Страница:
– Хорошо! – затормошил Эдика Вадим и поцеловал его в ухо. – Пробирают твои строчки. Ты меня растрогал, Эдик. Востоком дышат. Ираном. Оттуда привез?
– Из-за морей, – закивал головой тот. – Персия, друг мой, Персия! А ты учись. Тебе пригодится. Зинка, она с восточными причудами. Какой пушок на губке, а?
– Опять ты за старое…
– Нет, старичок, не обижайся. Ты просто умница. Зинка – сумасшедшая баба. Она, если захочет, так закружит. А ведь хочешь уже? Хочешь? Что молчишь?
Вадим, не отвечая, отвернулся. Ему начинали надоедать грязные намеки и приставания.
– Не дождаться тебе Светки, – вдруг ни с того ни с сего ляпнул Мартынов и перестал бренчать на гитаре.
– Это почему? – уставился на него Вадим.
– Ты к Зинке, а Светка тоже не дура.
– Чего, чего?
– Я знаю, что говорю.
– Повтори, я что-то тебя не пойму.
– Все знают вокруг, один ты дураком ходишь.
– Чего?
– Помнишь того старичка?
– Ты о ком?
– Помнишь, помнишь. Не прикидывайся. Я же тебя тогда посылал ему морду бить. А ты расчувствовался… Ошибка вышла… Ты же не понял тогда ничего. Или дурочку корчил? Как сейчас!
– Серый тот?
– Вспомнил! Ну слава богу. Серый, говоришь? Никакой он не серый. Это мы с тобой серыми тогда были. А он, брат, зубаст. Он волк! Мы перед ним шавки! Я-то тогда вовремя скумекал. А ты, как был лопух, так до сих пор ушами и хлопаешь.
– Ну? Ты конкретнее, конкретнее давай.
– А что же тебе конкретнее? Светка лапшу-то тебе навешала. Мне что же стараться?
– Ты давай, давай… ну!
– Лопух! Вот он, старичок тот, и ездит, а тебе только понукать остается…
Мартынов не договорил, очутившись от сильного удара на полу. Он вывалился с дивана, задев, разворачивая стол. В сторону отлетела гитара. Вадим хоть и забросил бокс, но навыки остались, его боковой снизу в челюсть Эдику был неожиданным и поэтому вдвойне страшным. Он постоял над лежавшим, дожидаясь, пока тот придет в себя, хотел в душившей ярости ударить его ногой и замахнулся уже в запале, но тот вскочил на ноги, покачался, помаячил перед глазами и бросился на него. Мгновение – и они вцепились друг в друга пуще лютых врагов. Дрались молча, молотили друг друга два обезумевших, заждавшихся от внутренней, скрываемой от всех ненависти монстра.
Лаврушка в ужасе взгромоздился с ногами на диван, Димыч оказался где-то рядом, прижимаясь к спинке и вскрикивая.
Бой кипел с неистовой силой не на жизнь, а на смерть.
Эдик был выше и длиннорук, Вадим – кряжистый атлет. Где-то в середине побоища, изловчившись, поймал он противника в объятия, оторвал от пола и швырнул в угол кухни. Загремел, опрокидываясь, стол, полетела посуда, посыпались, разбиваясь, тарелки, стаканы, заблестели, заскрежетали под ногами осколки. Вадим бил Мартынова, сжавшегося в углу, беспощадно, не разбирая куда. Эдик уже и не сопротивлялся, закрывал руками голову, лицо, но, улучив момент, ударом ноги отбросил Вадима назад к дивану, тут же вскочил вслед за ним, махнул кулаком в голову жилистой левой. Вадим опрокинулся на Гардова, тут же Лаврушка затолкал, задвигал его в спину, инстинктивно отпихивая от себя, но потом спохватился, обнял, не выпуская, заорал, как на пожаре:
– Братцы! Да что вы творите? Димыч, подлец! Где ты? Помогай! Растаскивай их!
Гардов запыхтел, начал было выбираться из-под Вадима и Лаврушки, но ему не удавалось. Зато Вадиму наконец удалось расцепить объятия Фридмана, он сорвался с дивана, но тут же получил встречный жесткий удар в лицо от Мартынова и упал, распластался на полу. Из носа у него хлынула кровь. Залила рот, рубашку на груди. Вадим, не помня себя от ярости и боли, опять попытался вскочить на ноги, но, получив еще один удар, ткнулся лицом в пол. Сделав попытку подняться, он оперся на руки, встал на колени, обхватил голову обеими руками.
– Ну, хватит тебе, урод, – хмыкнул над ним Эдик, однако он недооценил противника, когда-то приведшего его на спортивный ринг.
Вадим, спружинив на коленях, подскочил и снизу в прыжке нанес страшной силы удар ему в подбородок. Эдик дернулся головой, отлетел к стене и затих. Вадим постоял, пошатался над ним и свалился рядом.
Старший опергруппы дал команду проверить, живы ли? Оказались живы, но мертвецки пьяны.
Чем оборачиваются легкомысленные проказы
Грустное продолжение старого
– Из-за морей, – закивал головой тот. – Персия, друг мой, Персия! А ты учись. Тебе пригодится. Зинка, она с восточными причудами. Какой пушок на губке, а?
– Опять ты за старое…
– Нет, старичок, не обижайся. Ты просто умница. Зинка – сумасшедшая баба. Она, если захочет, так закружит. А ведь хочешь уже? Хочешь? Что молчишь?
Вадим, не отвечая, отвернулся. Ему начинали надоедать грязные намеки и приставания.
– Не дождаться тебе Светки, – вдруг ни с того ни с сего ляпнул Мартынов и перестал бренчать на гитаре.
– Это почему? – уставился на него Вадим.
– Ты к Зинке, а Светка тоже не дура.
– Чего, чего?
– Я знаю, что говорю.
– Повтори, я что-то тебя не пойму.
– Все знают вокруг, один ты дураком ходишь.
– Чего?
– Помнишь того старичка?
– Ты о ком?
– Помнишь, помнишь. Не прикидывайся. Я же тебя тогда посылал ему морду бить. А ты расчувствовался… Ошибка вышла… Ты же не понял тогда ничего. Или дурочку корчил? Как сейчас!
– Серый тот?
– Вспомнил! Ну слава богу. Серый, говоришь? Никакой он не серый. Это мы с тобой серыми тогда были. А он, брат, зубаст. Он волк! Мы перед ним шавки! Я-то тогда вовремя скумекал. А ты, как был лопух, так до сих пор ушами и хлопаешь.
– Ну? Ты конкретнее, конкретнее давай.
– А что же тебе конкретнее? Светка лапшу-то тебе навешала. Мне что же стараться?
– Ты давай, давай… ну!
– Лопух! Вот он, старичок тот, и ездит, а тебе только понукать остается…
Мартынов не договорил, очутившись от сильного удара на полу. Он вывалился с дивана, задев, разворачивая стол. В сторону отлетела гитара. Вадим хоть и забросил бокс, но навыки остались, его боковой снизу в челюсть Эдику был неожиданным и поэтому вдвойне страшным. Он постоял над лежавшим, дожидаясь, пока тот придет в себя, хотел в душившей ярости ударить его ногой и замахнулся уже в запале, но тот вскочил на ноги, покачался, помаячил перед глазами и бросился на него. Мгновение – и они вцепились друг в друга пуще лютых врагов. Дрались молча, молотили друг друга два обезумевших, заждавшихся от внутренней, скрываемой от всех ненависти монстра.
Лаврушка в ужасе взгромоздился с ногами на диван, Димыч оказался где-то рядом, прижимаясь к спинке и вскрикивая.
Бой кипел с неистовой силой не на жизнь, а на смерть.
Эдик был выше и длиннорук, Вадим – кряжистый атлет. Где-то в середине побоища, изловчившись, поймал он противника в объятия, оторвал от пола и швырнул в угол кухни. Загремел, опрокидываясь, стол, полетела посуда, посыпались, разбиваясь, тарелки, стаканы, заблестели, заскрежетали под ногами осколки. Вадим бил Мартынова, сжавшегося в углу, беспощадно, не разбирая куда. Эдик уже и не сопротивлялся, закрывал руками голову, лицо, но, улучив момент, ударом ноги отбросил Вадима назад к дивану, тут же вскочил вслед за ним, махнул кулаком в голову жилистой левой. Вадим опрокинулся на Гардова, тут же Лаврушка затолкал, задвигал его в спину, инстинктивно отпихивая от себя, но потом спохватился, обнял, не выпуская, заорал, как на пожаре:
– Братцы! Да что вы творите? Димыч, подлец! Где ты? Помогай! Растаскивай их!
Гардов запыхтел, начал было выбираться из-под Вадима и Лаврушки, но ему не удавалось. Зато Вадиму наконец удалось расцепить объятия Фридмана, он сорвался с дивана, но тут же получил встречный жесткий удар в лицо от Мартынова и упал, распластался на полу. Из носа у него хлынула кровь. Залила рот, рубашку на груди. Вадим, не помня себя от ярости и боли, опять попытался вскочить на ноги, но, получив еще один удар, ткнулся лицом в пол. Сделав попытку подняться, он оперся на руки, встал на колени, обхватил голову обеими руками.
– Ну, хватит тебе, урод, – хмыкнул над ним Эдик, однако он недооценил противника, когда-то приведшего его на спортивный ринг.
Вадим, спружинив на коленях, подскочил и снизу в прыжке нанес страшной силы удар ему в подбородок. Эдик дернулся головой, отлетел к стене и затих. Вадим постоял, пошатался над ним и свалился рядом.
* * *
Здесь их и нашли оперативники. Один лежал на полу у стены в кровь избитый, без памяти. Другой распластался рядом в ногах в луже крови, натекшей из носа. Осколки посуды, мусор по всему полу, стол с задранными вверх четырьмя ножками… И разбитый глиняный горшок в куче земли, из которой выбивались васильки…Старший опергруппы дал команду проверить, живы ли? Оказались живы, но мертвецки пьяны.
Чем оборачиваются легкомысленные проказы
От Варьки вреда никакого, но и пользы особой ни на грош. Мало, что с уборкой квартиры стала лениться, на нее порой находит черт-те что, и тогда без спроса забирается к нему в постель и остается на всю ночь.
А с ней ночь – не ночь, сон – не сон. Лаврушка вставал утром весь разбитый, белый свет не в радость, вроде и не ложился; прогуливал институт, а ей хоть бы что! Халат на голое тело, а то и без него, бессовестная шалашовка, и по квартире шастает, песни горланит под грохот пылесоса, только задница сверкает. Мало того, что всю ночь спать ему не давала, – чуть свет торчком и уборкой квартиры занимается. Отрабатывает за пропущенную неделю.
А это известно что – шум на всю квартиру да ее взбалмошный сумасбродный концерт, песенки нескладные. И ничего ей не скажи! Ты ей слово, она в ответ – два. Как встанет – сразу про сон забыть. Нарочно все устраивает. Вот и на этот раз.
Лаврушкина голова гудит, раскалывается после вчерашнего бодуна у Туманского, а ей наплевать. Вскочила едва засветились окошки и носится по комнатам. Лаврушка с боку на бок перевернулся, закашлялся, сообщая для глухих и невоспитанных о своем пробуждении – никакого эффекта; он в туалет, как был в трусах, сбегал, – может, одумается глупая дева и уберется восвояси, однако та, узрев, что он глаза продрал, опять к нему сунулась под одеяло. Голая, жадная, мягкими титьками притиснулась, обхватила сзади, он, не зная куда деться, уперся в стену головой, начал храп изображать, да уж опоздал, теперь куда там! Развернула она его к себе…
Вот так. Однажды маху дал, позарился, узнать захотелось, что с женщиной в постели делают. И узнал на свою шею. Похоже, Варвара от него надолго не отстанет. Теперь возвращения родителей «из-за бугра» придется ждать. И что-то придумывать…
Пристрастилась к нему эта кошелка! Он все ее старше себя считал. Учиться у нее тайным любовным утехам двадцатилетний балбес собрался! А какая она старая? Старая б была, тогда другое дело. Ему чуть за двадцать, а ей как раз на десять лет и больше было, когда они познакомились. Всего-то делов! Еще неизвестно, кто кого учил все это время в постели? Она ведь тоже про все это по книжкам знала. И замужем не была.
Лаврушка дух перевел, отдышался, высвободился из-под ее горячего тела, сдвинул осторожно с себя, отвалился на свою подушку, закрыл глаза, успокаиваясь; даст она ему сегодня поспать хоть под утро или не даст? Сдурела девка неугомонная!.. Ревновать его начала с некоторых пор… Ленивые мысли бродили в голове, оседали в сознании спросонья, разбегались, как круги на воде от брошенного камешка…
Родители виноваты… его предки. Покидая сына надолго, понимали, что без присмотра их недоросль Лаврушка, хотя и здоровенным вымахал детиной, а все ж без царя в голове – оставлять одного нельзя. Думали-гадали на кого взрослое дите поручить-оставить, мало ли что: и сготовить-покормить, и прибрать, проследить за квартирой, и позаботиться, если прихворнет. А более всего боялись, чтобы хулиганья не водил да девок не таскал в постель, парень-то вырос! Кровь с молоком! И красавец, кудряв…
Одним словом, в присмотре Лаврушка отговаривал родителей, упирался, уверял, что один справится. В гувернантке – не в гувернантке, как маман, Аглая Иосифовна многомудрая, над отцом подшучивала, таких уж нет нигде, а в женщине пожилой, хозяйственной и серьезной нужда имелась. Вот и присмотрели они ему с отцом на пару племянницу дальней родственницы Фридмана Павла Моисеевича, то есть папаши проворного.
Звали ее Варвара Исаевна. Девица она серьезная, женщина степенная, в начальных классах преподавала несколько лет, даже одно время была классной дамой; замужем, правда, не привелось быть, но на то причина веская – мать больная; Стефания Израэловна последние двадцать пять лет в особом уходе нуждалась, не вставала почти, а если Бог миловал, отпускали боли в позвоночнике, – в кресле время коротала. Баловалась старушка картишками, гадала.
В такой женщине как раз и имелась нужда у Лаврушкиных родичей. Вот ее и уговорили, не сразу, правда, общими усилиями с теткой, мать-то Варвары померла раньше болезной сестры. Сманили обещаниями заморских подарков из-за границы, кто ж на них не западет, не клюнет! А женщины в особенности! Ну и приплачивать стали, не без этого. А в деньгах Варвара с теткою нуждались…
Обязательства свои Варвара взялась исполнять ретиво. Она во всем скрупулезной была, за что бралась, все до ума доводила и с толком. Но когда с Лаврушкой спуталась, волю почуяла и задурила. Даже ревновать его начала. И было бы к кому? По пустякам. Понимала ведь, что ничего путного у нее с сосунком, маменькиным сынком этим, не получится, а женским сердцем жадничала. Вот и мстила ему по-своему редкими ночами, а в особенности такими вот утренними часами, когда тому, как сейчас, и без нее тошно бывало.
Только в передней звонок внезапно затрезвонил. Кто бы это мог быть? Они никого не ждали, и незваные гости исключались, поэтому и осталась у него Варька на ночь. Лаврушка дернулся испуганный, а она уже вспорхнула от него, заметалась по комнате, одеваясь.
– Кого бес принес? – захлопал вслед за ней босыми ногами по паркету и Фридман. – В такую рань!
Родителей ему только через месяц ждать. Приятели? Вчера лишь расстались. Соседи? Эти к нему, как отец с матерью уехали, не заглядывают.
– За тобой кто? – сунулся он к Варваре.
– Да кто же ко мне-то? – Варвара скрылась в ванной комнате.
– По чью же душу гость незваный, – пропел Фридман, морщась. – Из жэка, не иначе.
– Лавруш, я все-таки в ванной побуду, – закрылась на крючок Варвара и свет даже не включила.
– Сиди тихо. – Он нашел «домашки», захлопнул полы халата, пошел на кухню демонстративно, не торопясь, поставил чайник для кофе.
Все это время надрывался звонок.
– Повопи, повопи у меня, – приговаривал Лавр Павлович и величаво продефилировал к двери.
Гость был незнаком и внушал озабоченность. Уж больно серьезен, и при галстуке.
– Чем обязан? – спросил Фридман.
– Можно войти? – торкнулся вперед гость.
– Я не одет.
– Ничего. Я подожду. – Незнакомец уже втиснулся в квартиру.
– Ну что же, – потеснился Фридман, но не сдавался еще. – Милости, как говорится, просим, хотя, конечно, незваный да ранний гость, сами понимаете, хуже… Как это? Или я ошибся?
– Вы ошиблись.
– Из жэка?
– Не совсем.
– Тогда, может, с радостью? – схохмил Лаврушка от безысходности, совсем отступая от двери.
– Я по случаю. Здравствуйте, Лаврентий Павлович, – и незнакомец сунул ему под нос красную книжицу, на корочке он успел рассмотреть грозные щит и меч над надписью «удостоверение».
– Муракин. Владимир Иванович. Комитет государственной безопасности, – то ли шепнул втиснувшийся, то ли за него кто-то проговорил на ухо Лаврушке.
Тот растерялся.
– Вы не волнуйтесь. Я думаю, мы успеем пообщаться. Вы на кафедру не опоздаете, – продолжил гость. – Куда удобнее пройти?
– На кухню, – не забыв про Варьку в ванной, с трудом сообразил Лаврушка.
Гость, маленький, неказистый, лысый, глазасто огляделся, словно отыскивая нужные ему предметы. Даже носом повел, принюхиваясь. Задержался на сброшенном впопыхах Варькой халатике, выпирающем своей яркостью среди строгой темной полированной родительской мебели, на ее тапочках – дурочка, перепугавшись, босиком убежала, на пылесосе с проводом, так и торчащим в розетке. Крякнул, хмыкнул, утер нос кулачком и, не снимая черных поскрипывающих полуботинок, видно, новеньких еще, проскользнул на кухню, где совсем некстати на кофейном столике примостился Варькин носовой зелененький платочек. Он взял его осторожно, как обнаруженное невесть что значительное, и поднял двумя пальчиками к своему длинному птичьему носу с горбинкой.
– Уборщица забыла, – хотел выхватить платочек Лаврушка, но промахнулся, так как тот сдвинул в сторону свою руку и зашмыгал носом.
– Ва-ря, – по слогам прочитал-произнес гость вышитую «стебельком» надпись на платочке. – У вас, Лаврентий Павлович, уборщица, как у доктора Айболита, тоже Варвара. Ругачая или кусачая? А может, ласковая?
Фридман не знал, что отвечать, как гость неожиданно назвал его по имени и отчеству, именно Лаврентием Павловичем, у него что-то екнуло внутри и слегка начало подташнивать, хотя он изо всех сил старался не подавать вида.
– Кофе?
– Не откажусь, – уселся за стол ушастый, осматриваясь и не оставляя платочек. – Чуть свет, знаете ли, на ногах. А вы, значит, только встали? Поздненько встаете? А с другой стороны – куда же вам спешить?
Лаврушка копался в шкафу, подыскивая лысому чашку; родительскую посуду трогать было запрещено, чтобы не побить, а лишнего в доме не держали; на столике маячил Варькин бокальчик с цветочками, он схватил его с облегчением.
– Вам с сахаром?
– Я сладкий люблю, – хмыкнул гость и даже облизнулся. – Бросьте кусочков пять.
– А не вредно?
– Не вредно. Я молодой. Кости еще укрепляются, – снова хмыкнул «ушастый», не уставая бегать глазами по комнате, нашел книжицу стишков, тоже из Варькиных владений, начал листать.
«Вот дура, сколько всего сюда натаскала!» – злился про себя Лаврушка, разливая кофе, он и не замечал никогда присутствия ее вещей в квартире, а этот «ушастый» минуту пробыл и чего только не отыскал!
– Откуда это у вас? – вдруг зажав страницу, уставился «ушастый» на Лаврушку.
– Что? – не понял тот.
«Ушастый» прочитал без выражения:
– «Мы тайнобрачные цветы… Никто не знал, что мы любили, что аромат любовной пыли вдохнули вместе я и ты…» Откуда это?
– Я не знаю, – смутился Лаврушка. – Кто это?
– Это? – «Ушастый», не закрывая книжку, завертел ею, ища название. – Тэффи[5] какая-то? Интересно?
– Сроду не слышал, – откровенно признался Лаврушка. – Уборщицы книжка. Ее. Кого ж еще!
– Забавно, – покачал головой «ушастый», – занятная у вас прислуга.
– Ну какая же это прислуга? – смутился опять Лаврушка, казалось, гость только тем и занимался: то смущал его, то загонял в тупик. – Она и не прислуга. Прибираться наняли родичи, пока сами отсутствуют.
«Ушастый» долистал книжку, и, раскрыв там, где читал, продолжил, но теперь уже старался выдавать нотки в голосе:
– Да кто же их знает! – не находил себе места Лаврушка. – Я тоже стихами не баловался никогда. Шут с ними.
– А надо бы, – укоризненно покачал головой чекист, и, казалось, уши его заколыхались, закачались отдельно от лысины. – Вы же интеллигент!
«Вот привязался! Что его принесло? В институте чтото случилось? – ломал голову Лаврушка. – Тут что-то не то. Приперся ведь, когда Варька у меня застряла. Неужели прознал кто? Но этим-то в органах зачем? Бабы их стали интересовать? Нет… Все-таки из-за родителей примчался с раннего утра, любопытный… С ними что-то случилось? Ну а если так, сейчас скажет сам. Не из-за Варьки же в конце концов!..»
Лаврушка повнимательнее вгляделся в гостя. Об этих органах ему уже приходилось слышать. От родичей. Те делились между собой с придыханием впечатлениями, когда возвращались с очередных «политбесед», проводимых с ними «там» перед каждой отправкой за кордон. От сына, естественно, они большинство своих впечатлений скрывали, но по лицам он видел – непростыми были те испытания и для отца, и для матери. А повзрослел и сам домыслил, но кое-что узнал от приятелей постарше, в особенности – от Мартынова. Эдик порасписал, порассказывал, как его «оформляли» в первое загранплавание…
«Что же все-таки стряслось с родителями?» – заволновался он уже всерьез.
– Вы Светлану-то вчерась так и не дождались? – продолжая теребить книжку и отпив кофе, между прочим, спросил «ушастый», изучая посудный шкаф – гордость Аглаи Иосифовны.
– Кого? – оторопел Лаврушка.
– Светлану так и не дождался вчера муж ее верный Вадим Сергеевич? – отчетливо и громко спросил «ушастый», и лицо его вдруг стало острым от выпирающих скул, торчащего носа и пронзительных глаз-стрелочек.
– Не могу сказать… не знаю, право, – залепетал Лаврушка, забыв про кофе.
– Ну как же? Вы там были. Интэллигэнтные беседы вели, – именно так и произнес посетитель.
– Как? Откуда вам?..
– Были там? – повысив голос до крика, подался к нему «ушастый».
– Был… конечно…
– Так как же? Она пришла?
– Не знаю.
– Вы ее видели?
– Да нет… понимаете…
– Где она?
– Мне неизвестно…
– Как же так!
– Простите, но я ушел с Гардовым.
– А что же случилось?
Лаврушка поднял глаза на «ушастого». «Нет! От этого ничего не утаить! Он допечет. А может, и знает все? Но что ему их пьяная драка? Чем они там все занимаются, эти органы? И почему к нему этот жук приперся?» – Мысли путались, прыгали, метались в его голове, пугали.
– Выпили немножко, – отвернулся от «ушастого» он, – ну и развезло. Спирт был. Если бы не спирт…
– Что же все-таки случилось? – наседал «ушастый».
– Подрались… – опустил голову Лаврушка.
– Кто?
И Фридман, путаясь и запинаясь, через пятое на десятое, понукаемый вопросами непрошеного гостя, изобразил все, что помнил.
– А они, значит, там и остались вдвоем? – когда он замолчал, переспросил «ушастый».
– Нет. Почему «вдвоем»? – Лаврушка поджал губы от возмущения. – В квартире еще наши были. Квартиру-то не бросишь открытой!..
– Кто?
– Забурунова с Поленовым.
– А эти где же? Посуду битую собирали?
– Вроде того… – промямлил, как нашаливший ребенок, Лаврушка.
– Ну вот что, Лаврентий Павлович, – помолчав, посерьезнел «ушастый». – Вы все равно узнаете, что я сейчас скажу. Думаете, наверное, почему я вам тут разные вопросики эти задаю?
Лаврушка поднял глаза на «ушастого».
– Светлана Туманская найдена мертвой в квартире своей матери.
Лаврушка вскочил на ноги.
– Сядьте! Она вскрыла вены этой ночью.
– Что вы говорите! Зачем?
– Вот и я хочу знать – зачем. – «Ушастый» тяжело вздохнул. – Затем к вам и пришел.
– А я причем?
– Вы! И остальные!
– Я ничего не знаю. Это у Вадима лучше спросить.
– Он в медвытрезвителе.
– Что?
– Кто из вас «скорую» вызвал? Шутники!..
– Это Димыч… Но они оба до крови морды себе посшибали. А Инке не до них.
– Шутники! Ваши шуточки пьяные друзья ваши еще долго помнить будут. Врачи со «скорой» после вас милицию вызвали.
– Вот дурак-то! – схватился за голову Лаврушка. – Это Димыч все! Он за Вадима переживал. Тот упал, словно мертвый. А Мартын совсем в отключке лежал. Кто же знал?
– Вам еще представится возможность и покаяться, и рассказать, как все случилось, а теперь послушайте внимательно меня.
Лаврушка навострил уши.
– С вами Вадим Сергеевич не делился проблемами взаимоотношений с женой? Только теперь без дураков, пожалуйста. Я вам представился. Сами понимаете – откуда я.
– Понимаю, конечно.
– Так как же?
– Ничего не говорил. Чужая семья, знаете ли…
– Но вы же дружили! Общались, так сказать.
– Встречались… учились вместе… но сколько лет прошло!..
– У них, вроде, последнее время были разногласия?.. Светлана Михайловна и ночевать оставалась иногда у матери?.. А на этот раз?
– Я не знаю. Может Инка что знает. Они дружили, теснее держались после института.
– А дневников она не вела? Записки там какие? Для себя.
– Что?
– У нее не было друга?.. Ну… Кроме мужа… Вы понимаете…
– Мне ничего не известно. Такие вещи… Деликатные, знаете ли… Я близок не был. Если кто об этом знает, так это Инка. Больше некому.
– Ну хорошо. Спасибо. – «Ушастый» поднялся. – Вам пора уже собираться в институт.
– Да, я уже опаздываю, – спохватился Лаврушка, вскочив со стула.
– Мы еще встретимся с вами в спокойной обстановке.
– Пожалуйста, – развел руки в тоскливой улыбке Лаврушка. – Но мне ничего не известно… Я бы рад…
– Встретимся. Я вас найду. А теперь прошу запомнить, – «ушастый» заглянул ему в глаза. – О нашей встрече и этом разговоре никто не должен знать. Вы понимаете? Никто! И милиция тоже.
– Ну как же! Конечно, конечно. Я всегда. Я к вашим услугам, – затараторил Лаврушка, закрывая дверь за гостем.
А с ней ночь – не ночь, сон – не сон. Лаврушка вставал утром весь разбитый, белый свет не в радость, вроде и не ложился; прогуливал институт, а ей хоть бы что! Халат на голое тело, а то и без него, бессовестная шалашовка, и по квартире шастает, песни горланит под грохот пылесоса, только задница сверкает. Мало того, что всю ночь спать ему не давала, – чуть свет торчком и уборкой квартиры занимается. Отрабатывает за пропущенную неделю.
А это известно что – шум на всю квартиру да ее взбалмошный сумасбродный концерт, песенки нескладные. И ничего ей не скажи! Ты ей слово, она в ответ – два. Как встанет – сразу про сон забыть. Нарочно все устраивает. Вот и на этот раз.
Лаврушкина голова гудит, раскалывается после вчерашнего бодуна у Туманского, а ей наплевать. Вскочила едва засветились окошки и носится по комнатам. Лаврушка с боку на бок перевернулся, закашлялся, сообщая для глухих и невоспитанных о своем пробуждении – никакого эффекта; он в туалет, как был в трусах, сбегал, – может, одумается глупая дева и уберется восвояси, однако та, узрев, что он глаза продрал, опять к нему сунулась под одеяло. Голая, жадная, мягкими титьками притиснулась, обхватила сзади, он, не зная куда деться, уперся в стену головой, начал храп изображать, да уж опоздал, теперь куда там! Развернула она его к себе…
Вот так. Однажды маху дал, позарился, узнать захотелось, что с женщиной в постели делают. И узнал на свою шею. Похоже, Варвара от него надолго не отстанет. Теперь возвращения родителей «из-за бугра» придется ждать. И что-то придумывать…
Пристрастилась к нему эта кошелка! Он все ее старше себя считал. Учиться у нее тайным любовным утехам двадцатилетний балбес собрался! А какая она старая? Старая б была, тогда другое дело. Ему чуть за двадцать, а ей как раз на десять лет и больше было, когда они познакомились. Всего-то делов! Еще неизвестно, кто кого учил все это время в постели? Она ведь тоже про все это по книжкам знала. И замужем не была.
Лаврушка дух перевел, отдышался, высвободился из-под ее горячего тела, сдвинул осторожно с себя, отвалился на свою подушку, закрыл глаза, успокаиваясь; даст она ему сегодня поспать хоть под утро или не даст? Сдурела девка неугомонная!.. Ревновать его начала с некоторых пор… Ленивые мысли бродили в голове, оседали в сознании спросонья, разбегались, как круги на воде от брошенного камешка…
Родители виноваты… его предки. Покидая сына надолго, понимали, что без присмотра их недоросль Лаврушка, хотя и здоровенным вымахал детиной, а все ж без царя в голове – оставлять одного нельзя. Думали-гадали на кого взрослое дите поручить-оставить, мало ли что: и сготовить-покормить, и прибрать, проследить за квартирой, и позаботиться, если прихворнет. А более всего боялись, чтобы хулиганья не водил да девок не таскал в постель, парень-то вырос! Кровь с молоком! И красавец, кудряв…
Одним словом, в присмотре Лаврушка отговаривал родителей, упирался, уверял, что один справится. В гувернантке – не в гувернантке, как маман, Аглая Иосифовна многомудрая, над отцом подшучивала, таких уж нет нигде, а в женщине пожилой, хозяйственной и серьезной нужда имелась. Вот и присмотрели они ему с отцом на пару племянницу дальней родственницы Фридмана Павла Моисеевича, то есть папаши проворного.
Звали ее Варвара Исаевна. Девица она серьезная, женщина степенная, в начальных классах преподавала несколько лет, даже одно время была классной дамой; замужем, правда, не привелось быть, но на то причина веская – мать больная; Стефания Израэловна последние двадцать пять лет в особом уходе нуждалась, не вставала почти, а если Бог миловал, отпускали боли в позвоночнике, – в кресле время коротала. Баловалась старушка картишками, гадала.
В такой женщине как раз и имелась нужда у Лаврушкиных родичей. Вот ее и уговорили, не сразу, правда, общими усилиями с теткой, мать-то Варвары померла раньше болезной сестры. Сманили обещаниями заморских подарков из-за границы, кто ж на них не западет, не клюнет! А женщины в особенности! Ну и приплачивать стали, не без этого. А в деньгах Варвара с теткою нуждались…
Обязательства свои Варвара взялась исполнять ретиво. Она во всем скрупулезной была, за что бралась, все до ума доводила и с толком. Но когда с Лаврушкой спуталась, волю почуяла и задурила. Даже ревновать его начала. И было бы к кому? По пустякам. Понимала ведь, что ничего путного у нее с сосунком, маменькиным сынком этим, не получится, а женским сердцем жадничала. Вот и мстила ему по-своему редкими ночами, а в особенности такими вот утренними часами, когда тому, как сейчас, и без нее тошно бывало.
Только в передней звонок внезапно затрезвонил. Кто бы это мог быть? Они никого не ждали, и незваные гости исключались, поэтому и осталась у него Варька на ночь. Лаврушка дернулся испуганный, а она уже вспорхнула от него, заметалась по комнате, одеваясь.
– Кого бес принес? – захлопал вслед за ней босыми ногами по паркету и Фридман. – В такую рань!
Родителей ему только через месяц ждать. Приятели? Вчера лишь расстались. Соседи? Эти к нему, как отец с матерью уехали, не заглядывают.
– За тобой кто? – сунулся он к Варваре.
– Да кто же ко мне-то? – Варвара скрылась в ванной комнате.
– По чью же душу гость незваный, – пропел Фридман, морщась. – Из жэка, не иначе.
– Лавруш, я все-таки в ванной побуду, – закрылась на крючок Варвара и свет даже не включила.
– Сиди тихо. – Он нашел «домашки», захлопнул полы халата, пошел на кухню демонстративно, не торопясь, поставил чайник для кофе.
Все это время надрывался звонок.
– Повопи, повопи у меня, – приговаривал Лавр Павлович и величаво продефилировал к двери.
Гость был незнаком и внушал озабоченность. Уж больно серьезен, и при галстуке.
– Чем обязан? – спросил Фридман.
– Можно войти? – торкнулся вперед гость.
– Я не одет.
– Ничего. Я подожду. – Незнакомец уже втиснулся в квартиру.
– Ну что же, – потеснился Фридман, но не сдавался еще. – Милости, как говорится, просим, хотя, конечно, незваный да ранний гость, сами понимаете, хуже… Как это? Или я ошибся?
– Вы ошиблись.
– Из жэка?
– Не совсем.
– Тогда, может, с радостью? – схохмил Лаврушка от безысходности, совсем отступая от двери.
– Я по случаю. Здравствуйте, Лаврентий Павлович, – и незнакомец сунул ему под нос красную книжицу, на корочке он успел рассмотреть грозные щит и меч над надписью «удостоверение».
– Муракин. Владимир Иванович. Комитет государственной безопасности, – то ли шепнул втиснувшийся, то ли за него кто-то проговорил на ухо Лаврушке.
Тот растерялся.
– Вы не волнуйтесь. Я думаю, мы успеем пообщаться. Вы на кафедру не опоздаете, – продолжил гость. – Куда удобнее пройти?
– На кухню, – не забыв про Варьку в ванной, с трудом сообразил Лаврушка.
Гость, маленький, неказистый, лысый, глазасто огляделся, словно отыскивая нужные ему предметы. Даже носом повел, принюхиваясь. Задержался на сброшенном впопыхах Варькой халатике, выпирающем своей яркостью среди строгой темной полированной родительской мебели, на ее тапочках – дурочка, перепугавшись, босиком убежала, на пылесосе с проводом, так и торчащим в розетке. Крякнул, хмыкнул, утер нос кулачком и, не снимая черных поскрипывающих полуботинок, видно, новеньких еще, проскользнул на кухню, где совсем некстати на кофейном столике примостился Варькин носовой зелененький платочек. Он взял его осторожно, как обнаруженное невесть что значительное, и поднял двумя пальчиками к своему длинному птичьему носу с горбинкой.
– Уборщица забыла, – хотел выхватить платочек Лаврушка, но промахнулся, так как тот сдвинул в сторону свою руку и зашмыгал носом.
– Ва-ря, – по слогам прочитал-произнес гость вышитую «стебельком» надпись на платочке. – У вас, Лаврентий Павлович, уборщица, как у доктора Айболита, тоже Варвара. Ругачая или кусачая? А может, ласковая?
Фридман не знал, что отвечать, как гость неожиданно назвал его по имени и отчеству, именно Лаврентием Павловичем, у него что-то екнуло внутри и слегка начало подташнивать, хотя он изо всех сил старался не подавать вида.
– Кофе?
– Не откажусь, – уселся за стол ушастый, осматриваясь и не оставляя платочек. – Чуть свет, знаете ли, на ногах. А вы, значит, только встали? Поздненько встаете? А с другой стороны – куда же вам спешить?
Лаврушка копался в шкафу, подыскивая лысому чашку; родительскую посуду трогать было запрещено, чтобы не побить, а лишнего в доме не держали; на столике маячил Варькин бокальчик с цветочками, он схватил его с облегчением.
– Вам с сахаром?
– Я сладкий люблю, – хмыкнул гость и даже облизнулся. – Бросьте кусочков пять.
– А не вредно?
– Не вредно. Я молодой. Кости еще укрепляются, – снова хмыкнул «ушастый», не уставая бегать глазами по комнате, нашел книжицу стишков, тоже из Варькиных владений, начал листать.
«Вот дура, сколько всего сюда натаскала!» – злился про себя Лаврушка, разливая кофе, он и не замечал никогда присутствия ее вещей в квартире, а этот «ушастый» минуту пробыл и чего только не отыскал!
– Откуда это у вас? – вдруг зажав страницу, уставился «ушастый» на Лаврушку.
– Что? – не понял тот.
«Ушастый» прочитал без выражения:
– «Мы тайнобрачные цветы… Никто не знал, что мы любили, что аромат любовной пыли вдохнули вместе я и ты…» Откуда это?
– Я не знаю, – смутился Лаврушка. – Кто это?
– Это? – «Ушастый», не закрывая книжку, завертел ею, ища название. – Тэффи[5] какая-то? Интересно?
– Сроду не слышал, – откровенно признался Лаврушка. – Уборщицы книжка. Ее. Кого ж еще!
– Забавно, – покачал головой «ушастый», – занятная у вас прислуга.
– Ну какая же это прислуга? – смутился опять Лаврушка, казалось, гость только тем и занимался: то смущал его, то загонял в тупик. – Она и не прислуга. Прибираться наняли родичи, пока сами отсутствуют.
«Ушастый» долистал книжку, и, раскрыв там, где читал, продолжил, но теперь уже старался выдавать нотки в голосе:
– Кхе, кхе! – закашлялся чтец, закончив строчку, будто его пробрало или запершило в горле. – Какие прозрачные и трогательные! Вы не находите, Лаврентий Павлович?.. И что это? Я не разберу. В стихах я не дока, не дока. Непорочно голубые – это кто?
Там, в глубине подземной тьмы,
Корнями мы сплелись случайно,
И как свершилась наша тайна —
Не знали мы!
В снегах безгрешной высоты
Застынем – близкие – чужие…
Мы – непорочно голубые,
Мы – тайнобрачные цветы!
– Да кто же их знает! – не находил себе места Лаврушка. – Я тоже стихами не баловался никогда. Шут с ними.
– А надо бы, – укоризненно покачал головой чекист, и, казалось, уши его заколыхались, закачались отдельно от лысины. – Вы же интеллигент!
«Вот привязался! Что его принесло? В институте чтото случилось? – ломал голову Лаврушка. – Тут что-то не то. Приперся ведь, когда Варька у меня застряла. Неужели прознал кто? Но этим-то в органах зачем? Бабы их стали интересовать? Нет… Все-таки из-за родителей примчался с раннего утра, любопытный… С ними что-то случилось? Ну а если так, сейчас скажет сам. Не из-за Варьки же в конце концов!..»
Лаврушка повнимательнее вгляделся в гостя. Об этих органах ему уже приходилось слышать. От родичей. Те делились между собой с придыханием впечатлениями, когда возвращались с очередных «политбесед», проводимых с ними «там» перед каждой отправкой за кордон. От сына, естественно, они большинство своих впечатлений скрывали, но по лицам он видел – непростыми были те испытания и для отца, и для матери. А повзрослел и сам домыслил, но кое-что узнал от приятелей постарше, в особенности – от Мартынова. Эдик порасписал, порассказывал, как его «оформляли» в первое загранплавание…
«Что же все-таки стряслось с родителями?» – заволновался он уже всерьез.
– Вы Светлану-то вчерась так и не дождались? – продолжая теребить книжку и отпив кофе, между прочим, спросил «ушастый», изучая посудный шкаф – гордость Аглаи Иосифовны.
– Кого? – оторопел Лаврушка.
– Светлану так и не дождался вчера муж ее верный Вадим Сергеевич? – отчетливо и громко спросил «ушастый», и лицо его вдруг стало острым от выпирающих скул, торчащего носа и пронзительных глаз-стрелочек.
– Не могу сказать… не знаю, право, – залепетал Лаврушка, забыв про кофе.
– Ну как же? Вы там были. Интэллигэнтные беседы вели, – именно так и произнес посетитель.
– Как? Откуда вам?..
– Были там? – повысив голос до крика, подался к нему «ушастый».
– Был… конечно…
– Так как же? Она пришла?
– Не знаю.
– Вы ее видели?
– Да нет… понимаете…
– Где она?
– Мне неизвестно…
– Как же так!
– Простите, но я ушел с Гардовым.
– А что же случилось?
Лаврушка поднял глаза на «ушастого». «Нет! От этого ничего не утаить! Он допечет. А может, и знает все? Но что ему их пьяная драка? Чем они там все занимаются, эти органы? И почему к нему этот жук приперся?» – Мысли путались, прыгали, метались в его голове, пугали.
– Выпили немножко, – отвернулся от «ушастого» он, – ну и развезло. Спирт был. Если бы не спирт…
– Что же все-таки случилось? – наседал «ушастый».
– Подрались… – опустил голову Лаврушка.
– Кто?
И Фридман, путаясь и запинаясь, через пятое на десятое, понукаемый вопросами непрошеного гостя, изобразил все, что помнил.
– А они, значит, там и остались вдвоем? – когда он замолчал, переспросил «ушастый».
– Нет. Почему «вдвоем»? – Лаврушка поджал губы от возмущения. – В квартире еще наши были. Квартиру-то не бросишь открытой!..
– Кто?
– Забурунова с Поленовым.
– А эти где же? Посуду битую собирали?
– Вроде того… – промямлил, как нашаливший ребенок, Лаврушка.
– Ну вот что, Лаврентий Павлович, – помолчав, посерьезнел «ушастый». – Вы все равно узнаете, что я сейчас скажу. Думаете, наверное, почему я вам тут разные вопросики эти задаю?
Лаврушка поднял глаза на «ушастого».
– Светлана Туманская найдена мертвой в квартире своей матери.
Лаврушка вскочил на ноги.
– Сядьте! Она вскрыла вены этой ночью.
– Что вы говорите! Зачем?
– Вот и я хочу знать – зачем. – «Ушастый» тяжело вздохнул. – Затем к вам и пришел.
– А я причем?
– Вы! И остальные!
– Я ничего не знаю. Это у Вадима лучше спросить.
– Он в медвытрезвителе.
– Что?
– Кто из вас «скорую» вызвал? Шутники!..
– Это Димыч… Но они оба до крови морды себе посшибали. А Инке не до них.
– Шутники! Ваши шуточки пьяные друзья ваши еще долго помнить будут. Врачи со «скорой» после вас милицию вызвали.
– Вот дурак-то! – схватился за голову Лаврушка. – Это Димыч все! Он за Вадима переживал. Тот упал, словно мертвый. А Мартын совсем в отключке лежал. Кто же знал?
– Вам еще представится возможность и покаяться, и рассказать, как все случилось, а теперь послушайте внимательно меня.
Лаврушка навострил уши.
– С вами Вадим Сергеевич не делился проблемами взаимоотношений с женой? Только теперь без дураков, пожалуйста. Я вам представился. Сами понимаете – откуда я.
– Понимаю, конечно.
– Так как же?
– Ничего не говорил. Чужая семья, знаете ли…
– Но вы же дружили! Общались, так сказать.
– Встречались… учились вместе… но сколько лет прошло!..
– У них, вроде, последнее время были разногласия?.. Светлана Михайловна и ночевать оставалась иногда у матери?.. А на этот раз?
– Я не знаю. Может Инка что знает. Они дружили, теснее держались после института.
– А дневников она не вела? Записки там какие? Для себя.
– Что?
– У нее не было друга?.. Ну… Кроме мужа… Вы понимаете…
– Мне ничего не известно. Такие вещи… Деликатные, знаете ли… Я близок не был. Если кто об этом знает, так это Инка. Больше некому.
– Ну хорошо. Спасибо. – «Ушастый» поднялся. – Вам пора уже собираться в институт.
– Да, я уже опаздываю, – спохватился Лаврушка, вскочив со стула.
– Мы еще встретимся с вами в спокойной обстановке.
– Пожалуйста, – развел руки в тоскливой улыбке Лаврушка. – Но мне ничего не известно… Я бы рад…
– Встретимся. Я вас найду. А теперь прошу запомнить, – «ушастый» заглянул ему в глаза. – О нашей встрече и этом разговоре никто не должен знать. Вы понимаете? Никто! И милиция тоже.
– Ну как же! Конечно, конечно. Я всегда. Я к вашим услугам, – затараторил Лаврушка, закрывая дверь за гостем.
* * *
Прошло некоторое время. Давно убежала Варька по своим делам, он начал собираться, а мысли, одна тяжелее другой, не покидали сознания. Неприятное ощущение исходило от человека, посетившего его; чувства нахлынули одно мрачнее другого. Мало того, что гость нежданный принес Лаврушке страшную весть о происшедшем в семье Туманских, о трагедии со Светкой, так и витавшей в представлениях Лаврушки бестелесным небесным созданием; весть, обрушившаяся на него и придавившая его будто тяжелой плитой, породила в его сознании жуткий страх. От этого страха он больше ни о чем и думать не мог, не знал, куда себя деть. На Лаврушку навалились невиданная раньше безысходность, гремучая тоска и боль и вместе с ними тревожное предчувствие, что он становится участником надвигающегося тяжкого кошмара, участником еще более таинственной и страшной трагедии.
Грустное продолжение старого
Мать позвала ее к телефону и, как-то странно неловко сунув трубку, будто та жгла ей руки, заспешила на кухню, где с утра колдовала над «наполеоном». Майя приводила глаза в порядок у зеркала над умывальником, растерялась, но все же успела спросить:
– Кто?
– Тебя.
– Кто же, мама?
– Володя, Володя! Ну кто же еще?
– Мама! Я же просила!
У нее с запозданием мелькнула догадка, что это не случайно, что мать, жалея ее, слукавила, скорее всего, заранее договорилась с ним о звонке; сама Майя уже несколько дней не подходила к телефону, объявив, что ее ни для кого нет.
– Это надолго у вас? – грустно покачав головой, спросила тогда Анна Константиновна, услышав необычный ультиматум дочери.
– Навсегда! – в сердцах сорвалась она.
– Серьезные, вроде, люди, а ведете себя, словно дети малые!
Мать знала, дочь в отца, слово свое держала, упрется – ничем не пробить. И вот они ее перехитрили. Трубка действительно жгла руки, Майя не знала, куда ее деть, что с ней делать. Но, в конце концов, не бросать же!
– Не соскучилась, учительница? – как будто ничего не произошло, спросил он, явно изображая грусть, но переигрывал.
– Нет, – тоже не здороваясь, ответила она, сдерживая волнение.
– Нервная обстановка?
– Угу.
– Очень занята?
– У нас экзамены.
– Обычное дело.
– А мне все заново.
– Я пригласить тебя хотел.
– Вряд ли получится.
– К нам. В школу.
– Что такое?
– Послушать мою первую лекцию.
– Первую?
– Новый курс открыли. Криминология. Выпало счастье. Начальство доверило мне.
– Поздравляю.
– Придешь?
– Я не разбираюсь в уголовном праве…
– Как лектор. Послушаешь. Замечания сделаешь. По риторике… аргументации… Первая самостоятельная!
– Не знаю, что сказать…
– Приходи. Я и транспорт найду!
Это уже звучало как миру – мир, войне – конфетка.
Он действительно прислал за ней черную «Волгу». Когда она спустилась, ничего не подозревая, с третьего этажа, у подъезда оседала пыль от колес сверкающего автомобиля. И дверь заднюю распахнул выскочивший из-за руля строгий шофер в форме. Сам Свердлин встретил ее у ворот школы.
– Как доехала, малыш?
– Володь, ты с ума сошел! – все еще приходила в себя Майя. – Чья машина?
– Пустяки, – махнул он небрежно рукой. – Начальник наш, полковник, одолжил.
– Что! Да как ты мог! Я же тебя просила!
– А что? Ты дочь генерала. Он тоже почти генерал.
– Я со стыда сгорю.
– Успокойся. Бежим, – перебивая, Свердлин взял ее за локоть и увлек за собой. – А то лектор на свою первую лекцию опоздает. Собрались уже все. Ни минуты лишней.
Он усадил ее к курсантам, но на последний ряд, где заранее стоял отдельный стул с кожаным сиденьем. Над ней со стены в портрете внимательно оглядывал аудиторию в фуражке набекрень Железный Феликс. Лекция началась, но курсанты исподтишка, то один, то другой, оборачивались на нее, оценивая, щурясь. Она плохо слушала, отвлекалась. Все начало почти пропустила, курсанты не унимались. Владимир говорил громко. Иногда слишком. И размахивал руками. Это и помогло ей быстрее прийти в себя. Но все равно многое она не поняла. Запомнились примеры, которые вставлял лектор в материал, об убийствах, о разбоях, другие криминальные жуткие ситуации, одна другой страшней.
– Кто?
– Тебя.
– Кто же, мама?
– Володя, Володя! Ну кто же еще?
– Мама! Я же просила!
У нее с запозданием мелькнула догадка, что это не случайно, что мать, жалея ее, слукавила, скорее всего, заранее договорилась с ним о звонке; сама Майя уже несколько дней не подходила к телефону, объявив, что ее ни для кого нет.
– Это надолго у вас? – грустно покачав головой, спросила тогда Анна Константиновна, услышав необычный ультиматум дочери.
– Навсегда! – в сердцах сорвалась она.
– Серьезные, вроде, люди, а ведете себя, словно дети малые!
Мать знала, дочь в отца, слово свое держала, упрется – ничем не пробить. И вот они ее перехитрили. Трубка действительно жгла руки, Майя не знала, куда ее деть, что с ней делать. Но, в конце концов, не бросать же!
– Не соскучилась, учительница? – как будто ничего не произошло, спросил он, явно изображая грусть, но переигрывал.
– Нет, – тоже не здороваясь, ответила она, сдерживая волнение.
– Нервная обстановка?
– Угу.
– Очень занята?
– У нас экзамены.
– Обычное дело.
– А мне все заново.
– Я пригласить тебя хотел.
– Вряд ли получится.
– К нам. В школу.
– Что такое?
– Послушать мою первую лекцию.
– Первую?
– Новый курс открыли. Криминология. Выпало счастье. Начальство доверило мне.
– Поздравляю.
– Придешь?
– Я не разбираюсь в уголовном праве…
– Как лектор. Послушаешь. Замечания сделаешь. По риторике… аргументации… Первая самостоятельная!
– Не знаю, что сказать…
– Приходи. Я и транспорт найду!
Это уже звучало как миру – мир, войне – конфетка.
Он действительно прислал за ней черную «Волгу». Когда она спустилась, ничего не подозревая, с третьего этажа, у подъезда оседала пыль от колес сверкающего автомобиля. И дверь заднюю распахнул выскочивший из-за руля строгий шофер в форме. Сам Свердлин встретил ее у ворот школы.
– Как доехала, малыш?
– Володь, ты с ума сошел! – все еще приходила в себя Майя. – Чья машина?
– Пустяки, – махнул он небрежно рукой. – Начальник наш, полковник, одолжил.
– Что! Да как ты мог! Я же тебя просила!
– А что? Ты дочь генерала. Он тоже почти генерал.
– Я со стыда сгорю.
– Успокойся. Бежим, – перебивая, Свердлин взял ее за локоть и увлек за собой. – А то лектор на свою первую лекцию опоздает. Собрались уже все. Ни минуты лишней.
Он усадил ее к курсантам, но на последний ряд, где заранее стоял отдельный стул с кожаным сиденьем. Над ней со стены в портрете внимательно оглядывал аудиторию в фуражке набекрень Железный Феликс. Лекция началась, но курсанты исподтишка, то один, то другой, оборачивались на нее, оценивая, щурясь. Она плохо слушала, отвлекалась. Все начало почти пропустила, курсанты не унимались. Владимир говорил громко. Иногда слишком. И размахивал руками. Это и помогло ей быстрее прийти в себя. Но все равно многое она не поняла. Запомнились примеры, которые вставлял лектор в материал, об убийствах, о разбоях, другие криминальные жуткие ситуации, одна другой страшней.