Страница:
смелое приключение - отправиться за покупками со своей сестрой.
Вызвали карету; мисс Барретт встала с кушетки; укутанная и обмотанная,
она спустилась по лестнице. Флаш, разумеется, отправился вместе с ней. Он
прыгнул следом за нею в карету. Он лежал у нее на коленях, и пышный Лондон
во всем великолепии представал его изумленному взору. Они ехали по
Оксфорд-стрит. Он видел дома, состоящие почти целиком из стекла. Видел
витрины, разукрашенные сверканьем вымпелов; ломящиеся от розового,
лилового, красного, желтого блеска. Карета остановилась. Он ступил под
таинственные своды, в колышущееся цветное марево кисеи. До самых глубин
его пронизали несчетные смутные ароматы Аравии и Китая. Ярко вспыхивали
над прилавками нежные ярды порхающего шелка; темней, неспешней - тяжелый
разворачивался бомбазин. Прощелкали ножницы; блеснули монеты; прошелестела
бумага; закрепилась бечевка. И от качанья перьев, от реющих вымпелов,
танцующих лошадей, желтых ливрей, проплывающих мимо лиц Флаш так утомился,
что рухнул, и уснул, и видел сны, и опомнился только тогда, когда его
подняли с сиденья кареты и дверь на Уимпол-стрит снова затворилась за ним.
Но назавтра держалась ясная погода, и мисс Барретт отважилась на еще
более дерзкое предприятие - она отправилась гулять в инвалидном кресле по
Уимпол-стрит. И снова Флаш ее сопровождал. Впервые услышал он, как цокают
его когти по звонким лондонским плитам. Впервые все запахи жаркого
лондонского лета залпом ударили ему в ноздри. Он вдыхал обморочные запахи,
прячущиеся в сточных желобах; горькие запахи, гложущие железные ограды;
буйные, неуемные запахи, поднимающиеся из подвалов, - запахи, куда более
изощренные, нечистые и коварные, чем те, которые он вдыхал в полях под
Редингом; запахи совершенно недоступные для человеческого нюха; и в то
время как кресло спокойно катилось дальше, он останавливался оторопев; и
внюхивался, и наслаждался, пока его не оттаскивали за поводок. Вдобавок,
труся по Уимпол-стрит за креслом мисс Барретт, он совершенно растерялся от
мельканья прохожих. Морду ему овевали юбками; задевали брюками по бокам;
иной раз колесо мелькало всего в каком-нибудь дюйме от его носа; воющим
ветром погибели дохнуло ему в уши и вздыбило очесы на лапах, когда мимо
прогрохал фургон. И он рванулся с поводка. Слава Богу, ошейник впился ему
в шею; мисс Барретт крепко его держала, не то он бросился б навстречу
погибели.
Наконец, обмирая от нетерпения и восторга, он очутился в
Риджентс-парке. И вот когда он снова, будто после долгих лет разлуки,
увидел траву, и деревья, и цветы, древний охотничий зов полей отозвался у
него в ушах, и он понесся вперед, как он носился в родных полях. И снова
ошейник впился ему в горло, его оттянули назад. Но разве это не трава, не
деревья? - спрашивал он. Разве это не знаки свободы? Он же всегда
опрометью несся вперед, как только мисс Митфорд выходила гулять, ведь
правда? Почему же здесь он невольник? Он замер. Здесь, он заметил, цветы
стояли гораздо теснее, чем дома; они жались друг к другу на тесных
делянках. Делянки пересекались твердыми черными тропками. Люди в блестящих
цилиндрах грозно вышагивали по тропкам. Завидя их, он теснее прижался к
креслу. И уже после нескольких таких прогулок он постиг очень важную
истину. Сопоставляя одно с другим, он пришел к умозаключению. Там, где
есть клумбы, есть и асфальтовые тропки; где есть клумбы и асфальтовые
тропки, есть люди в блестящих цилиндрах; там, где есть клумбы, и
асфальтовые тропки, и люди в блестящих цилиндрах, собаки должны ходить
только на цепи. Не умея прочесть ни единого слова на табличке у входа, он
тем не менее понял - в Риджентс-парке собаки должны ходить только на цепи.
И к этим зачаткам познаний, почерпнутым из странного опыта летом 1842
года, скоро прибавилось еще кое-что: собаки, оказывается, не равны, они
неравноправны. На Третьей Миле Флаш без зазрения совести общался с
дворнягой из кабака и с помещичьими борзыми; он не, делал различия между
собой и собачонкой лудильщика. Возможно даже, мать его щенка, без
родословной произведенная в спаниельство, была всего лишь дворняга, ибо
уши у нее никак не отвечали хвосту. Но лондонские собаки, скоро понял
Флаш, были строго разделены на классы. Одни ходили на поводках; другие
рыскали сами по себе. Одни прогуливались в каретах и пили из красных
мисочек; другие, помятые, без ошейников, добывали себе пропитание в
сточных канавах. Стало быть, начал прозревать Флаш, собаки неравны; одни
высокого происхождения, другие низкого; и догадки его подтверждались,
когда, проходя по Уимпол-стрит, он слышал обрывки собачьих бесед: "Видал
субчика? Ну дворняга!.. Что ты, благороднейший спаниель. Голубая кровь!..
Этому уши бы еще чуть покудрявей!.. Поздравляю - вихор!"
Из этих фраз и по интонации хвалы или хулы, с которой они произносились
у почты ли или у кабачка, где лакеи совещались о ставках на дерби, Флаш
еще до наступления осени понял, что между собаками нет равенства, что есть
собаки низкого и есть собаки высокого происхождения. Но кто же тогда он
сам? И не успел Флаш вернуться домой, он тотчас, приосанясь, стал
придирчиво изучать себя в зеркале. Слава благим небесам, он чистокровный
породистый пес! Голова у него гладкая; глаза круглые, но не навыкате; у
него очесы на лапах; он ни в чем не уступит самому благородному кокеру на
всей Уимпол-стрит. Вдобавок он пьет из красной мисочки. Да, таковы
привилегии знатности. Он затихает покорно, когда на ошейнике укрепляют
карабин поводка, - таково ее бремя. Как-то мисс Барретт, увидев его перед
зеркалом, ошиблась на его счет. Он философ, решила она, размышляющий о
несоответствии между сущим и видимым. Совершенно напротив, он был
аристократ, оценивающий собственные достоинства.
Но скоро кончились теплые летние дни; задули осенние ветры; мисс
Барретт уже не выходила из затворничества своей спальни. Жизнь Флаша тоже
переменилась. Воспитание на свежем воздухе сменилось воспитанием в четырех
стенах, а это для пса с темпераментом Флаша было ужасно мучительно. Жалкие
выходы его, краткие и лишь по неотложной надобности, совершались отныне в
обществе Уилсон, горничной мисс Барретт. Остальное время он проводил на
кушетке у ног мисс Барретт. Все словно сговорилось против его природы и
склонностей. В прошлом году, когда задули осенние ветры, он как
сумасшедший носился по жнивью; теперь, когда плющ стучал по стеклам, мисс
Барретт просила Уилсон проверить, хорошо ли заперты окна. Желтели и
осыпались в оконных ящиках листья настурций и многоцветной фасоли, и мисс
Барретт плотнее куталась в индийскую шаль. Октябрьский дождь стучал по
стеклам, и Уилсон разводила огонь в камине и подсыпала туда угля. Потом
осень перешла в зиму, и в воздухе разлилась желчь первых туманов. Уилсон и
Флаш с трудом пробирались к почтовой тумбе и к аптеке. Когда они
возвращались, в комнате ничего уже было не различить, только бюсты бледно
мерцали над шкафом; крестьяне и замки исчезали со шторок; в окнах стояла
желтая пустота. Флашу казалось, что он и мисс Барретт живут в одинокой
пещере среди подушек и греются у костра. За окном непрестанно жужжала и
глухо урчала улица. Порою голос хрипло взывал: "Чиню старые стулья,
корзины!", а то раздавались взвизги шарманки, приближаясь, делались громче
и, удаляясь, стихали. Но ни один из этих звуков не звал к свободе,
движению, деятельности. Ветер и дождь, ненастные дни осени и холодные
зимние дни - все они значили для Флаша одно: тишь и тепло; зажигались
лампы, задергивались занавеси, и кочерга ворошила угли в камине.
Сначала ему было невмоготу. Он не сдержался и стал носиться по комнате
как-то ветреным осенним днем, когда по жнивью, конечно, рассыпались
куропатки. В ветре чудились ему звуки выстрелов. Он бросался к двери со
вздыбленной холкой, когда на улице кто-то лаял. Но мисс Барретт окликала
его и клала руку ему на ошейник, и тогда совсем новое чувство - он не мог
отрицать, - неодолимое, странное, неловкое (он не знал, как назвать его и
почему он ему подчинялся) удерживало его. Он тихо ложился у ее ног.
Смиряться, превозмогать себя, преодолевать самые пылкие свои порывы -
таков был главный урок, затверженный им в спальне, урок такой неимоверной
трудности, что иным филологам куда легче выучить греческий, а иным
генералам и половины усилий не стоит выиграть битву. Но ведь ему-то
преподавала мисс Барретт. Меж ними, чувствовал Флаш, от недели к неделе
крепла связь, обременительная, блаженная близость; и если его радость
причиняла ей боль, то уже радость была ему не в радость, а была на три
четверти болью. Эта истина день ото дня получала новые подтверждения. Вот
кто-нибудь открывал дверь и свистал Флаша. Почему бы не выйти? Он мечтал о
прогулке; лапы у него затекали от лежанья на кушетке. Он так и не
примирился с запахом одеколона. Но нет - хоть дверь стояла открытая, он не
мог бросить мисс Барретт. Он шел к двери, на полпути медлил и возвращался.
"Флаш, - писала мисс Барретт, - мой друг, мой преданный друг. Я для него
важнее, чем свет в окошке". Она не могла выходить на улицу. Она была
прикована к кушетке. "Птичка в клетке, - писала она, - вполне бы меня
поняла". А Флаш, когда открывался вольный мир, жертвовал всеми запахами
Уимпол-стрит, чтоб только лежать у ее ног.
Однако порою связь чуть не порывалась; вдруг им не хватало
взаимопониманья. Тогда они лежали и смотрели друг на друга, совершенно
недоумевая. Почему, удивлялась мисс Барретт, Флаш ни с того ни с сего
вздрагивает, и скулит, и прислушивается? Она ничего не слышала; она ничего
не видела; в комнате, кроме них, не было никого. Ей было невдомек, что
Фолли, болоночка ее сестры, прошла за дверью; что лакей в первом этаже
кормит Каталину, кубинскую ищейку, бараньей костью. А Флаш это знал; он
все слышал; его раздирали попеременно то вожделенье, то алчность. И со
всем своим поэтическим воображением мисс Барретт не могла угадать, что
значил для Флаша мокрый зонтик Уилсон; какие он будил в нем воспоминания о
лесах, попугаях, о трубных кличах слонов; и того не поняла она, когда
мистер Кеньон зацепился за шнур колокольчика, что Флаш услышал проклятья
темнолицых горцев; что крик "Спаи! Спан!" отдался у него в ушах, и глухая
наследственная ненависть заставила его укусить мистера Кеньона.
Точно так же Флаша порою ставило в тупик поведение мисс Барретт. Она
часами лежала и водила по белому листу бумаги черной палочкой, и вот глаза
ее вдруг наполнялись слезами; но отчего? "Ах, милый мистер Хорн, - писала
она, - здоровье мое пошатнулось... а потом эта ссылка в Торкви...
превратившая жизнь мою навеки в ночной кошмар и лишившая меня того, о чем
и рассказать нельзя; никому не говорите об этом. Не говорите об этом,
милый мистер Хорн". Но в комнате не было ни звуков, ни запахов, которые
могли бы вызвать слезы мисс Барретт. А то, водя этой своей палочкой по
бумаге, мисс Барретт вдруг разразилась смехом. Она нарисовала "очень
точный и выразительный портрет Флаша, который забавно воспроизводит мои
черты, и если, - написала она далее, уже под портретом, - он не может
вполне сойти за мой собственный, то лишь оттого, что я не вправе притязать
на эти совершенства". Ну и что смешного было в черной кляксе, которую она
совала под нос Флашу? Он ничего не учуял; ничего не услышал. В комнате,
кроме них, не было никого. Да, они не могли объясняться с помощью слов, и
это, бесспорно, вело к недоразумениям. Но не вело ли это и к особенной
близости? "Писание, - как-то воскликнула мисс Барретт после утренних
трудов, - писание, писание..." "В конце концов, - наверное, подумала она,
- все ли выражают слова? Да и что слова могут выразить? Не разрушают ли
слова неназываемый, им неподвластный образ?" Однажды, по крайней мере,
мисс Барретт, уж верно, пришла к этому умозаключению. Она лежала, думала;
она совершенно забыла про Флаша, и мысли ее были так печальны, что слезы
катились из глаз и капали на подушку. И вдруг косматая голова к ней
прижалась; большие сияющие глаза отразились в ее глазах; и она вздрогнула.
Флаш это - или Пан? А сама она, бедная затворница Уимпол-стрит, не стала
ли вдруг греческой нимфой в темном гроте Аркадии? И не прижался ли сам
бородатый бог устами к ее устам? На миг она преобразилась; она была нимфа,
и Флаш был - Пан. Горело солнце, пылала любовь. Но, положим, Флаш, вдруг
обрел бы дар речи, разве сумел бы он сказать что-нибудь умное о
картофельной болезни в Ирландии?
Флаша тоже волновали странные порывы. Он смотрел, как тонкие руки мисс
Барретт нежно поднимают шкатулку либо ожерелье со столика, и мохнатые его
лапы словно сжимались, он мечтал о том, чтоб они тоже оканчивались десятью
отдельными пальцами. Он вслушивался в ее низкий голос, скандирующий
бессчетные слоги, и он мечтал о том дне, когда собственный его грубый рев
вдруг обратится в ясные звуки, полные тайных значений. А когда он следил,
как эти самые ее пальцы вечно водят прямой палочкой по белой странице, он
мечтал о том времени, когда он тоже научится не хуже ее марать бумагу.
Да, но сумел ли бы он писать так, как она?
К счастью, вопрос совершенно праздный, ибо в интересах истины мы
вынуждены признаться, что в 1842-1843 годах мисс Барретт была никак не
нимфой, но бедной больной; Флаш не был поэтом, а был рыжим
кокер-спаниелем; Уимпол-стрит была не Аркадией, а была Уимпол-стрит.
Так текли долгие часы в спальне, не отмеренные ничем; только звуком
шагов на лестнице; и дальним звуком захлопнутой двери парадного; и звуком
метущей швабры; да еще стуком почтальона. В комнате потрескивали угли;
свет и тень наползали по очереди на лбы пяти бледных поэтов, на полку, на
малиновый меринос. Но случалось, шаги не проходили мимо по лестнице; они
затихали под дверью. Видно было, как поворачивается ручка; и правда, дверь
открывалась; кто-нибудь входил. И как удивительно сразу менялась комната!
Какие взметались вихри немыслимых звуков и запахов. Как омывали они ножки
стола и ударялись об острые углы шкафа! Это могла оказаться Уилсон с едой
на подносе или с лекарством в пузырьке; или одна из сестер мисс Барретт -
Арабелл или Генриетта; мог это оказаться и один из семи ее братьев -
Чарльз, Сэмюел, Джордж, Генри, Альфред, Септимус или Октавиус. Но два или
три раза в неделю Флаш чувствовал, что готовится нечто более важное.
Постели тщательно придавали вид кушетки. К ней придвигали кресло; мисс
Барретт живописно куталась в индийскую шаль; гребенки и пилочки бережно
укрывали за бюстами Чосера и Гомера; самого Флаша аккуратно расчесывали.
Часа в два или три пополудни раздавался иной, особенный, четкий стук в
дверь. Мисс Барретт краснела, улыбалась, простирала руку. И входили -
иногда милая мисс Митфорд, румяная, сияющая, разговорчивая - и с пучком
герани. Или это оказывался мистер Кеньон, плотный, вальяжный пожилой
господин, излучающий благожелательство и вооруженный книжкою. Иногда это
была миссис Джеймсон, дама, внешне являвшая полную противоположность
мистеру Кеньону, - дама "с очень бледным цветом лица - у нее бледные,
прозрачные глаза; тонкие бесцветные губы... а нос и подбородок сильно
выдаются вперед, но ширины зато не имеют". И у каждого была своя манера,
запах, тон, голос. Мисс Митфорд болтала без умолку и - всегда впопыхах -
засиживалась дольше всех; мистер Кеньон был учтив, изыскан и слегка
шепеляв по причине отсутствия двух передних зубов; у миссис Джеймсон зубы
все были целы, а движения четки и рублены, как ее фразы.
Свернувшись калачиком у ног мисс Барретт, Флаш слушал, как журчат над
ним голоса. Шел час за часом. Мисс Барретт смеялась, спорила, удивлялась,
вздыхала и снова смеялась. Наконец, к великому облегчению Флаша, начинали
перепадать паузы - даже в словесном потоке мисс Митфорд. Неужто семь уже?
Она ведь тут с двух! Надо бежать, не то она опоздает на поезд. Мистер
Кеньон захлопывал книгу - он читал ее вслух - и становился спиной к
камину; миссис Джеймсон решительно, четко вправляла палец за пальцем в
перчатку. И кто похлопывал Флаша по холке, кто трепал ему ухо. Прощание
нестерпимо затягивалось, но в конце концов миссис Джеймсон, мистер Кеньон
и даже мисс Митфорд вставали, откланивались, что-то вспоминали, что-то
теряли, что-то обнаруживали, достигали двери, отворяли ее и - хвала
небесам - наконец уходили.
Мисс Барретт, очень бледная, очень усталая, откидывалась на подушки.
Флаш подползал к ней поближе. Слава Богу, они снова были одни. Но гость
проторчал так долго, что уже настало время обеда. Снизу неслись запахи. В
дверях появлялась Уилсон, неся на подносе обед для мисс Барретт. Поднос
водружался на столик рядом с мисс Барретт, вспархивали салфеточки. Но от
всех этих разговоров, приготовлений, от духоты в комнате и прощальных
возгласов мисс Барретт так уставала, что не могла есть. Со вздохом
оглядывала она сочную баранью отбивную, крылышко куропатки или цыпленка.
Пока Уилсон была в комнате, она еще ковыряла их ножом и вилкой. Но как
только захлопывалась дверь, она делала знак. Она поднимала вилку. На вилку
было насажено целое куриное крыло. Флаш приближался. Мисс Барретт кивала.
Очень ловко, очень осторожно, не уронив ни кусочка, Флаш снимал крыло с
вилки; проглатывал его без следа. Половина рисового пудинга в комьях
густых сливок отправлялась туда же. Сотрудничество Флаша было плодотворно
и незаменимо. Он лежал, как обычно, свернувшись калачиком у ног мисс
Барретт, и, очевидно, дремал, мисс Барретт лежала, отдохнувшая и,
по-видимому, подкрепленная сытным обедом, когда шаги, тяжелее, весомей и
тверже всех прочих, останавливались у двери; раздавался важный стук,
которым не спрашивали, можно ли, но возвещали намерение войти. Дверь
открывалась, и на пороге являлся самый мрачный, самый страшный из всех
пожилых людей - мистер Барретт собственной персоной. Глаза его тотчас
останавливались на подносе. Съеден ли обед? Выполнен ли его приказ? Да, на
тарелке ничего не осталось. Одобряя покорность дочери, мистер Барретт
тяжко опускался в кресло с ней рядом. Когда эта темная масса надвигалась
на него, по спине у Флаша от ужаса бежали мурашки. Так дрожит упрятавшийся
в цветах дикарь, когда в грохоте грома он слышит глас божий. Уилсон
свистала; виновато, крадущейся походкой, будто мистер Барретт мог прочесть
его мысли, а мысли эти были дурные, Флаш выходил из комнаты и кидался
опрометью по лестнице вниз. В спальне водворялась сила, которой он
страшился; сила, которой он не мог противостоять. Как-то он неожиданно
ворвался в спальню. Мистер Барретт молился, стоя на коленях у постели
дочери.
Такое воспитание в спальне на Уимпол-стрит подействовало бы и на
заурядного пса. Но Флаш не был заурядным псом. Он был резв, но склонен к
раздумью; молодой, хоть и не человек, он был восприимчив к человеческим
проявлениям. На нем атмосфера спальни сказывалась особенно сильно. И
вправе ли мы его порицать, если чувствительность развивалась в нем даже в
ущерб иным, более неотъемлемым качествам четвероногого? Конечно, частенько
используя греческий словарь вместо подушки, он стал презирать драки и лай;
он стал предпочитать молчаливость кошек собачьей шумливости; а той и
другой - человечье участье. Мисс Барретт, со своей стороны, старалась еще
более развить его богатые задатки. Однажды она сняла с окна арфу и,
положив ее с ним рядом, спросила, как он полагает - издающая музыкальные
звуки арфа - живая ли сама? Он смотрел и слушал; мгновение, кажется, он
терялся в догадках и затем решил, что она неживая. А то еще мисс Барретт
поместилась вместе с ним перед зеркалом и стала спрашивать, отчего он лает
и дрожит. Разве рыжий песик в зеркале - не он сам? И что это такое - ты
сам? То, что видят люди? Или то, что ты есть? Флаш раздумывал и над этим
вопросом, но, не в силах разрешить проблему реального, прижался к мисс
Барретт и поцеловал ее "от души". И уж это, по крайней мере, была
несомненная реальность.
После подобных вопросов, после столь волнующих и интересных задач он
спускался по лестнице, и что же тут удивительного, если в повадке его
замечалась некая небрежность, легкая снисходительность, что ли, которая
бесила свирепого Катилину, кубинскую ищейку, и тот бросался на него и
кусал, и Флаш с воем мчался обратно наверх к мисс Барретт за утешением.
Флаш "не герой", заключала она, но почему он не герой? Не из-за нее ли
отчасти? Она слишком была честна, чтобы не сознаться себе, что именно ей
принесена в жертву его удаль, вместе с солнечным светом и воздухом. Его
тонкий склад имел, разумеется, и теневые стороны. Ей ужасно было за него
неудобно, когда он укусил бедного мистера Кеньона, споткнувшегося о шнур
колокольчика; он докучал ей, когда жалобно скулил всю ночь напролет,
изгоняемый из постели; когда отказывался принимать пищу иначе как из ее
рук; но она брала вину на себя и все прощала Флашу за то, что он ее любил.
Он пожертвовал ради нее солнечным светом и воздухом. "Он достоин любви,
ведь правда?" - спрашивала она у мистера Хорна. Но как бы там ни ответил
ей мистер Хорн, мисс Барретт знала сама: она любила Флаша, и Флаш был
достоин ее любви.
Казалось, ничто не может разорвать этих уз - словно годы могут только
их укрепить и упрочить и словно ничто в жизни уже не может перемениться.
Тысяча восемьсот сорок второй год сменился тысяча восемьсот сорок третьим;
сорок третий - сорок четвертым; сорок четвертый - сорок пятым. Флаш вышел
уже из щенячьего возраста; он стал четырехлетним или даже пятилетним псом;
псом в полном расцвете - а мисс Барретт все лежала на кушетке, и Флаш все
лежал на кушетке у ее ног. Мисс Барретт жила "как птичка в клетке".
Бывало, она неделями не выбиралась из дому, а если и выбиралась, то на
часок - за покупками в карете или погулять по Риджентс-парку в инвалидном
кресле. Барретты никогда не выезжали из Лондона. Мистер Барретт, семеро
братьев, две сестры, дворецкий, Уилсон и горничные, Катилина, Фолли, мисс
Барретт и Флаш жили и жили в нумере пятидесятом по Уимпол-стрит, ели в
столовой, спали в спальнях, курили в библиотеке, стряпали в кухне, таскали
баки с горячей водой и выливали помои с января по декабрь. Слегка
засаливалась обивка кресел; слегка протирались ковры; угольная пыль,
грязь, сажа, копоть, испаренья курева, вина и еды оседали в щелях, и
трещинах, и на шероховатостях, на рамах картин, на резных завитках. Только
плющу на окне у мисс Барретт было все нипочем; его зеленая завесь
становилась пышней и пышней; а летом настурции и многоцветная фасоль
дружно буйствовали в оконных ящиках.
Но вот однажды вечером в январе 1845 года в дверь постучал почтальон.
Как всегда, в ящик упали письма. Как всегда, Уилсон спустилась за почтой.
Все было как всегда - каждый вечер в дверь стучал почтальон, каждый вечер
Уилсон спускалась за почтой, каждый вечер было одно письмо для мисс
Барретт. Но сегодня письмо было не такое, как всегда. Письмо было совсем
другое. Флаш это сообразил прежде, чем мисс Барретт разорвала конверт. Он
это понял по тому, как мисс Барретт взяла письмо; повертела; посмотрела на
энергический неровный разлет ее имени. Он это понял по немыслимой дрожи
пальцев, по стремительности, с какой был взорван конверт, по
сосредоточенности, с которой она читала. Он смотрел на нее, пока она
читала. И пока она читала, он услышал - как слышим мы сквозь дрему среди
уличных шумов звон колокола и знаем, что это для нас он звонит - грозно,
хоть едва различимо, будто кто-то далекий взялся нас разбудить,
предостеречь о пожаре, о грабеже, предостеречь об опасности, и мы в ужасе
вздрагиваем и просыпаемся, - так и Флаш, пока мисс Барретт читала
маленькую измаранную страничку, услышал колокол, будящий его,
предостерегающий, что покой его под угрозой и что теперь не до сна. Мисс
Барретт прочла письмо быстро; она прочла письмо медленно; она бережно
вложила его обратно в конверт. Ей тоже было не до сна.
Через несколько дней Уилсон опять принесла на подносе письмо. Опять
мисс Барретт прочла его быстро, прочла его медленно, читала снова и снова.
И бережно положила его не в ящик, где копились щедрые строки мисс Митфорд,
- но отдельно. Флаш теперь расплачивался сполна за те долгие годы, когда
он изощрял свою восприимчивость, лежа на подушках у ног мисс Барретт. Он
умел читать знаки, которых, кроме него, никто даже не замечал. По касанию
пальцев мисс Барретт он понимал, что она только и ждет - когда постучит
почтальон, когда принесут письмо на подносе. Вот она - легонько, мерно -
гладила его; вдруг - внизу стучали - пальцы ее сжимались; и его держали в
тисках, пока Уилсон поднималась по лестнице. Потом мисс Барретт брала
письмо, а его отпускала и забывала.
А впрочем, утешал он себя, чего ему бояться, раз жизнь мисс Барретт не
изменилась? А жизнь ее не изменилась. Не появлялось новых гостей. Мистер
Кеньон приходил, как всегда; приходила мисс Митфорд. Приходили братья и
сестры; а вечером приходил мистер Барретт. Они ничего не замечали, ничего
не подозревали. И он успокаивал себя, он убеждал себя, когда прошло
несколько дней без этого конверта, что враг отступил. Человек в плаще,
виделось ему, скрытый под капюшоном, исчез; как грабитель, ломился в
дверь, наткнулся на стражу и, побежденный, канул во тьму. Опасность,
старался уговорить себя Флаш, миновала. Тот - неизвестный - исчез. И вот
снова пришло письмо.
Письма приходили все чаще и чаще, каждый день, и Флаш стал замечать
Вызвали карету; мисс Барретт встала с кушетки; укутанная и обмотанная,
она спустилась по лестнице. Флаш, разумеется, отправился вместе с ней. Он
прыгнул следом за нею в карету. Он лежал у нее на коленях, и пышный Лондон
во всем великолепии представал его изумленному взору. Они ехали по
Оксфорд-стрит. Он видел дома, состоящие почти целиком из стекла. Видел
витрины, разукрашенные сверканьем вымпелов; ломящиеся от розового,
лилового, красного, желтого блеска. Карета остановилась. Он ступил под
таинственные своды, в колышущееся цветное марево кисеи. До самых глубин
его пронизали несчетные смутные ароматы Аравии и Китая. Ярко вспыхивали
над прилавками нежные ярды порхающего шелка; темней, неспешней - тяжелый
разворачивался бомбазин. Прощелкали ножницы; блеснули монеты; прошелестела
бумага; закрепилась бечевка. И от качанья перьев, от реющих вымпелов,
танцующих лошадей, желтых ливрей, проплывающих мимо лиц Флаш так утомился,
что рухнул, и уснул, и видел сны, и опомнился только тогда, когда его
подняли с сиденья кареты и дверь на Уимпол-стрит снова затворилась за ним.
Но назавтра держалась ясная погода, и мисс Барретт отважилась на еще
более дерзкое предприятие - она отправилась гулять в инвалидном кресле по
Уимпол-стрит. И снова Флаш ее сопровождал. Впервые услышал он, как цокают
его когти по звонким лондонским плитам. Впервые все запахи жаркого
лондонского лета залпом ударили ему в ноздри. Он вдыхал обморочные запахи,
прячущиеся в сточных желобах; горькие запахи, гложущие железные ограды;
буйные, неуемные запахи, поднимающиеся из подвалов, - запахи, куда более
изощренные, нечистые и коварные, чем те, которые он вдыхал в полях под
Редингом; запахи совершенно недоступные для человеческого нюха; и в то
время как кресло спокойно катилось дальше, он останавливался оторопев; и
внюхивался, и наслаждался, пока его не оттаскивали за поводок. Вдобавок,
труся по Уимпол-стрит за креслом мисс Барретт, он совершенно растерялся от
мельканья прохожих. Морду ему овевали юбками; задевали брюками по бокам;
иной раз колесо мелькало всего в каком-нибудь дюйме от его носа; воющим
ветром погибели дохнуло ему в уши и вздыбило очесы на лапах, когда мимо
прогрохал фургон. И он рванулся с поводка. Слава Богу, ошейник впился ему
в шею; мисс Барретт крепко его держала, не то он бросился б навстречу
погибели.
Наконец, обмирая от нетерпения и восторга, он очутился в
Риджентс-парке. И вот когда он снова, будто после долгих лет разлуки,
увидел траву, и деревья, и цветы, древний охотничий зов полей отозвался у
него в ушах, и он понесся вперед, как он носился в родных полях. И снова
ошейник впился ему в горло, его оттянули назад. Но разве это не трава, не
деревья? - спрашивал он. Разве это не знаки свободы? Он же всегда
опрометью несся вперед, как только мисс Митфорд выходила гулять, ведь
правда? Почему же здесь он невольник? Он замер. Здесь, он заметил, цветы
стояли гораздо теснее, чем дома; они жались друг к другу на тесных
делянках. Делянки пересекались твердыми черными тропками. Люди в блестящих
цилиндрах грозно вышагивали по тропкам. Завидя их, он теснее прижался к
креслу. И уже после нескольких таких прогулок он постиг очень важную
истину. Сопоставляя одно с другим, он пришел к умозаключению. Там, где
есть клумбы, есть и асфальтовые тропки; где есть клумбы и асфальтовые
тропки, есть люди в блестящих цилиндрах; там, где есть клумбы, и
асфальтовые тропки, и люди в блестящих цилиндрах, собаки должны ходить
только на цепи. Не умея прочесть ни единого слова на табличке у входа, он
тем не менее понял - в Риджентс-парке собаки должны ходить только на цепи.
И к этим зачаткам познаний, почерпнутым из странного опыта летом 1842
года, скоро прибавилось еще кое-что: собаки, оказывается, не равны, они
неравноправны. На Третьей Миле Флаш без зазрения совести общался с
дворнягой из кабака и с помещичьими борзыми; он не, делал различия между
собой и собачонкой лудильщика. Возможно даже, мать его щенка, без
родословной произведенная в спаниельство, была всего лишь дворняга, ибо
уши у нее никак не отвечали хвосту. Но лондонские собаки, скоро понял
Флаш, были строго разделены на классы. Одни ходили на поводках; другие
рыскали сами по себе. Одни прогуливались в каретах и пили из красных
мисочек; другие, помятые, без ошейников, добывали себе пропитание в
сточных канавах. Стало быть, начал прозревать Флаш, собаки неравны; одни
высокого происхождения, другие низкого; и догадки его подтверждались,
когда, проходя по Уимпол-стрит, он слышал обрывки собачьих бесед: "Видал
субчика? Ну дворняга!.. Что ты, благороднейший спаниель. Голубая кровь!..
Этому уши бы еще чуть покудрявей!.. Поздравляю - вихор!"
Из этих фраз и по интонации хвалы или хулы, с которой они произносились
у почты ли или у кабачка, где лакеи совещались о ставках на дерби, Флаш
еще до наступления осени понял, что между собаками нет равенства, что есть
собаки низкого и есть собаки высокого происхождения. Но кто же тогда он
сам? И не успел Флаш вернуться домой, он тотчас, приосанясь, стал
придирчиво изучать себя в зеркале. Слава благим небесам, он чистокровный
породистый пес! Голова у него гладкая; глаза круглые, но не навыкате; у
него очесы на лапах; он ни в чем не уступит самому благородному кокеру на
всей Уимпол-стрит. Вдобавок он пьет из красной мисочки. Да, таковы
привилегии знатности. Он затихает покорно, когда на ошейнике укрепляют
карабин поводка, - таково ее бремя. Как-то мисс Барретт, увидев его перед
зеркалом, ошиблась на его счет. Он философ, решила она, размышляющий о
несоответствии между сущим и видимым. Совершенно напротив, он был
аристократ, оценивающий собственные достоинства.
Но скоро кончились теплые летние дни; задули осенние ветры; мисс
Барретт уже не выходила из затворничества своей спальни. Жизнь Флаша тоже
переменилась. Воспитание на свежем воздухе сменилось воспитанием в четырех
стенах, а это для пса с темпераментом Флаша было ужасно мучительно. Жалкие
выходы его, краткие и лишь по неотложной надобности, совершались отныне в
обществе Уилсон, горничной мисс Барретт. Остальное время он проводил на
кушетке у ног мисс Барретт. Все словно сговорилось против его природы и
склонностей. В прошлом году, когда задули осенние ветры, он как
сумасшедший носился по жнивью; теперь, когда плющ стучал по стеклам, мисс
Барретт просила Уилсон проверить, хорошо ли заперты окна. Желтели и
осыпались в оконных ящиках листья настурций и многоцветной фасоли, и мисс
Барретт плотнее куталась в индийскую шаль. Октябрьский дождь стучал по
стеклам, и Уилсон разводила огонь в камине и подсыпала туда угля. Потом
осень перешла в зиму, и в воздухе разлилась желчь первых туманов. Уилсон и
Флаш с трудом пробирались к почтовой тумбе и к аптеке. Когда они
возвращались, в комнате ничего уже было не различить, только бюсты бледно
мерцали над шкафом; крестьяне и замки исчезали со шторок; в окнах стояла
желтая пустота. Флашу казалось, что он и мисс Барретт живут в одинокой
пещере среди подушек и греются у костра. За окном непрестанно жужжала и
глухо урчала улица. Порою голос хрипло взывал: "Чиню старые стулья,
корзины!", а то раздавались взвизги шарманки, приближаясь, делались громче
и, удаляясь, стихали. Но ни один из этих звуков не звал к свободе,
движению, деятельности. Ветер и дождь, ненастные дни осени и холодные
зимние дни - все они значили для Флаша одно: тишь и тепло; зажигались
лампы, задергивались занавеси, и кочерга ворошила угли в камине.
Сначала ему было невмоготу. Он не сдержался и стал носиться по комнате
как-то ветреным осенним днем, когда по жнивью, конечно, рассыпались
куропатки. В ветре чудились ему звуки выстрелов. Он бросался к двери со
вздыбленной холкой, когда на улице кто-то лаял. Но мисс Барретт окликала
его и клала руку ему на ошейник, и тогда совсем новое чувство - он не мог
отрицать, - неодолимое, странное, неловкое (он не знал, как назвать его и
почему он ему подчинялся) удерживало его. Он тихо ложился у ее ног.
Смиряться, превозмогать себя, преодолевать самые пылкие свои порывы -
таков был главный урок, затверженный им в спальне, урок такой неимоверной
трудности, что иным филологам куда легче выучить греческий, а иным
генералам и половины усилий не стоит выиграть битву. Но ведь ему-то
преподавала мисс Барретт. Меж ними, чувствовал Флаш, от недели к неделе
крепла связь, обременительная, блаженная близость; и если его радость
причиняла ей боль, то уже радость была ему не в радость, а была на три
четверти болью. Эта истина день ото дня получала новые подтверждения. Вот
кто-нибудь открывал дверь и свистал Флаша. Почему бы не выйти? Он мечтал о
прогулке; лапы у него затекали от лежанья на кушетке. Он так и не
примирился с запахом одеколона. Но нет - хоть дверь стояла открытая, он не
мог бросить мисс Барретт. Он шел к двери, на полпути медлил и возвращался.
"Флаш, - писала мисс Барретт, - мой друг, мой преданный друг. Я для него
важнее, чем свет в окошке". Она не могла выходить на улицу. Она была
прикована к кушетке. "Птичка в клетке, - писала она, - вполне бы меня
поняла". А Флаш, когда открывался вольный мир, жертвовал всеми запахами
Уимпол-стрит, чтоб только лежать у ее ног.
Однако порою связь чуть не порывалась; вдруг им не хватало
взаимопониманья. Тогда они лежали и смотрели друг на друга, совершенно
недоумевая. Почему, удивлялась мисс Барретт, Флаш ни с того ни с сего
вздрагивает, и скулит, и прислушивается? Она ничего не слышала; она ничего
не видела; в комнате, кроме них, не было никого. Ей было невдомек, что
Фолли, болоночка ее сестры, прошла за дверью; что лакей в первом этаже
кормит Каталину, кубинскую ищейку, бараньей костью. А Флаш это знал; он
все слышал; его раздирали попеременно то вожделенье, то алчность. И со
всем своим поэтическим воображением мисс Барретт не могла угадать, что
значил для Флаша мокрый зонтик Уилсон; какие он будил в нем воспоминания о
лесах, попугаях, о трубных кличах слонов; и того не поняла она, когда
мистер Кеньон зацепился за шнур колокольчика, что Флаш услышал проклятья
темнолицых горцев; что крик "Спаи! Спан!" отдался у него в ушах, и глухая
наследственная ненависть заставила его укусить мистера Кеньона.
Точно так же Флаша порою ставило в тупик поведение мисс Барретт. Она
часами лежала и водила по белому листу бумаги черной палочкой, и вот глаза
ее вдруг наполнялись слезами; но отчего? "Ах, милый мистер Хорн, - писала
она, - здоровье мое пошатнулось... а потом эта ссылка в Торкви...
превратившая жизнь мою навеки в ночной кошмар и лишившая меня того, о чем
и рассказать нельзя; никому не говорите об этом. Не говорите об этом,
милый мистер Хорн". Но в комнате не было ни звуков, ни запахов, которые
могли бы вызвать слезы мисс Барретт. А то, водя этой своей палочкой по
бумаге, мисс Барретт вдруг разразилась смехом. Она нарисовала "очень
точный и выразительный портрет Флаша, который забавно воспроизводит мои
черты, и если, - написала она далее, уже под портретом, - он не может
вполне сойти за мой собственный, то лишь оттого, что я не вправе притязать
на эти совершенства". Ну и что смешного было в черной кляксе, которую она
совала под нос Флашу? Он ничего не учуял; ничего не услышал. В комнате,
кроме них, не было никого. Да, они не могли объясняться с помощью слов, и
это, бесспорно, вело к недоразумениям. Но не вело ли это и к особенной
близости? "Писание, - как-то воскликнула мисс Барретт после утренних
трудов, - писание, писание..." "В конце концов, - наверное, подумала она,
- все ли выражают слова? Да и что слова могут выразить? Не разрушают ли
слова неназываемый, им неподвластный образ?" Однажды, по крайней мере,
мисс Барретт, уж верно, пришла к этому умозаключению. Она лежала, думала;
она совершенно забыла про Флаша, и мысли ее были так печальны, что слезы
катились из глаз и капали на подушку. И вдруг косматая голова к ней
прижалась; большие сияющие глаза отразились в ее глазах; и она вздрогнула.
Флаш это - или Пан? А сама она, бедная затворница Уимпол-стрит, не стала
ли вдруг греческой нимфой в темном гроте Аркадии? И не прижался ли сам
бородатый бог устами к ее устам? На миг она преобразилась; она была нимфа,
и Флаш был - Пан. Горело солнце, пылала любовь. Но, положим, Флаш, вдруг
обрел бы дар речи, разве сумел бы он сказать что-нибудь умное о
картофельной болезни в Ирландии?
Флаша тоже волновали странные порывы. Он смотрел, как тонкие руки мисс
Барретт нежно поднимают шкатулку либо ожерелье со столика, и мохнатые его
лапы словно сжимались, он мечтал о том, чтоб они тоже оканчивались десятью
отдельными пальцами. Он вслушивался в ее низкий голос, скандирующий
бессчетные слоги, и он мечтал о том дне, когда собственный его грубый рев
вдруг обратится в ясные звуки, полные тайных значений. А когда он следил,
как эти самые ее пальцы вечно водят прямой палочкой по белой странице, он
мечтал о том времени, когда он тоже научится не хуже ее марать бумагу.
Да, но сумел ли бы он писать так, как она?
К счастью, вопрос совершенно праздный, ибо в интересах истины мы
вынуждены признаться, что в 1842-1843 годах мисс Барретт была никак не
нимфой, но бедной больной; Флаш не был поэтом, а был рыжим
кокер-спаниелем; Уимпол-стрит была не Аркадией, а была Уимпол-стрит.
Так текли долгие часы в спальне, не отмеренные ничем; только звуком
шагов на лестнице; и дальним звуком захлопнутой двери парадного; и звуком
метущей швабры; да еще стуком почтальона. В комнате потрескивали угли;
свет и тень наползали по очереди на лбы пяти бледных поэтов, на полку, на
малиновый меринос. Но случалось, шаги не проходили мимо по лестнице; они
затихали под дверью. Видно было, как поворачивается ручка; и правда, дверь
открывалась; кто-нибудь входил. И как удивительно сразу менялась комната!
Какие взметались вихри немыслимых звуков и запахов. Как омывали они ножки
стола и ударялись об острые углы шкафа! Это могла оказаться Уилсон с едой
на подносе или с лекарством в пузырьке; или одна из сестер мисс Барретт -
Арабелл или Генриетта; мог это оказаться и один из семи ее братьев -
Чарльз, Сэмюел, Джордж, Генри, Альфред, Септимус или Октавиус. Но два или
три раза в неделю Флаш чувствовал, что готовится нечто более важное.
Постели тщательно придавали вид кушетки. К ней придвигали кресло; мисс
Барретт живописно куталась в индийскую шаль; гребенки и пилочки бережно
укрывали за бюстами Чосера и Гомера; самого Флаша аккуратно расчесывали.
Часа в два или три пополудни раздавался иной, особенный, четкий стук в
дверь. Мисс Барретт краснела, улыбалась, простирала руку. И входили -
иногда милая мисс Митфорд, румяная, сияющая, разговорчивая - и с пучком
герани. Или это оказывался мистер Кеньон, плотный, вальяжный пожилой
господин, излучающий благожелательство и вооруженный книжкою. Иногда это
была миссис Джеймсон, дама, внешне являвшая полную противоположность
мистеру Кеньону, - дама "с очень бледным цветом лица - у нее бледные,
прозрачные глаза; тонкие бесцветные губы... а нос и подбородок сильно
выдаются вперед, но ширины зато не имеют". И у каждого была своя манера,
запах, тон, голос. Мисс Митфорд болтала без умолку и - всегда впопыхах -
засиживалась дольше всех; мистер Кеньон был учтив, изыскан и слегка
шепеляв по причине отсутствия двух передних зубов; у миссис Джеймсон зубы
все были целы, а движения четки и рублены, как ее фразы.
Свернувшись калачиком у ног мисс Барретт, Флаш слушал, как журчат над
ним голоса. Шел час за часом. Мисс Барретт смеялась, спорила, удивлялась,
вздыхала и снова смеялась. Наконец, к великому облегчению Флаша, начинали
перепадать паузы - даже в словесном потоке мисс Митфорд. Неужто семь уже?
Она ведь тут с двух! Надо бежать, не то она опоздает на поезд. Мистер
Кеньон захлопывал книгу - он читал ее вслух - и становился спиной к
камину; миссис Джеймсон решительно, четко вправляла палец за пальцем в
перчатку. И кто похлопывал Флаша по холке, кто трепал ему ухо. Прощание
нестерпимо затягивалось, но в конце концов миссис Джеймсон, мистер Кеньон
и даже мисс Митфорд вставали, откланивались, что-то вспоминали, что-то
теряли, что-то обнаруживали, достигали двери, отворяли ее и - хвала
небесам - наконец уходили.
Мисс Барретт, очень бледная, очень усталая, откидывалась на подушки.
Флаш подползал к ней поближе. Слава Богу, они снова были одни. Но гость
проторчал так долго, что уже настало время обеда. Снизу неслись запахи. В
дверях появлялась Уилсон, неся на подносе обед для мисс Барретт. Поднос
водружался на столик рядом с мисс Барретт, вспархивали салфеточки. Но от
всех этих разговоров, приготовлений, от духоты в комнате и прощальных
возгласов мисс Барретт так уставала, что не могла есть. Со вздохом
оглядывала она сочную баранью отбивную, крылышко куропатки или цыпленка.
Пока Уилсон была в комнате, она еще ковыряла их ножом и вилкой. Но как
только захлопывалась дверь, она делала знак. Она поднимала вилку. На вилку
было насажено целое куриное крыло. Флаш приближался. Мисс Барретт кивала.
Очень ловко, очень осторожно, не уронив ни кусочка, Флаш снимал крыло с
вилки; проглатывал его без следа. Половина рисового пудинга в комьях
густых сливок отправлялась туда же. Сотрудничество Флаша было плодотворно
и незаменимо. Он лежал, как обычно, свернувшись калачиком у ног мисс
Барретт, и, очевидно, дремал, мисс Барретт лежала, отдохнувшая и,
по-видимому, подкрепленная сытным обедом, когда шаги, тяжелее, весомей и
тверже всех прочих, останавливались у двери; раздавался важный стук,
которым не спрашивали, можно ли, но возвещали намерение войти. Дверь
открывалась, и на пороге являлся самый мрачный, самый страшный из всех
пожилых людей - мистер Барретт собственной персоной. Глаза его тотчас
останавливались на подносе. Съеден ли обед? Выполнен ли его приказ? Да, на
тарелке ничего не осталось. Одобряя покорность дочери, мистер Барретт
тяжко опускался в кресло с ней рядом. Когда эта темная масса надвигалась
на него, по спине у Флаша от ужаса бежали мурашки. Так дрожит упрятавшийся
в цветах дикарь, когда в грохоте грома он слышит глас божий. Уилсон
свистала; виновато, крадущейся походкой, будто мистер Барретт мог прочесть
его мысли, а мысли эти были дурные, Флаш выходил из комнаты и кидался
опрометью по лестнице вниз. В спальне водворялась сила, которой он
страшился; сила, которой он не мог противостоять. Как-то он неожиданно
ворвался в спальню. Мистер Барретт молился, стоя на коленях у постели
дочери.
Такое воспитание в спальне на Уимпол-стрит подействовало бы и на
заурядного пса. Но Флаш не был заурядным псом. Он был резв, но склонен к
раздумью; молодой, хоть и не человек, он был восприимчив к человеческим
проявлениям. На нем атмосфера спальни сказывалась особенно сильно. И
вправе ли мы его порицать, если чувствительность развивалась в нем даже в
ущерб иным, более неотъемлемым качествам четвероногого? Конечно, частенько
используя греческий словарь вместо подушки, он стал презирать драки и лай;
он стал предпочитать молчаливость кошек собачьей шумливости; а той и
другой - человечье участье. Мисс Барретт, со своей стороны, старалась еще
более развить его богатые задатки. Однажды она сняла с окна арфу и,
положив ее с ним рядом, спросила, как он полагает - издающая музыкальные
звуки арфа - живая ли сама? Он смотрел и слушал; мгновение, кажется, он
терялся в догадках и затем решил, что она неживая. А то еще мисс Барретт
поместилась вместе с ним перед зеркалом и стала спрашивать, отчего он лает
и дрожит. Разве рыжий песик в зеркале - не он сам? И что это такое - ты
сам? То, что видят люди? Или то, что ты есть? Флаш раздумывал и над этим
вопросом, но, не в силах разрешить проблему реального, прижался к мисс
Барретт и поцеловал ее "от души". И уж это, по крайней мере, была
несомненная реальность.
После подобных вопросов, после столь волнующих и интересных задач он
спускался по лестнице, и что же тут удивительного, если в повадке его
замечалась некая небрежность, легкая снисходительность, что ли, которая
бесила свирепого Катилину, кубинскую ищейку, и тот бросался на него и
кусал, и Флаш с воем мчался обратно наверх к мисс Барретт за утешением.
Флаш "не герой", заключала она, но почему он не герой? Не из-за нее ли
отчасти? Она слишком была честна, чтобы не сознаться себе, что именно ей
принесена в жертву его удаль, вместе с солнечным светом и воздухом. Его
тонкий склад имел, разумеется, и теневые стороны. Ей ужасно было за него
неудобно, когда он укусил бедного мистера Кеньона, споткнувшегося о шнур
колокольчика; он докучал ей, когда жалобно скулил всю ночь напролет,
изгоняемый из постели; когда отказывался принимать пищу иначе как из ее
рук; но она брала вину на себя и все прощала Флашу за то, что он ее любил.
Он пожертвовал ради нее солнечным светом и воздухом. "Он достоин любви,
ведь правда?" - спрашивала она у мистера Хорна. Но как бы там ни ответил
ей мистер Хорн, мисс Барретт знала сама: она любила Флаша, и Флаш был
достоин ее любви.
Казалось, ничто не может разорвать этих уз - словно годы могут только
их укрепить и упрочить и словно ничто в жизни уже не может перемениться.
Тысяча восемьсот сорок второй год сменился тысяча восемьсот сорок третьим;
сорок третий - сорок четвертым; сорок четвертый - сорок пятым. Флаш вышел
уже из щенячьего возраста; он стал четырехлетним или даже пятилетним псом;
псом в полном расцвете - а мисс Барретт все лежала на кушетке, и Флаш все
лежал на кушетке у ее ног. Мисс Барретт жила "как птичка в клетке".
Бывало, она неделями не выбиралась из дому, а если и выбиралась, то на
часок - за покупками в карете или погулять по Риджентс-парку в инвалидном
кресле. Барретты никогда не выезжали из Лондона. Мистер Барретт, семеро
братьев, две сестры, дворецкий, Уилсон и горничные, Катилина, Фолли, мисс
Барретт и Флаш жили и жили в нумере пятидесятом по Уимпол-стрит, ели в
столовой, спали в спальнях, курили в библиотеке, стряпали в кухне, таскали
баки с горячей водой и выливали помои с января по декабрь. Слегка
засаливалась обивка кресел; слегка протирались ковры; угольная пыль,
грязь, сажа, копоть, испаренья курева, вина и еды оседали в щелях, и
трещинах, и на шероховатостях, на рамах картин, на резных завитках. Только
плющу на окне у мисс Барретт было все нипочем; его зеленая завесь
становилась пышней и пышней; а летом настурции и многоцветная фасоль
дружно буйствовали в оконных ящиках.
Но вот однажды вечером в январе 1845 года в дверь постучал почтальон.
Как всегда, в ящик упали письма. Как всегда, Уилсон спустилась за почтой.
Все было как всегда - каждый вечер в дверь стучал почтальон, каждый вечер
Уилсон спускалась за почтой, каждый вечер было одно письмо для мисс
Барретт. Но сегодня письмо было не такое, как всегда. Письмо было совсем
другое. Флаш это сообразил прежде, чем мисс Барретт разорвала конверт. Он
это понял по тому, как мисс Барретт взяла письмо; повертела; посмотрела на
энергический неровный разлет ее имени. Он это понял по немыслимой дрожи
пальцев, по стремительности, с какой был взорван конверт, по
сосредоточенности, с которой она читала. Он смотрел на нее, пока она
читала. И пока она читала, он услышал - как слышим мы сквозь дрему среди
уличных шумов звон колокола и знаем, что это для нас он звонит - грозно,
хоть едва различимо, будто кто-то далекий взялся нас разбудить,
предостеречь о пожаре, о грабеже, предостеречь об опасности, и мы в ужасе
вздрагиваем и просыпаемся, - так и Флаш, пока мисс Барретт читала
маленькую измаранную страничку, услышал колокол, будящий его,
предостерегающий, что покой его под угрозой и что теперь не до сна. Мисс
Барретт прочла письмо быстро; она прочла письмо медленно; она бережно
вложила его обратно в конверт. Ей тоже было не до сна.
Через несколько дней Уилсон опять принесла на подносе письмо. Опять
мисс Барретт прочла его быстро, прочла его медленно, читала снова и снова.
И бережно положила его не в ящик, где копились щедрые строки мисс Митфорд,
- но отдельно. Флаш теперь расплачивался сполна за те долгие годы, когда
он изощрял свою восприимчивость, лежа на подушках у ног мисс Барретт. Он
умел читать знаки, которых, кроме него, никто даже не замечал. По касанию
пальцев мисс Барретт он понимал, что она только и ждет - когда постучит
почтальон, когда принесут письмо на подносе. Вот она - легонько, мерно -
гладила его; вдруг - внизу стучали - пальцы ее сжимались; и его держали в
тисках, пока Уилсон поднималась по лестнице. Потом мисс Барретт брала
письмо, а его отпускала и забывала.
А впрочем, утешал он себя, чего ему бояться, раз жизнь мисс Барретт не
изменилась? А жизнь ее не изменилась. Не появлялось новых гостей. Мистер
Кеньон приходил, как всегда; приходила мисс Митфорд. Приходили братья и
сестры; а вечером приходил мистер Барретт. Они ничего не замечали, ничего
не подозревали. И он успокаивал себя, он убеждал себя, когда прошло
несколько дней без этого конверта, что враг отступил. Человек в плаще,
виделось ему, скрытый под капюшоном, исчез; как грабитель, ломился в
дверь, наткнулся на стражу и, побежденный, канул во тьму. Опасность,
старался уговорить себя Флаш, миновала. Тот - неизвестный - исчез. И вот
снова пришло письмо.
Письма приходили все чаще и чаще, каждый день, и Флаш стал замечать