этих ваших историях. Пожалуйста, не рассказывайте их в Эшби-холле. Английские семьи очень разборчивы.
   — Даже про Аллилуйиного деверя Эфраима? Ладно, как хотите. А жалко, они бы здорово поржали.

Глава четвертая

   Часы над конюшней Эшби-холла пробили пять, и в тот же миг Джейн, сидевшая в шезлонге на лужайке, увидела в воротах такси. Дядя Генри вернулся из Лондона, где обедал с мистером Стикни. Миллионер предложил познакомиться, прежде чем он переедет в Эшби-холл.
   Как всегда, когда надо было одеваться и ехать в Лондон, дядя Генри разнылся, что лучше вообще оставить эту затею, однако Джейн была непреклонна. Генри уехал, пожаловавшись, что чувствует себя как в старые времена, когда его вызывали к директору театра. Теперь он снова был бодр и весел. Обед пришелся ему по душе.
   — Банкет, — сказал он. — Стикни оказал нам честь.
   — Нам? — сказала Джейн, удивляясь, что он говорит о себе во множественном числе, как монарх или главный редактор в передовице.
   — Он привез с собой тетку.
   — Только не это!
   — Откуда такой испуг?
   — Это крах. Мы не сможем как следует принять богатую американку. Они привыкли к роскоши.
   — Ну, у нас есть дворецкий, кухарка, старшая и младшая горничные. Не думаю, что в Букингемском дворце лучше. И потом, мне не показалось, что она богатая. Скорее бедная родственница. Но она не станет смотреть на нас свысока, даже если купается в деньгах. Она для этого слишком славная. Ты читала «Кентерберийские рассказы»?
   — Ну, знаешь, то одно, то другое, все как-то недосуг… А что?
   — Она напомнила мне Батскую ткачиху. Веселая и раскованная. Танцевала на сцене.
   — Это обнадеживает.
   — В варьете. Очень занятная женщина. У меня создалось впечатление, что она знает все анекдоты на свете. Вот одна история, про деверя их кухарки Эфраима…
   Он не успел договорить, потому что в доме зазвонил телефон. Минуты через две вышел Феррис, дворецкий.
   Феррис был представительный, чопорный и мрачный. Казалось, он постоянно о чем-то размышляет, вероятно, о космосе, и мысли эти неутешительны. Генри уже несколько раз говорил, что истинное духовное обиталище Ферриса — что-нибудь вроде дома Эшеров Эдгара Аллана По, куда тот вписался бы без малейшего труда. Сейчас он заговорил загробным голосом дворецкого, на которого меланхолия раз и навсегда наложила свою печать.
   — Мистер Тарвин, мисс, спрашивает вас.
   — Скажите, что не сумели меня найти.
   — Очень хорошо, мисс, — сказал Феррис и удалился с нахмуренным челом.
   — Тарвин? — сказал Генри. — Почему эта фамилия кажется мне знакомой?
   — Я тебе про него рассказывала. Лайонел притащил его на обед.
   — А, вспомнил. С бородой.
   — Да. И бакенбардами.
   — Зачем он тебе звонил?
   — Этого мы никогда не узнаем, если, разумеется, он не попросит что-нибудь передать.
   Вновь появился Феррис. Генри изучающе смотрел, как тот подходит.
   — Интересно, — сказал он.
   — Что интересно?
   — Почему, когда я отправил тебя за дворецким, ты не выбрала кого-нибудь пожизнерадостней.
   — На меня произвела впечатление его важность. Я подумала, на мистера Стикни она тоже произведет впечатление. Ты предпочел бы веселого, искрометного дворецкого?
   — Такого, который съезжает по перилам — нет, — признался Генри. — Да, Феррис?
   — Мистер Тарвин выражает свое сожаление, мисс, что не смог поговорить с вами, и просит передать, что он выслал вам хорошие книги.
   — Спасибо, Феррис.
   — Спасибо, мисс, — сказал Феррис, и удалился торжественной походкой человека, следующего за гробом старого и любимого друга.
   — Зачем Тарвин посылает тебе хорошие книги? — спросил Генри, и Джейн рассмеялась.
   — Чтобы развить мой ум. Я чего-то в этом роде ждала. За обедом мы заговорили о книгах, он спросил, какие я люблю больше всего. Я сказала: «детективы». Помнишь, я тебе давала на днях «Кровавого Бредли»? Какая-то женщина написала, не помню фамилии. Я просто оторваться не могла.
   — Я тоже. Кстати, хорошо, что напомнила. Я обещал ее викарию.
   — Викарий читает детективы?
   — Запоем.
   — И это серьезный ученый, который пишет умные книги про ранних Отцов Церкви. Жалко, я не знала этого, когда говорила с Тарвином. Понимаешь, когда я посоветовала ему прочесть «Кровавого Бредли», он сразу меня запрезирал.
   — И как это выглядело?
   — Он вытаращил глаза и спросил: «Дорогая моя, неужели можно читать книгу, которая называется „Кровавый Бредли“? Когда я ответила, что да, можно, и привела себя в качестве примера, он покровительственно вздохнул и сказал, что у меня, кажется, плохой вкус. Жалко, что я не смогла сунуть ему в нос викария. Интересно, что он прислал. Наверное, что-нибудь познавательное. Знаешь что, Генри? Я вдруг поняла. Он пытается изменить меня к лучшему.
   — Чепуха. Ты и так хороша.
   — Я тоже так думаю. Но он точно пытается меня изменить. Все признаки налицо.
   — Очень глупо. Меня пытались изменить к лучшему сперва в школе, потом в Кембридже. А когда я бросил Кембридж и пошел на сцену, сдохнуть мне, если это все не началось по новой с режиссерами и хореографами. Как ты думаешь, мистер Стикни не попытается изменить меня к лучшему?
   — Я бы не удивилась. Какой он?
   — Да, в общем, ничего. Немного надутый. Мне показалось, он не вполне одобряет рассказчицкий дар своей тетки. Как-то сразу сник, когда она начала сыпать смешными историями. Я тактично разрядил ситуацию, сказав, что слышал, будто он коллекционер. После этого он не умолкал. Мы ошиблись насчет его коллекции, Джейн. Не поверишь, он собирает пресс-папье. Французские пресс-папье восемнадцатого века, если быть совсем точным.
   — А, их.
   — Ты говоришь так, будто они тебе хорошо знакомы.
   — Конечно. У тебя такое есть.
   — У меня?
   — Ну да. Красавчик купил его во Франции в тысяча восемьсот каком-то. Я его большая обожательница. Стоит в картинной галерее вместе с другими фамильными ценностями.
   Генри поморщился. Она коснулась обнаженного нерва.
   — Не говори мне про фамильные ценности. Я их ненавижу. Как подумаю, сколько они стоят и вспомню, что закон не позволяет мне их продать, сердце кровью обливается. Сколько, по-твоему, может стоить французское пресс-папье восемнадцатого века? Не трудись отвечать, я и так знаю, что ты не имеешь ни малейшего представления.
   — А вот как раз имею. Прочла недавно в газете. Недавно одно ушло на «Кристи» за тысячу фунтов.
   Генри сдавленно вскрикнул.
   — Тысячу? Господи! Ну вот, теперь ты испортила мне день. Мое пресс-папье сидит себе сиднем в картинной галерее, а я не имею права обратить его в наличность. Только потому, что какой-то осел придумал закон, запрещающий продавать фамильные ценности. Просто зло берет. Будь у меня тысяча фунтов.
   — Ты в точности, как Алджи.
   — Когда говоришь это, улыбайся. И, пожалуйста, не надо про Алджи. У меня от его упоминания давление подскакивает.
   — Ладно, расскажи мне мистера Стикни.
   — Рассказывать, собственно, нечего. Он бросил курить, любит хорошее вино, которого, слава Богу, у меня достаточно, спасибо господам Даффу и Троттеру. Поэтому… Что с тобой?
   Джейн тоненько вскрикнула.
   — Ой, Генри, я начисто забыла.
   — Про что?
   — Про Алджи и пристава.
   — Господи! Неужели у Алджи пристав?
   — Да, и знаешь, от кого? От Даффа и Троттера, которым ты столько задолжал. Ты не боишься, что и тебе такого пришлют? Ужасно, если толпа приставов нахлынет в то самое время, когда ты будешь продавать дом мистеру Стикни. Это его спугнет.
   Генри, с обычной своей беспечностью, только отмахнулся. Он не умел мрачно смотреть на мир. К будущему он относился со старым театральным оптимизмом — на премьере все будет отлично.
   — Не тревожься, моя девочка. И не равняй меня с Алджи. Приличный торговый дом, как Дафф и Троттер, так со мной не поступит. Я — важная шишка, мне отведена четверть страницы в «Справочнике поместного дворянства». Они задрожат, стоит мне легонько нахмуриться. Телефон звонит.
   Джейн встала.
   — Наверное, опять Тарвин.
   Она ушла довольно надолго и вернулась, весело улыбаясь.
   — Угадай, кто, — сказала она.
   — Тарвин?
   — Нет. Алджи.
   — Чего ему надо?
   — Спросил, не знаю ли я, кто бы одолжил ему пятьсот фунтов. У него очередной великий замысел. Нужен капитал.
   — Дай ему Бог. Он не собирается просить у меня?
   — Нет, даже Алджи не такой оптимист, — сказала Джейн.

2

   Нахмурив брови, Уэнделл Стикни сидел на низком парапете террасы напротив парадной двери Эшби-холла, однако хмурился он не потому, что этот странный памятник эпохи Регентства оскорблял его эстетическое чувство. Мысли его витали в другом месте. Он думал о французских пресс-папье восемнадцатого века, в частности — о том, которое хозяйская племянница показала ему после обеда, когда водила по дому.
   Уэнделл хотел это пресс-папье. Уэнделл стремился к нему всей душой и готов был заплатить высокую цену, если хозяин согласится расстаться со своим сокровищем.
   Но вот согласится ли? Этот вопрос Уэнделл и задавал себе, сидя на парапете. Английские аристократы могут оскорбиться, если завести с ними разговор о деньгах. Одно неверное слово, и скажите «спасибо», если не получите в ответ холодное: «Неужели?» или еще более холодное: «Удивительно» вкупе с ледяным британским взглядом из-под вскинутых британских бровей.
   Он, наверное, размышлял бы на эту тему бесконечно, если бы не услышал бодрый голос и, подняв глаза, не увидел свою тетю Келли.
   — Привет, Уэнделл, — сказала она. — Что вы тут сидите, как канюк на камне?
   Сравнение не очень понравилось Уэнделлу, но он довольно вежливо ответил, что думает, и спросил, чем она занималась.
   — Хэнк показывал мне здешние места. Вам надо на них взглянуть. Вон за теми деревьями — озеро, большое, как в Центральном парке. Кто-то из предков вырыл. Наверное, стоило уйму денег.
   — Скорее всего, это был знаменитый Красавчик Параден, — отвечал эрудированный Уэнделл. — Он прославился своей расточительностью.
   — Вот и Хэнк так говорит.
   Второй раз услышав это имя, Уэнделл вздрогнул.
   — Вы не о мистере Парадене?
   — О ком еще?
   — Вы же не зовете его Хэнк?
   — Зову. Я спросила разрешения. Мы оба согласились, что так прикольнее, чем Генри.
   — Вы хотите сказать, что настолько близко с ним сошлись?
   — Не разлей вода.
   — В таком случае, — сказал Уэнделл, — вы кое-что можете для меня сделать. Вчера вечером, когда мисс Мартин показывала мне дом…
   Фраза осталась неоконченной. На террасу вышла Джейн.

3

   Джейн была в отличном настроении. Ее страхи касательно американок рассеялись в первые пять минут после приезда Келли. Вдова покойного Теодора Стикли быстро сходилась с людьми.
   — Всем привет, — сказала Джейн. — Я в деревню за табаком для Генри. Вам купить, мистер Стикни?
   — Спасибо, я не курю. Раньше курил, но теперь бросил.
   — Уэнделл ест сладости, — сказала Келли. — Он любит такие мягкие шоколадки.
   — Хорошо, куплю. Хотите сходить в деревню, миссис Стикни?
   — Зовите меня Келли.
   — А можно?
   — Иначе я обижусь. Далеко это?
   — С милю.
   — И с милю обратно. Ясно. Дойду с вами до дороги. Скажите, — спросила Келли, когда они отошли от дома, — вам нравится все время жить за городом? То есть я не хаю деревню, здесь классно. Просто я подумала, вам может быть здесь скучно.
   — Я тут в отпуске. А вообще я работаю в Лондоне. Секретаршей.
   — Надо же! Я тоже работала секретаршей, прежде чем стать танцовщицей. И потом, когда растолстела и режиссеры меня больше не приглашали. Так я и познакомилась с Теодором.
   — С Теодором?
   — С моим покойным мужем. Контора, в которой я работала, отправила меня к нему писать под диктовку. Он был в свое время жутко известный и теперь писал воспоминания. И пороха в нем было еще ого-го. Знаете рисунки Питера Арно в «Ньюйоркере»?
   — Конечно.
   — Вот и он такой был. Седые усы и уйма энергии. Я пришла к нему домой и все завертелось. Недели не прошло, он уже предложил мне руку и сердце. Как сейчас помню тот день. У него как раз случилось несварение желудка. У него, у бедняжки, это часто бывало, и он лечился бренди. Говорил, друг присоветовал, как единственное средство. Уже умер. Друг то есть. Цирроз печени. Да, всякая плоть — трава, как кто-то сказал. А в тот вечер он, надо думать, хватил лишнюю рюмку, потому что посреди воспоминаний о старом Хеймаркете вдруг стал гоняться за мной вокруг стола. Короче, не успела я опомниться, как он сгреб меня в охапку и принялся целовать, так что за ушами трещало.
   Она замолчала, вспоминая золотое прошлое.
   — Расскажите еще, — попросила Джейн.
   — Ясное дело, я ему врезала.
   — Ясное дело.
   — Пресс-папье. Странное совпадение, если вспомнить, что Уэнделл их собирает. ЧуднО, мне всегда казалось, хотя я знала одного, он собирал спичечные коробки. У него их были сотни, все разные. Бегал по всему городу, искал ресторанчики, в которых свои, фирменные. Я часто говорю, чего только на свете не бывает. Где я?
   — Врезали мистеру Теодору Стикни пресс-папье.
   — Ага. Говорят, Небеса хранят работающих девушек, и оно, наверное, так, но лучше и самой не плошать. Нельзя все заботы перекладывать на тех, кто наверху. Я засветила ему как следует, и он, потирая голову, объяснил, что я неправильно его поняла. Он ничего такого не хотел, а хотел, чтобы я вышла за него замуж и заботилась о нем на склоне лет. Сказал, что сразу угадал во мне отзывчивое женское сердце. Видите ли, в промежутках между диктовками я растирала ему животик, когда его особенно мучило пищеварение, и это склонило чашу весов, если вы понимаете, о чем я.
   — Отлично себе представляю.
   — Мы обручились. Конечно, родственники, когда узнали, ходили на ушах, и я их не виню, потому что с их точки зрения я была не подарок, и они считали, что Теодор портит семейное… что там портят?
   — Реноме?
   — Да? Мне казалась, что реноме — это какая-то французская еда. В любом случае, они сказали, что он его ужасно портит. Ему, понятно, было хоть бы хны. Мы поженились через неделю в Маленькой Церковке За Углом, и жили очень счастливо, пока его не хватил удар. Бедный птенчик не мог отказать себе в икре и лобстерах, ну, и бренди подсобило. Однако до тех пор все было отлично. Некоторые хают семейную жизнь, а по мне так она в самый раз. Собираетесь замуж?
   — Я помолвлена.
   — С соседом?
   — Нет, он живет в Лондоне.
   — И чем занимается?
   — Художник по интерьерам.
   — Шутите!
   — Нет, правда!
   — Пошлите его к чертям.
   — Что?!
   — Пошлите его к чертям. Я однажды чуть не выскочила замуж за интерьерщика, и знаю, о чем говорю. Последние люди.
   Джейн рассмеялась.
   — Мой брат тоже так говорит. Мне кажется, и Генри так думает, только не говорит из вежливости.
   При упоминании Генри на лице Келли проступила задумчивость.
   — Насчет Хэнка, — сказала она. — Не понимаю.
   — Что вас удивляет?
   — Да все. Он сказал, что работал в театре. С чего бы он вдруг из актера заделался поместным лордом, или как там у вас это называется?
   — А, это? Очень просто. Умерли два или три родственника, которые шли перед ним в списке, и он оказался следующим. Просто получил наследство.
   — Как принц, когда король сыграет в ящик?
   — В точности.
   Келли задумалась.
   — Ну, тогда, думаю, ничего, если ему нравится, — сказала она наконец. — Только, наверное, ему скучно жить тут одному круглый год.
   Джейн поспешила ее разуверить.
   — Все не так плохо. У него здесь куча друзей. Его все очень любят.
   — Не удивительно, — с теплотой отозвалась Кэлли. — Хэнк — блеск. Таких теперь не делают.
   — Кстати, сегодня он у кого-то обедает и просит прощения, что исчезает на целый вечер. Сказал, что не смог отвертеться.
   — Я не в обиде.
   — Это у мистера Уэйд-Пиготта, большой дом в той стороне. Он обожает анекдоты. У него день рождения или что-то в таком роде.