Страница:
Привел Дракула обещанных туркам мальчиков и стадо в условленное место, подле турецкой крепости Джурджия. Вышли навстречу ему Юнус-бей и Хамза-паша с воинством немалым. И надо тебе знать, сынок, кто таков был этот Юнус-бей. На сей паршивой овце клеймо негде было ставить! Был он когда-то дьяком по имени Фома Катаволинос, верой и правдой служил императорам византийским. Но отрекся от Христа, принял магометанство и стал верой и правдой служить султану под именем Юнус-бея. Хитер был Катаволинос, как лисица. Скольких господарей обманул он своим двоедушием византийским да коварством турецким, скольких под ятаган подвел. Исполнял он самую черную волю султана, где нужна была только ложь и ничего, кроме лжи, ибо преуспел в ней Юнус-бей. Хотел он льстивыми речами заманить господаря Влада в турецкий лагерь, схватить его и выдать султану на верную смерть. Только не прознал Юнус-бей, с кем на сей раз свела его судьба. И что очутился он на колу позолоченном – так то кара господня за лихие дела его.
Сильные морозы стояли в тот год. Сковало Дунай льдом. Перешло ночью малое войско валашское по льду через реку, окружило турок и напало. Половина турок убита была сразу, другая половина вместе с Юнус-беем и Хамза-пашой – взята в плен. Ни один нехристь не вырвался из кольца. И пронесся Дракула по Южной Валахии, громя крепость за крепостью, убивая всех, кого встречал на пути. Страшное это было время. Турки при отце Дракулы прошли тем же путем, неся с собой смерть. Но разве кто вспомнил об этом? А потом заселили турки Валахию албанцами, принявшими магометанство. И в каждом селении стояли турецкие воины, и была поставлена мечеть, где сидел мулла, – эти-то побеги сорные и срыл Дракула под корень. Ни одного волоска не упало с головы тех мальчиков, что приведены были им к туркам, живые и невредимые вернулись они в дома свои, но только кудри их поседели преждевременно, ибо видали они то, что видеть им нельзя.
Черные дела творил Дракула, черные. Истый змиевич! Только скажи мне, сынок, – будь у тебя власть его, пошел бы ты на такое? Нет ли? Молчишь. Вот и я молчу. Ни один из сербских господарей не творил такого ни в Косово, ни в Боснии – и что обрели они своим мягкосердечьем? Когда Господь отвернулся от народов, когда живут они во мраке – кто вправе судить за смерть? Когда живут люди по древним законам, по коим жили еще до Христа, когда кровью отвечали за кровь, – кто из них прав? Кто виноват? И мнится мне, что власть господарская в Валахии крепче, нежели в Сербии, и что ежели бы нашелся у вас господарь храбрый, как Дракула, то… не пожгли бы турки безнаказанно деревню твою, как и другие прочие. Да и не осудил господаря Влада никто в те годы, даже супротив того – прислали ему властители наихристианнейшие здравицы с победой над неверными и отстояли в ознаменование сего события молебны в храмах.
Возвращал господарь Влад нехристям два ока за око и десять зубов за зуб. И предавал он смерти лютой душегубов за дела их темные, ибо был бичом Божьим, присланным людям в наказание за грехи их. Не мог он ни остановиться, ни свернуть с пути своего, хоть и тяжким было его бремя. Много понарассказали про него турки, венгры да немцы – да только выдумки все это. Незачем ему было каждый раз сажать на кол по тридцать тысяч человек, ибо стали бояться его и после первого раза. Незачем было ему истязать голубей и крыс, ибо заключен он был не в темнице, а в замке королевском, а после так и вовсе жил при дворе короля венгерского, где ничего такого за ним не водилось. Незачем было ему соблазнять сестру короля Матиаша – сам король выдал Илону замуж за Дракулу, и пока тот заточен был в Вышеграде, родила она ему двух сыновей.
А с башни Киндии Поенарского замка бросилась первая жена Дракулы, княгиня Елизавета, которую он очень любил и которой был верен, хотя и не были они венчаны пред алтарем. Случилась та беда, когда огромное войско султана Мухаммеда шло к Тырговиште. В сто первый раз предали Дракулу бояре ближние, донесли они султану, что в Поенарском замке прячется супруга господаря, к которой он вельми привязан. Тайно отрядил султан на поимку княгини валашской отряд. Но не желала гордая княгиня оказаться в руках нехристей, и когда пошли они на приступ замка, прыгнула с высокой башни и разбилась о камни. Да тут еще и отцы святые отличились – отказались хоронить ее по-человечески, ибо сама она лишила себя жизни. Сильно горевал о ней Дракула. А когда смог дотянуться до турок, до предателей-бояр и семейств их – то пожалели они, что на свет народились. От веры своей не отрекался Дракула, но христианское милосердие и всепрощение чужды были ему. Страшное то было время, страшное.
Был король Матиаш лукавым и двурушным правителем. Когда-то помог ему Дракула занять престол венгерский – через голову потомков короля Владислава, погибшего при Варне. Но обманом заточил Матиаш Дракулу в замок Вышеград под надзор черного чешского войска и отправил в Рим послание с просьбой признать Влада преступником против веры и церкви с изложением всех – и настоящих, и мнимых – преступлений Дракулы, коих свет не видывал прежде. Хотел король казнить Дракулу прилюдно страшной казнию. Но ответствовали королю из Рима, что ежели перебьет он всех рыцарей Ордена Дракона, то некому будет с нехристями биться. Не было дела Святому престолу до цены побед, подавай ему торжество веры латинской. И все-таки заступился тогда за Дракулу господарь Штефан Молдавский, не забыл он побратима, честь и хвала ему.
Не бегал Дракула волком да не летал нетопырем. Не пил он кровь человечью. Кровь на руках его была кровью на руках лекаря, а не кровью на руках палача, хотя и много ее было, крови этой. Прознал он как-то про обычаи даков, обитавших в родных его местах еще до того, как пришли туда ромейские легионы. И было в тех обычаях пред боем надевать волчьи шкуры и выть на луну. Остановили давным-давно волки-даки воем своим воинов ромейских, остановил волк-Дракула воем своим османов. Ибо сказано, что нет ничего нового под солнцем. Не соблазнял Дракула девушек, не прокусывал им шейки. По своей воле приходили они в замок к нему, ибо не мила была им жизнь без того, кого они страстно желали. И была во всем том не вина Дракулы, но беда его.
Нашелся и тот, кто сокрушил господаря Влада. Был то родной его брат, Раду чел Фрумос, что означает Красивый. С ним заточены они были когда-то в турецкой крепости Эгригёз. Только встал старший брат на защиту страны своей и веры православной, а младший поддался на турецкие посулы, принял магометанство и предал брата в надежде самому сесть на господарский престол. Более, нежели радение рыцарское, прельстили его ласки султанские. По сердцу было Раду стать наложником Мухаммеда, возлежать на атласных подушках, раскуривать кальян и глядеть на танец гурий гаремных. Выловил однажды Дракула братца своего порченого вместе с турками из воинства Махмуд-паши, да только рука не поднялась у него убить брата родного. Турок посадил он на колья, а Раду отпустил.
Но не таков был чел Фрумос. Подкупил он воинов брата своего, и во время боя с турками повернули они копья свои против Дракулы и пронзили его насквозь. А потом отрезал Раду голову брату и отослал ее султану в бурдюке с медом. По преданию, молвил султан, достав голову Дракулы из бурдюка: «Будь Аллах более милостив к нему, сотворил бы он многое. Не устояла бы империя османов». И приказал султан водрузить голову господаря Влада на высокий кол посреди Константинополя, дабы всем видна была. А ведь и вправду хотел Дракула отвоевать у турок все захваченные ими земли христианские, особливо Константинополь, и возродить там новую Византию. Он и монеты с орлом византийским чеканил уж…
Слушал Ратко слова сии, и кружилась голова его. Думал по первости, что от слабости кружится, от болезни. Проглотил он нехитрую вечернюю трапезу – печенную на углях рыбу да лепинью с сыром, – а все равно глаза будто слипались. Прикорнул он на постели, слыша сквозь сон скрип пера и голос учителя. И снилось Ратко, что он израненный витязь в тяжелых чешуйчатых доспехах, и нестерпимо давит ему голову шлем с драконом… Мчится он по полю брани, разя мечом людей каких-то, должно быть – врагов, не разобрать… И еле скачет его конь, попирая тела их копытами… Свистит в ушах смрадный ветер с болот, лезут в лицо нечесаные космы, а пред глазами будто бы пелена, черная муть, чрез которую едва пробивается свет то ли солнца, то ли луны… И громкий крик вырывается из гортани его – «Мортэ лор! Мортэ лор!». И знает Ратко, что это значит – «Смерть им! Смерть им!». Но слышит вдруг он глас учителя своего, от коего спотыкается конь:
– Изыди, нечистый! Святое место Хиландар на горе Афон. Нет сюда ходу духу адскому. Изыди!
Содрогается Ратко от слов таких, но ответствует – только не своим, а чужим чьим-то голосом:
– Вошел я сюда – значит чист пред Богом.
* * *
Ответствует Ратко – и просыпается. И чудно ему, что знает он слова языка валашского, прежде неведомого. Понимает Ратко – не он говорит слова эти, а тот, кто сидит спиной к нему на лавке. Кто сей гость? Зачем пожаловал он к отцу Николаю? Почему поздно так? Может, монах из монастыря какого греческого? Да нет вроде – даже при свече видно, что из мирских, знатный гость. Одежды на нем просторные, темного бархату, золотом шиты да соболем оторочены. Кудри черные падают на широкие плечи крупными кольцами. Украшает чело венец, искусно сделанный из серебряных цветов и листьев, и сверкают на нем рубины, словно капли крови голубиной. И осенило тут Ратко, но, упреждая его, молвил отец Николай по-валашски, осеняя себя крестным знамением:
– Уходи! Мы не звали тебя!
– Неправда. Я прихожу только к тем, кто называет имя мое.
Понял Ратко, кого занесло к ним в келью этой ночью. И волосы зашевелились на голове у него. Воскликнул он, не помня себя:
– Господарь Влад!
Обернулся ночной гость. Был он таким, каким видел его себе Ратко, – и не таким. Глубокие морщины лежали на лице – а ведь был он вроде не стар, когда умер, сорока пяти лет от роду. И шел поперек его шеи страшный багровый шрам. Уставился на Ратко гость – будто дырку в нем просверливал. Мерцали глазищи его зеленым светом, как у кошки. От этого прошиб Ратко хладный пот, подался он назад и уперся спиной в стену. Заглянул к нему в душу ночной гость – и тут же прикрыл глаза, спрятал силу свою бесовскую под ресницами, только промолвил усталым голосом:
– Хороший ученик у тебя, святой отец. Мне такого не дал Господь.
– Почто ты пожаловал, дух нечистый?
– Вы звали меня.
– Знали бы, что придешь, – не произнесли б имени твоего поганого.
Испугался Ратко – а ну как господарь осерчает на такие слова? Что он потом с ними сделает – страшно даже подумать. Но рассмеялся ночной гость. Тихо рассмеялся, и стены кельи сотряслись от его смеха.
– Почто ты бранишься, святой отец? Не к тебе пришел я. К нему. Он меня звал.
Сказал это Дракула и указал на Ратко рукой. Дивной была сия рука – с длинными острыми ногтями, пальцы унизаны златыми перстнями с каменьями драгоценными.
– Он дитя малое, неразумное. Мало ли что ему в голову-то втемяшится?
– А и напрасно не веришь ты отроку, святой отец! Честен он, и нет греха на нем. Я доверял таким.
– Ты пришел поведать нам о нашем грехе? Ты, дьявол во плоти человеческой?!
Забился Ратко в темный угол, зажмурил глаза – страшно было ему даже взглянуть на господаря Влада. А тот и вправду осерчал, вскочил на ноги:
– Да кто ты такой, монах, чтоб судить меня? Ты просидел всю жизнь в келье и ничего не видал, кроме книг своих. А знаешь ли ты, как пахнет паленое человеческое мясо? Видел ли, как турки прикалывали копьями младенцев к груди матерей их? Отгонял ли ты волков, грызущих трупы твоих братьев, что валяются вдоль дорог? Ходил ли ты на врага конным строем – копье к копью? Как ты можешь судить меня?
– Многих людей убил ты неправедно, смертию лютою, отверг ты Христа в сердце своем…
– А что бы ты делал, монах, окажись ты на моем месте? Удалился бы на молебен, как третий мой братец, оставив землю туркам на поругание?
– Но не только врагов лишал ты жизни…
– Иные друзья хуже врагов! Я делал для них все, что возможно, даже невозможное делал – но как они отплатили мне за это? Я искал друзей – но они отреклись от меня. Я искал свой народ – но он погряз в грехе. Я искал любовь – но она ускользала от меня. Я искал воинство свое – но оно покинуло поле боя. Я искал бояр верных – но они предали меня. Я искал врагов – но они оказались трусливыми собаками. Я искал побратимов-рыцарей – но они превратились в торгашей, грызущихся за золото папское. Я искал брата – но он отсек мне голову и отослал ее султану…
Откинул господарь волосы и показал на свой шрам, свидетельство усечения главы.
– Что заслужили все они?! Они заслужили смерть! Они недостойны того, чтобы жить! Мортэ лор! Мортэ лор!
Страшно говорил Дракула – ажно сотрясались стены монастырские. И как братия не проснулась? Но ведомо было Ратко, что никто, кроме них, не слышит этого гласа. Схватил господарь со стола яблоко неспелое, сжал его в руке – и брызнул из кулака белый сок, потек по пальцам, а когда разжал господарь кулак, то была там вместо яблока будто бы горстка цицвары. Но прошел его гнев – так же быстро, как начался. Молвил господарь таким голосом, что будто нес он нестерпимо тяжкий груз, но иссякли силы его:
– Что бы ты сделал, святой отец, узрев все это? Затянул бы петлю у себя на шее?
– Если нельзя было помочь этим людям – ты должен был уйти…
– И оставить их одних? Нет, святой отец. Не может господарь покинуть свой народ. Я искал смерти – но смерть бежала от меня, и была мне дарована вечная жизнь. До тех пор, пока не затрубят рога Дикой Охоты.
– Творил ты богопротивные вещи, господарь…
– А кто не творил их? Матиаш? Штефан? Мухаммед? Кто?!
– Но воители святые на поле Косовом…
– Чем помогли они народам своим, сложив голову в битве? Я творил чудеса, кои творили они, я защищал веру так, как защищали они, я мучился так, как они мучались, – но лики их красуются в ваших храмах, а мои посбивали со стен. За что? Только за то, что не смог я стать святым угодником? В чем тогда она, ваша справедливость?!
– Погубил ты свою душу…
– Разве значит она что-то по сравнению с тысячами душ таких, как он? – снова указал господарь на Ратко.
– Ты служил Сатане и каждый год выходил из лесу весь в крови невинных младенцев…
– Чушь! Да, я вызывал Дикую Охоту. Но кроме нее, никто не мог помочь мне. Христос давно отвернулся от наших земель – иначе как бы он мог смотреть на то, что творят нехристи с его паствой? А Дикая Охота давала мне силу. Кровь, что на мне, – моя кровь. Древним богам не нужна чужая.
Задумался отец Николай. Долго стояли они с господарем друг против друга, Ратко и шевельнуться боялся. Наконец молвил отец Николай:
– Ты спросил у меня, кто я? Я книжевник, пишу летописи, перекладываю древние хроники на новый лад. Пройдут века, и люди забудут о том, что было. А кто им напомнит, кроме меня? Про все забудут – про царей и воевод, про князей и простых людей, про зло и добро. Все стирается из памяти людской. Неоткуда будет людям узнать о своих корнях, кроме как от меня. И будет все так, как я начертаю. И судить о тебе, господарь, будут по моим книгам. Но сам я тебя не сужу, ибо недостоин. А вот он, – показал отец Николай на Ратко, – достоин, ибо чист душой.
Опустил глаза господарь Влад, пали длинные тени от ресниц на щеки его, и молвил тогда:
– Да будет так!
– Подойди сюда, – тихо сказал отец Николай Ратко. – Смотри. Узнаешь? Это сказания о господаре валашском Владе Дракуле по прозванию Цепеш. Все три. Вот первое. Вот второе. Вот третье – я закончил его, пока ты спал. Мы с гостем покинем келью – негоже ему тут оставаться. А ты выбери одно из трех сказаний и отнеси его в монастырскую библиотеку. Два же других сожги в жаровне. Понял ли ты меня, сын мой?
– Да, отче. Я понял.
– Смотри, не ошибись. Тебе решать судьбу господаря Влада и народа его.
Кивнул Ратко головой, но смотрел все время на гостя не отрываясь – видать, и вправду был у Дракулы дурной глаз. Вышел отец Николай из кельи, за ним двинулся и господарь Влад. Выходя чрез дверь, наклонился он пред низким косяком. Наклонился, но на миг обернулся, глянул на Ратко напоследок своими глазищами – и зашуршал соболями по каменной кладке узкого хода.
Стихло все в предутренний час. Спокойно спал древний монастырь за крепкими стенами. Стоял Ратко подле стола, на котором лежали три стопки пергаментов. Стоял – и не мог решиться, какой из них взять. То к первому руки тянулись, то ко второму, то к третьему… Все они были истинными. Все они были ложными. Не смог Ратко сделать выбор. Кто он такой, чтоб судить господаря Влада? Не ведал Ратко, было ли дело господаря правым или неправым. Но в том, что сам он задумал дело правое, сомнений у него не было. Сложил Ратко все три сказания в суму, а в жаровню бросил список с «Жеста Хунгарорум», залитый намедни чернилами, – туда и дорога этим венграм. Запамятовал отрок, что решает он ныне судьбы народов. Не потому ли закатилась с той поры звезда королевства Венгерского?
Сделал так Ратко, взял суму на плечо, тихо вышел из кельи и направился в библиотеку. Страшно было ему идти по темным залам монастырским. Защищают здесь сами стены от духа нечистого, но от себя самого как защититься? Прижал Ратко к себе покрепче суму и проскользнул в зал, где хранились рукописи. Зашел в самый дальний угол, разыскал самый дальний сундук и положил на дно его все три сказания, завалив сверху тяжелыми томами. Пусть упокоится господарь Влад до той поры, пока не придут сюда люди, не откроют сундук и не отыщут под горой пергаментов то, что было сокрыто. Пройдут века, и люди забудут о том, что было. Про все забудут – про царей и воевод, про князей и простых людей, про зло и добро. Все стирается из памяти людской. Но станет все так, как в этих сказаниях. Быть господарю Владу едину в трех лицах: и героем, и кровопийцей, и тем, кто ищет смерти, а та бежит от него. Так осудил отрок великого и страшного господаря Валахии Влада по прозвищу Цепеш из Ордена Дракона. И был справедлив его суд.
* * *
А жизнь монастырская пошла своим чередом. Отец Николай писал свои рукописи, Ратко подсоблял ему. Не являлся боле господарь Влад в Хиландаре, но ведали они, что ушел он только на время и что когда наступят сроки – выйдет он на Дикую Охоту, и ужаснутся те, кто отрекся от света и избрал тьму. Не сказал Ратко учителю о своем выборе – да тот и не спрашивал. Только потрепал его по голове да прижал к себе – совсем как отец когда-то.
Так прошли три года, пока однажды Ратко тайно не покинул Хиландар. Хватился его отец Николай – а уж поздно было. За мелкую серебряную монету увез моряк-грек юношу с горы Афон туда, где не было ни крепких стен монастырских, ни крутых берегов. Потерял отец Николай след его. Ни разу не приходила ему весть от ученика – ни добрая, ни злая. Взял он тогда себе нового воспитанника – Живко, а все вспоминал о том, пропавшем. Все выспрашивал у гостей монастырских да у греков, что корабли приводят к причалу, не видали ли они юношу-серба по имени Ратко? Не слыхали ли что о нем? Но те в ответ только качали головами.
Однажды только услыхал отец Николай весть о том, что нагнал на турок страху под Митровицей некий хайдук Ратко Младенович. Появлялся-де он и исчезал прямо на глазах невероятным образом, будто из-под земли, был заговорен от сабель и пуль, неуловим и жесток с турками настолько, что боялись они его поболе мутессарифа смедеревского[50]. Но был ли то его Ратко или какой другой – про то отец Николай не ведал. Мало ли бродило по Сербии тех, кому нечего терять и кто брал в руки оружие, дабы наказать турок за дела их поганые! А ежели то был его Ратко, то, видать, сглазил его Дракула. Сманил он парня, сбил с пути истинного на путь мученический.
Исправно носил Живко в келью сыр, пресную погачу, оливки и вино, старательно выводил буквы на бумаге, высунув от усердия язык. Но не брал боле отец Николай в руки летописей про Орден Дракона, корпел он отныне только над деяниями святых угодников. Ибо пройдут века, и люди забудут о том, что было. И будет все так, как начертано им. Сокровенное знание живет вечно. А ну как поднимется оно выше стен монастырских – что устоит тогда?
Сказание о сестре Софии и падении Константинополя
23 мая 1453 года
– Утро доброе, сестра Мария.
– Доброе, сестра София.
– Как почивали, брат Иоанн?
– Благодарствую, сестра. Не жалуемся.
– Не мешал ли кто, сестра Ирина?
– Нет, сестра. В Акрополисе было покойно.
– У Харисийских ворот всю ночь соловьи пели.
– И что же, брат Георгий? Они нарушили твой покой?
– Нисколько, сестра.
– Спокойно ли на Триумфальной дороге, брат Андрей?
– Спокойно, сестра София.
– Во Влахерне на заре распустились розы…
Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить все, что принесет мне наступающий день…
Так молился инок. Бессчетное число раз слышала Она слова эти на заутренях и вечерях, в ектеньях и акафистах, в литургиях и песнях херувимских. Все люди были похожи друг на друга, как братья единоутробные. Впрочем, разве не братья они? Разве не одна и та же кровь течет в них, в людях? И вина ли братьев в том, что так жестоки они друг к другу? Все они равно молятся Богу, уповая на облегчение страданий своих и усугубление страданий ближнего. Как будто слышит Он их. Да и нужно ли Ему это слышать?
Дай мне всецело предаться воле Твоей Святой…
Многие молились здесь, и все они походили друг на друга. Перебирая бесценные сокровища из самых дальних тайников своей памяти, Она не могла припомнить, чем один из приходивших к Ней отличался от другого. Хотя нет, этого инока Она уже не забудет. Был он молод, огонь истинной веры горел в его глазах, хотя и был инок увечен на ногу. Подобных ему Она знавала и прежде, но времена нынче наступили такие мрачные, что любой светлый лик сиял, как солнце, навечно врезаясь в память. Он молился ночью, один, в темном Храме, не для кого-то – для себя, и было Ей слышно биение его сердца. Ну что же, пусть оно согревает долгой холодной ночью то, что подарит Она иноку – вернее, даст на сохранение.
Во всякий час сего дня во всем наставь и поддержи меня…
Сильно хромал инок, с самого рождения, потому и молился он нынче во Храме да менял свечи, а не копал рвы и не мешал раствор на стенах. Иные – да и сам он – считали, что такие нынче Городу без надобности, ибо какая польза от калеки в бою? Однако не покинул инок столицу, когда была такая возможность. Был он родом из Дечан, с берегов Белого Дрина. О чем думал он в час молитвы? Вспоминал ли поросшие лесом горы да чистые горные ручьи страны своей? Или лица родичей своих, опаленные горячим солнцем? Недобрые ветры занесли его в Город меж двумя морями – Черным и Белым – в такое страшное время. Тяжко было ему жить в каменном мешке, но еще тяжелее было вспоминать о том, что оставил он там, на берегах Дрина. Он никогда ни с кем не говорил об этом, но Она читала мысли его, ибо были души людские для Нее раскрытой книгой. Целый год присматривалась Она к нему – сгодится ли, справится? Достанет ли сил? Но время торопило, сроки были на исходе, а черная туча накрыла уже крылом своим Великий Город. И Она решилась.
Сильные морозы стояли в тот год. Сковало Дунай льдом. Перешло ночью малое войско валашское по льду через реку, окружило турок и напало. Половина турок убита была сразу, другая половина вместе с Юнус-беем и Хамза-пашой – взята в плен. Ни один нехристь не вырвался из кольца. И пронесся Дракула по Южной Валахии, громя крепость за крепостью, убивая всех, кого встречал на пути. Страшное это было время. Турки при отце Дракулы прошли тем же путем, неся с собой смерть. Но разве кто вспомнил об этом? А потом заселили турки Валахию албанцами, принявшими магометанство. И в каждом селении стояли турецкие воины, и была поставлена мечеть, где сидел мулла, – эти-то побеги сорные и срыл Дракула под корень. Ни одного волоска не упало с головы тех мальчиков, что приведены были им к туркам, живые и невредимые вернулись они в дома свои, но только кудри их поседели преждевременно, ибо видали они то, что видеть им нельзя.
Черные дела творил Дракула, черные. Истый змиевич! Только скажи мне, сынок, – будь у тебя власть его, пошел бы ты на такое? Нет ли? Молчишь. Вот и я молчу. Ни один из сербских господарей не творил такого ни в Косово, ни в Боснии – и что обрели они своим мягкосердечьем? Когда Господь отвернулся от народов, когда живут они во мраке – кто вправе судить за смерть? Когда живут люди по древним законам, по коим жили еще до Христа, когда кровью отвечали за кровь, – кто из них прав? Кто виноват? И мнится мне, что власть господарская в Валахии крепче, нежели в Сербии, и что ежели бы нашелся у вас господарь храбрый, как Дракула, то… не пожгли бы турки безнаказанно деревню твою, как и другие прочие. Да и не осудил господаря Влада никто в те годы, даже супротив того – прислали ему властители наихристианнейшие здравицы с победой над неверными и отстояли в ознаменование сего события молебны в храмах.
Возвращал господарь Влад нехристям два ока за око и десять зубов за зуб. И предавал он смерти лютой душегубов за дела их темные, ибо был бичом Божьим, присланным людям в наказание за грехи их. Не мог он ни остановиться, ни свернуть с пути своего, хоть и тяжким было его бремя. Много понарассказали про него турки, венгры да немцы – да только выдумки все это. Незачем ему было каждый раз сажать на кол по тридцать тысяч человек, ибо стали бояться его и после первого раза. Незачем было ему истязать голубей и крыс, ибо заключен он был не в темнице, а в замке королевском, а после так и вовсе жил при дворе короля венгерского, где ничего такого за ним не водилось. Незачем было ему соблазнять сестру короля Матиаша – сам король выдал Илону замуж за Дракулу, и пока тот заточен был в Вышеграде, родила она ему двух сыновей.
А с башни Киндии Поенарского замка бросилась первая жена Дракулы, княгиня Елизавета, которую он очень любил и которой был верен, хотя и не были они венчаны пред алтарем. Случилась та беда, когда огромное войско султана Мухаммеда шло к Тырговиште. В сто первый раз предали Дракулу бояре ближние, донесли они султану, что в Поенарском замке прячется супруга господаря, к которой он вельми привязан. Тайно отрядил султан на поимку княгини валашской отряд. Но не желала гордая княгиня оказаться в руках нехристей, и когда пошли они на приступ замка, прыгнула с высокой башни и разбилась о камни. Да тут еще и отцы святые отличились – отказались хоронить ее по-человечески, ибо сама она лишила себя жизни. Сильно горевал о ней Дракула. А когда смог дотянуться до турок, до предателей-бояр и семейств их – то пожалели они, что на свет народились. От веры своей не отрекался Дракула, но христианское милосердие и всепрощение чужды были ему. Страшное то было время, страшное.
Был король Матиаш лукавым и двурушным правителем. Когда-то помог ему Дракула занять престол венгерский – через голову потомков короля Владислава, погибшего при Варне. Но обманом заточил Матиаш Дракулу в замок Вышеград под надзор черного чешского войска и отправил в Рим послание с просьбой признать Влада преступником против веры и церкви с изложением всех – и настоящих, и мнимых – преступлений Дракулы, коих свет не видывал прежде. Хотел король казнить Дракулу прилюдно страшной казнию. Но ответствовали королю из Рима, что ежели перебьет он всех рыцарей Ордена Дракона, то некому будет с нехристями биться. Не было дела Святому престолу до цены побед, подавай ему торжество веры латинской. И все-таки заступился тогда за Дракулу господарь Штефан Молдавский, не забыл он побратима, честь и хвала ему.
Не бегал Дракула волком да не летал нетопырем. Не пил он кровь человечью. Кровь на руках его была кровью на руках лекаря, а не кровью на руках палача, хотя и много ее было, крови этой. Прознал он как-то про обычаи даков, обитавших в родных его местах еще до того, как пришли туда ромейские легионы. И было в тех обычаях пред боем надевать волчьи шкуры и выть на луну. Остановили давным-давно волки-даки воем своим воинов ромейских, остановил волк-Дракула воем своим османов. Ибо сказано, что нет ничего нового под солнцем. Не соблазнял Дракула девушек, не прокусывал им шейки. По своей воле приходили они в замок к нему, ибо не мила была им жизнь без того, кого они страстно желали. И была во всем том не вина Дракулы, но беда его.
Нашелся и тот, кто сокрушил господаря Влада. Был то родной его брат, Раду чел Фрумос, что означает Красивый. С ним заточены они были когда-то в турецкой крепости Эгригёз. Только встал старший брат на защиту страны своей и веры православной, а младший поддался на турецкие посулы, принял магометанство и предал брата в надежде самому сесть на господарский престол. Более, нежели радение рыцарское, прельстили его ласки султанские. По сердцу было Раду стать наложником Мухаммеда, возлежать на атласных подушках, раскуривать кальян и глядеть на танец гурий гаремных. Выловил однажды Дракула братца своего порченого вместе с турками из воинства Махмуд-паши, да только рука не поднялась у него убить брата родного. Турок посадил он на колья, а Раду отпустил.
Но не таков был чел Фрумос. Подкупил он воинов брата своего, и во время боя с турками повернули они копья свои против Дракулы и пронзили его насквозь. А потом отрезал Раду голову брату и отослал ее султану в бурдюке с медом. По преданию, молвил султан, достав голову Дракулы из бурдюка: «Будь Аллах более милостив к нему, сотворил бы он многое. Не устояла бы империя османов». И приказал султан водрузить голову господаря Влада на высокий кол посреди Константинополя, дабы всем видна была. А ведь и вправду хотел Дракула отвоевать у турок все захваченные ими земли христианские, особливо Константинополь, и возродить там новую Византию. Он и монеты с орлом византийским чеканил уж…
Слушал Ратко слова сии, и кружилась голова его. Думал по первости, что от слабости кружится, от болезни. Проглотил он нехитрую вечернюю трапезу – печенную на углях рыбу да лепинью с сыром, – а все равно глаза будто слипались. Прикорнул он на постели, слыша сквозь сон скрип пера и голос учителя. И снилось Ратко, что он израненный витязь в тяжелых чешуйчатых доспехах, и нестерпимо давит ему голову шлем с драконом… Мчится он по полю брани, разя мечом людей каких-то, должно быть – врагов, не разобрать… И еле скачет его конь, попирая тела их копытами… Свистит в ушах смрадный ветер с болот, лезут в лицо нечесаные космы, а пред глазами будто бы пелена, черная муть, чрез которую едва пробивается свет то ли солнца, то ли луны… И громкий крик вырывается из гортани его – «Мортэ лор! Мортэ лор!». И знает Ратко, что это значит – «Смерть им! Смерть им!». Но слышит вдруг он глас учителя своего, от коего спотыкается конь:
– Изыди, нечистый! Святое место Хиландар на горе Афон. Нет сюда ходу духу адскому. Изыди!
Содрогается Ратко от слов таких, но ответствует – только не своим, а чужим чьим-то голосом:
– Вошел я сюда – значит чист пред Богом.
* * *
Глаголют же о немь, яко, и в темници седя, не остася своего злаго обычая, но мыши ловя и птици на торгу покупая, и тако казняше их, ову на кол посажаше, а иной главу отсекаше, а со иныя перие ощипав, пускаше.
Ответствует Ратко – и просыпается. И чудно ему, что знает он слова языка валашского, прежде неведомого. Понимает Ратко – не он говорит слова эти, а тот, кто сидит спиной к нему на лавке. Кто сей гость? Зачем пожаловал он к отцу Николаю? Почему поздно так? Может, монах из монастыря какого греческого? Да нет вроде – даже при свече видно, что из мирских, знатный гость. Одежды на нем просторные, темного бархату, золотом шиты да соболем оторочены. Кудри черные падают на широкие плечи крупными кольцами. Украшает чело венец, искусно сделанный из серебряных цветов и листьев, и сверкают на нем рубины, словно капли крови голубиной. И осенило тут Ратко, но, упреждая его, молвил отец Николай по-валашски, осеняя себя крестным знамением:
– Уходи! Мы не звали тебя!
– Неправда. Я прихожу только к тем, кто называет имя мое.
Понял Ратко, кого занесло к ним в келью этой ночью. И волосы зашевелились на голове у него. Воскликнул он, не помня себя:
– Господарь Влад!
Обернулся ночной гость. Был он таким, каким видел его себе Ратко, – и не таким. Глубокие морщины лежали на лице – а ведь был он вроде не стар, когда умер, сорока пяти лет от роду. И шел поперек его шеи страшный багровый шрам. Уставился на Ратко гость – будто дырку в нем просверливал. Мерцали глазищи его зеленым светом, как у кошки. От этого прошиб Ратко хладный пот, подался он назад и уперся спиной в стену. Заглянул к нему в душу ночной гость – и тут же прикрыл глаза, спрятал силу свою бесовскую под ресницами, только промолвил усталым голосом:
– Хороший ученик у тебя, святой отец. Мне такого не дал Господь.
– Почто ты пожаловал, дух нечистый?
– Вы звали меня.
– Знали бы, что придешь, – не произнесли б имени твоего поганого.
Испугался Ратко – а ну как господарь осерчает на такие слова? Что он потом с ними сделает – страшно даже подумать. Но рассмеялся ночной гость. Тихо рассмеялся, и стены кельи сотряслись от его смеха.
– Почто ты бранишься, святой отец? Не к тебе пришел я. К нему. Он меня звал.
Сказал это Дракула и указал на Ратко рукой. Дивной была сия рука – с длинными острыми ногтями, пальцы унизаны златыми перстнями с каменьями драгоценными.
– Он дитя малое, неразумное. Мало ли что ему в голову-то втемяшится?
– А и напрасно не веришь ты отроку, святой отец! Честен он, и нет греха на нем. Я доверял таким.
– Ты пришел поведать нам о нашем грехе? Ты, дьявол во плоти человеческой?!
Забился Ратко в темный угол, зажмурил глаза – страшно было ему даже взглянуть на господаря Влада. А тот и вправду осерчал, вскочил на ноги:
– Да кто ты такой, монах, чтоб судить меня? Ты просидел всю жизнь в келье и ничего не видал, кроме книг своих. А знаешь ли ты, как пахнет паленое человеческое мясо? Видел ли, как турки прикалывали копьями младенцев к груди матерей их? Отгонял ли ты волков, грызущих трупы твоих братьев, что валяются вдоль дорог? Ходил ли ты на врага конным строем – копье к копью? Как ты можешь судить меня?
– Многих людей убил ты неправедно, смертию лютою, отверг ты Христа в сердце своем…
– А что бы ты делал, монах, окажись ты на моем месте? Удалился бы на молебен, как третий мой братец, оставив землю туркам на поругание?
– Но не только врагов лишал ты жизни…
– Иные друзья хуже врагов! Я делал для них все, что возможно, даже невозможное делал – но как они отплатили мне за это? Я искал друзей – но они отреклись от меня. Я искал свой народ – но он погряз в грехе. Я искал любовь – но она ускользала от меня. Я искал воинство свое – но оно покинуло поле боя. Я искал бояр верных – но они предали меня. Я искал врагов – но они оказались трусливыми собаками. Я искал побратимов-рыцарей – но они превратились в торгашей, грызущихся за золото папское. Я искал брата – но он отсек мне голову и отослал ее султану…
Откинул господарь волосы и показал на свой шрам, свидетельство усечения главы.
– Что заслужили все они?! Они заслужили смерть! Они недостойны того, чтобы жить! Мортэ лор! Мортэ лор!
Страшно говорил Дракула – ажно сотрясались стены монастырские. И как братия не проснулась? Но ведомо было Ратко, что никто, кроме них, не слышит этого гласа. Схватил господарь со стола яблоко неспелое, сжал его в руке – и брызнул из кулака белый сок, потек по пальцам, а когда разжал господарь кулак, то была там вместо яблока будто бы горстка цицвары. Но прошел его гнев – так же быстро, как начался. Молвил господарь таким голосом, что будто нес он нестерпимо тяжкий груз, но иссякли силы его:
– Что бы ты сделал, святой отец, узрев все это? Затянул бы петлю у себя на шее?
– Если нельзя было помочь этим людям – ты должен был уйти…
– И оставить их одних? Нет, святой отец. Не может господарь покинуть свой народ. Я искал смерти – но смерть бежала от меня, и была мне дарована вечная жизнь. До тех пор, пока не затрубят рога Дикой Охоты.
– Творил ты богопротивные вещи, господарь…
– А кто не творил их? Матиаш? Штефан? Мухаммед? Кто?!
– Но воители святые на поле Косовом…
– Чем помогли они народам своим, сложив голову в битве? Я творил чудеса, кои творили они, я защищал веру так, как защищали они, я мучился так, как они мучались, – но лики их красуются в ваших храмах, а мои посбивали со стен. За что? Только за то, что не смог я стать святым угодником? В чем тогда она, ваша справедливость?!
– Погубил ты свою душу…
– Разве значит она что-то по сравнению с тысячами душ таких, как он? – снова указал господарь на Ратко.
– Ты служил Сатане и каждый год выходил из лесу весь в крови невинных младенцев…
– Чушь! Да, я вызывал Дикую Охоту. Но кроме нее, никто не мог помочь мне. Христос давно отвернулся от наших земель – иначе как бы он мог смотреть на то, что творят нехристи с его паствой? А Дикая Охота давала мне силу. Кровь, что на мне, – моя кровь. Древним богам не нужна чужая.
Задумался отец Николай. Долго стояли они с господарем друг против друга, Ратко и шевельнуться боялся. Наконец молвил отец Николай:
– Ты спросил у меня, кто я? Я книжевник, пишу летописи, перекладываю древние хроники на новый лад. Пройдут века, и люди забудут о том, что было. А кто им напомнит, кроме меня? Про все забудут – про царей и воевод, про князей и простых людей, про зло и добро. Все стирается из памяти людской. Неоткуда будет людям узнать о своих корнях, кроме как от меня. И будет все так, как я начертаю. И судить о тебе, господарь, будут по моим книгам. Но сам я тебя не сужу, ибо недостоин. А вот он, – показал отец Николай на Ратко, – достоин, ибо чист душой.
Опустил глаза господарь Влад, пали длинные тени от ресниц на щеки его, и молвил тогда:
– Да будет так!
– Подойди сюда, – тихо сказал отец Николай Ратко. – Смотри. Узнаешь? Это сказания о господаре валашском Владе Дракуле по прозванию Цепеш. Все три. Вот первое. Вот второе. Вот третье – я закончил его, пока ты спал. Мы с гостем покинем келью – негоже ему тут оставаться. А ты выбери одно из трех сказаний и отнеси его в монастырскую библиотеку. Два же других сожги в жаровне. Понял ли ты меня, сын мой?
– Да, отче. Я понял.
– Смотри, не ошибись. Тебе решать судьбу господаря Влада и народа его.
Кивнул Ратко головой, но смотрел все время на гостя не отрываясь – видать, и вправду был у Дракулы дурной глаз. Вышел отец Николай из кельи, за ним двинулся и господарь Влад. Выходя чрез дверь, наклонился он пред низким косяком. Наклонился, но на миг обернулся, глянул на Ратко напоследок своими глазищами – и зашуршал соболями по каменной кладке узкого хода.
Стихло все в предутренний час. Спокойно спал древний монастырь за крепкими стенами. Стоял Ратко подле стола, на котором лежали три стопки пергаментов. Стоял – и не мог решиться, какой из них взять. То к первому руки тянулись, то ко второму, то к третьему… Все они были истинными. Все они были ложными. Не смог Ратко сделать выбор. Кто он такой, чтоб судить господаря Влада? Не ведал Ратко, было ли дело господаря правым или неправым. Но в том, что сам он задумал дело правое, сомнений у него не было. Сложил Ратко все три сказания в суму, а в жаровню бросил список с «Жеста Хунгарорум», залитый намедни чернилами, – туда и дорога этим венграм. Запамятовал отрок, что решает он ныне судьбы народов. Не потому ли закатилась с той поры звезда королевства Венгерского?
Сделал так Ратко, взял суму на плечо, тихо вышел из кельи и направился в библиотеку. Страшно было ему идти по темным залам монастырским. Защищают здесь сами стены от духа нечистого, но от себя самого как защититься? Прижал Ратко к себе покрепче суму и проскользнул в зал, где хранились рукописи. Зашел в самый дальний угол, разыскал самый дальний сундук и положил на дно его все три сказания, завалив сверху тяжелыми томами. Пусть упокоится господарь Влад до той поры, пока не придут сюда люди, не откроют сундук и не отыщут под горой пергаментов то, что было сокрыто. Пройдут века, и люди забудут о том, что было. Про все забудут – про царей и воевод, про князей и простых людей, про зло и добро. Все стирается из памяти людской. Но станет все так, как в этих сказаниях. Быть господарю Владу едину в трех лицах: и героем, и кровопийцей, и тем, кто ищет смерти, а та бежит от него. Так осудил отрок великого и страшного господаря Валахии Влада по прозвищу Цепеш из Ордена Дракона. И был справедлив его суд.
* * *
Конец же его сице: живяше на Мунтианской земли, и приидоша на землю его турци, начаша пленити. Он же удари на них, и побегоша турци. Дракулино же войско без милости начаша их сещи и гнаша их. Дракула же от радости възгнав на гору, да видить, како секуть турков, и отторгъся от войска; ближнии его, мнящись яко турчин, и удари его один копием. Он же видев, яко от своих убиваем, и ту уби своих убийць мечем своим 5, его же мнозими копии сбодоша, и тако убиен бысь.
А жизнь монастырская пошла своим чередом. Отец Николай писал свои рукописи, Ратко подсоблял ему. Не являлся боле господарь Влад в Хиландаре, но ведали они, что ушел он только на время и что когда наступят сроки – выйдет он на Дикую Охоту, и ужаснутся те, кто отрекся от света и избрал тьму. Не сказал Ратко учителю о своем выборе – да тот и не спрашивал. Только потрепал его по голове да прижал к себе – совсем как отец когда-то.
Так прошли три года, пока однажды Ратко тайно не покинул Хиландар. Хватился его отец Николай – а уж поздно было. За мелкую серебряную монету увез моряк-грек юношу с горы Афон туда, где не было ни крепких стен монастырских, ни крутых берегов. Потерял отец Николай след его. Ни разу не приходила ему весть от ученика – ни добрая, ни злая. Взял он тогда себе нового воспитанника – Живко, а все вспоминал о том, пропавшем. Все выспрашивал у гостей монастырских да у греков, что корабли приводят к причалу, не видали ли они юношу-серба по имени Ратко? Не слыхали ли что о нем? Но те в ответ только качали головами.
Однажды только услыхал отец Николай весть о том, что нагнал на турок страху под Митровицей некий хайдук Ратко Младенович. Появлялся-де он и исчезал прямо на глазах невероятным образом, будто из-под земли, был заговорен от сабель и пуль, неуловим и жесток с турками настолько, что боялись они его поболе мутессарифа смедеревского[50]. Но был ли то его Ратко или какой другой – про то отец Николай не ведал. Мало ли бродило по Сербии тех, кому нечего терять и кто брал в руки оружие, дабы наказать турок за дела их поганые! А ежели то был его Ратко, то, видать, сглазил его Дракула. Сманил он парня, сбил с пути истинного на путь мученический.
Исправно носил Живко в келью сыр, пресную погачу, оливки и вино, старательно выводил буквы на бумаге, высунув от усердия язык. Но не брал боле отец Николай в руки летописей про Орден Дракона, корпел он отныне только над деяниями святых угодников. Ибо пройдут века, и люди забудут о том, что было. И будет все так, как начертано им. Сокровенное знание живет вечно. А ну как поднимется оно выше стен монастырских – что устоит тогда?
Сказание о сестре Софии и падении Константинополя
23 мая 1453 года
Когда же было подготовлено место, собрал цесарь вельмож, и мегистанов, и магистров и начал обсуждать, где стоять стенам, и башням, и воротам городским. И велел размерить место на три стороны, и каждая сторона длиною в семь верст, так как было то место между двумя морями – Черным и Белым. И вдруг выползла из норы змея и поползла по земле, но тут ниспал с поднебесья орел, схватил змею и взмыл ввысь, а змея стала обвиваться вокруг орла. Цесарь же и все люди смотрели на орла и на змею. Орел же на недолгое время скрылся из глаз, и, показавшись снова, стал снижаться, и упал со змеей на то же самое место, ибо одолела его змея. Люди же, подбежав, змею убили, а орла у нее отняли. И был цесарь в великом страхе, и, созвав книгочеев и мудрецов, рассказал им об этом знамении. Они же, поразмыслив, объявили цесарю: «Это место «Седьмохолмый» назовется, и прославится, и возвеличится во всем мире больше всех городов, но поскольку встанет город между двух морей и будут бить его волны морские, то суждено ему поколебаться. А орел – символ христианский, а змея – символ мусульманский. И раз змея одолела орла, то этим возвещено, что мусульманство одолеет христианство. А так как христиане змею убили, а орла отняли, явлено этим, что напоследок снова христиане одолеют мусульман, и Седьмохолмым овладеют, и в нем воцарятся»[51].
– Утро доброе, сестра Мария.
– Доброе, сестра София.
– Как почивали, брат Иоанн?
– Благодарствую, сестра. Не жалуемся.
– Не мешал ли кто, сестра Ирина?
– Нет, сестра. В Акрополисе было покойно.
– У Харисийских ворот всю ночь соловьи пели.
– И что же, брат Георгий? Они нарушили твой покой?
– Нисколько, сестра.
– Спокойно ли на Триумфальной дороге, брат Андрей?
– Спокойно, сестра София.
– Во Влахерне на заре распустились розы…
Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить все, что принесет мне наступающий день…
Так молился инок. Бессчетное число раз слышала Она слова эти на заутренях и вечерях, в ектеньях и акафистах, в литургиях и песнях херувимских. Все люди были похожи друг на друга, как братья единоутробные. Впрочем, разве не братья они? Разве не одна и та же кровь течет в них, в людях? И вина ли братьев в том, что так жестоки они друг к другу? Все они равно молятся Богу, уповая на облегчение страданий своих и усугубление страданий ближнего. Как будто слышит Он их. Да и нужно ли Ему это слышать?
Дай мне всецело предаться воле Твоей Святой…
Многие молились здесь, и все они походили друг на друга. Перебирая бесценные сокровища из самых дальних тайников своей памяти, Она не могла припомнить, чем один из приходивших к Ней отличался от другого. Хотя нет, этого инока Она уже не забудет. Был он молод, огонь истинной веры горел в его глазах, хотя и был инок увечен на ногу. Подобных ему Она знавала и прежде, но времена нынче наступили такие мрачные, что любой светлый лик сиял, как солнце, навечно врезаясь в память. Он молился ночью, один, в темном Храме, не для кого-то – для себя, и было Ей слышно биение его сердца. Ну что же, пусть оно согревает долгой холодной ночью то, что подарит Она иноку – вернее, даст на сохранение.
Во всякий час сего дня во всем наставь и поддержи меня…
Сильно хромал инок, с самого рождения, потому и молился он нынче во Храме да менял свечи, а не копал рвы и не мешал раствор на стенах. Иные – да и сам он – считали, что такие нынче Городу без надобности, ибо какая польза от калеки в бою? Однако не покинул инок столицу, когда была такая возможность. Был он родом из Дечан, с берегов Белого Дрина. О чем думал он в час молитвы? Вспоминал ли поросшие лесом горы да чистые горные ручьи страны своей? Или лица родичей своих, опаленные горячим солнцем? Недобрые ветры занесли его в Город меж двумя морями – Черным и Белым – в такое страшное время. Тяжко было ему жить в каменном мешке, но еще тяжелее было вспоминать о том, что оставил он там, на берегах Дрина. Он никогда ни с кем не говорил об этом, но Она читала мысли его, ибо были души людские для Нее раскрытой книгой. Целый год присматривалась Она к нему – сгодится ли, справится? Достанет ли сил? Но время торопило, сроки были на исходе, а черная туча накрыла уже крылом своим Великий Город. И Она решилась.