Страница:
И все же у мастера Гурло было надежное оправдание, наверное, более надежное, чем у меня. Он лгал во имя сохранения гильдии, ради расширения ее казны: в отчетах, представляемых разным чиновникам, он преувеличивал наши заслуги и скрывал ошибки. Поступая так, он, по сути будучи главою гильдии, ратовал за упрочение собственного положения — это не вызывало сомнений, — но также и за мое продвижение, и Дротта, и Роша, и Эаты, и всех учеников и подмастерьев, которым предстояло унаследовать более высокий пост. Если б он был просто тем ограниченным, жестоким человеком, за которого себя выдавал, я знал бы наверняка, что он использует ложь исключительно в личных целях. Но я понимал, что это не так; возможно, многие годы он, как я теперь, занимался самокопанием.
Я не мог с уверенностью сказать, что действовал ради спасения маленького Северьяна. Когда он убежал, мне, наверное, следовало не сдавать меч, а вступить в бой — так было бы лучше для него. Я единственный, кому моя послушная капитуляция принесла непосредственную выгоду: вступи я в бой, я мог быть убит. И когда я бежал из подземелья, меня в равной мере заботило и возвращение «Терминус Эст», и спасение маленького Северьяна; за мечом я возвращался и в шахту обезьянолюдей, когда мальчика со мною не было. Без меча я бы превратился в обычного бродягу.
Минула стража, оставив мои размышления позади, и теперь я карабкался по отвесной скале с мечом и мальчиком на спине, так и не решив для себя, насколько каждый из них мне нужен. К счастью, я был бодр, а подъем не особенно труден, и, добравшись до вершины, мы оказались на старой дороге.
Мне приходилось бывать во многих странных местах, но нигде я не испытывал столь сильного ощущения аномалии. По левую руку, шагах в двадцати, эта широкая дорога обрывалась, срезанная оползнем; перед нами она простиралась безупречно ровная, как в тот день, когда была построена, — гладкая черная каменная лента вилась наверх по колоссу, чье лицо было скрыто за облаками.
Я опустил мальчика на землю, и он крепко вцепился мне в руку.
— Мама говорила, что по дорогам ходить нельзя, тут солдаты.
— Права твоя мама, — ответил я. — Но она собиралась спускаться под гору, где находятся солдаты. Когда-то они наверняка были и здесь, но умерли задолго до того, как самое крупное дерево этой чащобы пустило росток.
Мальчик продрог, я дал ему одеяло и показал, как в него заворачиваться и придерживать края, чтобы получился плащ. Случайному очевидцу мы бы показались одной маленькой серой фигуркой с непропорционально огромной тенью.
Мы вошли в туманное марево, и я удивился, что на такой высоте вообще может быть туман. Лишь когда мы поднялись выше и сверху поглядели на залитую солнцем пелену, я увидел, что это было облако, одно из тех, что казались такими далекими с седловины.
Да и сама седловина, что лежала теперь внизу, на тысячи кубитов возвышалась над Нессусом и устьем Гьолла. Как же Далеко я забрел, что в здешних краях леса могли расти на такой высоте; я был почти у пояса Урса, где всегда стоит лето и лишь в горах меняется климат. Если бы я отправился на запад, прочь от этих гор, то, по словам мастера Палаэмона, я очутился бы в таких тлетворных тропических джунглях, насыщенных влажными испарениями и кишащих насекомыми, что лес, оставленный нами позади, в сравнении с ними показался бы раем. Но и там я обнаружил бы печать смерти, ибо хотя солнце и посылало на них свои лучи столь же обильно, как на любой другой участок Урса, их мощь была все же не той, что в прежние времена. Ледник полз на юг, и растительность умеренного пояса отступала; тропические же деревья вымирали, освобождая пришельцам пространство.
Пока я смотрел вниз на облако, мальчик шел вперед. Потом он обернулся и, глядя на меня сияющими глазами, крикнул:
— Кто построил эту дорогу?
— Несомненно, те же рабочие, что высекли на горе изображение человека. Они наверняка были весьма многочисленны и имели более мощные машины, чем те, что известны нам. И все-таки нужно же им было как-то увозить сколотый камень. Когда-то по этой дороге грохотали тысячи телег и повозок.
Я недоумевал: ведь железные колеса таких телег режут даже прочные мостовые Тракса и Нессуса, а эта дорога были гладкой, словно отшлифованной. По ней гуляли только солнечные лучи да ветер.
— Смотри, Большой Северьян! Там рука!
Мальчик указывал на отрог высоко над нашими головами. Я вытянул шею, но поначалу ничего нового не увидел все та же серая стена недружелюбных скал. Вдруг в конце с на солнце что-то сверкнуло. Все сомнения рассеялись: я видел золото, и золото это, как я сразу же понял, было кольцом Под ним я увидел большой палец, мертвым камнем лежащим вдоль скалы; этот палец в длину достигал сотни шагов, прочие же возвышались над ним словно горы.
Денег у нас не было, и я понимал, сколь важно нам их иметь, когда в конце концов нам придется спуститься на обитаемые земли. Если меня все еще разыскивали, золото могло направить преследователей по ложному пути. К тому же золото поможет купить малышу Северьяну место ученика какой-нибудь хорошей гильдии, ибо бродить со мной все время он, разумеется, не мог. Я предположил, что огромное кольцо было каменным и лишь сверху покрыто пластинками золота; но и в этом случае площадь этих пластинок была такова, что если их сорвать и скатать вместе, кусок получился бы немалый. Тщетно я гнал от себя мысль, что не могли тоненькие пластинки сохраниться через столько веков. Они давно должны были отстать, отвалиться. Если же кольцо представляло собой цельный кусок чистого золота, то это могло стоить целое состояние; однако за все богатства Урса нельзя было купить это могучее изваяние, а тот, кто заказал его, вероятно, владел несметными сокровищами. Даже если кольцо и не было золотым до самого пальца, толщина металла все равно поражала воображение.
С этой мыслью я устремился наверх, и вскоре мальчик на своих маленьких ножках уже не поспевал за мною. Порой дорога становилась такой крутой, что я с трудом представлял, как спускались по ней груженные камнем телеги. Дважды мы натыкались на трещины: одна из них была такой широкой, что мне пришлось сначала перебросить через нее мальчика, а потом уже перепрыгнуть самому. Я надеялся отыскать воду, прежде чем мы остановимся на ночлег, но не смог, а когда стемнело, мы не нашли лучшего укрытия, чем каменная расщелина; мы завернулись в одеяла и в мой плащ и крепко уснули.
К утру мы оба изнывали от жажды. Сезон дождей ожидался не раньше осени, однако я сказал мальчику, что сегодня, пожалуй, может пойти дождь, и мы двинулись в путь в приподнятом настроении. Он научил меня приглушать жажду, положив в рот камешек, — неизвестная мне ранее хитрость горных жителей. Ветер становился все холоднее, а воздух — разреженнее. Дорога то и дело сворачивала, и временами нам удавалось ловить несколько солнечных лучей.
Петляя, дорога уводила нас все дальше и дальше от нашей Цели, пока наконец гора вовсе не скрыла от нас и солнце, и кольцо: мы оказались где-то на уровне колен сидящего изваяния. Дорога в последний раз круто взяла вверх — настолько круто, что здесь кстати пришлись бы ступеньки. И вдруг впереди взвился целый лес башен с тонкими шпилями — они словно парили в чистом, прозрачном воздухе.
— Тракс! — радостно воскликнул мальчик; очевидно, мать Рассказывала ему о городе чудесные истории и, когда они со Стариком покинули родной дом, обещала отвести его туда.
— Нет, — ответил я, — это не Тракс. Этот город скорее похож на мою Цитадель — на Башню Сообразности, Башню Ведьм, Медвежью Башню и Колокольную Башню.
Он вытаращил глаза.
— Нет, конечно же, это не Цитадель. Я был в Траксе — это каменный город. А эти башни из металла, как и наши.
— У них есть глаза, — заметил малыш Северьян. Он был прав. Поначалу я думал, что у меня разыгралось воображение, тем более что они были не на всех башнях. Потом я понял, что некоторые лица просто смотрели в другую сторону и, кроме глаз, у башен были плечи и руки; в действительности же они оказались металлическими статуями катафрактов, вооруженных до зубов воинов.
— Это не настоящий город, — сказал я мальчику. — Мы наткнулись на охрану Автарха, которая ждет лишь одного его слова, чтобы сокрушить всякого, кто посмеет его тронуть.
— А на нас они не нападут?
— Что, страшно? Они могли бы раздавить нас с тобой словно мышат. Но они ничего нам не сделают, я уверен. Это всего лишь статуи, идолы, поставленные здесь в память о его могуществе.
— А вон большие дома! — сказал мальчик, указывая вперед.
Действительно, здания едва доходили башням-статуям до пояса, и поначалу мы их не заметили. Мне снова вспомнилась Цитадель, где жилые строения, никогда не бросавшие вызова звездам, перемежались башнями. Возможно, это было всего лишь воздействие разреженного воздуха, но мне внезапно почудилось, будто эти металлические люди медленно поднялись, а потом, вскинув руки к небу, исчезли в вышине, как мы когда-то при свете факелов ныряли в темные воды резервуара.
Сметенный ветром на дорогу щебень, должно быть, хрустел под моими сапогами, но память моя не сохранила никаких звуков. Наверное, все терялось перед величием горной вершины, и мы приближались к статуям бесшумно, словно ступали по мхам. Наши тени, которые после восхода тянулись сначала за спиной, а потом по левую руку, превратились теперь в темные лужицы под ногами. Я обратил внимание, что на нас устремлены глаза всех башен — видимо, некоторые я просто не заметил сразу (сказал я себе), хоть они и сверкали на солнце.
Наконец мы выбрались на дорожку, которая вилась между башнями и окружавшими их домами. Я ожидал увидеть руины, как в покинутом городе Апу-Пунхау. Все дома были заперты, таинственны и безмолвны; но казалось, построены они были всего лишь несколько лет назад. Ни одной проваленной крыши; ползучие стебли лиан не вытеснили из стен ни одного серого квадратного камня. Окон не было, и архитектурой эти дома не напоминали ни замки, ни крепости, ни склепы, ни иные привычные мне постройки. Они были начисто лишены украшений и внешнего изящества, но сработаны были на совесть, а разнообразие форм говорило о различном предназначении зданий. Сверкающие фигуры стояли меж ними, словно скованные внезапным леденящим ветром, и вовсе не походили на памятники.
Я выбрал дом наугад и сказал мальчику, что мы ворвемся внутрь и, если нам повезет, найдем там воду, а может быть, даже пищу. Глупое бахвальство! По прочности двери не уступали стенам, а крыша — фундаменту. Будь у меня даже топор, я и то не смог бы пробиться внутрь, а пускать в дело «Терминус Эст» я не решился. Мы потеряли несколько страж, пытаясь отыскать дверь послабее. Второй и третий дома оказались столь же неприступны, как и первый.
— Вон круглый дом, — сказал наконец мальчик. — Пойду взгляну на него.
Ничуть не сомневаясь, что в этом безлюдном месте мальчику ничего не грозит, я отпустил его одного. Вскоре он вернулся.
— Дверь открыта!
Я не мог с уверенностью сказать, что действовал ради спасения маленького Северьяна. Когда он убежал, мне, наверное, следовало не сдавать меч, а вступить в бой — так было бы лучше для него. Я единственный, кому моя послушная капитуляция принесла непосредственную выгоду: вступи я в бой, я мог быть убит. И когда я бежал из подземелья, меня в равной мере заботило и возвращение «Терминус Эст», и спасение маленького Северьяна; за мечом я возвращался и в шахту обезьянолюдей, когда мальчика со мною не было. Без меча я бы превратился в обычного бродягу.
Минула стража, оставив мои размышления позади, и теперь я карабкался по отвесной скале с мечом и мальчиком на спине, так и не решив для себя, насколько каждый из них мне нужен. К счастью, я был бодр, а подъем не особенно труден, и, добравшись до вершины, мы оказались на старой дороге.
Мне приходилось бывать во многих странных местах, но нигде я не испытывал столь сильного ощущения аномалии. По левую руку, шагах в двадцати, эта широкая дорога обрывалась, срезанная оползнем; перед нами она простиралась безупречно ровная, как в тот день, когда была построена, — гладкая черная каменная лента вилась наверх по колоссу, чье лицо было скрыто за облаками.
Я опустил мальчика на землю, и он крепко вцепился мне в руку.
— Мама говорила, что по дорогам ходить нельзя, тут солдаты.
— Права твоя мама, — ответил я. — Но она собиралась спускаться под гору, где находятся солдаты. Когда-то они наверняка были и здесь, но умерли задолго до того, как самое крупное дерево этой чащобы пустило росток.
Мальчик продрог, я дал ему одеяло и показал, как в него заворачиваться и придерживать края, чтобы получился плащ. Случайному очевидцу мы бы показались одной маленькой серой фигуркой с непропорционально огромной тенью.
Мы вошли в туманное марево, и я удивился, что на такой высоте вообще может быть туман. Лишь когда мы поднялись выше и сверху поглядели на залитую солнцем пелену, я увидел, что это было облако, одно из тех, что казались такими далекими с седловины.
Да и сама седловина, что лежала теперь внизу, на тысячи кубитов возвышалась над Нессусом и устьем Гьолла. Как же Далеко я забрел, что в здешних краях леса могли расти на такой высоте; я был почти у пояса Урса, где всегда стоит лето и лишь в горах меняется климат. Если бы я отправился на запад, прочь от этих гор, то, по словам мастера Палаэмона, я очутился бы в таких тлетворных тропических джунглях, насыщенных влажными испарениями и кишащих насекомыми, что лес, оставленный нами позади, в сравнении с ними показался бы раем. Но и там я обнаружил бы печать смерти, ибо хотя солнце и посылало на них свои лучи столь же обильно, как на любой другой участок Урса, их мощь была все же не той, что в прежние времена. Ледник полз на юг, и растительность умеренного пояса отступала; тропические же деревья вымирали, освобождая пришельцам пространство.
Пока я смотрел вниз на облако, мальчик шел вперед. Потом он обернулся и, глядя на меня сияющими глазами, крикнул:
— Кто построил эту дорогу?
— Несомненно, те же рабочие, что высекли на горе изображение человека. Они наверняка были весьма многочисленны и имели более мощные машины, чем те, что известны нам. И все-таки нужно же им было как-то увозить сколотый камень. Когда-то по этой дороге грохотали тысячи телег и повозок.
Я недоумевал: ведь железные колеса таких телег режут даже прочные мостовые Тракса и Нессуса, а эта дорога были гладкой, словно отшлифованной. По ней гуляли только солнечные лучи да ветер.
— Смотри, Большой Северьян! Там рука!
Мальчик указывал на отрог высоко над нашими головами. Я вытянул шею, но поначалу ничего нового не увидел все та же серая стена недружелюбных скал. Вдруг в конце с на солнце что-то сверкнуло. Все сомнения рассеялись: я видел золото, и золото это, как я сразу же понял, было кольцом Под ним я увидел большой палец, мертвым камнем лежащим вдоль скалы; этот палец в длину достигал сотни шагов, прочие же возвышались над ним словно горы.
Денег у нас не было, и я понимал, сколь важно нам их иметь, когда в конце концов нам придется спуститься на обитаемые земли. Если меня все еще разыскивали, золото могло направить преследователей по ложному пути. К тому же золото поможет купить малышу Северьяну место ученика какой-нибудь хорошей гильдии, ибо бродить со мной все время он, разумеется, не мог. Я предположил, что огромное кольцо было каменным и лишь сверху покрыто пластинками золота; но и в этом случае площадь этих пластинок была такова, что если их сорвать и скатать вместе, кусок получился бы немалый. Тщетно я гнал от себя мысль, что не могли тоненькие пластинки сохраниться через столько веков. Они давно должны были отстать, отвалиться. Если же кольцо представляло собой цельный кусок чистого золота, то это могло стоить целое состояние; однако за все богатства Урса нельзя было купить это могучее изваяние, а тот, кто заказал его, вероятно, владел несметными сокровищами. Даже если кольцо и не было золотым до самого пальца, толщина металла все равно поражала воображение.
С этой мыслью я устремился наверх, и вскоре мальчик на своих маленьких ножках уже не поспевал за мною. Порой дорога становилась такой крутой, что я с трудом представлял, как спускались по ней груженные камнем телеги. Дважды мы натыкались на трещины: одна из них была такой широкой, что мне пришлось сначала перебросить через нее мальчика, а потом уже перепрыгнуть самому. Я надеялся отыскать воду, прежде чем мы остановимся на ночлег, но не смог, а когда стемнело, мы не нашли лучшего укрытия, чем каменная расщелина; мы завернулись в одеяла и в мой плащ и крепко уснули.
К утру мы оба изнывали от жажды. Сезон дождей ожидался не раньше осени, однако я сказал мальчику, что сегодня, пожалуй, может пойти дождь, и мы двинулись в путь в приподнятом настроении. Он научил меня приглушать жажду, положив в рот камешек, — неизвестная мне ранее хитрость горных жителей. Ветер становился все холоднее, а воздух — разреженнее. Дорога то и дело сворачивала, и временами нам удавалось ловить несколько солнечных лучей.
Петляя, дорога уводила нас все дальше и дальше от нашей Цели, пока наконец гора вовсе не скрыла от нас и солнце, и кольцо: мы оказались где-то на уровне колен сидящего изваяния. Дорога в последний раз круто взяла вверх — настолько круто, что здесь кстати пришлись бы ступеньки. И вдруг впереди взвился целый лес башен с тонкими шпилями — они словно парили в чистом, прозрачном воздухе.
— Тракс! — радостно воскликнул мальчик; очевидно, мать Рассказывала ему о городе чудесные истории и, когда они со Стариком покинули родной дом, обещала отвести его туда.
— Нет, — ответил я, — это не Тракс. Этот город скорее похож на мою Цитадель — на Башню Сообразности, Башню Ведьм, Медвежью Башню и Колокольную Башню.
Он вытаращил глаза.
— Нет, конечно же, это не Цитадель. Я был в Траксе — это каменный город. А эти башни из металла, как и наши.
— У них есть глаза, — заметил малыш Северьян. Он был прав. Поначалу я думал, что у меня разыгралось воображение, тем более что они были не на всех башнях. Потом я понял, что некоторые лица просто смотрели в другую сторону и, кроме глаз, у башен были плечи и руки; в действительности же они оказались металлическими статуями катафрактов, вооруженных до зубов воинов.
— Это не настоящий город, — сказал я мальчику. — Мы наткнулись на охрану Автарха, которая ждет лишь одного его слова, чтобы сокрушить всякого, кто посмеет его тронуть.
— А на нас они не нападут?
— Что, страшно? Они могли бы раздавить нас с тобой словно мышат. Но они ничего нам не сделают, я уверен. Это всего лишь статуи, идолы, поставленные здесь в память о его могуществе.
— А вон большие дома! — сказал мальчик, указывая вперед.
Действительно, здания едва доходили башням-статуям до пояса, и поначалу мы их не заметили. Мне снова вспомнилась Цитадель, где жилые строения, никогда не бросавшие вызова звездам, перемежались башнями. Возможно, это было всего лишь воздействие разреженного воздуха, но мне внезапно почудилось, будто эти металлические люди медленно поднялись, а потом, вскинув руки к небу, исчезли в вышине, как мы когда-то при свете факелов ныряли в темные воды резервуара.
Сметенный ветром на дорогу щебень, должно быть, хрустел под моими сапогами, но память моя не сохранила никаких звуков. Наверное, все терялось перед величием горной вершины, и мы приближались к статуям бесшумно, словно ступали по мхам. Наши тени, которые после восхода тянулись сначала за спиной, а потом по левую руку, превратились теперь в темные лужицы под ногами. Я обратил внимание, что на нас устремлены глаза всех башен — видимо, некоторые я просто не заметил сразу (сказал я себе), хоть они и сверкали на солнце.
Наконец мы выбрались на дорожку, которая вилась между башнями и окружавшими их домами. Я ожидал увидеть руины, как в покинутом городе Апу-Пунхау. Все дома были заперты, таинственны и безмолвны; но казалось, построены они были всего лишь несколько лет назад. Ни одной проваленной крыши; ползучие стебли лиан не вытеснили из стен ни одного серого квадратного камня. Окон не было, и архитектурой эти дома не напоминали ни замки, ни крепости, ни склепы, ни иные привычные мне постройки. Они были начисто лишены украшений и внешнего изящества, но сработаны были на совесть, а разнообразие форм говорило о различном предназначении зданий. Сверкающие фигуры стояли меж ними, словно скованные внезапным леденящим ветром, и вовсе не походили на памятники.
Я выбрал дом наугад и сказал мальчику, что мы ворвемся внутрь и, если нам повезет, найдем там воду, а может быть, даже пищу. Глупое бахвальство! По прочности двери не уступали стенам, а крыша — фундаменту. Будь у меня даже топор, я и то не смог бы пробиться внутрь, а пускать в дело «Терминус Эст» я не решился. Мы потеряли несколько страж, пытаясь отыскать дверь послабее. Второй и третий дома оказались столь же неприступны, как и первый.
— Вон круглый дом, — сказал наконец мальчик. — Пойду взгляну на него.
Ничуть не сомневаясь, что в этом безлюдном месте мальчику ничего не грозит, я отпустил его одного. Вскоре он вернулся.
— Дверь открыта!
24. ТРУП
Мне так и не удалось выяснить, каким целям служили Другие здания. Предназначение же этого, круглого, с куполом, было столь же непонятно. У него были металлические стены, но не из глянцевито-темного металла, как на башнях Цитадели, а из какого-то светлого сплава, похожего на шлифованное серебро.
Это сверкающее здание стояло на ступенчатом пьедестале, и я с восхищенным изумлением смотрел на него в окружении катафрактов во всем великолепии древнего вооружения, открыто стоящих посреди улиц. В нем было пять дверей по периметру (ибо мы не отважились войти сразу, а обошли его сначала кругом), и все они были распахнуты. Я внимательно осмотрел двери и пол перед ними, пытаясь определить, давно ли они открыты; однако на такой высоте пыли никогда не бывает много, и я ничего не смог выяснить наверняка. Окончив осмотр, я сказал мальчику, что войду первым, и шагнул внутрь.
Ничего не произошло. Даже когда мальчик последовал за мной, двери не захлопнулись, никакой неведомый враг не накинулся на нас, воздух не насытился энергией, и пол не ушел из-под ног. И все же у меня возникло чувство, что мы попали в ловушку, будто, карабкаясь по горе, измученные голодом и жаждой, мы были свободны, а сейчас потеряли свободу. Не будь со мной мальчика, я бы, пожалуй, повернулся и убежал. Но в нынешней ситуации я не мог обнаружить страха или суеверия; я был обязан найти еду и воду.
В здании мы увидели множество устройств, которые я не берусь даже назвать. Это не были ни предметы мебели, ни ящики, ни машины в моем понимании этого слова. Почти все они имели самые причудливые формы: у некоторых были ниши для сидения, хотя сидящему пришлось бы согнуться в три погибели и лицезреть какой-нибудь выступ устройства вместо собеседников; другие были снабжены альковами, где когда-то, возможно, отдыхали здешние обитатели.
Эти устройства стояли по краям широких, стремивших к центру здания коридоров, прямых, словно оси колеса. Бросив взгляд вдоль коридора, в котором мы стояли, я увидел смутные очертания чего-то красного, а поверх него что-то коричневое, гораздо меньших размеров. Поначалу я не обратил на них внимания, но, удостоверившись, что описанные мною устройства не представляют для нас ни ценности, ни опасности, взял мальчика за руку и направился к ним.
Красный предмет оказался чем-то вроде ложа очень замысловатой конструкции, снабженным ремнями, которыми можно было бы пристегнуть узника. Его окружали механизмы, предназначенные, как я решил, для освещения и подачи питания. Ложе помещалось на небольшой платформе, а на нем лежали останки человека о двух головах. Сухой разреженный воздух гор давно иссушил тело — оно, как и таинственные здания, могло находиться здесь и год, и тысячу лет. Человек, возможно, даже экзультант, был высокого роста и мощного сложения. Теперь же я мог бы, пожалуй, играючи вырвать его руку из сустава. На нем не было ни набедренной повязки, ни иной одежды, и, хотя мы привыкли к внезапным изменениям детородных органов, было странно видеть их такими сморщенными. На головах еще оставались волосы, и мне показалось, что на правой они были когда-то черными, а на левой соломенного цвета. Глаза на обеих головах были сомкнуты, а рты раскрыты, обнажая сохранившиеся зубы. Я заметил, что ремни, предназначенные для удержания этого существа на ложе, не были застегнуты.
Как бы то ни было, в тот момент меня более всего занимал механизм, подававший ему некогда пищу. Я сказал себе, что старинные машины отличались зачастую удивительной долговечностью, а этой, несмотря на длительный простой, повезло с условиями хранения. Я принялся крутить все диски и нажимать на все рычаги, которые только мог найти, пытаясь заставить машину выдать нам хоть какую-нибудь пищу. Мальчик некоторое время наблюдал, как я дергаю там и сям за разные ручки, а потом спросил:
— Мы будем голодать?
— Нет, — отвечал я. — Без еды мы способны продержаться гораздо дольше, чем ты можешь предположить. Куда важнее достать воду, но если мы здесь ничего не найдем, то дальше в горах наверняка есть снег.
— А почему он умер?
Не знаю, отчего, но я не решался дотронуться до трупа; мальчик же провел пухлым пальчиком по высохшей руке.
— Все люди умирают. Удивительно другое — как же такое чудище вообще жило на свете? Обычно они погибают при рождении.
— А может быть, его просто бросили здесь, когда уходили из этого города?
— То есть бросили его здесь живым? Пожалуй, могло быть и так. Возможно, он не прижился бы в дальних землях. А может быть, он просто не захотел уходить. Вероятно и то, что его привязали к этому ложу за какое-то преступление. Может, он был склонен или к сумасшествию, или к приступам ярости. Если одно из этих предположений справедливо, то он, должно быть, провел последние дни в скитаниях по горам, сюда же возвращался за едой и питьем, а когда запасы иссякли, он умер.
— Тогда воды здесь нет, — резонно заметил мальчик.
— Верно. Но мы не знаем, так ли это произошло на самом деле. Он мог умереть и по другой причине, прежде чем кончились запасы. В этом случае правильно было бы предположить, что он служил забавой или талисманом людям, которые высекли на горе изображение. Очень уж мудрено здесь все устроено, чтобы содержать игрушку. По-моему, я никогда не смогу запустить эту машину.
— Пожалуй, нам лучше спуститься, — заявил мальчик, когда мы вышли из круглого дома.
Я обернулся, посмотрел назад и мысленно посмеялся над своими прежними страхами. Двери были по-прежнему открыты, ничто не стронулось с места, все оставалось неизменным. Если когда-нибудь здесь и была ловушка, ее потайные механизмы покрыла ржавчина много веков назад.
— Да, ты прав, — сказал я. — Но уже вечер — смотри, какие длинные у нас тени. Я бы не хотел, чтобы ночь застигла нас, когда мы будем спускаться по другому склону, поэтому я намерен добраться до кольца, которое мы видели утром. Может быть, мы найдем не только золото, но и воду. Мы заночуем в круглом доме — он спасет нас от ветра, — а утром, с первым лучом солнца, начнем спускаться по северному склону горы.
Мальчик кивнул, давая понять, что мои намерения ему ясны, и с готовностью засеменил следом за мной. Я же отправился искать дорогу к заветной цели. Кольцо было надето на южной руке, поэтому нам пришлось вернуться на склон, по которому мы взбирались, хотя на статуи катафрактов и здания мы вышли с юго-востока. Я боялся, что восхождение будет нелегким, но у основания широкой груди и предплечья обнаружил то, о чем давно мечтал: узкую лестницу. Она уходила вверх на сотню ступеней, так что подъем все равно был изнурительным, и большую часть пути я нес мальчика на себе.
Рука представляла собой гладкий камень, но была достаточно широкой, чтоб я мог не опасаться, что мальчик соскользнет вниз, коль скоро мы придерживались центра. Я приказал ему не выпускать мою руку и нетерпеливо зашагал вперед. Ветер рвал за спиной мой плащ.
Слева под ногами виднелся подъем, который мы преодолели вчера, еще ниже тянулась седловина между горами в зеленом покрывале лесов. За нею в туманной дымке вдалеке высилась гора, на которой Бекан и Касдо когда-то построили себе дом. На ходу я старался разглядеть их хижину или хотя бы место, где она стояла, и наконец мне удалось найти взглядом скалу, по которой я спускался, прежде чем ее обнаружил, — крошечный цветной мазок на склоне той, не столь высокой, горы с радужным пятнышком водопада в середине.
Я остановился и, обернувшись, взглянул на вершину горы, по склону которой мы шли. Лицо и снежная митра были теперь хорошо видны; видел я и левое плечо, столь огромное, что на нем могла проводить учения тысяча кавалеристов под командованием своего хилиарха.
Мальчик опередил меня и теперь указывал куда-то и кричал; указывал он вниз, на дома и металлические статуи стражей. Я не сразу разобрал слова, но спустя мгновение понял, что их лица на три четверти оборотились в нашу сторону; на те же три четверти они были повернуты к нам и нынешним Утром. Значит, статуи ворочали головами. Впервые я догадался проследить за их взглядом — они смотрели на солнце.
Я кивнул мальчику и крикнул:
— Вижу!
Мы стояли на запястье, оставалось миновать сравнительно небольшую поверхность кисти: она была и шире, и безопаснее руки. Я двинулся с места, а мальчик рванулся вперед. Кольцо блестело на указательном пальце — этот палец был больше ствола самого толстого дерева. Малыш Северьян взбегал на него, без труда удерживая равновесие, потом я увидел, как он вытянул ручонки, чтобы коснуться кольца.
Последовала вспышка — не столь, правда, яркая в послеполуденном солнечном свете; окрашенная фиолетовыми тенями, она показалась всполохом тьмы.
Мальчик почернел и упал замертво. Какую-то долю секунду он еще жил: голова дернулась назад, руки широко раскинулись. Взвился клуб дыма и тут же был рассеян ветром. Тело упало, теряя конечности, словно мертвое насекомое, покатилось и исчезло в расщелине между указательным и средним пальцами.
Я, насмотревшийся на своем веку и на сожжения, и на четвертования, лично применявший пыточное клеймо (я очень живо помнил волдыри на щеках Морвенны), с трудом заставил себя подойти к нему.
В узкой расщелине между пальцами лежали кости, но то были старые кости, рассыпавшиеся у меня под ногами, когда я спрыгнул вниз, подобно тем, которыми были усеяны тропинки в нашем некрополе; я не стал даже нагибаться к ним. Я достал Коготь. Когда на пиру у Водалуса вынесли тело Теклы, я не применил его, а потом бранил себя за это; Иона упрекнул меня тогда в сумасбродстве, сказал, что, каким бы могуществом ни обладал Коготь, вернуть жизнь куску жареного мяса он бы все равно не смог.
Если бы только он подействовал сейчас и возвратил мне маленького Северьяна, я почел бы за счастье отвести малыша в безопасное место, а потом выхватить «Терминус Эст» и перерезать себе глотку. Ведь если бы Коготь оказался властен сделать это, он вернул бы и Теклу, догадайся я тогда пустить его в ход. Текла же была частью меня самого, и уже ничто не могло ее воскресить.
Мне показалось, что камень источал слабое свечение, ясную прозрачную ауру; затем тело мальчика осыпалось золой и развеялось по ветру.
Я поднялся, спрятал Коготь и двинулся прочь, спрашивая себя, скольких трудов мне будет стоить выбраться из этого узкого места и добраться до основания руки. (В конце концов мне пришлось установить «Терминус Эст» лезвием вниз и поставить ногу на поперечину рукоятки, а потом, оказавшись наверху, отползти назад вниз головой, чтобы ухватить за эфес и втянуть меч за собою.) Сознание мое помутилось, и, хотя память мне не изменила, малыш Северьян смешался с другим мальчиком, Йадером, который жил с умирающей сестрой в лачуге на скале в Траксе. Того, кто был мне так дорог, я спасти не смог; другого, который почти ничего не значил для меня, я излечил. Оба мальчика слились в единый образ. То была, несомненно, некая защитная реакция моего сознания, предоставившего мне убежище от безумия; но мною владело странное чувство, что, пока жив Йадер, не мог до конца исчезнуть и мальчик, которого мать нарекла Северьяном.
Я хотел было задержаться на кисти руки и обернуться, но не смог — по правде говоря, я испугался, что подойду к краю и брошусь вниз. Я не останавливался до тех пор, пока не достиг узкой длинной лестницы, ведущей вниз к широкому выступу горы. Там я сел и снова отыскал взглядом цветное пятно — скалу, под которой стоял дом Касдо. Мне вспомнился лай бурого пса, встретившего меня в лесу на подходе к дому. Он сыграл труса, этот пес, когда появился альзабо, но он же погиб, вонзив клыки в зоантропа, когда я, тоже струсив, стоял поодаль в нерешительности. Мне вспомнилось милое усталое лицо Касдо и личико мальчика, осторожно выглядывавшего из-за ее юбки; вспомнился старик, сидевший, скрестив ноги, спиной к очагу, и его рассказ о Фехине. Все они были мертвы: Севера и Бекан, которых я даже не видел, старик, пес, Касдо, а теперь и малыш Северьян; даже Фехин. Все умерли, все затерялись во мгле, окутывающей дни нашей жизни. Время представляется мне непроницаемой оградой из железных прутьев — нескончаемым частоколом лет; и мы несемся мимо, подобно Гьоллу, пока не впадаем в море, откуда возвращаемся лишь каплями дождя.
Там, на руке гигантской статуи, я испытал дерзновенное желание подчинить себе время, желание столь сильное, что по сравнению с ним стремление к далеким солнцам казалось не более существенным, чем мечта мелкого вождя с перьями на голове завоевать соседнее племя.
Там я и сидел, пока горы на западе не закрыли собою солнце. Я ожидал, что спуск по лестнице окажется менее утомительным, чем подъем, но жажда вконец изнурила меня, а при каждом шаге болели колени. Сумерки быстро сгущались, ветер обдавал ледяным холодом. Одно из одеял сгорело вместе с мальчиком; я развернул то, что осталось, и обернул им плечи и грудь под плащом.
Преодолев половину спуска, я остановился передохнуть.
От дневного света остался лишь узкий багровый серп. Он становился все тоньше, потом и вовсе исчез, и, пока он таял, металлические гиганты катафракты разом подняли руки в прощальном салюте. Они стояли внизу, молчаливые и непреклонные, и я был готов поверить, что их так и изваяли с поднятыми руками, как предстали они пред моим взором теперь.
Восхищение на время вытеснило из моей души горечь потери, я стоял недвижим и любовался ими, не смея пошевелиться. Ночь стремительно спускалась на горы, и в последних мутных сумерках я увидел, как огромные руки опустились.
Это сверкающее здание стояло на ступенчатом пьедестале, и я с восхищенным изумлением смотрел на него в окружении катафрактов во всем великолепии древнего вооружения, открыто стоящих посреди улиц. В нем было пять дверей по периметру (ибо мы не отважились войти сразу, а обошли его сначала кругом), и все они были распахнуты. Я внимательно осмотрел двери и пол перед ними, пытаясь определить, давно ли они открыты; однако на такой высоте пыли никогда не бывает много, и я ничего не смог выяснить наверняка. Окончив осмотр, я сказал мальчику, что войду первым, и шагнул внутрь.
Ничего не произошло. Даже когда мальчик последовал за мной, двери не захлопнулись, никакой неведомый враг не накинулся на нас, воздух не насытился энергией, и пол не ушел из-под ног. И все же у меня возникло чувство, что мы попали в ловушку, будто, карабкаясь по горе, измученные голодом и жаждой, мы были свободны, а сейчас потеряли свободу. Не будь со мной мальчика, я бы, пожалуй, повернулся и убежал. Но в нынешней ситуации я не мог обнаружить страха или суеверия; я был обязан найти еду и воду.
В здании мы увидели множество устройств, которые я не берусь даже назвать. Это не были ни предметы мебели, ни ящики, ни машины в моем понимании этого слова. Почти все они имели самые причудливые формы: у некоторых были ниши для сидения, хотя сидящему пришлось бы согнуться в три погибели и лицезреть какой-нибудь выступ устройства вместо собеседников; другие были снабжены альковами, где когда-то, возможно, отдыхали здешние обитатели.
Эти устройства стояли по краям широких, стремивших к центру здания коридоров, прямых, словно оси колеса. Бросив взгляд вдоль коридора, в котором мы стояли, я увидел смутные очертания чего-то красного, а поверх него что-то коричневое, гораздо меньших размеров. Поначалу я не обратил на них внимания, но, удостоверившись, что описанные мною устройства не представляют для нас ни ценности, ни опасности, взял мальчика за руку и направился к ним.
Красный предмет оказался чем-то вроде ложа очень замысловатой конструкции, снабженным ремнями, которыми можно было бы пристегнуть узника. Его окружали механизмы, предназначенные, как я решил, для освещения и подачи питания. Ложе помещалось на небольшой платформе, а на нем лежали останки человека о двух головах. Сухой разреженный воздух гор давно иссушил тело — оно, как и таинственные здания, могло находиться здесь и год, и тысячу лет. Человек, возможно, даже экзультант, был высокого роста и мощного сложения. Теперь же я мог бы, пожалуй, играючи вырвать его руку из сустава. На нем не было ни набедренной повязки, ни иной одежды, и, хотя мы привыкли к внезапным изменениям детородных органов, было странно видеть их такими сморщенными. На головах еще оставались волосы, и мне показалось, что на правой они были когда-то черными, а на левой соломенного цвета. Глаза на обеих головах были сомкнуты, а рты раскрыты, обнажая сохранившиеся зубы. Я заметил, что ремни, предназначенные для удержания этого существа на ложе, не были застегнуты.
Как бы то ни было, в тот момент меня более всего занимал механизм, подававший ему некогда пищу. Я сказал себе, что старинные машины отличались зачастую удивительной долговечностью, а этой, несмотря на длительный простой, повезло с условиями хранения. Я принялся крутить все диски и нажимать на все рычаги, которые только мог найти, пытаясь заставить машину выдать нам хоть какую-нибудь пищу. Мальчик некоторое время наблюдал, как я дергаю там и сям за разные ручки, а потом спросил:
— Мы будем голодать?
— Нет, — отвечал я. — Без еды мы способны продержаться гораздо дольше, чем ты можешь предположить. Куда важнее достать воду, но если мы здесь ничего не найдем, то дальше в горах наверняка есть снег.
— А почему он умер?
Не знаю, отчего, но я не решался дотронуться до трупа; мальчик же провел пухлым пальчиком по высохшей руке.
— Все люди умирают. Удивительно другое — как же такое чудище вообще жило на свете? Обычно они погибают при рождении.
— А может быть, его просто бросили здесь, когда уходили из этого города?
— То есть бросили его здесь живым? Пожалуй, могло быть и так. Возможно, он не прижился бы в дальних землях. А может быть, он просто не захотел уходить. Вероятно и то, что его привязали к этому ложу за какое-то преступление. Может, он был склонен или к сумасшествию, или к приступам ярости. Если одно из этих предположений справедливо, то он, должно быть, провел последние дни в скитаниях по горам, сюда же возвращался за едой и питьем, а когда запасы иссякли, он умер.
— Тогда воды здесь нет, — резонно заметил мальчик.
— Верно. Но мы не знаем, так ли это произошло на самом деле. Он мог умереть и по другой причине, прежде чем кончились запасы. В этом случае правильно было бы предположить, что он служил забавой или талисманом людям, которые высекли на горе изображение. Очень уж мудрено здесь все устроено, чтобы содержать игрушку. По-моему, я никогда не смогу запустить эту машину.
— Пожалуй, нам лучше спуститься, — заявил мальчик, когда мы вышли из круглого дома.
Я обернулся, посмотрел назад и мысленно посмеялся над своими прежними страхами. Двери были по-прежнему открыты, ничто не стронулось с места, все оставалось неизменным. Если когда-нибудь здесь и была ловушка, ее потайные механизмы покрыла ржавчина много веков назад.
— Да, ты прав, — сказал я. — Но уже вечер — смотри, какие длинные у нас тени. Я бы не хотел, чтобы ночь застигла нас, когда мы будем спускаться по другому склону, поэтому я намерен добраться до кольца, которое мы видели утром. Может быть, мы найдем не только золото, но и воду. Мы заночуем в круглом доме — он спасет нас от ветра, — а утром, с первым лучом солнца, начнем спускаться по северному склону горы.
Мальчик кивнул, давая понять, что мои намерения ему ясны, и с готовностью засеменил следом за мной. Я же отправился искать дорогу к заветной цели. Кольцо было надето на южной руке, поэтому нам пришлось вернуться на склон, по которому мы взбирались, хотя на статуи катафрактов и здания мы вышли с юго-востока. Я боялся, что восхождение будет нелегким, но у основания широкой груди и предплечья обнаружил то, о чем давно мечтал: узкую лестницу. Она уходила вверх на сотню ступеней, так что подъем все равно был изнурительным, и большую часть пути я нес мальчика на себе.
Рука представляла собой гладкий камень, но была достаточно широкой, чтоб я мог не опасаться, что мальчик соскользнет вниз, коль скоро мы придерживались центра. Я приказал ему не выпускать мою руку и нетерпеливо зашагал вперед. Ветер рвал за спиной мой плащ.
Слева под ногами виднелся подъем, который мы преодолели вчера, еще ниже тянулась седловина между горами в зеленом покрывале лесов. За нею в туманной дымке вдалеке высилась гора, на которой Бекан и Касдо когда-то построили себе дом. На ходу я старался разглядеть их хижину или хотя бы место, где она стояла, и наконец мне удалось найти взглядом скалу, по которой я спускался, прежде чем ее обнаружил, — крошечный цветной мазок на склоне той, не столь высокой, горы с радужным пятнышком водопада в середине.
Я остановился и, обернувшись, взглянул на вершину горы, по склону которой мы шли. Лицо и снежная митра были теперь хорошо видны; видел я и левое плечо, столь огромное, что на нем могла проводить учения тысяча кавалеристов под командованием своего хилиарха.
Мальчик опередил меня и теперь указывал куда-то и кричал; указывал он вниз, на дома и металлические статуи стражей. Я не сразу разобрал слова, но спустя мгновение понял, что их лица на три четверти оборотились в нашу сторону; на те же три четверти они были повернуты к нам и нынешним Утром. Значит, статуи ворочали головами. Впервые я догадался проследить за их взглядом — они смотрели на солнце.
Я кивнул мальчику и крикнул:
— Вижу!
Мы стояли на запястье, оставалось миновать сравнительно небольшую поверхность кисти: она была и шире, и безопаснее руки. Я двинулся с места, а мальчик рванулся вперед. Кольцо блестело на указательном пальце — этот палец был больше ствола самого толстого дерева. Малыш Северьян взбегал на него, без труда удерживая равновесие, потом я увидел, как он вытянул ручонки, чтобы коснуться кольца.
Последовала вспышка — не столь, правда, яркая в послеполуденном солнечном свете; окрашенная фиолетовыми тенями, она показалась всполохом тьмы.
Мальчик почернел и упал замертво. Какую-то долю секунду он еще жил: голова дернулась назад, руки широко раскинулись. Взвился клуб дыма и тут же был рассеян ветром. Тело упало, теряя конечности, словно мертвое насекомое, покатилось и исчезло в расщелине между указательным и средним пальцами.
Я, насмотревшийся на своем веку и на сожжения, и на четвертования, лично применявший пыточное клеймо (я очень живо помнил волдыри на щеках Морвенны), с трудом заставил себя подойти к нему.
В узкой расщелине между пальцами лежали кости, но то были старые кости, рассыпавшиеся у меня под ногами, когда я спрыгнул вниз, подобно тем, которыми были усеяны тропинки в нашем некрополе; я не стал даже нагибаться к ним. Я достал Коготь. Когда на пиру у Водалуса вынесли тело Теклы, я не применил его, а потом бранил себя за это; Иона упрекнул меня тогда в сумасбродстве, сказал, что, каким бы могуществом ни обладал Коготь, вернуть жизнь куску жареного мяса он бы все равно не смог.
Если бы только он подействовал сейчас и возвратил мне маленького Северьяна, я почел бы за счастье отвести малыша в безопасное место, а потом выхватить «Терминус Эст» и перерезать себе глотку. Ведь если бы Коготь оказался властен сделать это, он вернул бы и Теклу, догадайся я тогда пустить его в ход. Текла же была частью меня самого, и уже ничто не могло ее воскресить.
Мне показалось, что камень источал слабое свечение, ясную прозрачную ауру; затем тело мальчика осыпалось золой и развеялось по ветру.
Я поднялся, спрятал Коготь и двинулся прочь, спрашивая себя, скольких трудов мне будет стоить выбраться из этого узкого места и добраться до основания руки. (В конце концов мне пришлось установить «Терминус Эст» лезвием вниз и поставить ногу на поперечину рукоятки, а потом, оказавшись наверху, отползти назад вниз головой, чтобы ухватить за эфес и втянуть меч за собою.) Сознание мое помутилось, и, хотя память мне не изменила, малыш Северьян смешался с другим мальчиком, Йадером, который жил с умирающей сестрой в лачуге на скале в Траксе. Того, кто был мне так дорог, я спасти не смог; другого, который почти ничего не значил для меня, я излечил. Оба мальчика слились в единый образ. То была, несомненно, некая защитная реакция моего сознания, предоставившего мне убежище от безумия; но мною владело странное чувство, что, пока жив Йадер, не мог до конца исчезнуть и мальчик, которого мать нарекла Северьяном.
Я хотел было задержаться на кисти руки и обернуться, но не смог — по правде говоря, я испугался, что подойду к краю и брошусь вниз. Я не останавливался до тех пор, пока не достиг узкой длинной лестницы, ведущей вниз к широкому выступу горы. Там я сел и снова отыскал взглядом цветное пятно — скалу, под которой стоял дом Касдо. Мне вспомнился лай бурого пса, встретившего меня в лесу на подходе к дому. Он сыграл труса, этот пес, когда появился альзабо, но он же погиб, вонзив клыки в зоантропа, когда я, тоже струсив, стоял поодаль в нерешительности. Мне вспомнилось милое усталое лицо Касдо и личико мальчика, осторожно выглядывавшего из-за ее юбки; вспомнился старик, сидевший, скрестив ноги, спиной к очагу, и его рассказ о Фехине. Все они были мертвы: Севера и Бекан, которых я даже не видел, старик, пес, Касдо, а теперь и малыш Северьян; даже Фехин. Все умерли, все затерялись во мгле, окутывающей дни нашей жизни. Время представляется мне непроницаемой оградой из железных прутьев — нескончаемым частоколом лет; и мы несемся мимо, подобно Гьоллу, пока не впадаем в море, откуда возвращаемся лишь каплями дождя.
Там, на руке гигантской статуи, я испытал дерзновенное желание подчинить себе время, желание столь сильное, что по сравнению с ним стремление к далеким солнцам казалось не более существенным, чем мечта мелкого вождя с перьями на голове завоевать соседнее племя.
Там я и сидел, пока горы на западе не закрыли собою солнце. Я ожидал, что спуск по лестнице окажется менее утомительным, чем подъем, но жажда вконец изнурила меня, а при каждом шаге болели колени. Сумерки быстро сгущались, ветер обдавал ледяным холодом. Одно из одеял сгорело вместе с мальчиком; я развернул то, что осталось, и обернул им плечи и грудь под плащом.
Преодолев половину спуска, я остановился передохнуть.
От дневного света остался лишь узкий багровый серп. Он становился все тоньше, потом и вовсе исчез, и, пока он таял, металлические гиганты катафракты разом подняли руки в прощальном салюте. Они стояли внизу, молчаливые и непреклонные, и я был готов поверить, что их так и изваяли с поднятыми руками, как предстали они пред моим взором теперь.
Восхищение на время вытеснило из моей души горечь потери, я стоял недвижим и любовался ими, не смея пошевелиться. Ночь стремительно спускалась на горы, и в последних мутных сумерках я увидел, как огромные руки опустились.