Вулф В. Флаш. Биографический очерк

как на солидной, положительной Уимпол-стрит. Если вы еле передвигали ноги
или катили в инвалидном кресле, взор ваш не встречал ничего, кроме лестной
перспективы четырехэтажных домов, цельных окон и дверей красного дерева.
Даже и в карете, запряженной парой, во время вечерней прогулки при
осмотрительном кучере вам не приходилось нарушать границ приличия и
благопристойности. Но если вы не были инвалидом, если вы не имели кареты,
запряженной парой, если вы были - а многие были же - здоровы, бодры и не
прочь прогуляться пешком, - тогда вы могли услышать, увидеть и обонять
такое, и совершенно рядом с Уимпол-стрит, что ставило под сомненье
положительность даже и самой Уимпол-стрит. К такому выводу пришел мистер
Томас Бимз, когда приблизительно в ту пору ему взбрело в голову
прогуляться пешком по Лондону. Он был удивлен; он был просто шокирован.
Роскошные здания поднимались в Вестминстере; но тут же, рядом,
громоздились ветхие сараи, где люди ютились прямо над скотом "по двое на
каждых семи футах". Он понял, что обязан поведать об увиденном. Но как
описать изящным слогом спальню, где несколько семей теснятся вместе над
коровником, а коровник не проветривается, а коров доят, режут и едят прямо
под спальней? Для этой задачи, скоро понял мистер Бимз, не хватило бы всех
богатств нашего родного языка. И все же он счел своим долгом описать то,
что он увидел во время вечерних прогулок по самым аристократическим
приходам Лондона. Ведь так недолго и тиф подхватить! Состоятельные люди и
не подозревали об опасностях, каким подвергались. Он решительно не мог
умолчать о том, что обнаружил в Вестминстере, Паддингтоне, Марилебонде.
Здесь стоял, например, особняк, прежде принадлежавший вельможе.
Сохранились остатки мраморного камина. Были панели на стенах и перила с
тонкой резьбой; но полы прогнили, стены покрылись разводами, толпы
полуголых мужчин и женщин нашли прибежище в прежней пиршественной зале. Он
двинулся дальше. Здесь предприимчивый подрядчик снес дворянский особняк и
на месте его наскоро соорудил доходный дом. Крыша протекала, в стены дуло.
Мистер Томас Бимз увидел дитя, совавшее кружку под ярко-зеленую струю, и
спросил, пьют ли эту воду. Да, и в ней же еще и мылись, ибо хозяин
разрешал пускать воду только дважды в неделю. И самое поразительное, что
на подобные зрелища вы натыкались в самых почтенных и культурных кварталах
Лондона - "в самых аристократических приходах". Позади спальни мисс
Барретт, кстати, были мерзейшие из лондонских трущоб. Рядом с такой
почтенностью - и такое неприличие.
Но были, разумеется, и кварталы, в которых бедняков безраздельно
предоставляли самим себе. В Уайтчепел или на треугольничке, зачинающем
Тотнем-Корт-роуд, нищета и порок веками кишели и множились без чужого
надзора. Плотная масса мрачных старых домов на Сент-Джайлз была "как бы
колонией преступников, как бы метрополией отверженных". И весьма метко
скопление трущоб прозывалось "Грачевником". Ибо люди лепились там, как
лепятся на деревьях сплошной черной тучей грачи. Только вот дома тут не
напоминали деревьев; впрочем, они и на дома были не очень похожи:
кирпичные клети, перемежаемые грязными проулками. День-деньской жужжала в
проулках толпа полуголых существ; вечерами тек восвояси поток воров, нищих
и шлюх, пробавляющихся своим ремеслом в Уэст-Энде. Полиция ничего не могла
с ними поделать. Одинокий прохожий тоже мог лишь ускорить шаг да бросить
намек на ходу, - как, скажем, мистер Бимз, смягчив его цитатами,
умолчаниями и эвфемизмами, - что все тут, в общем, не в точности так, как
хотелось бы видеть. Надвигалась холера, и, кажется, ее намек был не столь
деликатен.
Но в 1846 году этот намек еще не был брошен; и жителям Уимпол-стрит и
прилегающих улиц оставалось одно - строго держаться респектабельной зоны и
водить своих собак на поводке. Забудете поводок, как забыла мисс Барретт,
- значит, заплатите выкуп, как надлежало его заплатить и мисс Барретт.
Условия, на которых Уимпол-стрит сосуществовала с Сент-Джайлз, отстоялись
достаточно четко. На Сент-Джайлз воровали, как могли; на Уимпол-стрит
платили, что полагалось. Потому-то Арабелл сразу "стала меня утешать,
убеждая, что непременно его вызволю не более чем за десять фунтов". Десять
фунтов была цена, которую мистер Тэйлор взимал, кажется, за
кокер-спаниелей. Мистер Тэйлор был главарь шайки. Стоило даме с
Уимпол-стрит потерять собачку, и она обращалась к мистеру Тэйлору, он
назначал цену, и ему платили; если же нет, несколько дней спустя на
Уимпол-стрит отправляли в оберточной бумаге собачью голову и лапы. Так, по
крайней мере, было с одной дамой по соседству, которой вздумалось
оспаривать условия мистера Тэйлора. Но мисс Барретт, разумеется,
готовилась заплатить все сполна. И как только пришла домой, она призвала
своего брата Генри, и брат Генри в тот же день отправился к мистеру
Тэйлору. Он застал его "с сигарой в зубах, в кресле, посреди картин" -
мистер Тэйлор, говорили, тысячи две-три в год наживал на собаках, - и
мистер Тэйлор обещал обсудить дело в "Обществе" и завтра же собаку
вернуть. Как бы ни было это обидно и особенно некстати, когда мисс Барретт
следовало беречь деньги, - забывая про поводок в 1846 году, вы неизбежно
расплачивались за свою оплошность.
Но не так обстояло дело для бедного Флаша. Флаш, рассудила мисс
Барретт, "не знает, что мы его вызволим"; Флаш ведь так и не усвоил
законов человеческого общежития. "Он всю ночь будет скулить и тосковать, я
уверена", - писала мисс Барретт мистеру Браунингу во вторник вечером
первого сентября. Но покуда мисс Барретт писала мистеру Браунингу, Флаш
подвергался самому тяжкому испытанию в своей жизни. Он совершенно
потерялся. Только что он был на Вир-стрит среди лент и кружев, и вот его
сунули головой в мешок; протрясли по улицам и наконец вышвырнули - здесь.
Он очутился в кромешной тьме. Он очутился в холоде, в сырости, Когда
прошло головокружение, он кое-что разглядел в темной комнате - сломанные
стулья, продавленный матрац. Потом его схватили и крепко привязали за ногу
к какой-то перегородке. Что-то ползало по полу - человек или зверь, он не
мог бы сказать. Туда-сюда шныряли грубые башмаки и грязные юбки. Мухи
жужжали над кусками гниющего мяса. Дети повыползали из темных углов и
стали таскать его за уши. Он заскулил, и его огрели тяжелой рукой по
голове. Он прижался к стене и затих на мокрых плитах. Теперь он разглядел,
что в комнате полно собак. Они рвали друг у друга и оспаривали зловонную
кость. У них выпирали ребра. Голодные, грязные, больные, нечесаные, жалкие
- все они до одной, видел Флаш, были собаки благороднейшего происхождения,
привычные к поводку и к лакеям, как он сам.
Час за часом лежал он так, не смея даже скулить. Больше всего мучила
его жажда; но едва лизнув мутную зеленоватую жидкость из ведра, которое
стояло рядом, он сразу ощутил омерзение; он предпочитал умереть, но не
прикасаться к ней больше. И однако, величавая борзая жадно припала к
ведру. Чуть только распахивалась дверь, он поднимал глаза. Мисс Барретт?
Она? Пришла наконец? Но нет, то лишь волосатый бандит, распихав всех
ногами, прошлепал к поломанному стулу и плюхнулся на него. Потом
постепенно сгустилась тьма, Флаш уже еле различал фигуры на полу, на
матраце, на сломанном стуле. На каминной полке торчал свечной огарок.
Пламя блестело в сточной канаве за окном. В его грубом подрагивающем свете
Флаш видел, как жуткие лица мелькали снаружи, скалясь, припадали к окну.
Вот они вошли, и в тесной комнате стало до того тесно, что Флаш совсем
вжался в стену. Страшные чудища - одни в лохмотьях, другие в кричащих
перьях и размалеванные - рассаживались прямо на полу, толклись у стола.
Стали пить; ругались и дрались. Из-за наваленных мешков повылезали еще
собаки: болонки, сеттеры, пойнтеры - и все в ошейниках; а громадный какаду
метался из угла в угол и орал: "Попка - дурак! Попка - дурак!" - с такими
простецкими модуляциями, которые ужаснули бы его хозяйку, вдову на
Мейда-Вейл. Потом женщины открыли сумочки и высыпали на стол браслеты,
кольца и брошки вроде тех, что Флаш видел на мисс Барретт и на мисс
Генриетте. Страшные женщины щупали их и хватали; ругались и спорили из-за
них. Орали дети, и великолепный какаду - Флаш часто видел этих птиц в
окнах на Уимпол-стрит - орал: "Попка - дурак! Попка - дурак!" - быстрей,
быстрей, пока в него не запустили туфлей, и он в отчаянии захлопал сизыми
желто-пятнистыми крыльями. Свеча опрокинулась и погасла. В комнате стало
темно. Делалось жарче и жарче; нагнеталась вонь и жара; Флаша мучил зуд;
ему щипало нос. А мисс Барретт все не шла.
Мисс Барретт лежала на кушетке на Уимпол-стрит. Она нервничала; она
беспокоилась, но не то чтобы изводилась. Конечно, Флаш будет страдать;
конечно, он будет скулить и лаять ночь напролет, но ведь все это вопрос
нескольких часов. Мистер Тэйлор назначил выкуп; она заплатит; ей возвратят
Флаша.
Утро среды второго сентября вставало над трущобами Уайтчепел. Серый
рассвет неспешно вползал в пустые оконницы. Он освещал заросшие лица
валявшихся на полу бродяг. Флаш очнулся от забытья, и вновь у него
раскрылись глаза на безрадостную действительность. Вот она отныне,
действительность - эта комната, и бродяги, и скулящие, стонущие собаки,
рвущиеся с короткой привязи, и сырость, и мрак. Неужто это он, Флаш,
действительно был в лавке, с дамами, среди лент и кружев, не далее как
вчера? Неужто на свете по-прежнему существует Уимпол-стрит? И комната, где
сверкает в красной мисочке свежая вода? И это он, Флаш, лежал на подушках;
ел дивно зажаренного цыпленка; и, раздираемый злобой и ревностью, укусил
человека в желтых перчатках? Вся прежняя жизнь, все чувства улетучились,
растаяли и казались уже немыслимыми.
Едва в окно просеялся пыльный свет, одна из женщин тяжко поднялась с
мешка и, качаясь, вышла за пивом. Снова началась попойка и брань. Какая-то
толстуха подняла его за уши, ткнула в ребра и, должно быть, отпустила на
его счет унизительную шутку, ибо компания покатилась со смеху, когда его
опять шмякнули об пол. С шумом распахивалась и хлопала дверь. Он
оглядывался. А вдруг Уилсон? Или сам мистер Браунинг? Или мисс Барретт?
Нет, то оказывался еще один вор, еще один убийца; он сжимался от одного
вида рваных брюк, задубевших башмаков. Он попытался было грызть кость,
которую ему швырнули. Но окаменевшее мясо не поддавалось зубам, а в нос
бил невозможный запах тухлятины. Жажда вконец его доняла, ему пришлось
приложиться к зеленой пролившейся из ведра луже. Но наступал вечер - он
все больше страдал от жажды, от духоты, тело ныло на поломанных досках, и
постепенно он погружался в тяжкое безразличие. Он уже почти ничего не
замечал вокруг. Только когда отворялась дверь, он, встрепенувшись,
оглядывался. Нет, опять не мисс Барретт.
Мисс Барретт, лежа на кушетке на Уимпол-стрит, совсем потеряла покой.
Что-то было не так. Тэйлор обещал в среду днем пойти на Уайтчепел и
посоветоваться с "Обществом". Но прошел день, прошел и вечер среды, а
Тэйлор не являлся. Это могло означать лишь одно, думала она: он набивает
цену - ужасно теперь некстати. Но разумеется, все равно она готова
платить. "Я должна вернуть Флаша, - писала она мистеру Браунингу, - я не
могу подвергать риску его жизнь, торговаться и спорить". Она лежала на
кушетке, писала мистеру Браунингу и прислушивалась, не раздастся ли стук в
дверь. Но пришла Уилсон с почтой; пришла Уилсон с горячей водой. Пора было
спать, а Флаша ей не вернули.
Рассвет четверга третьего сентября встал над Уайтчепел. Отворилась и
хлопнула дверь. Рыжего сеттера, скулившего ночь напролет на полу рядом с
Флашем, увел бандит в кротовой куртке - и какой же навстречу судьбе? Что
лучше - погибнуть или здесь оставаться? Что хуже - эта жизнь или та
смерть? Пьяный гам, голод и жажда, отвратительная вонь - а подумать
только, Флаш ненавидел некогда запах одеколона - скоро заглушили все
мысли, все желания Флаша. В голове кружились обрывки воспоминаний. Не
старый ли то доктор Митфорд кличет его в полях? Не Керренхэппок ли болтает
за дверью с булочником? Вот что-то затрещало, и ему почудилось, что мисс
Митфорд заворачивает пучок герани. Но нет, это только ветер - ведь погода
была ненастная - стучал по бумаге в разбитом окне. Только пьяный голос
бурлил в сточной канаве. Только старая ведьма бурчала и бурчала в углу,
жаря на сковороде селедку. Его забыли, его бросили. И он был так одинок.
Никто не разговаривал с ним. Попугаи кричали "Попка - дурак! Попка -
дурак!", да канарейки, глупо, не унимаясь, чирикали и щебетали.
И вот снова вечер сгустился в комнате; воткнули в блюдце огарок; грубый
свет затрепыхал снаружи; толпы страшных мужчин с заплечными мешками и
размалеванных женщин топтались в дверях, толклись у стола, плюхались на
продавленные кровати. Снова ночь укрыла тьмою Уайтчепел. А дождь капал,
капал сквозь дырявую крышу и, как в барабан, бил в подставленное ведро.
Мисс Барретт не пришла.
Над Уимпол-стрит встал рассвет четверга. Флаша не было - не было
никаких известий от Тэйлора. Мисс Барретт растревожилась не на шутку. Она
навела справки. Она призвала своего брата Генри и допросила его с
пристрастием. Она обнаружила, что он ее обманул. "Мерзавец" Тэйлор
приходил накануне вечером, как обещал. Он назвал свои условия - шесть
гиней для "Общества" и полгинеи ему лично. Но Генри, вместо того чтобы
сообщить это ей, сообщил мистеру Барретту, с тем, разумеется, результатом,
что мистер Барретт велел ему не платить и скрыть визит Тэйлора от сестры.
Мисс Барретт "ужасно досадовала и сердилась". Она умоляла брата тотчас
пойти к мистеру Тэйлору и заплатить все сполна. Генри упирался и "говорил
про папу". Но какой толк говорить про папу? Пока они говорят про папу,
Флаша убьют. Она решилась. Раз Генри не хочет, она пойдет сама, "...если
не будет по-моему, я сама завтра утром туда пойду и приведу Флаша", -
писала она мистеру Браунингу.
Но скоро мисс Барретт поняла, что не так-то легко это осуществить.
Добраться до Флаша оказалось ей почти так же трудно, как Флашу к ней
прибежать. Вся Уимпол-стрит против нее сговорилась. Похищение Флаша и
условия Тэйлора стали достоянием гласности. Уимпол-стрит решила дать отпор
проходимцам с Уайтчепел. Слепой мистер Бойд извещал, что, по его мнению,
платить выкуп - "страшный грех". Отец и братья объединились против нее и
готовы были на любое предательство в интересах своего класса. Но хуже -
гораздо хуже - было то, что мистер Браунинг весь свой вес, весь свой пыл,
всю свою ученость, всю логику бросил на сторону Уимпол-стрит, против
Флаша. Если мисс Барретт покорится Тэйлору, писал он, она покорится
тирании, она покорится вымогательству; она поддержит силы зла против сил
добра, порок против невинности. Если она пойдет навстречу условиям
Тэйлора... "каково же будет людям бедным, у которых недостанет денег на
выкуп их собак?" Воображение его разыгралось; он воображал, что бы сам он
сказал Тэйлору, буде Тэйлор с него потребовал хотя бы пять шиллингов. Он
бы сказал ему: "Вы отвечаете за безобразия, творимые вашей шайкой, и вам
от меня не уйти - и лучше не говорите мне глупостей насчет отрезанных лап
и голов. Не извольте сомневаться, я всю жизнь свою положу на то, чтобы вас
обезвредить, это так же верно, как то, что я стою сейчас перед вами, и
всеми возможными средствами я буду добиваться погибели вашей и погибели
тех из ваших пособников, кого удастся мне обнаружить, но сами-то вы уже
мне попались, и вперед я вас не выпущу из виду". Так мистер Браунинг
ответил бы Тэйлору, если б имел удовольствие сойтись с этим джентльменом.
Ибо, продолжал он, поспев со вторым письмом к следующей почте в тот же
четверг, "...страшно подумать, как угнетатели всех рангов могут при
желании играть чувствами слабых и безответных, выведав их тайную
слабость". Он не порицает мисс Барретт, как бы она ни поступила, он все
поймет и простит. И однако, продолжал он в пятницу утром, "...я почел бы
это плачевной слабостью...". Поощряя Тэйлора, похищающего собак, она
поощряет и Барнарда Грегори, губящего репутации. Косвенным образом она
будет ответственна за всех тех несчастных, которые перерезали себе глотку
или бежали на чужбину оттого, что какой-нибудь негодяй вроде Барнарда
Грегори снял с полки адресную книгу и загубил их репутацию. "Но к чему
нанизывать очевидности там, где и без того все яснее ясного?" Так мистер
Браунинг бушевал и гремел дважды в день у себя на Нью-Кросс.
Лежа на кушетке, мисс Барретт читала его письма. Как легко было бы
уступить, как легко сказать: "Ваше доброе мнение дороже мне сотни
кокер-спаниелей". Как легко откинуться на подушки, вздохнуть: "Я слабая
женщина; я ничего не смыслю в правах и законах; решите за меня".
Всего-навсего не платить выкуп Тэйлору; бросить вызов ему с его
"Обществом". А если Флаша убьют, если придет роковой сверток и оттуда
вывалятся его голова, его лапы, - с нею рядом будет зато Роберт Браунинг,
и он скажет ей, что она поступила похвально и заслужила глубокое его
уважение. Но мисс Барретт не оробела. Мисс Барретт взялась за перо и
разделала Роберта Браунинга. Вольно ему цитировать Донна, писала она;
ссылаться на дело Грегори; сочинять остроумные отповеди мистеру Тэйлору -
она и сама бы вела себя так же, буде Тэйлор обидел ее самое; буде этот
Грегори ее ославил - да пусть их! Но что стал бы делать мистер Браунинг,
если бандиты украли бы ее; держали у себя; грозили отрезать ей уши и
послать по почте на Нью-Кросс? Он как хочет, а она решилась. Флаш
беззащитен. Ее долг ему помочь. "Но Флаш, бедный Флаш, он так мне предан;
вправе ли я жертвовать им, невиннейшим существом, ради чести изобличить
всех Тэшюров, вместе взятых?" Что бы ни говорил мистер Браунинг, она
решила спасти Флаша, даже если ей придется для этого броситься в
разверстую пасть Уайтчепел, даже если мистер Браунинг осудит ее.
И потому в субботу, глядя в открытое письмо мистера Браунинга, лежавшее
перед ней на столе, она начала одеваться. Она читала - "еще одно слово -
ведь я тем самым восстаю против ненавистного владычества всех мужей,
отцов, братьев и прочих угнетателей". Итак, отправляясь на Уайтчепел, она
выступает против Роберта Браунинга и на стороне отцов, братьев и прочих
угнетателей. Она продолжала меж тем одеваться. Во дворе выла собака. На
цепи, во власти жестоких людей. В этом вое мисс Барретт чудилось: "Помни о
Флаше". Она надела туфли, мантильку, шляпку. Еще раз заглянула в письмо.
"...Мне предстоит жениться на Вас..." Собака все выла. Мисс Барретт вышла
за дверь и стала спускаться по лестнице.
Навстречу ей попался Генри Барретт и сказал, что ее ограбят, убьют,
если она поступит так, как она грозится. Она велела Уилсон вызвать
пролетку. Уилсон, трепеща, покорилась. Пролетка подкатила к парадному.
Мисс Барретт велела Уилсон сесть. Уверенная, что отправляется на смерть,
Уилсон села. Мисс Барретт велела кучеру ехать на Мэннинг-стрит, в Шодитч.
Мисс Барретт сама села в пролетку, и они отправились. Скоро остались
позади цельные окна и двери красного дерева. Они очутились в мире,
которого никогда прежде не видывала, о котором не подозревала мисс
Барретт. Они очутились в мире, где под полом мычат коровы, где целые семьи
ютятся в комнатах с выбитыми окнами; где воду пускают только дважды в
неделю, где нищета и порок рождают нищету и порок. Они очутились в
области, неведомой для почтенного кучера. Пролетка стала; кучер у трактира
справился о дороге. Из дверей вышло несколько человек. "Вам, видать, к
мистеру Тэйлору!" В этот загадочный мир пролетку с двумя дамами могло
занести по одному-единственному поводу, и уж понятно какому, по высшей
степени неприятному поводу. Один из спрашивавших побежал обратно в дом и
вышел, оповещая, что мистера Тэйлора "дома нету! Но не угодно ли войти?"
Уилсон вне себя от ужаса молила ни о чем таком и не думать. Вокруг
пролетки толпились мужчины и мальчишки. "Не угодно ли видеть миссис
Тэйлор?" - спросила одна личность. Мисс Барретт не имела желания видеть
миссис Тэйлор; но тут на пороге явилась невероятной толщины особа, "судя
по толщине ее, незнакомая с изнурительными угрызениями совести", и
сообщила мисс Барретт, что муж ее в отсутствии; "может, через
минуту-другую пожалует, а может, и через часок-другой - не угодно ль войти
обождать?". Уилсон дернула ее за подол. Ждать у эдакой в доме! И в
пролетке-то сидеть было тошно под взглядами этих мужчин и мальчишек. Итак,
мисс Барретт вступила в переговоры с "бандиткой огромных размеров", не
покидая пролетки. Она сказала, что ее собака - у мистера Тэйлора; мистер
Тэйлор обещал вернуть собаку. Можно ли рассчитывать, что мистер Тэйлор
доставит собаку на Уимпол-стрит сегодня же? "И не сомневайтесь", -
отвечала толстуха с неотразимой улыбкой. Наверное, он как раз по этому
делу и отлучился. И она "весьма грациозно мне покивала".
Пролетка повернула и оставила позади Мэннинг-стрит, Шодитч. Уилсон
считала, что они "насилу живые отделались". Мисс Барретт и сама
переволновалась не на шутку. "Шайка, очевидно, сильная. Общество,
"любители"... прочно тут укоренились", - писала она. В голове ее теснились
мысли, в глазах кружились картины. Так вот что обреталось позади
Уимпол-стрит - эти лица, эти дома... Покуда она сидела в пролетке возле
трактира, она увидела больше, чем видела за все пять лет своего заточения
в спальне на Уимпол-стрит. "Эти лица!" - восклицала она. Они выжглись на
ее зрачках. Они подстрекнули ее воображение, как "божественные мраморные
духи" - бюсты над книжной полкой - никогда не могли его подстрекнуть.
Здесь жили женщины; покуда она лежала на кушетке, читала, писала, вот так
они жили. А пролетка уже снова катила мимо четырехэтажных домов. Мимо
знакомых дверей и окон; мимо шлифованных кирпичей, медных дверных ручек,
неизменяемых занавесей. По Уимпол-стрит, к пятидесятому нумеру. Уилсон
спрыгнула на тротуар - и какое же счастье было снова оказаться в
безопасности. Но мисс Барретт, наверное, мгновенье помедлила. Перед ней
все стояли "эти лица". Они еще вернутся к ней годы спустя, когда она будет
сидеть на балконе под солнцем Италии. Они вдохновят самые яркие страницы
"Авроры Ли" [стихотворный роман Элизабет Браунинг (1806-1861), посвященный
теме равноправия женщины (1857)]. А покамест дворецкий распахнул дверь, и
она пошла вверх по лестнице, к себе в комнату.
В субботу был пятый день заточения Флаша. Почти изнемогший, почти
отчаявшийся, лежал он, задыхаясь, в углу переполненной комнаты.
Распахивалась и хлопала дверь. Раздавались хриплые крики. Визжали женщины.
Попугаи болтали, как привыкли болтать со вдовами на Мейда-Вейл, но здесь
злые старухи отвечали им бранью. В шерсти Флаша копошилась какая-то
нечисть, но у него не было сил отряхиваться. Все прошлое Флаша, разные
сцены - Рединг, теплица, мисс Митфорд, мистер Кеньон, книжные полки,
бюсты, крестьяне на шторках - поблекли, растаяли, как тают снежные хлопья
в котле. Если он и связывал с чем-то свои надежды, то с чем-то безымянным
и смутным; с неясным лицом без черт, которое для него по-прежнему
называлось мисс Барретт. Она по-прежнему существовала; все прочее в мире
исчезло; она же по-прежнему существовала, но меж ними пролегла такая
пропасть, которую едва ли она могла одолеть. Снова на него стала
надвигаться тьма, такая тьма, что, казалось, раздавит последнюю его
надежду - мисс Барретт.
И правда - силы Уимпол-стрит, даже и в эти последние мгновенья,
боролись против воссоединения мисс Барретт и Флаша. В субботу днем она
лежала и ждала, что Тэйлор придет, как пообещала необъятная толстуха. И
вот он пришел, но пришел без собаки. Он передал снизу - пусть мисс Барретт
вперед выложит шесть гиней, и он сразу пойдет на Уайтчепел за собакой -
"честное благородное слово". Чего именно стоило "честное благородное
слово" мерзавца Тэйлора, мисс Барретт не знала, но "выхода не было"; на
карте стояла жизнь Флаша. Она отсчитала шесть гиней и послала вниз
Тэйлору. Но по воле несчастной судьбы, пока Тэйлор ждал в прихожей среди
зонтов, гравюр, ковров и прочих ценных предметов, туда вошел Альфред
Барретт. Увидев "мерзавца" Тэйлора у себя в доме, он вознегодовал. Он
метал громы и молнии. Он обозвал его "мошенником, вором, обманщиком". На
каковые определения мистер Тэйлор сумел достойно ответить. И - что
значительно хуже - он поклялся "спасеньем своей души, что нам не видать
нашей собаки", и выбежал вон. Значит, наутро ожидался окровавленный
сверток.
Мисс Барретт поспешно оделась и кинулась вниз. Где Уилсон? Пусть найдет
пролетку. Она тотчас отправится на Мэннинг-стрит. Семейство бросилось ее
удерживать. Темнеет. Она и так устала. Предприятие и для здорового мужчины
рискованное. С ее стороны - это просто безумие. Так они ей говорили.
Братья, сестры обступили ее, и грозили, и убеждали, "орали, что я
"безумица", упряма и зла, - меня честили не хуже, чем мистера Тэйлора".
Она стояла на своем. В конце концов они осознали ее невменяемость. Что бы
это ни повлекло за собой, ей следовало уступить. Септимус обещал, если Ба
вернется к себе и успокоится, пойти к Тэйлору, заплатить деньги и привести
собаку.
И вот сумерки пятого сентября сгустились и настала ночь на Уайтчепел.
Опять распахнулась дверь, вошел тот, косматый, и за шкирку выволок Флаша