Страница:
И в этом я нисколько не виноват, так что Клейну нечего попусту возмущаться. Ему бы лучше избавиться от иллюзий, внесенных в науку «заморскими» и нашими норманнистами, утверждающими, что Новгород был основан скандинавами, что он представлял собой их «собственный город-государство» и являлся «основной базой норманнов в Восточной Европе»[68], что в нем – а это уж кому что нравится: а) до начала XI в. был расквартирован на постоянной основе «засадный» норманнский корпус, б) в конце X – первой половине XI в. находился постоянный «больший или меньший контингент скандинавов: дружинников новгородских князей и наместников великого киевского князя, новоприбывших искателей богатства и славы, торговых людей», в) «постоянный контингент скандинавов, имевших теснейшие связи с Норвегией»[69].
Клейн даже говорит о «точных цифрах», согласно которым «норманнов в стратегически важных пунктах Северной Руси в IX веке было больше, чем славян». Но эти «точные цифры», которые он со своими учениками Г.С. Лебедевым и В.А. Назаренко привел в 1970 г. в статье «Норманские древности Киевской Руси на современном этапе археологического изучения», существуют только в его воображении. На неточность этой «точности» а la Клейн еще в 1971 г. указали историки А.С. Кан и А.Л. Хорошкевич (подчеркну, норманнисты), которые усомнились в правильности методики выяснения «процентного соотношения скандинавских с нескандинавскими курганами» и критериев отнесения «бедных вещами курганов, к числу скандинавских: каменная ограда вокруг кургана, находки в кострище обрядового печения, урна, поставленная на глиняную и каменную вымостку, – все эти детали обряда встречаются и у славян, и сами по себе еще не дают возможности определить этническую принадлежность памятников»[70].
Хотя для Клейна с учениками «определить этническую принадлежность памятников» – пара пустяков, ибо вера в норманнство варягов необыкновенные чудеса творит. И они, абсолютизируя находки, ими и их коллегами объявленные «скандинавскими», утверждали, что в Х в. скандинавы – дружинники, купцы и даже ремесленники – составляли «не менее 13 % населения отдельных местностей» Руси (по Волжскому и Днепровскому торговым путям). По Киеву эта цифра выросла у них уже до 18–20 %, а в Ярославском Поволжье численность скандинавов, по прикидкам Клейна, Лебедева, Назаренко, уже «была равна, если не превышала, численности славян…»[71].
И эта картина массового пребывания скандинавов на территории Руси рисовалась ими на основе подсчета камерных погребений середины и второй половины Х в. Ладоги, Пскова, Гнёздова, Тимерева, Шестовиц под Черниговом, Киева, которые десятилетиями выдавались в науке в качестве захоронений норманнов, якобы входивших в высший слой «управленцев» восточными славянами. Но русские камерные погребения совершенно произвольно были увязаны, как и многое другое в русских древностях, со скандинавами. Ибо камерные гробницы Бирки IX в., на основании которых воцарилось мнение о норманнском характере сходных погребений на Руси, высказанное шведским археологом Т.Ю. Арне и затем активно закрепляемое в науке его учеником Х. Арбманом (посредством этих погребений они доказывали существование на Руси Х в. норманнских колоний), не являются шведскими.
В 2002 г. археолог А.Н. Кирпичников констатировал, что камерные гробницы долгое время «считали шведскими, теперь же пришли к заключению, что даже в Бирке они не являются местными. Нахождение схожих гробниц в Западной и Северной Европе лишь усиливает интерес к их древнерусским параллелям и загадке их появления»[72]. Но о существовании «схожих гробниц в Западной и Северной Европе» науке известно очень давно, т. к. они открыты в Вестфалии, Богемии (Чехия), Польше, т. е. там, где скандинавов не было, и на данный факт указывал и Арне в 1931 г. (выводя этот обряд в Швецию из Западной Европы, на Русь он его переносил посредством скандинавов), и об этом же говорилось в советской литературе 1960—1970-х гг.[73]
Тот же ученик Клейна Лебедев отмечал в 1971–1972 гг., в том числе в кандидатской диссертации, что «генетически камеры Швеции связаны с «княжескими могилами» Средней и Западной Европы. Они замыкают типологическую цепочку, протянувшуюся из глубин железного века, от гальштаттского периода (VII–VI вв. до н. э.). Кельтская традиция богатых погребений в камерах в I столетии н. э. получила новое развитие в иной этнической среде, на территории Польши и Чехословакии». Отмечал-то правильно, но в отношении подобных погребений в Восточной Европе вместе со своим учителем, также знавшим все эти детали, делал другие выводы, подгоняя их под норманнскую теорию. А в науке о тенденциозности таких «подгонов» говорилось давно и неоднократно. Так, в 1962 г. английский археолог П. Сойер прямо выступил, несмотря на свой норманнизм, против мнения Арне о принесении обряда захоронения в камерных погребениях на Русь скандинавами: «Это кажется маловероятным: различные типы захоронения в камерах, скорее всего развивались независимо во всех регионах, изобилующих лесом». В 1965 г. и норманнист И.П. Шаскольский подчеркивал, что «данный тип погребальных сооружений не был специфически скандинавским, что он в то время существовал у разных, и притом неродственных (как чехи и немцы), европейских народностей». Сегодня даже в учебнике «Археология» (2006 г.) для студентов вузов сказано, что «происхождение деревянных погребальных камер не совсем ясно»[74].
Полнейшую фиктивность «процентов» Клейна и его учеников, утверждавших, что норманны в Х в. составляли пятую часть (!) жителей многонаселенной столицы Руси, дополнительно демонстрирует тот факт, что количество скандинавских вещей в Киеве даже «при самом тщательном подсчете», как специально заострял в 1990 г. внимание историк и археолог П.П. Толочко, много лет работавший с киевскими древностями, не превысит двух десятков, причем ни одна из них не имеет отношения к IX в. (но зарубежные ученые нисколько не сомневаются, что «мать градам русским» была основана норманнами, что он представлял собой «анклав викингов», что, как считает филолог Е.А. Мельникова, «вместе с Олегом в Киеве, вероятно, впервые появился постоянный и значительный контингент скандинавов»[75]).
Фиктивность «процентов» Клейна и его учеников демонстрируют и данные антропологии. Известный антрополог Т.И. Алексеева, проанализировав камерные захоронения и сопоставив их с германскими, констатировала в 1973 г., что «это сопоставление дало поразительные результаты – ни одна из славянских групп не отличается в такой мере от германских, как городское население Киева». Позже она добавила, что «оценка суммарной краниологической серии из Киева… показала разительное отличие древних киевлян от германцев». Как заметил историк А.Г. Кузьмин по поводу такого заключения специалиста, убежденного в скандинавстве варягов, но все же не ослепленного норманнизмом, ««поразительность» этих результатов, отмечаемая автором, проистекает из ожидания найти в социальных верхах киевского общества значительный германский элемент, а его не оказывается вовсе»[76].
И вот под давлением приведенных фактов, с которыми постепенно знакомился Лебедев, он в 1978 г. совершает вообще-то мужественный поступок, признав, тем самым отрекаясь от фальшивых 18–20 % киевских норманнов, что только в одном из 146 погребений Киевского некрополя мог быть захоронен скандинав: «Судя по многочисленным аналогиям в Бирке, это единственное в городском могильнике Киева скандинавское погребение» (датируется концом X – началом XI в.). То же самое он повторил и в 1986 г.[77] Но эти аналогии ведут не в Бирку, куда, как уже указывалось, обряд захоронения в камерных гробницах был принесен со стороны. С той же «стороны» он был принесен и на Русь. Если Клейн не доверяет заключениям российских археологов, то может ознакомиться с мнением шведки А.-С. Грэслунд, сказавшей в 1980 г., что погребальные камеры Бирки «не имеют местных прототипов, и появление их, очевидно, связано с интернациональным характером Бирки и особенно с купеческим слоем»[78].
Хотя Клейн, конечно, в какой-то мере все же знаком как с заключениями археологов о нескандинавском характере камерных погребений, так и с заключением антропологов. Но в 2004 г. он все также говорил, что в Ярославском Поволжье в Х в. на 12 % славян приходилось 13 % скандинавов. И говорил лишь потому, что антропологически это, как, например, по Киеву, нельзя опровергнуть, т. к. единственный обряд захоронения в ярославских могильниках – трупосожжение. Хотя рядом, на Владимирщине, отмечала в 1973–1974 гг. Т.И. Алексеева, «никаких скандинавских черт в облике населения не отмечается. Это, по-видимому, славянизированное восточнофинское население»[79].
Вместе с тем Клейн в 2004 г. уже ничего не сказал о 18–20 % норманнов в столице Руси, т. е. он признал, хотя и косвенно, что все проценты скандинавов, которые были им и его учениками оглашены в 1970 г., есть фикция, которая за сорок лет воспроизвела в работах археологов, историков и филологов другие фикции, а те, в свою очередь, себе подобные и т. д., и все эти норманнистские «истины», вызванные к жизни дутыми процентами Клейна, прочно осели в науке. Но чтобы эта фикция не забылась и далее продолжала работать, Клейн статью 1970 г. переиздал в «Споре о варягах», при этом с неизменным для себя апломбом говоря, что она «была первой объективной сводкой по норманнским древностям Киевской Руси на послевоенном уровне» и что она «наглядно опровергает» антинорманнизм: «Вот они, скандинавы, лежат в своих могилах, со своим оружием, вот подсчеты их процентного количества в разных районах». И все так же уверяя, словно археология застыла на уровне его далекой молодости, что «для норманнов были характерны… камерные могилы в виде срубов»[80].
Почему Новгород не стал Хольмгардом
Клейн даже говорит о «точных цифрах», согласно которым «норманнов в стратегически важных пунктах Северной Руси в IX веке было больше, чем славян». Но эти «точные цифры», которые он со своими учениками Г.С. Лебедевым и В.А. Назаренко привел в 1970 г. в статье «Норманские древности Киевской Руси на современном этапе археологического изучения», существуют только в его воображении. На неточность этой «точности» а la Клейн еще в 1971 г. указали историки А.С. Кан и А.Л. Хорошкевич (подчеркну, норманнисты), которые усомнились в правильности методики выяснения «процентного соотношения скандинавских с нескандинавскими курганами» и критериев отнесения «бедных вещами курганов, к числу скандинавских: каменная ограда вокруг кургана, находки в кострище обрядового печения, урна, поставленная на глиняную и каменную вымостку, – все эти детали обряда встречаются и у славян, и сами по себе еще не дают возможности определить этническую принадлежность памятников»[70].
Хотя для Клейна с учениками «определить этническую принадлежность памятников» – пара пустяков, ибо вера в норманнство варягов необыкновенные чудеса творит. И они, абсолютизируя находки, ими и их коллегами объявленные «скандинавскими», утверждали, что в Х в. скандинавы – дружинники, купцы и даже ремесленники – составляли «не менее 13 % населения отдельных местностей» Руси (по Волжскому и Днепровскому торговым путям). По Киеву эта цифра выросла у них уже до 18–20 %, а в Ярославском Поволжье численность скандинавов, по прикидкам Клейна, Лебедева, Назаренко, уже «была равна, если не превышала, численности славян…»[71].
И эта картина массового пребывания скандинавов на территории Руси рисовалась ими на основе подсчета камерных погребений середины и второй половины Х в. Ладоги, Пскова, Гнёздова, Тимерева, Шестовиц под Черниговом, Киева, которые десятилетиями выдавались в науке в качестве захоронений норманнов, якобы входивших в высший слой «управленцев» восточными славянами. Но русские камерные погребения совершенно произвольно были увязаны, как и многое другое в русских древностях, со скандинавами. Ибо камерные гробницы Бирки IX в., на основании которых воцарилось мнение о норманнском характере сходных погребений на Руси, высказанное шведским археологом Т.Ю. Арне и затем активно закрепляемое в науке его учеником Х. Арбманом (посредством этих погребений они доказывали существование на Руси Х в. норманнских колоний), не являются шведскими.
В 2002 г. археолог А.Н. Кирпичников констатировал, что камерные гробницы долгое время «считали шведскими, теперь же пришли к заключению, что даже в Бирке они не являются местными. Нахождение схожих гробниц в Западной и Северной Европе лишь усиливает интерес к их древнерусским параллелям и загадке их появления»[72]. Но о существовании «схожих гробниц в Западной и Северной Европе» науке известно очень давно, т. к. они открыты в Вестфалии, Богемии (Чехия), Польше, т. е. там, где скандинавов не было, и на данный факт указывал и Арне в 1931 г. (выводя этот обряд в Швецию из Западной Европы, на Русь он его переносил посредством скандинавов), и об этом же говорилось в советской литературе 1960—1970-х гг.[73]
Тот же ученик Клейна Лебедев отмечал в 1971–1972 гг., в том числе в кандидатской диссертации, что «генетически камеры Швеции связаны с «княжескими могилами» Средней и Западной Европы. Они замыкают типологическую цепочку, протянувшуюся из глубин железного века, от гальштаттского периода (VII–VI вв. до н. э.). Кельтская традиция богатых погребений в камерах в I столетии н. э. получила новое развитие в иной этнической среде, на территории Польши и Чехословакии». Отмечал-то правильно, но в отношении подобных погребений в Восточной Европе вместе со своим учителем, также знавшим все эти детали, делал другие выводы, подгоняя их под норманнскую теорию. А в науке о тенденциозности таких «подгонов» говорилось давно и неоднократно. Так, в 1962 г. английский археолог П. Сойер прямо выступил, несмотря на свой норманнизм, против мнения Арне о принесении обряда захоронения в камерных погребениях на Русь скандинавами: «Это кажется маловероятным: различные типы захоронения в камерах, скорее всего развивались независимо во всех регионах, изобилующих лесом». В 1965 г. и норманнист И.П. Шаскольский подчеркивал, что «данный тип погребальных сооружений не был специфически скандинавским, что он в то время существовал у разных, и притом неродственных (как чехи и немцы), европейских народностей». Сегодня даже в учебнике «Археология» (2006 г.) для студентов вузов сказано, что «происхождение деревянных погребальных камер не совсем ясно»[74].
Полнейшую фиктивность «процентов» Клейна и его учеников, утверждавших, что норманны в Х в. составляли пятую часть (!) жителей многонаселенной столицы Руси, дополнительно демонстрирует тот факт, что количество скандинавских вещей в Киеве даже «при самом тщательном подсчете», как специально заострял в 1990 г. внимание историк и археолог П.П. Толочко, много лет работавший с киевскими древностями, не превысит двух десятков, причем ни одна из них не имеет отношения к IX в. (но зарубежные ученые нисколько не сомневаются, что «мать градам русским» была основана норманнами, что он представлял собой «анклав викингов», что, как считает филолог Е.А. Мельникова, «вместе с Олегом в Киеве, вероятно, впервые появился постоянный и значительный контингент скандинавов»[75]).
Фиктивность «процентов» Клейна и его учеников демонстрируют и данные антропологии. Известный антрополог Т.И. Алексеева, проанализировав камерные захоронения и сопоставив их с германскими, констатировала в 1973 г., что «это сопоставление дало поразительные результаты – ни одна из славянских групп не отличается в такой мере от германских, как городское население Киева». Позже она добавила, что «оценка суммарной краниологической серии из Киева… показала разительное отличие древних киевлян от германцев». Как заметил историк А.Г. Кузьмин по поводу такого заключения специалиста, убежденного в скандинавстве варягов, но все же не ослепленного норманнизмом, ««поразительность» этих результатов, отмечаемая автором, проистекает из ожидания найти в социальных верхах киевского общества значительный германский элемент, а его не оказывается вовсе»[76].
И вот под давлением приведенных фактов, с которыми постепенно знакомился Лебедев, он в 1978 г. совершает вообще-то мужественный поступок, признав, тем самым отрекаясь от фальшивых 18–20 % киевских норманнов, что только в одном из 146 погребений Киевского некрополя мог быть захоронен скандинав: «Судя по многочисленным аналогиям в Бирке, это единственное в городском могильнике Киева скандинавское погребение» (датируется концом X – началом XI в.). То же самое он повторил и в 1986 г.[77] Но эти аналогии ведут не в Бирку, куда, как уже указывалось, обряд захоронения в камерных гробницах был принесен со стороны. С той же «стороны» он был принесен и на Русь. Если Клейн не доверяет заключениям российских археологов, то может ознакомиться с мнением шведки А.-С. Грэслунд, сказавшей в 1980 г., что погребальные камеры Бирки «не имеют местных прототипов, и появление их, очевидно, связано с интернациональным характером Бирки и особенно с купеческим слоем»[78].
Хотя Клейн, конечно, в какой-то мере все же знаком как с заключениями археологов о нескандинавском характере камерных погребений, так и с заключением антропологов. Но в 2004 г. он все также говорил, что в Ярославском Поволжье в Х в. на 12 % славян приходилось 13 % скандинавов. И говорил лишь потому, что антропологически это, как, например, по Киеву, нельзя опровергнуть, т. к. единственный обряд захоронения в ярославских могильниках – трупосожжение. Хотя рядом, на Владимирщине, отмечала в 1973–1974 гг. Т.И. Алексеева, «никаких скандинавских черт в облике населения не отмечается. Это, по-видимому, славянизированное восточнофинское население»[79].
Вместе с тем Клейн в 2004 г. уже ничего не сказал о 18–20 % норманнов в столице Руси, т. е. он признал, хотя и косвенно, что все проценты скандинавов, которые были им и его учениками оглашены в 1970 г., есть фикция, которая за сорок лет воспроизвела в работах археологов, историков и филологов другие фикции, а те, в свою очередь, себе подобные и т. д., и все эти норманнистские «истины», вызванные к жизни дутыми процентами Клейна, прочно осели в науке. Но чтобы эта фикция не забылась и далее продолжала работать, Клейн статью 1970 г. переиздал в «Споре о варягах», при этом с неизменным для себя апломбом говоря, что она «была первой объективной сводкой по норманнским древностям Киевской Руси на послевоенном уровне» и что она «наглядно опровергает» антинорманнизм: «Вот они, скандинавы, лежат в своих могилах, со своим оружием, вот подсчеты их процентного количества в разных районах». И все так же уверяя, словно археология застыла на уровне его далекой молодости, что «для норманнов были характерны… камерные могилы в виде срубов»[80].
Почему Новгород не стал Хольмгардом
Полнейшую нежизнеспособность концепции Клейна, Лебедева, Назаренко показал в 1970–1980 гг. А.Г. Кузьмин, подчеркнув, что она «вызывает сомнения и возражения в конкретно-историческом плане». А именно, «если признать норманскими многочисленные могильники в Приладожье, на Верхней Волге, близ Смоленска, в Киеве и Чернигове, то станет совершенно непонятным, почему синтез германской и финской культуры (на северо-востоке, например) дал новую этническую общность, говорящую на славянском языке, почему в языке древнейшей летописи нет германоязычных примесей…», «почему нет сколько-нибудь заметных проявлений германских верований в язычестве Древней Руси…». В 1998 г. историк так еще сформулировал одну из принципиальных неувязок этих археологов: «…Как из синтеза норманнской и финской культур на Верхней Волге (где славяне якобы появляются значительно позднее норманнов) складывается славяно-русский язык с характерными признаками смешения славянских и финских языческих верований?»[81].
Действительно, научно такое не объяснить. Только если задействовать марризм с его с «яфетической теорией» и с «социальными взрывами».
И совершенно пустым делом занимается Клейн, пытаясь оспорить мой аргумент, что славянские названия городов, основанных варягами на Руси, – Новгород, Белоозеро, Изборск – прямо указывают на их славянский язык, говоря, что Новгород в сагах именуется Хольмгард. Что из того? Киевскую Русь византийцы именовали Скифией, а ее население – скифами, тавро-скифами, таврами. Позже Россию в Западной Европе называли Московией, а русских – московитами. Нас сейчас на Украине кличут москалями и даже кацапами, а в других странах – венедами и кривичами. Но какое это отношение имеет к нашему самоназванию – русские? Понятно, что никакого. Также понятно, что названия городов (населенных пунктов вообще), да к тому же на чужой земле, напрямую связаны с языком своих основателей и призваны навечно как утвердить (освятить) их права на определенную территорию, так и оградить эти права от любых посягательств. В связи с чем наименованию своих местожительств народы придавали огромное значение, и с этого сакрального действия начиналась жизнь нового поселения.
Так, древние римляне для организации колоний на завоеванных итальянских землях создавали комиссии, которые прежде всего давали им имя. Весьма показательны в этом плане финикийский Карфаген, что означает «Новый город», в Северной Африке, претендовавший на роль ее столицы, Новый Карфаген (сегодняшняя Картахена), как символ принадлежности Карфагену Пиренеев, за которые он вел ожесточенную борьбу с Римом, греческие названия многих городов Южной Италии, в том числе Неаполь (опять же «Новгород»), прямо сигнализирующие о языке своих первопоселенцев. А также названия первых североамериканских колоний: Новые Нидерланды, Новая Швеция, Новая Франция, Новая Англия, и вместе с тем названия многих городов Северной Америки, по которым можно безошибочно определить, из какой страны и даже конкретно из какой ее местности прибыли переселенцы в Новый Свет[82].
Согласно ПВЛ, Рюрик после смерти братьев Синеуса и Трувора из Ладоги «пришед ко Илмерю и сруби городок над Волховом, и прозва и Новъгород, и седе ту княжа раздая волости и городы рубити, овому Полотеск, овому Ростов, другому Белоозеро. И по тем городом суть находници варязи…». То есть основал «городок над Волховом» и дал ему чисто славянское название Новгород. И дал славянское название потому, что Рюрик говорил, как и его варяги, на славянском языке.
Но если бы все они были скандинавами (а ведь норманнисты выводят их на Русь не поштучно, а десятками и сотнями тысяч), то «городок над Волховом» обязательно бы получил скандинавское имя Хольмгард, с которым бы и вошел в нашу историю, как в нее вошли угро-финские названия городов Древней Руси. В данном случае уместно напомнить тот факт, что появление в окружении Петра I самого незначительного числа представителей германского мира тут же сказалось на топонимическом материале, и в России появились «stadt’ы» и «burg’и».
Варяги и русь, надлежит добавить, и после Рюрика активно возводили города: в 882 г. Олег, сев в Киеве, «нача городы ставити…», в 988 г. «рече Володимер: «се не добро, еже мало городов около Киева». И нача ставити городы по Десне, и по Востри, и по Трубежеви, и по Суле, и по Стугне…». Но при этом среди многочисленных наименований древнерусских городов IX–X вв., т. е. времени самого пика деятельности варягов и руси среди восточных славян, приведшей к образованию государства Русь, совершенно отсутствуют, подводил в 1972 г. черту польский лингвист С. Роспонд, «скандинавские названия»[83]. Нет ни одного, даже самого завалявшегося.
Однако вопреки заключению профессионального лингвиста археолог Клейн уверяет, что Изборск назван, «по предположению этимологов (А.И. Попов, Г. Шрамм) – по реке Иза, или Иса (финно-язычное «Великая»), и назван он Исуборг, что в славянской переделке дало Изборск…». Как тут не вспомнить Ломоносова, в сентябре 1749 г. указавшего Миллеру, что «весьма смешна перемена города Изборска на Иссабург…». Клейн бы, конечно, не попадал в смешные положения, если бы всерьез занимался историографией варяго-русского вопроса (могу рекомендовать ему самую свежую работу на эту тему, но свою, вышедшую в вып. 1 «Изгнания норманнов из русской истории»[84], где и про Изборск-Исабург дана самая исчерпывающая информация). Затем А.Л. Шлецер говорил, причем, надо сказать, с определенными оговорками, т. е. предположительно, что Изборск «кажется… прежде назывался Исабург, следственно по-скандинавски, и назван так по одной тамошней реке Иссе. Если ето справедливо, то он основан варягами».
Последующие поколения норманнистов, надо отдать им должное, и вовсе поставили крест на фикции по имени «Исаборг». Как заметил Н.М. Карамзин, «Миллер, желая скандинавским языком изъяснить имя его, говорит, что Изборск значит Исаборг… т. е. город на реке Исе. Но Иса далеко от Изборска». В 1840 г. П.Г. Бутков прямо отверг «догадку Миллера и Шлецера» находить «в Изборске немецкое имя Исаборга, т. е. города при Иссе», указав, что Исса вливается в р. Великую выше Изборска «по прямой линии не ближе 94 верст», и привел наличие подобных топонимов в других русских землях (г. Изборск на Волыни, у Москвы-реки луг Избореск, пустошь Изборско около Новгорода).
Поэтому, как совершенно справедливо заключал он, а в эти очень простые слова Клейну надо обязательно вникнуть на досуге, «отвергать славянство в имени псковского Изборска, как и в имени карельского Выбора, токмо потому, что скандинавцы превращали наш бор, борск на свои борг, бург, а славянские грады на свои гарды, есть то же, что признавать за шведское поселение, построенный новгородцами на своей древней земле, в 1384 году, город Яму, носящий поныне имя Ямбурга со времени шведского владения Ингерманландиею 1611–1703 года, или искать греческих полисов в наших городах Триполе, Каргаполе, Чистополе и множестве других, имеющих в названиях своих подобное окончание; или приписывать шведской столице Стокгольму славянское происхождение: ибо наши предки в XIV, XVI, XVII и даже в XVIII веке писали ее Стекольным»[85].
Наконец, в 1980-х гг. Т.Н. Джаксон и Т.В. Рождественская, выясняя природу названия Изборска, пришли к выводу, что это «славянский топоним». При этом они подчеркнули, что зафиксированное в памятниках «написание «Изборскъ» (только через – з– и без – ъ– после него) указывает на невозможность отождествления форманта Из– с названием реки Исы (Иссы)». Если же допустить, объясняли исследовательницы, что Изборск возник из скандинавского языка, «то придется признать, что имя возникло вопреки одному из основных топонимических законов – закону ряда»[86].
Надлежит указать, что у лингвистов Попова и Шрамма нет тех «мнений», на которые ссылается Клейн (а он весьма горазд на такие приписки). Попов в 1981 г. сказал, что название притока р. Великой Иса (Исса) сопоставимо с финским «iso» – «большой», «великий»[87]. Сказал только это и ничего больше.
Это потом ученики Клейна «возвели» милый сердцу их учителя Исуборг. В 1986 г. Д.А. Мачинский, уже полагая, что название р. Великая «является переводом финского Иса – «великая»… как и сейчас называется один из главных притоков Великой», заключил: «Таким образом, наряду со славянским вариантом издревле мог существовать и финско-скандинавский топоним Исборг, или Исаборг, т. е. – «град на Исе», или «Велиград», «Вышеград»[88]. В 1990, 1993 и 1997 гг. С.В. Белецкий утверждал, что город, в конце IX в. возникший на Иссе, не был не финско-скандинавским, не славянским, «а чисто скандинавским: он принадлежит к топонимическому ряду на – borg и переводится как «город на Иссе». В 30-х гг. XI в. Исуборг-Isaborg якобы был уничтожен при крещении «огнем и мечом», и часть его жителей вынуждена была переселиться за десятки километров на новое место – Труворово городище, перенеся на него наименование погибшего города, возможно, получившее уже славянизированную форму Изборск. С топонимом «Исуборг», объяснял археолог, не вдаваясь, разумеется, в детали, параллельно использовался топоним Пъсков, который был возрожден, «но уже применительно к основанному на месте сожженного Исуборга древнерусскому городу»[89].
Археолог К.М. Плоткин, в 1993 г. прямо обратившись к рассмотрению состоятельности гипотезы Белецкого, по которой Изборск перемещается, словно «гуляй-город», туда-сюда (или сюда-туда), констатировал: «Изборск всегда оставался на своем месте, у истоков р. Бдеха (известной также под названием Иса), а Псков – на своем месте, в низовьях р. Великая или Moede/Muddow» (как поясняет ученый, в Западной Европе р. Великая была известна «под двумя названиями: р. Великая и Moede/Muddow»). А на следующий год немецкий лингвист Г. Шрамм подытоживал: «Я охотно признаю, что славянская этимология названия Изборск пока имеет больше шансов на успех», добавив при этом, что сам «намеревался уже не раз» выбросить «на свалку» гипотезу о «городе на Иссе». Ценность такого заключения замечательна тем, что этот ученый делает, как поясняют Джаксон и Рождественская, «топонимические выкладки лишь на базе своей концепции о существовании на Руси скандинавских «опорных пунктов»[90]. И отсюда пытаясь даже в названии г. Белоозера найти скандинавскую основу.
Действительно, научно такое не объяснить. Только если задействовать марризм с его с «яфетической теорией» и с «социальными взрывами».
И совершенно пустым делом занимается Клейн, пытаясь оспорить мой аргумент, что славянские названия городов, основанных варягами на Руси, – Новгород, Белоозеро, Изборск – прямо указывают на их славянский язык, говоря, что Новгород в сагах именуется Хольмгард. Что из того? Киевскую Русь византийцы именовали Скифией, а ее население – скифами, тавро-скифами, таврами. Позже Россию в Западной Европе называли Московией, а русских – московитами. Нас сейчас на Украине кличут москалями и даже кацапами, а в других странах – венедами и кривичами. Но какое это отношение имеет к нашему самоназванию – русские? Понятно, что никакого. Также понятно, что названия городов (населенных пунктов вообще), да к тому же на чужой земле, напрямую связаны с языком своих основателей и призваны навечно как утвердить (освятить) их права на определенную территорию, так и оградить эти права от любых посягательств. В связи с чем наименованию своих местожительств народы придавали огромное значение, и с этого сакрального действия начиналась жизнь нового поселения.
Так, древние римляне для организации колоний на завоеванных итальянских землях создавали комиссии, которые прежде всего давали им имя. Весьма показательны в этом плане финикийский Карфаген, что означает «Новый город», в Северной Африке, претендовавший на роль ее столицы, Новый Карфаген (сегодняшняя Картахена), как символ принадлежности Карфагену Пиренеев, за которые он вел ожесточенную борьбу с Римом, греческие названия многих городов Южной Италии, в том числе Неаполь (опять же «Новгород»), прямо сигнализирующие о языке своих первопоселенцев. А также названия первых североамериканских колоний: Новые Нидерланды, Новая Швеция, Новая Франция, Новая Англия, и вместе с тем названия многих городов Северной Америки, по которым можно безошибочно определить, из какой страны и даже конкретно из какой ее местности прибыли переселенцы в Новый Свет[82].
Согласно ПВЛ, Рюрик после смерти братьев Синеуса и Трувора из Ладоги «пришед ко Илмерю и сруби городок над Волховом, и прозва и Новъгород, и седе ту княжа раздая волости и городы рубити, овому Полотеск, овому Ростов, другому Белоозеро. И по тем городом суть находници варязи…». То есть основал «городок над Волховом» и дал ему чисто славянское название Новгород. И дал славянское название потому, что Рюрик говорил, как и его варяги, на славянском языке.
Но если бы все они были скандинавами (а ведь норманнисты выводят их на Русь не поштучно, а десятками и сотнями тысяч), то «городок над Волховом» обязательно бы получил скандинавское имя Хольмгард, с которым бы и вошел в нашу историю, как в нее вошли угро-финские названия городов Древней Руси. В данном случае уместно напомнить тот факт, что появление в окружении Петра I самого незначительного числа представителей германского мира тут же сказалось на топонимическом материале, и в России появились «stadt’ы» и «burg’и».
Варяги и русь, надлежит добавить, и после Рюрика активно возводили города: в 882 г. Олег, сев в Киеве, «нача городы ставити…», в 988 г. «рече Володимер: «се не добро, еже мало городов около Киева». И нача ставити городы по Десне, и по Востри, и по Трубежеви, и по Суле, и по Стугне…». Но при этом среди многочисленных наименований древнерусских городов IX–X вв., т. е. времени самого пика деятельности варягов и руси среди восточных славян, приведшей к образованию государства Русь, совершенно отсутствуют, подводил в 1972 г. черту польский лингвист С. Роспонд, «скандинавские названия»[83]. Нет ни одного, даже самого завалявшегося.
Однако вопреки заключению профессионального лингвиста археолог Клейн уверяет, что Изборск назван, «по предположению этимологов (А.И. Попов, Г. Шрамм) – по реке Иза, или Иса (финно-язычное «Великая»), и назван он Исуборг, что в славянской переделке дало Изборск…». Как тут не вспомнить Ломоносова, в сентябре 1749 г. указавшего Миллеру, что «весьма смешна перемена города Изборска на Иссабург…». Клейн бы, конечно, не попадал в смешные положения, если бы всерьез занимался историографией варяго-русского вопроса (могу рекомендовать ему самую свежую работу на эту тему, но свою, вышедшую в вып. 1 «Изгнания норманнов из русской истории»[84], где и про Изборск-Исабург дана самая исчерпывающая информация). Затем А.Л. Шлецер говорил, причем, надо сказать, с определенными оговорками, т. е. предположительно, что Изборск «кажется… прежде назывался Исабург, следственно по-скандинавски, и назван так по одной тамошней реке Иссе. Если ето справедливо, то он основан варягами».
Последующие поколения норманнистов, надо отдать им должное, и вовсе поставили крест на фикции по имени «Исаборг». Как заметил Н.М. Карамзин, «Миллер, желая скандинавским языком изъяснить имя его, говорит, что Изборск значит Исаборг… т. е. город на реке Исе. Но Иса далеко от Изборска». В 1840 г. П.Г. Бутков прямо отверг «догадку Миллера и Шлецера» находить «в Изборске немецкое имя Исаборга, т. е. города при Иссе», указав, что Исса вливается в р. Великую выше Изборска «по прямой линии не ближе 94 верст», и привел наличие подобных топонимов в других русских землях (г. Изборск на Волыни, у Москвы-реки луг Избореск, пустошь Изборско около Новгорода).
Поэтому, как совершенно справедливо заключал он, а в эти очень простые слова Клейну надо обязательно вникнуть на досуге, «отвергать славянство в имени псковского Изборска, как и в имени карельского Выбора, токмо потому, что скандинавцы превращали наш бор, борск на свои борг, бург, а славянские грады на свои гарды, есть то же, что признавать за шведское поселение, построенный новгородцами на своей древней земле, в 1384 году, город Яму, носящий поныне имя Ямбурга со времени шведского владения Ингерманландиею 1611–1703 года, или искать греческих полисов в наших городах Триполе, Каргаполе, Чистополе и множестве других, имеющих в названиях своих подобное окончание; или приписывать шведской столице Стокгольму славянское происхождение: ибо наши предки в XIV, XVI, XVII и даже в XVIII веке писали ее Стекольным»[85].
Наконец, в 1980-х гг. Т.Н. Джаксон и Т.В. Рождественская, выясняя природу названия Изборска, пришли к выводу, что это «славянский топоним». При этом они подчеркнули, что зафиксированное в памятниках «написание «Изборскъ» (только через – з– и без – ъ– после него) указывает на невозможность отождествления форманта Из– с названием реки Исы (Иссы)». Если же допустить, объясняли исследовательницы, что Изборск возник из скандинавского языка, «то придется признать, что имя возникло вопреки одному из основных топонимических законов – закону ряда»[86].
Надлежит указать, что у лингвистов Попова и Шрамма нет тех «мнений», на которые ссылается Клейн (а он весьма горазд на такие приписки). Попов в 1981 г. сказал, что название притока р. Великой Иса (Исса) сопоставимо с финским «iso» – «большой», «великий»[87]. Сказал только это и ничего больше.
Это потом ученики Клейна «возвели» милый сердцу их учителя Исуборг. В 1986 г. Д.А. Мачинский, уже полагая, что название р. Великая «является переводом финского Иса – «великая»… как и сейчас называется один из главных притоков Великой», заключил: «Таким образом, наряду со славянским вариантом издревле мог существовать и финско-скандинавский топоним Исборг, или Исаборг, т. е. – «град на Исе», или «Велиград», «Вышеград»[88]. В 1990, 1993 и 1997 гг. С.В. Белецкий утверждал, что город, в конце IX в. возникший на Иссе, не был не финско-скандинавским, не славянским, «а чисто скандинавским: он принадлежит к топонимическому ряду на – borg и переводится как «город на Иссе». В 30-х гг. XI в. Исуборг-Isaborg якобы был уничтожен при крещении «огнем и мечом», и часть его жителей вынуждена была переселиться за десятки километров на новое место – Труворово городище, перенеся на него наименование погибшего города, возможно, получившее уже славянизированную форму Изборск. С топонимом «Исуборг», объяснял археолог, не вдаваясь, разумеется, в детали, параллельно использовался топоним Пъсков, который был возрожден, «но уже применительно к основанному на месте сожженного Исуборга древнерусскому городу»[89].
Археолог К.М. Плоткин, в 1993 г. прямо обратившись к рассмотрению состоятельности гипотезы Белецкого, по которой Изборск перемещается, словно «гуляй-город», туда-сюда (или сюда-туда), констатировал: «Изборск всегда оставался на своем месте, у истоков р. Бдеха (известной также под названием Иса), а Псков – на своем месте, в низовьях р. Великая или Moede/Muddow» (как поясняет ученый, в Западной Европе р. Великая была известна «под двумя названиями: р. Великая и Moede/Muddow»). А на следующий год немецкий лингвист Г. Шрамм подытоживал: «Я охотно признаю, что славянская этимология названия Изборск пока имеет больше шансов на успех», добавив при этом, что сам «намеревался уже не раз» выбросить «на свалку» гипотезу о «городе на Иссе». Ценность такого заключения замечательна тем, что этот ученый делает, как поясняют Джаксон и Рождественская, «топонимические выкладки лишь на базе своей концепции о существовании на Руси скандинавских «опорных пунктов»[90]. И отсюда пытаясь даже в названии г. Белоозера найти скандинавскую основу.