Вулф Джин. Меч ликтора

   Высунув голову из воды, я увидел, что корма лодки старейшины пробита, а тростниковые связки торчат по краю дыры, как метелки. Слева прогремел взрыв, брызги, как градины, больно ударили мне в лицо, и я на время лишился слуха. Неподалеку барахтался лучник старейшины, а сам старейшина (к моей великой радости, сжимавший в руке «Терминус Эст»), Пиа и остальные ухватились за останки корпуса лодки, еще державшегося на плаву благодаря легкости материала, из которого был сделан, хотя задняя часть полностью погрузилась в воду. Я тщетно теребил зубами связывавшие мне руки веревки, но вскоре двое островитян втащили меня в свою лодку и перерезали их.

31. ОЗЕРНЫЕ ЛЮДИ

   Мы с Пиа провели ночь на одном из плавучих островов, и я соединился с нею, хоть и в оковах, но уже свободной, как когда-то с Теклой, не скованной, но все же узницей. Потом она лежала у меня на груди и рыдала от счастья — думаю, не столько из-за полученного со мной удовольствия, сколько из-за обретенной свободы, хотя среди ее родичей, островитян, не имевших иных металлических орудий, кроме тех, что они покупали или воровали у людей с берега, не нашлось кузнеца, чтобы разбить ее кандалы.
   Я слышал от мужчин, познавших многих женщин, что в конце концов они начинают замечать сходство в любви с некоторыми из них. Впервые я убедился в этом на собственном опыте, ибо жадный рот и гибкое тело Пиа напомнили мне Доркас. Но в их сходстве крылся обман; в любви Доркас и Пиа походили друг на друга, как иногда походят друг на друга лица сестер, спутать которые, однако же, невозможно.
   Когда мы добрались до острова, я был слишком бессилен, чтобы сполна оценить его красоты, да и ночь уж наступила. Сейчас я помню лишь то, как мы вытащили на берег маленькую лодочку и направились в хижину, где один из наших спасителей разжег лучину, которые здесь добывались из выловленных из воды бревен, а я смазал маслом «Терминус Эст», отнятый островитянами у взятого в плен старейшины и возвращенный мне. Когда же Урс вновь обратил к солнцу свой лик, я испытал истинное блаженство, стоя подле стройного ивового дерева, опершись рукой о его изящный ствол и чувствуя, как колышется под ногами живая плоть острова.
   Гостеприимные хозяева приготовили на завтрак рыбу, и не успели мы расправиться с угощением, как появилась лодка, а в ней еще двое островитян, которые привезли с собой еще рыбы и корнеплодов, каких я раньше никогда не пробовал. Мы запекли овощи в золе и съели горячими. Вкусом они более всего напоминали каштаны. Приплыли еще три лодки, а следом остров с четырьмя деревьями, в ветвях каждого из которых пузырились квадратные паруса; увидав его издали, я принял его за флотилию. Капитаном оказался старик — похоже, вождь островного народа. Звали его Ллибио. Когда Пиа рассказала ему обо мне, он по-отечески меня обнял, а я про себя подивился, ибо еще никогда и ни у кого не встречал такого приема.
   Когда он разомкнул объятия, все, включая Пиа, отошли прочь, чтобы мы могли побеседовать с глазу на глаз, — одни скрылись в хижине, другие (всего на острове было человек десять) удалились к противоположному берегу.
   — До меня дошли слухи, что ты великий воин и убийца людей, — начал Ллибио.
   Я ответил, что я действительно убийца людей, но отнюдь не великий.
   — Это так. Каждый отвечает ударом на удар и убивает. Но победа добывается не уничтожением других, а уничтожением определенных частей самого себя.
   Желая показать, что я понял его, я ответил:
   — Ты, должно быть, убил все худшие части себя. Твои люди тебя любят.
   — И этому верить не стоит. — Он помолчал, глядя на воду. — Нас мало, мы бедны, и если бы в эти годы мой народ слушал кого-нибудь другого… — Он покачал головой.
   — Я много странствовал, и, по моим наблюдениям, бедные люди обычно мудрее и добродетельнее богатых.
   Он улыбнулся моим словам.
   — Ты добр. Однако сейчас наш народ сделался столь добродетелен и многомудр, что может вымереть. Мы никогда не были многочисленны, а в прошедшую зиму, когда большая часть озера замерзла, много людей погибло.
   — Я и не задумывался, как тяжело вам должно быть зимой, ведь у вас нет ни шерстяной, ни меховой одежды. Теперь я вижу, что трудности у вас немалые.
   Старик покачал головой.
   — Мы натираемся салом, что хорошо спасает, а тюлени дают одежду гораздо лучшую, чем даже у береговых людей. Но когда озеро замерзает и острова не могут плавать, береговые люди приходят к нам всем скопом — ведь лодки им уже не нужны. Каждое лето мы воюем с ними, когда они приходят отнимать у нас рыбу. Но каждую зиму они убивают нас и забирают в рабство.
   Я подумал о Когте, который старейшина отобрал у меня и отослал в замок, и сказал:
   — Береговые люди подчиняются владельцу замка. Возможно, если бы вы заключили с ним мир, он бы запретил им нападать на вас.
   — Когда я был молод, эти стычки уносили две-три жизни в год. А потом явился тот, кто построил замок. Ты знаешь легенду?
   Я покачал головой.
   — Он пришел с юга, откуда, как мне сказали, пришел и ты. С собою он принес вещи, которые понравились береговым людям: одежду, серебряную утварь и разные искусно выкованные орудия. Под его руководством они построили ему замок. То были отцы и деды нынешних береговых людей. Работая на него, они пользовались его орудиями, а потом он позволил им, как и обещал, забрать их себе вместе со многими другими вещами. Когда они занимались строительством, отец моей матери пришел к ним и спросил, неужели они не видят, что сажают над собою правителя: ведь он уже тогда обращался с ними как хотел, а поселившись в замке, стал бы к тому же недосягаем. Но они только посмеялись над моим дедом и сказали, что их много, а хозяин замка один. И то и другое было правдой.
   Я поинтересовался, случалось ли ему видеть владельца замка и если да, то как он выглядел.
   — Видел однажды. Я проплывал на лодке мимо большого камня, а он стоял наверху и разговаривал с береговыми людьми. Роста он небольшого, скажу я тебе; если вас поставить рядом, он и до плеча тебе не достанет. Такой не испугает. — Ллибио снова умолк, и его затуманенный взгляд устремился не в глубокие воды озера, но во времена, давно прошедшие. — Однако настало время, и страх все-таки охватил нас. Внешняя стена была закончена, и береговые люди вернулись к своим обычным занятиям: охоте, постройке плотин, скотоводству. Однажды к нам явились их вожди и обвинили нас в краже детей и скота; они сказали, что, если мы не вернем украденного, они перебьют нас.
   Ллибио посмотрел мне в лицо и схватил мою руку. Его рука была жесткой как камень. Глядя на него, я тоже обозревал канувшие в небытие годы. Мрачное было время, но и будущее, что было тогда посеяно и где я сейчас сидел рядом с ним, положив на колени меч, и слушал его историю, — это будущее оказалось мрачнее, чем он мог тогда предположить. В те годы он был молод и силен, он был счастлив, и, хотя теперь он, возможно, и не думал об этом, глаза его помнили все.
   — Мы им ответили, что детей мы не едим, а рабы в нашей рыболовной общине не нужны, да и скот пасти негде. Даже тогда они наверняка знали, что это не мы, потому что войной на нас не пошли. Но когда наши острова приближались к берегу, до нас доносились рыдания их женщин в ночи.
   В те времена, — продолжал он, — день после каждого полнолуния считался торговым, и любой из нас мог сойти на берег за ножами и солью. Когда наступил очередной торговый день, нам стало ясно, что береговые люди знают, куда делись их дети и где их скот, — они только об этом и шептались. Мы спросили, почему бы им не взять замок штурмом, ведь их так много. Вместо этого они стали отнимать детей у нас, забирали мужчин и женщин всех возрастов и приковывали снаружи у дверей — чтобы их людей не трогали; иногда они сгоняли пленников прямо к воротам замка и связывали там.
   Я отважился спросить, долго ли это продолжалось.
   — Много лет, со времен моей молодости. Иногда береговые люди вступали в схватку, но чаще обходилось без боя. Дважды с юга приходили воины — их насылал гордый народ, что живет в высоких домах на южном побережье. Пока воины были здесь, схватки прекращались, но что об этом говорилось в замке, мне неизвестно. Его хозяин, с тех пор как замок был отстроен, никому не показывался.
   Он умолк, ожидая моей реакции. У меня родилось чувство, которое часто посещает меня, когда я беседую со стариками, будто слова, сказанные им, совсем не то, что слова, услышанные мной, ибо его рассказ изобиловал намеками, догадками и скрытыми смыслами, незримыми, как его дыхание, словно само Время встало между нами, подобно белому духу, и смело длинными струящимися рукавами большую часть сказанного, прежде чем слова достигли моего слуха. Наконец я осмелился заговорить:
   — А что, если он уже умер?
   — В замке обитает злобный великан, но его никто не видел. Я не без труда подавил улыбку.
   — Но, по-видимому, само его присутствие пугает береговых людей, и они не решаются напасть на замок.
   — Пять лет назад они осадили его — столпились ночью вокруг, как рыбья молодь вокруг трупа, сожгли замок и перебили всех, кто в нем находился.
   — Значит, с вами они воюют по привычке? Ллибио покачал головой.
   — В этом году, когда лед растаял, возвратились те, кому удалось бежать из замка. Они навезли даров: драгоценностей и оружия — тех странных предметов, что ты обратил против береговых людей. Сюда приезжают и другие, но слуги они или господа — того я не знаю.
   — С севера или с юга?
   — С неба, — ответил он и поднял палец вверх, туда, где тусклые звезды едва виднелись в величавом сиянии солнца. Я, однако, решил, что упомянутые им гости прилетают на флайерах, и потому не стал расспрашивать подробнее.
   Целый день к нам стекались озерные жители. Многие прибыли в лодках, подобных тем, что преследовали судно старейшины, но большинство приплыли прямо на островах, так что в конце концов мы оказались в центре плавучего континента. Меня ни разу прямо не попросили вести их на замок. Однако к вечеру мне стало ясно, что они хотят именно этого и понимают, что я им не откажу. Наверное, в книгах в подобных случаях произносятся пламенные речи, жизнь решает все иначе. Их восхищал мой рост, они любовались моим мечом, а Пиа сообщила им, что я послан самим Автархом, чтобы освободить их. Ллибио сказал:
   — Мы страдаем больше всех, к тому же береговые люди сумели сговориться с хозяевами замка. В битве они сильнее нас, но сгоревшие части замка восстановлены не полностью, да и вождя с юга у них нет.
   Я расспросил его и остальных об окружавших замок землях и сказал, что до ночи атаковать нельзя, иначе часовые на стенах заметят наше приближение. Была и другая причина дожидаться темноты, хотя о ней я умолчал: ночью трудно вести прицельный огонь, а уж если хозяин замка снабдил старейшину огненными пулями, он, несомненно, хранил у себя и более мощное оружие.
   Когда мы отплыли, под моим началом оказалось около сотни воинов, но все они были вооружены только гарпунами с наконечниками из плечевой кости моржа, пачо и ножами. Я не хочу льстить самому себе и утверждать, что стал во главе этого маленького войска из сострадания к бедствиям озерных людей — это неправда. Сделал я это и не из страха перед местью с их стороны в случае моего отказа, хоть и подозревал, что, не прояви я достаточно хитрости и изворотливости, выдумывая оправдание для отсрочки штурма или выгодный для островитян предлог не штурмовать замок совсем, они бы круто обошлись со мною.
   Дело в том, что у меня имелись свои причины идти на замок, причем более веские, чем у них. На шее Ллибио носил вырезанное из зуба изображение рыбы; когда я поинтересовался назначением предмета, он ответил, что это Оанн, и прикрыл амулет рукой, чтобы мой взгляд не осквернил его: он знал, что я не верю в Оанна, этого рыбьего божка, которому поклонялся здешний народ.
   Я действительно в него не верил, однако знал об Оанне все, что представлялось важным. Он, должно быть, жил в глубинах озера, но во время шторма выходил на поверхность и прыгал по волнам. Он был пастырем рыб и наполнял сети островитян. Никто со злым умыслом в сердце не мог безнаказанно пуститься по воде: Оанн всегда появлялся рядом, с глазами, огромными, как две луны, и переворачивал лодку.
   Я не верил в Оанна и не боялся его. Но, как мне казалось, я знал, откуда он явился, — во вселенной существует всепроникающая сила, рядом с которой все прочее только тень. Я понимал, что в конечном счете мои представления об этой силе столь же смешны (и столь же серьезны), сколь и Оанн. Я знал хозяина Когтя и чувствовал, что от Когтя исходит все мое знание, от него одного, сколько бы ни было на свете священников и алтарей. Множество раз я держал его в руках, поднимал его над головой в Винкуле, касался им улана из войска Автарха и больной девушки в нищей лачуге Тракса. Я владел бесконечностью и распоряжался ею. Как знать, смогу ли я безропотно возвратить его Пелеринам, если когда-нибудь их разыщу, но я никогда не позволю кому-либо еще завладеть им-в этом я был твердо уверен.
   Более того, я чувствовал, что избран хранить — пусть недолгое время — эту силу. Пелерины утратили ее по моей вине: это ведь я позволил Агии подгонять возницу; поэтому я считал своим долгом беречь Коготь, пользоваться им, возможно, возвратить назад, а пока я был обязан вызволить его из рук, несомненно, жестоких, в которые он попал по моей оплошности.
   Когда я начинал свое жизнеописание, у меня и в мыслях не было раскрывать секреты своей гильдии, переданные мне мастером Палаэмоном и мастером Гурло на празднестве Святой Катарины перед моим посвящением в ранг подмастерья. Однако один из них я раскрою, ибо без него невозможно понять мои действия в ту ночь на озере Диутурн. Секрет прост: наш, палачей, удел — повиноваться. В колоссальной конструкции государственной иерархии, во всей пирамиде человеческих жизней, которая неизмеримо выше любого рукотворного сооружения, выше Колокольной Башни и Стены Нессуса, выше горы Тифон, в пирамиде, нисходящей от Автарха на Троне Феникса к самому жалкому приказчику, гнущему спину на прожженного ворюгу-торговца, — что много хуже, чем просить милостыню, — мы в этом здании единственный надежный камень. Тот не повинуется, кто не исполнит самый немыслимый приказ господина, и никто, кроме нас, не свершит немыслимое.
   Так мог ли я отказать Предвечному в том, в чем по доброй воле присягнул Автарху, отрубив голову Катарине?

32. НА ПУТИ К ЗАМКУ

   Острова, которые мы оставляли позади, отделились один от другого, и мы плыли между ними на всех парусах, однако когда я смотрел на бегущие по небу облака, мне казалось, что мы не двигаемся с места и наш ход — всего лишь прощальная насмешка тонущей земли.
   Большая часть плавучих островов, виденных мною в тот день, остались на озере, чтобы послужить убежищем женщинам и детям. На полдюжине других мы отплыли; я стоял на острове, принадлежащем Ллибио, — самом высоком из шести. Помимо нас со стариком, здесь было еще семеро воинов. На каждом из остальных разместилось по четверо-пятеро человек. Кроме того, у нас было около тридцати лодок с экипажем по два-три человека.
   Я и не пытался утешать себя мыслью, что сотня людей, вооруженных ножами и гарпунами, представляет собою грозную силу: небольшой отряд димархиев Абдиеса раскидал бы их, как щенков. Но это были мои солдаты, а чувство, которое испытываешь, ведя людей в бой, ни с чем не сравнимо.
   Ни искорки, ни огонька не вспыхивало на глади озера, и лишь зеленый отраженный свет Лунного Леса падал с высоты пяти тысяч лиг на его неподвижную поверхность. Воды озера напоминали мне отполированную, смазанную маслом сталь. Слабый ветерок не вспенивал их добела, а лишь пускал по воде длинную рябь, похожую на металлические барханы.
   Прошло немного времени, и луна исчезла за тучей; мной овладело мимолетное беспокойство, не потопят ли озерные люди друг друга. Однако они управляли судами так, словно стоял светлый полдень, и, хотя лодки и острова нередко сближались, угроза столкновения ни разу не возникла.
   Находясь посреди моего плавучего архипелага, то погруженного во мрак, то осиянного звездами, в полной тишине, нарушаемой лишь мерным плеском весел, подобным тиканью часов в абсолютном покое, когда легкое набухание волн поглощало всякое иное движение, я мог бы поддаться их Убаюкивающему эффекту, ибо, несмотря на то что перед отплытием мне удалось немного поспать, я чувствовал сильнейшую усталость, но холодный ночной воздух и мысль о том, что нас ожидало, не давали мне уснуть.
   Ни Ллибио, ни другие островитяне не смогли представить мне сколь-нибудь точных сведений о внутренней архитектуре замка, который мы собирались штурмовать. Он состоял из основного здания и крепостной стены. Я так и не получил представления о том, было ли основное здание настоящей крепостной башней — то есть оборудована ли она бойницами и достаточно ли высока, чтобы обозревать стену. Я также не знал, имелись ли там другие постройки (например, барбакан), были ли на стене вышки и орудийные надстройки и сколько человек защищало крепость. Замок возводился два-три года, причем силами непрофессиональных строителей, поэтому не мог быть так грозен, как, скажем. Замок Копья, но, окажись он даже в четверть столь мощен, нам его не взять.
   Я отлично понимал, что вести подобную кампанию не мое дело. Я и не видел никогда настоящего боя и уж тем более не сражался сам. Все мои познания в военной архитектуре были почерпнуты из детства, проведенного в Цитадели, да еще я кое-что узнал во время достаточно беглых осмотров укреплений Тракса; все же мои знания о тактике — если это вообще можно назвать знаниями — пришли из книг, которые я столь же бегло пролистывал. Я вспомнил наши детские игры в некрополе — мальчишеские схватки на деревянных мечах, — и мне чуть не сделалось худо. Не то чтобы я особенно боялся за свою жизнь, но любая моя ошибка могла привести к гибели этих доверчивых невежественных людей, избравших меня своим полководцем.
   Из-за туч ненадолго показалась луна, перечеркнутая темными силуэтами летящих журавлей. На горизонте, словно сгусток мрака, показался берег. Новая туча закрыла источник света. На лицо упала капля воды, и я неожиданно и беспричинно обрадовался — вероятно, где-то за границами сознания всплыло воспоминание о дожде в ту ночь, когда мне удалось отбить нападение альзабо. А может быть, мне вспомнились холодные воды, бившие из шахты обезьянолюдей.
   Но даже помимо этих случайных ассоциаций дождь был бы как нельзя кстати. У нас не было луков, а если размокнет тетива у наших противников — что ж, тем лучше. К тому же они не смогут воспользоваться огненными пулями. И, наконец, благодаря дождю мы сможем застать их врасплох — единственный способ атаки, оставлявший хоть какую-нибудь надежду на успех.
   Я был погружен в размышления, когда из-за туч снова показалась луна, и я увидел, что нас несет течением вдоль берега, поднимавшегося справа темной чередою камней. Впереди в озеро вдавался скалистый полуостров, еще более высокий. Я подошел к краю острова и спросил у часового, не там ли находится замок. Он покачал головой.
   — Мы сейчас обогнем эти скалы.
   Что мы и сделали. Шкотовые углы на всех парусах были распущены, а паруса перевязаны на другие ветки. Утяжеленные камнями шверты были погружены в воду по одну сторону острова, а трое мужчин налегли на боковой румпель. Я подивился мудрости Ллибио, который организовал подход к берегу так, чтобы охрана замка со стороны озера не могла нас заметить. Однако если в этом заключался его замысел, мы все равно рисковали обнаружить себя, когда между замком и нашей маленькой флотилией уже не будет заграждения в виде полуострова. Мне также пришло в голову, что раз хозяин замка не выстроил его на этой высокой скале, выглядевшей такой неприступной, значит, он подобрал для него место по-надежней.
   Мы обогнули мыс, и перед нами, не дальше четырех чейнов вглубь, предстала конечная цель нашего плавания — скала, еще выше и круче прежней, увенчанная стеной и башней, по форме напоминавшей немыслимо громадный гриб-поганку.
   Я не верил своим глазам. На огромной конусообразной Центральной колонне, круглой башне из неотесанного камня, лежал металлический купол, раз в десять шире диаметром и, очевидно, столь же прочный, как сама башня.
   Все, кто был на нашем острове, гребцы в лодках и воины на других островах указывали на замок и перешептывались. По-видимому, это грандиозное зрелище было так же ново для них, как и для меня.
   Мутный свет луны — поцелуй, посылаемый младшей сестре ее умирающей старшей, — отражался на поверхности этого огромного диска. Под ним в густой темноте сияли оранжевые искры. Они перемещались вверх и вниз, но так медленно, что мне пришлось долго смотреть, прежде чем я заметил это движение. Наконец одна из них достигла основания диска и пропала; пока мы подплывали к берегу, две другие успели подняться на ее место.
   На узкой полоске берега лежала тень отвесной скалы.
   Остров Ллибио, не достигнув суши, сел на мель, и мне пришлось прыгать в воду, на этот раз держа «Терминус Эст» над головой. Прибоя, на наше счастье, не было, да и дождь еще не начался, несмотря на угрожающе нависшие тучи. Я помог озерным людям вытащить лодки на гальку, а те, что приплыли на островах, пришвартовались у валунов с помощью сплетенных из сухожилий тросов.
   После скитаний в горах никакая даже самая узкая и крутая тропинка не показалась бы мне неприступной, если бы не ночь. Но, поскольку было темно, я бы скорее преодолел спуск от мертвого города к дому Касдо, хотя тот путь был раз в пять длиннее.
   Когда мы наконец взобрались на вершину, до стены еще оставалось некоторое расстояние, и от нее нас отделяла густая пихтовая рощица. Я собрал вокруг себя островитян и спросил их (без всякой надежды на вразумительный ответ), не знают ли они, откуда над замком появился летательный аппарат. Они признались в своем неведении, и тогда я сказал, что это известно мне (так оно и было, ведь Доркас предупреждала меня об их существовании, хотя сам я никогда их не видал), и раз он там находится, будет лучше, если я разведаю обстановку, прежде чем мы начнем атаку.
   Никто не возразил, но я чувствовал на себе их беспомощные взгляды. Они думали, что нашли себе героя-полководца, и вот теряют его перед самым боем.
   — Я попытаюсь пробраться в замок, — сказал я им, — а потом, если смогу, вернусь к вам, открыв все двери, какие только удастся открыть.
   — А если ты не вернешься? — спросил Ллибио. — Как мы узнаем, в какой момент браться за оружие?
   — Я подам какой-нибудь знак, — ответил я, напрягая ум в поисках способа подать сигнал, если меня схватят и заточат в башню. — В такую темную ночь у них должны гореть факелы. Я посвечу факелом в окне и, если смогу, сброшу его вниз, чтобы вы видели огонь. Если сигнала не будет и я не вернусь, считайте, что меня взяли в плен, и начинайте атаку с первым лучом солнца.
   Вскоре я уже стоял у ворот замка и стучал железным дверным молотком (отлитым, как мне удалось определить на ощупь, в форме человеческой головы) по плите того же металла, оправленной в дуб.
   Ответа не последовало. Подождав немного, я снова постучал. На стук отозвалось лишь эхо, бессмысленный рокот, подобный пульсации сердца, но голосов не было слышно. Гнусные личины, виденные мною в саду Автарха, заполонили мое сознание, и я с ужасом ожидал услышать выстрел, хоть знал, что если иеродулы выстрелят в меня (а все энергетическое оружие приходит именно от них), я уже ничего не услышу. Ни единый порыв ветра не нарушал тишины, словно сама природа ждала вместе со мной. На востоке ударил гром.
   Наконец я уловил звук шагов, быстрых и легких, как у ребенка, и смутно знакомый голос спросил:
   — Кто здесь? Что тебе нужно? И я ответил:
   — Мастер Северьян из Ордена Взыскующих Истины и Покаяния. Я десница Автарха, справедливость которого — лучший хлеб для его подданных.
   — Так это ты! — воскликнул доктор Талос, распахивая ворота.
   Я застыл в немом удивлении, глядя на него.
   — Расскажи, чего Автарх от нас хочет? Когда я видел тебя в последний раз, ты направлялся в Город Кривых Ножей. Удалось ли тебе туда добраться?
   — Автарх желает знать, зачем ваши вассалы захватили в плен его слугу? То есть меня. Последнее придает делу несколько.
   — Вот-вот! Именно так. Поверь, мы тоже так думаем. Я и не знал, что таинственный гость в Мюрене — это ты. Да и старина Балдандерс тоже наверняка понятия об этом не имел. Заходи, потолкуем.
   Я шагнул в ворота, доктор толкнул тяжелые двери и задвинул за моей спиной железный засов.
   — Толковать нам особенно не о чем, — заметил я, — но что меня действительно интересует, так это судьба драгоценного камня, который отняли у меня силой и, насколько я знаю, переслали вам.
   Произнося эти слова, я не столько вдумывался в их смысл, сколько смотрел на огромный корпус корабля иеродулов, нависшего прямо над моей головой, стоило мне войти в крепость. Его вид вызывал во мне чувство некоего пространственного смещения, какое я иногда испытываю, глядя сквозь увеличительное стекло: выпуклое основание корпуса корабля казалось чужим не только для мира людей, но и для всего видимого мира вообще.
   — Ах да, — вспомнил доктор Талос, — твоя безделушка у Балдандерса. То есть она была у него, но он куда-то ее засунул. Да вернет он тебе твой камень, не сомневайся.
   Из круглой башни, которая, сколь это ни казалось невероятным, служила кораблю опорой, донесся приглушенный крик, жуткий и одинокий, словно волчий вой. Я не слыхал ничего подобного с тех пор, как оставил Башню Сообразности, но прекрасно знал, что это значило.