Страница:
Потом Геннадий усадил Наталью с покупками в такси. Расставаясь, они договорились, что ужинать Геннадий придет к Наталье.
Домой Геннадий вернулся в еще большей тоске. Слонялся из угла в угол, потом зачем-то сел на стол, зачем-то достал второй экземпляр рассказа и принялся его перелистывать, машинально, не читая и ни о чем определенном не думая. Но вдруг отшвырнул рукопись, вскочил со стула, вновь прошелся по комнате, испуганно как-то оглядываясь, потом хмыкнул, покачал головой и подумал с облегчением:
«Да вот же оно! Конечно!.. Когда я ждал ее у собора!.. Когда я сидел на ступенях и вдруг увидел Наталью с ее иностранцами… Я уже не надеялся, что она придет… И так же вдруг тоскливо стало… Зачем она тогда пришла? Лучше бы не приходила…»
Геннадий вышел в коридор, подошел к ванной, открыл дверь.
«Какие, к черту, распущенные волосы! – подумал Геннадий, стоя на пороге ванной и улыбаясь, странной, неприятной улыбкой. – Она надела мою купальную шапочку… И ничего я тогда не испугался, и все у нас с ней было… Так все естественно и незаметно получилось, что я теперь и не помню… А потом она пошла мыться в душ… Я тогда впервые увидел ее раздетой… Фигура у нее оказалась безукоризненной… И почему-то сразу же закрыл дверь… Почему-то вдруг стало неприятно смотреть на то, как она моется… А потом она была такой радостной, такой заботливой. Она сварила мне кофе… так красиво все накрыла, с таким вкусом – салфеточки, лимончик ровненькими дольками, сырок тоненькими ломтиками… Мы пили кофе и смотрели телевизор… была интересная передача… до сих пор помню… про Испанию, про корриду… А потом мы снова оказались в постели. И снова я ничего не помню… Просто кончилась передача и… И дождя никакого не было…»
Геннадий пошел на кухню, постоял в темноте, не зажигая света, потом задернул занавески, включил лампу.
«Конечно, никуда я за ней не летал. И ни разу с ней не ругался… Любил ходить с ней в компании. Мне нравилось, как на нее смотрят мои друзья… что рядом с Натальей их жены выглядят уродливыми, молодящимися старухами…»
– Спокойно, Наталкин! Никому я тебя не отдам, слышишь?! И пошли они все к черту! – вслух сказал Геннадий.
В коридоре зазвонил телефон.
– Алло! – раздался в трубке женский голос. – Мне вообще-то надо Геннадия.
– Вообще-то Геннадий слушает.
– Гена? Это Виктория Никитична.
– Ой, здравствуйте!.. – Геннадий тут же сменил тон; Викторией Никитичной звали редакторшу, которой он утром отнес свой рассказ. – Вы простите ради Бога, что я…
– Так вот, молодой человек, – перебила его Виктория Никитична. – Прочла я рассказ!
Она сделала паузу, предвкушая вопросы, но Геннадий молчал.
– Значит, мое мнение вас не интересует? Ну понятно. Все вы, молодые писатели, убеждены в своей гениальности.
– Да я просто… – начал было Геннадий, но редакторша снова перебила его:
– Короче, молодой человек: до гениальности пока еще далековато, но рассказ я прочла залпом и тут же отдала его Ивану Яковлевичу, нашему рецензенту. Но и без рецензии могу сказать, что рассказ мы почти наверняка напечатаем… Кстати, есть еще один экземпляр?
– Есть… Есть, конечно.
– Обязательно занеси мне его завтра. Подсуну его читать главному. Уверена, что он ему понравится… Нет, прекрасный ты написал рассказ, Гена! Тонкий, изящный, с совершенно потрясающей концовкой… Честно говоря, не ожидала. Я уже было махнула на тебя рукой… Теперь-то я могу тебе в этом признаться… Нет, правда, здорово!.. А девушка какая получилась сочная! Маринка эта! Сначала она меня немного раздражала, но потом я поняла… Господи, действительно, ради такой изумительной девушки на все можно решиться!.. Сознайся, с натуры писал?
– Да в общем-то…
– Я так и поняла. Сразу чувствуется, что такой характер придумать невозможно!.. Да, Гена, чуть не забыла! – спохватилась редакторша. – Почему у тебя такое странное название – «О нас с Натальей»? Какая Наталья?! В рассказе о ней ни слова…
– Это моя невеста… Мою невесту зовут Натальей.
– Невесту?! Послушай, Гена, я очень рада, что у тебя есть невеста и что ее зовут Натальей, но рассказ-то твой здесь при чем? Ведь героиню зовут Маринкой!..
– Все верно, Виктория Никитична, но я вдруг подумал… Понимаете, героиню зовут Маринкой, а рассказ называется «О нас с Натальей»… Что-то в этом есть, вы не находите?
– Ничего в этом нет! Наталья-то здесь при чем?! И вообще, давай с тобой раз и навсегда договоримся – бросай ты всю эту свою прежнюю заумь и начинай серьезно работать. Ведь получается же! И здорово получается! В любом случае этот рассказ я тебе не дам портить! Понял меня?
– Понял…
– Ну хорошо, что понял. А рассказ очень хороший, – повторила Виктория Никитична. – В нем есть как раз то, чего в других вещах у тебя пока не было, – открытие, понимаешь? Художественное открытие!! Короче, жду тебя завтра со вторым экземпляром рассказа и нормальным заголовком…
Закончив разговор с редакторшей, Геннадий вернулся в комнату, взял со стола рассказ, снова машинально перелистал его, потом выдвинул ящик стола и кинул в него рукопись.
«Интересно, что будет, если завтра я приду в редакцию и скажу им, что я не хочу, чтобы они публиковали мой рассказ? – подумал Геннадий, стоя возле открытого ящика. – Виктория решит, наверное, что я сошел с ума или что у меня началась мания величия… Ну и Бог с ней! Завтра приду и заберу у них рассказ!»
Геннадий сел за стол и принялся разглядывать узоры на занавесках. Он сидел не шевелясь, разглядывая узоры на занавесках, пока в коридоре снова не зазвонил телефон.
Это была Наталья.
– Геннадий Евгеньевич, ну разве можно быть таким копушей! – сказала она. – У меня давно все готово. Я уже утку поставила.
– Кто это? – спросил Геннадий.
– Ты что – не узнал меня? – удивилась Наталья.
– Нет, а кто говорит?
– Да хватит валять дурака, Генка! Это я, Наталья!
– Какая Наталья?
– Невеста твоя – вот какая Наталья!
– А Наталья-то здесь при чем?! – вдруг рассмеялся Геннадий.
В трубке стало тихо.
– Ты что – серьезно? – немного погодя спросила Наталья.
– Конечно – несерьезно. Конечно – шучу. Конечно – уже в пальто и через двадцать минут буду, – ответил Геннадий и повесил трубку.
Геннадий вернулся в комнату, побрился, надел выходной костюм, повязал галстук. Когда он протирал лицо лосьоном, взгляд его случайно наткнулся на выдвинутый ящик стола, в котором лежал рассказ. Геннадий шагнул к столу и ногой задвинул ящик.
На набережной Геннадий сел в такси и назвал водителю Натальин адрес.
Сначала они ехали по набережной, потом повернули налево и поехали по бульвару мимо академии. Они попали в «зеленую улицу» и ехали без остановок; красный свет преградил им путь лишь на площади, на которой стоял собор с маятником.
– Товарищ водитель, – вдруг обратился Геннадий к таксисту, – вы очень на меня рассердитесь, если я не поеду дальше и выйду здесь?
– Здесь нельзя выходить, – строго заметил шофер.
– Как раз только здесь и можно выйти, – усмехнулся Геннадий, положил на переднее сиденье деньги, рывком открыл дверь и выскочил из машины.
– Ты что – спятил, олух чертов! – крикнул ему вдогонку таксист.
Геннадий пошел через площадь навстречу собору, темному, полубесформенному, почти невидимому. Прожектора освещали лишь золоченый купол, отторгая его от собора, превращая его в гигантскую люстру-колокол, подвешенную к низкому оледеневшему небу, а ветер с залива, слезивший глаза, словно слегка раскачивал этот гигантский колокол, или эту исполинскую люстру.
Дойдя до собора, Геннадий сел на ступени перед центральным входом. Было в этом поступке нечто нелепо нарочитое, так как ступени были мокрыми и холодными, а ветер в колоннаде собора особенно неистовствовал, но Геннадий то ли не замечал этого, то ли именно к этой нарочитости подсознательно сейчас стремился.
«Да нет, конечно, на самом деле ничего неожиданного, – думал Геннадий, сидя на ступеньках. – Я и раньше замечал… Но мне казалось, что все это из-за того, что наш период влюбленности слишком затянулся… что слишком зрелый я уже человек, чтобы несколько месяцев подряд ходить под ручку, заглядывать в глаза….»
– Какой дурак! – вслух произнес Геннадий.
«Но мне казалось, – продолжал думать он, – что, если я женюсь на ней, все сразу встанет на свои места… Я буду работать, а она будет заниматься хозяйством… родит мне ребенка… Мы будем вместе, нам уже не надо будет часами сидеть друг против друга… Мы уже не станем целоваться только потому, что больше нам нечем занять себя… Нам уже не надо будет каждый вечер изобретать, к кому бы нам поехать в гости, и не пойти ли нам в кино, и на какой фильм… Я понимал, что лучше жены, чем Наталья, я себе все равно не найду… Да и не так уж часто это случалось…»
Съежившись от холода и ветра, Геннадий сидел на ступенях собора и думал. Думал об одном и том же, по нескольку раз и почти без вариаций. В конце концов он заметил, что мысли его уже давно попали в некий порочный круг и что этак он до утра просидит.
«А чего я, собственно, жду?!» – сердито подумал Геннадий.
Он вскочил на ноги и сбежал по гранитной лестнице на площадь.
«Я ждал ее. Я с таким напряжением всматривался в площадь, что иногда даже видел, как она идет ко мне навстречу угловатой своей походкой, слегка сутулая, чуть коротконогая, прекрасно-длинноволосая… Она так и не пришла к маятнику, отсчитывающему Земные Повороты, а я понял, что нечаянно для себя, но теперь уже на всю жизнь полюбил ее, что, как это ни странно, я должен был влюбиться в нее именно сегодня. И именно поэтому она должна была не прийти», – вспомнил Геннадий из своего рассказа.
«А ведь тоже сюжет! – думал Геннадий, идя через площадь. – Один чудак накануне свадьбы пишет рассказ и вдруг понимает… Так тебе и надо! Не будешь писать хороших рассказов накануне свадьбы!»
Геннадий вышел на набережную, остановился на тротуаре и подумал: «Черт! Как назло – ни одного такси! Наталья мне голову оторвет!»
Геннадий усмехнулся и вдруг сказал самому себе, но вслух и громко:
– Наталья?! А Наталья-то здесь при чем?!
Он перебежал через дорогу и быстро пошел вдоль реки в направлении своего дома.
На следующее утро, отметившись на работе в книге приходов и уходов, Геннадий направился в редакцию, неся с собой второй экземпляр рассказа с новым названием.
Был вторник. Небо было настолько голубым, что голубизна его смущала глаз, а все вокруг: земля, деревья, парапет набережной – было укрыто снегом, непривычно белым, неестественно пухлым, нестерпимо искрящимся. И только река оставалась прежней – угрюмой, холодной, непроницаемо матовой.
На душе у Геннадия было пусто и тихо.
Так, например, полностью оборвалась связь с Тиролем
Милый Володя. Я никогда не любил и не умел писать письма. Поэтому не отвечал тебе. Впрочем, не только поэтому. Понимаешь, слишком велико стало между нами расстояние. Нет, не в пространстве, а во времени. Письмо из Москвы в Хабаровск, насколько я понимаю, идет не долее десяти дней. Но преодолеть те годы, которые разделяют нас, которые накопились между «нами – теперь» и «нами – тогда», когда вместе ходили в школу, когда каждый день виделись, когда, как нам казалось, жить не могли друг без друга…
Нет, опять вру. Не во времени дело. А в том, наверное, что за последние десять лет мне не о чем было сообщить тебе.
И только сейчас появилось. И вот хочу рассказать:
Сегодня утром шел снег. Странный какой-то: как бы замедленный. Сверху на меня опускались маленькие белые крупинки, тысячи их; на глаз они казались сухими, а прикосновение было влажным. Они так плавно и обособленно падали, что можно было выбрать в вышине отдельную снежинку и проводить ее взглядом до земли; можно было поймать в кулак; можно было, рассчитав, где она упадет, встать на то место, поднять голову – и она влажно умирала на моем лице.
И тут я вспомнил о тебе. И вдруг подумал, что ты единственный человек, которому мне хочется и которому я могу рассказать об этом.
Вот и все. Твой «двадцать-лет-назад-друг» Иван.
Р. S. Если адрес твой не переменился и ты получишь это письмо, не пугайся: я не сумасшедший. Я потом постараюсь объяснить, если сам пойму и вновь родится желание написать тебе.
Здравствуй, любимая моя мамулечка!
Как ты там? Как чувствуешь себя в Новом году? Получила ли нашу поздравительную открытку? Как, кстати, твои ноги? Помнишь, ты писала мне, что Зина К. обещала показать тебя какой-то вашей местной знаменитости. Обязательно напиши мне поподробнее.
Теперь о нас. Мамуленька, я сначала вообще не хотела тебе писать об этом. Но теперь, когда, слава Богу, все позади, когда кончился этот жуткий обезьяний год! Только умоляю тебя – не волнуйся! Повторяю – все теперь в порядке. Все – живы и здоровы, и это – главное! А теперь рассказываю все, как было.
21 декабря Ваня попал в автомобильную катастрофу. Вечером он возвращался на такси от Кости Комплектова (помнишь? они с женой уже четвертый год живут в Австрии, а сейчас Костя по делам приехал в Москву), и в них врезался пьяный на самосвале. То есть лоб в лоб. Таксиста – в лепешку! Но Ваня (он сидел рядом с водителем на переднем сиденье) каким-то чудом остался цел и невредим. Его выкинуло через дверь в сугроб. Бывает же такое везенье! Только разодрал щеку и ушиб коленку. (А водителя, говорят, по частям вынимали из машины!)
Но ты представляешь мое состояние?! Когда среди ночи мне вдруг позвонили из больницы и сообщили, что мой муж попал в аварию! Я чуть с ума не сошла! Ужас что пережила и сколько всего передумала, пока добиралась до больницы!
Но все-таки есть на свете Бог! И он – Добрый! Он спас Ваню, спас меня, наших девочек! Что бы мы все делали, если бы… Нет, даже подумать жутко!!!
Правда, неделю Ваню продержали в больнице – врачи подозревали, что у него сотрясение мозга. Действительно, когда я его увидела, вид у него был дикий – лицо белое как полотно и отсутствующий взгляд. В первый момент он меня даже не узнал – посмотрел на меня как на чужую. Еще бы! После такого шока! Он, оказывается, несколько часов был без сознания!
Но теперь уже все позади. Как кошмарный сон! Ваню уже выписали. Врачи считают, что если у него и было сотрясение, то очень небольшое. Главное – кончился этот жуткий год!
Боже мой! Теперь-то наконец я поняла, что такое счастье! И как я только смела раньше жаловаться на свою судьбу, ныть по каким-то пустякам, расстраиваться из-за мелочей. Теперь я чуть ли не каждую минуту повторяю про себя: «Господи! Спасибо тебе за все! Я так тебе благодарна! И я счастлива. Счастлива! Счастлива!!!»
Мамуленька! Честное слово, до этого я даже не подозревала, что так сильно люблю своего мужа!
Ваня шлет тебе горячий привет, а я кончаю, потому что иду кормить ужином моего любимого мужа.
Целую,
твоя Светланка,
самая счастливая женщина на свете!!!
Милый Володя.
От своего дома до станции метро я добираюсь пешком. В течение нескольких лет два раза в день я проходил по одной и той же улице, туда и обратно. Казалось бы, улица эта должна быть мне знакома до последней выбоины в тротуаре. Но вчера вдруг впервые замечаю на одном из перекрестков газетный киоск. Заинтересовавшись, подхожу и говорю киоскеру: «Можно поздравить вас с новосельем?» А он улыбается мне: «Я в этом киоске, между прочим, уже три года работаю».
Купил я газету, отошел от киоска, огляделся по сторонам, и вдруг – поверишь ли? – показалось мне, будто я впервые на этой улице. То есть все на ней мне вроде бы знакомо, но один из домов точно стал выше, а на крыше его появилась странного вида конструкция, напоминающая купол обсерватории. Никогда до этого я не замечал этого купола, равно как и орнамента из разноцветных кирпичей на доме напротив.
Меня теперь все чаще навещает странное ощущение: будто я заново родился – в том же мире, в котором жил до этого, но более цельном и полном, что ли. Словно во мне, как в фотоаппарате, кто-то подправил фокус, и вот прежде размытое стало каким-то неожиданно явственным. И эдак каждый день понемножечку подправляют во мне, и я вижу все дальше, все глубже и резче.
Крупинки снега, помнишь?
Вчера меня навестил мой лучший друг Константин, и я рискнул рассказать ему о том самом, как бы замедленном, сентиментальном, снеге. Показалось мне, что снег этот – именно то, что я должен подарить своему другу на прощание.
Костя слушал меня рассеянно, с неловкой улыбочкой, то и дело переглядываясь с моей женой. А когда я кончил, вздохнул с облегчением. «Снег – это прекрасно, старичок, – сказал он. – Между прочим, у нас в Австрии в этом году очень мало снега. А Кирка моя, ты же знаешь, – заядлая горнолыжница».
Между прочим, мой друг уже четвертый год работает в Австрии в каком-то международном институте. И опять-таки между прочим он сообщил мне, что каждый «уик-энд» они с женой Кирой ездят на машине из Вены в Тироль кататься на горных лыжах. И там, в Тироле, между прочим, никаких очередей перед подъемниками. Хотя дорого, разумеется, но они, между прочим, никогда не экономят на своих удовольствиях, и так далее и тому подобное.
Между прочим, он пробыл у меня недолго и, рассказав о Тироле, об отелях, подъемниках и экипировке горнолыжников, почти сразу ушел.
А во мне словно опять подправили фокус, и я вдруг увидел, что мой друг Константин и прочие мои многочисленные приятели, все они и впрямь – «между прочим».
То есть, когда я не жил, они мне были желанны и необходимы. Мы как бы не жили вместе: сладко пили, вкусно ели, говорили каждый о своем и о себе, но радостно и со вкусом. Мы и прежде были чужими друг другу, но в нашей отчужденности было нечто общее, связывающее нас – слепота и глухота наши, наверно. И вот мы словно цеплялись друг за дружку, скучивались в стаю, вместе праздновали наши дни рождения и встречали старый Новый год.
Но теперь мне стало невозможно с ними. Их общество тяготит меня, а я, должно быть, кажусь им чужим и странным.
И все-таки есть нечто грустное в том, что с нетерпением ждешь их ухода, и в том, как неловко за торопливый свой уход они оправдываются. Твой друг Иван.
Р. S. Прости, Володя, что не задаю тебе обычных вопросов о делах и самочувствии. Если захочешь, сам обо всем мне напишешь. Если, разумеется, адрес у тебя за десять лет не переменился и ты получаешь мои письма.
Мулик мой драгоценный, здравствуй! Ну зачем так волноваться?! Ведь я же написала тебе, что теперь у нас все в порядке! Ваня чувствует себя прекрасно, ссадина у него на лице зажила, коленка уже не болит. О катастрофе он даже не вспоминает. Ему сейчас не до этого – он очень много работает, пишет свою докторскую. В апреле защищается его начальник, в ноябре – завсектором, а на январь будущего года планируется Ванина защита. Конечно, впереди еще целый год, но ведь это докторская, мамочка! Сейчас для докторов придумали столько много новых требований – застрелиться можно!
Не знаю, правда, можно ли ему так много работать. Но лично я считаю – в таких случаях даже чудесно, что человек занят приятным для него делом и не роется в прошлом.
Тем более из-за того, что он так много работает, Ваня в последнее время полностью изменил образ жизни. Он, например, бросил курить и не берет в рот ни грамма спиртного. Все его друзья в полном недоумении. Даже возмущаются: «Раньше был человек как человек. Можно было поговорить с ним по душам, обсудить животрепещущие проблемы. А теперь сидит как сыч, ничего не пьет, и у нас водка в горле застревает».
А я, честное слово, рада. Нет, я совершенно не хочу сказать, что Ваня у меня был пьяницей. Но, ей-богу, слишком часто у нас раньше собирался разный народ – прямо не дом был, а какой-то караван-сарай. Нагрянут без предупреждения со своими «животрепещущими проблемами», принесут батарею бутылок. А я их, сама понимаешь, обхаживай, закуски им подавай, сиди с ними до утра. Люди всё, правда, приличные, интеллигентные. Но сколько же можно, в конце концов – одни и те же тосты, одни и те же анекдоты. И каждый дудит в свою дуду, никого не слушая.
А сейчас, когда Ваня перестал выпивать, такая тишина в квартире наступила! Теперь только звонят по телефону и выпытывают у меня: «Ну как твой муж? Не бросил еще дурью маяться?»
Вчера, например, зашел к нам Костя Комплектов (помнишь? тот, который с женой в Австрии живет – сегодня он опять туда уехал). Так и он пробыл у нас совсем недолго. Как узнал, что Ваня ничего не пьет, растерялся, загрустил, рассказал немного об Австрии и ушел.
Зато Ваня теперь по вечерам обязательно гуляет – обдумывает свою диссертацию на свежем воздухе. Раньше у него было только два занятия – либо до часу ночи строчил на машинке, либо кутил с друзьями. А теперь вовсю следит за своим здоровьем. Даже спать стал отдельно – в своем кабинете. Говорит, так ему удобнее и так он лучше высыпается. Пусть делает как считает нужным. Я так теперь люблю теперешнего своего Ванечку, что, кажется, на все для него готова. Разве может женщина желать себе лучшего мужа?!
Вот такие у нас дела. А в остальном – без изменений. Машеньку в школе по-прежнему ругают за рассеянность и «некоммуникабельность», а Варька по-прежнему не столько ходит в детский сад, сколько болеет и сидит дома. Не волнуйся, ничего серьезного – одни ОРЗ. Может быть, устроить ее на пятидневку? Говорят, что на пятидневке дети болеют реже.
Мамочка, как же тебе не стыдно? Почему ты ничего не напишешь о себе? Как твои ноги? Что тебе сказал доктор? Была ли ты у него? А может быть, тебе все-таки стоит приехать к нам и мы с Ваней покажем тебя какому-нибудь хорошему специалисту? Все-таки Москва есть Москва.
Целую тебя крепко-крепко и иду спать. Твоя Светочка.
Милый Володя.
Теперь, когда я все для себя окончательно уяснил, и об этом хочу рассказать.
Я уже, помнится, писал тебе, что как бы заново родился на свет. И первым человеком, которого я увидел, придя в сознание – кроме незнакомых людей в белых халатах, которые приняли мои роды, уложили меня на носилки и отвезли в палату, – была моя жена. Она подбежала к койке, на которой я лежал, принялась обнимать меня, плакать, смеяться. Вернее, то, что это моя жена, я вспомнил лишь спустя некоторое время, а в первый момент был весьма растерян, так как решительно не понимал, что надо от меня этой интересной, совершенно незнакомой мне женщине, почему она меня обнимает, над чем плачет и как ей не совестно так шумно вести себя, когда вокруг спят другие люди. Клянусь тебе, я действительно не узнал ее.
Видишь ли, это как с газетным киоском. С той лишь разницей – и разница эта для меня с каждым днем все мучительнее, – что киоск впервые возник передо мной, не имея следов в моей памяти, а женщина эта, по мере того как я к ней присматривался, пробуждала во мне воспоминания, сначала смутные, но постепенно все более отчетливые, знакомые и дорогие сердцу, в то время как сама она по-прежнему оставалась для меня чужой и какой-то досадной, что ли.
То есть я теперь прекрасно понимаю, что передо мной моя жена, что я любил ее многие годы; я узнаю ее движения, ее манеру говорить и вести себя настолько, что заранее могу предсказать, как она поступит в следующую минуту: улыбнется ли, нахмурится ли, и как улыбнется, и как нахмурится, – я все это узнаю, но ничего к ней не чувствую.
Нет, чувствую! Я словно предугадываю и сам переживаю ту боль и то горе, которое я неминуемо должен причинить этой любящей и беззащитной женщине. Мне стыдно и больно смотреть ей в глаза, мне горько за нее и страшно. Но…
Есть такая притча у древних китайцев. Двое мужчин заболели и пришли к врачу. Тот осмотрел их и сказал: «У одного из вас сильная воля, но слабое сердце, а у другого – наоборот. Если переставить ваши сердца, то, к счастью для обоих, восстановится равновесие». Так он и сделал. Одурманил своих пациентов вином, разрезал у каждого грудь, вытащил сердца и переменил их местами. Придя в сознание, оба почувствовали себя вполне здоровыми. Но, вернувшись домой, не признали своих жен и прогнали их.
Бедные женщины! Почему они всегда страдают, когда мы восстанавливаем свое равновесие?
Будь здоров. Твой Иван.
Р. S. Ты, кстати, знаком ли со Светланой, моей женой? Кажется, вы виделись в тот единственный раз, когда ты приезжал в Москву.
Впрочем, какое это сейчас имеет значение?
Здравствуй, дорогая мамочка!
Получила твое письмо. Очень ты меня им огорчила. Нет, не своей болезнью, а своим отношением к ней. Доктор этот тоже – хорош гусь! Во-первых, кто говорит такие вещи больным?! А во-вторых, врет он все! О каком таком «престарелом возрасте» может идти речь, когда тебе еще 65 нет?! И потом, не знаю, как в вашем захолустье, но во всем мире сейчас медицина так далеко ушла вперед, что лечат теперь значительно более сложные болезни, чем твой тромбофлебит. В общем так – приезжай к нам в Москву, и будем срочно лечить твои ноги! Пока Иван еще окончательно не растерял свои знакомства.
У нас все в порядке. Ваня чувствует себя нормально. Работать стал меньше, но зато много времени уделяет детям. Подолгу гуляет с ними, читает им книги, укладывает спать. Машеньку записал в секцию юных фигуристов, а Варьку вчера водил в кукольный театр.
Раньше мне казалось, что он вообще не замечает детей. Вернется с работы, потреплет детишек по головкам и уйдет к себе в комнату. И вдруг такие сильные отцовские чувства и такое внимание. Даже странно как-то!
Да, сейчас устраиваюсь на работу. Иван настоял. Говорит, что современная женщина должна жить полноценной общественной жизнью, а не деградировать в домашнее животное. Нашел мне приличное место с интересной работой, неплохим окладом и тремя присутственными днями. Вроде я там понравилась, и меня берут, но пока не скажу – куда, чтобы не сглазить.
Вот такие у нас дела.
Мама, ждем тебя в самое ближайшее время, чтобы всерьез заняться твоими ногами. Света.
Милый Володя.
Не знаю, есть ли у тебя дети. У меня детей не было. То есть в моей квартире жили две девочки: Мария и Варвара, которых я считал своими дочерьми. Когда они плакали, я гладил их по головкам или совал им соски; когда озорничали, я наказывал их или заставлял себя не обращать внимания на шум, ими производимый; когда они хотели есть, я кормил их, если рядом не было их матери. Все эти операции я производил настолько автоматически, что, работая у себя в кабинете и услышав шум за дверью, мог прерваться на середине мысли, выйти из кабинета, сунуть соску, дать шлепок или отрезать хлебную горбушку, не потеряв нити рассуждения, и, вернувшись к столу, без труда продолжить прерванное.
Или, скажем, мне нравилось гладить Варины пеленки и подгузники. Но, как я теперь понимаю, гладил я их для собственного развлечения, а не для нее, моей дочери. Поэтому, когда случалось Варе, в то время как я гладил, разрыдаться, описавшись или потеряв соску, я с досадой оставлял утюг и с раздражением подходил к девочке, а то и вовсе не обращал внимания на ее плач.
Домой Геннадий вернулся в еще большей тоске. Слонялся из угла в угол, потом зачем-то сел на стол, зачем-то достал второй экземпляр рассказа и принялся его перелистывать, машинально, не читая и ни о чем определенном не думая. Но вдруг отшвырнул рукопись, вскочил со стула, вновь прошелся по комнате, испуганно как-то оглядываясь, потом хмыкнул, покачал головой и подумал с облегчением:
«Да вот же оно! Конечно!.. Когда я ждал ее у собора!.. Когда я сидел на ступенях и вдруг увидел Наталью с ее иностранцами… Я уже не надеялся, что она придет… И так же вдруг тоскливо стало… Зачем она тогда пришла? Лучше бы не приходила…»
Геннадий вышел в коридор, подошел к ванной, открыл дверь.
«Какие, к черту, распущенные волосы! – подумал Геннадий, стоя на пороге ванной и улыбаясь, странной, неприятной улыбкой. – Она надела мою купальную шапочку… И ничего я тогда не испугался, и все у нас с ней было… Так все естественно и незаметно получилось, что я теперь и не помню… А потом она пошла мыться в душ… Я тогда впервые увидел ее раздетой… Фигура у нее оказалась безукоризненной… И почему-то сразу же закрыл дверь… Почему-то вдруг стало неприятно смотреть на то, как она моется… А потом она была такой радостной, такой заботливой. Она сварила мне кофе… так красиво все накрыла, с таким вкусом – салфеточки, лимончик ровненькими дольками, сырок тоненькими ломтиками… Мы пили кофе и смотрели телевизор… была интересная передача… до сих пор помню… про Испанию, про корриду… А потом мы снова оказались в постели. И снова я ничего не помню… Просто кончилась передача и… И дождя никакого не было…»
Геннадий пошел на кухню, постоял в темноте, не зажигая света, потом задернул занавески, включил лампу.
«Конечно, никуда я за ней не летал. И ни разу с ней не ругался… Любил ходить с ней в компании. Мне нравилось, как на нее смотрят мои друзья… что рядом с Натальей их жены выглядят уродливыми, молодящимися старухами…»
– Спокойно, Наталкин! Никому я тебя не отдам, слышишь?! И пошли они все к черту! – вслух сказал Геннадий.
В коридоре зазвонил телефон.
– Алло! – раздался в трубке женский голос. – Мне вообще-то надо Геннадия.
– Вообще-то Геннадий слушает.
– Гена? Это Виктория Никитична.
– Ой, здравствуйте!.. – Геннадий тут же сменил тон; Викторией Никитичной звали редакторшу, которой он утром отнес свой рассказ. – Вы простите ради Бога, что я…
– Так вот, молодой человек, – перебила его Виктория Никитична. – Прочла я рассказ!
Она сделала паузу, предвкушая вопросы, но Геннадий молчал.
– Значит, мое мнение вас не интересует? Ну понятно. Все вы, молодые писатели, убеждены в своей гениальности.
– Да я просто… – начал было Геннадий, но редакторша снова перебила его:
– Короче, молодой человек: до гениальности пока еще далековато, но рассказ я прочла залпом и тут же отдала его Ивану Яковлевичу, нашему рецензенту. Но и без рецензии могу сказать, что рассказ мы почти наверняка напечатаем… Кстати, есть еще один экземпляр?
– Есть… Есть, конечно.
– Обязательно занеси мне его завтра. Подсуну его читать главному. Уверена, что он ему понравится… Нет, прекрасный ты написал рассказ, Гена! Тонкий, изящный, с совершенно потрясающей концовкой… Честно говоря, не ожидала. Я уже было махнула на тебя рукой… Теперь-то я могу тебе в этом признаться… Нет, правда, здорово!.. А девушка какая получилась сочная! Маринка эта! Сначала она меня немного раздражала, но потом я поняла… Господи, действительно, ради такой изумительной девушки на все можно решиться!.. Сознайся, с натуры писал?
– Да в общем-то…
– Я так и поняла. Сразу чувствуется, что такой характер придумать невозможно!.. Да, Гена, чуть не забыла! – спохватилась редакторша. – Почему у тебя такое странное название – «О нас с Натальей»? Какая Наталья?! В рассказе о ней ни слова…
– Это моя невеста… Мою невесту зовут Натальей.
– Невесту?! Послушай, Гена, я очень рада, что у тебя есть невеста и что ее зовут Натальей, но рассказ-то твой здесь при чем? Ведь героиню зовут Маринкой!..
– Все верно, Виктория Никитична, но я вдруг подумал… Понимаете, героиню зовут Маринкой, а рассказ называется «О нас с Натальей»… Что-то в этом есть, вы не находите?
– Ничего в этом нет! Наталья-то здесь при чем?! И вообще, давай с тобой раз и навсегда договоримся – бросай ты всю эту свою прежнюю заумь и начинай серьезно работать. Ведь получается же! И здорово получается! В любом случае этот рассказ я тебе не дам портить! Понял меня?
– Понял…
– Ну хорошо, что понял. А рассказ очень хороший, – повторила Виктория Никитична. – В нем есть как раз то, чего в других вещах у тебя пока не было, – открытие, понимаешь? Художественное открытие!! Короче, жду тебя завтра со вторым экземпляром рассказа и нормальным заголовком…
Закончив разговор с редакторшей, Геннадий вернулся в комнату, взял со стола рассказ, снова машинально перелистал его, потом выдвинул ящик стола и кинул в него рукопись.
«Интересно, что будет, если завтра я приду в редакцию и скажу им, что я не хочу, чтобы они публиковали мой рассказ? – подумал Геннадий, стоя возле открытого ящика. – Виктория решит, наверное, что я сошел с ума или что у меня началась мания величия… Ну и Бог с ней! Завтра приду и заберу у них рассказ!»
Геннадий сел за стол и принялся разглядывать узоры на занавесках. Он сидел не шевелясь, разглядывая узоры на занавесках, пока в коридоре снова не зазвонил телефон.
Это была Наталья.
– Геннадий Евгеньевич, ну разве можно быть таким копушей! – сказала она. – У меня давно все готово. Я уже утку поставила.
– Кто это? – спросил Геннадий.
– Ты что – не узнал меня? – удивилась Наталья.
– Нет, а кто говорит?
– Да хватит валять дурака, Генка! Это я, Наталья!
– Какая Наталья?
– Невеста твоя – вот какая Наталья!
– А Наталья-то здесь при чем?! – вдруг рассмеялся Геннадий.
В трубке стало тихо.
– Ты что – серьезно? – немного погодя спросила Наталья.
– Конечно – несерьезно. Конечно – шучу. Конечно – уже в пальто и через двадцать минут буду, – ответил Геннадий и повесил трубку.
Геннадий вернулся в комнату, побрился, надел выходной костюм, повязал галстук. Когда он протирал лицо лосьоном, взгляд его случайно наткнулся на выдвинутый ящик стола, в котором лежал рассказ. Геннадий шагнул к столу и ногой задвинул ящик.
На набережной Геннадий сел в такси и назвал водителю Натальин адрес.
Сначала они ехали по набережной, потом повернули налево и поехали по бульвару мимо академии. Они попали в «зеленую улицу» и ехали без остановок; красный свет преградил им путь лишь на площади, на которой стоял собор с маятником.
– Товарищ водитель, – вдруг обратился Геннадий к таксисту, – вы очень на меня рассердитесь, если я не поеду дальше и выйду здесь?
– Здесь нельзя выходить, – строго заметил шофер.
– Как раз только здесь и можно выйти, – усмехнулся Геннадий, положил на переднее сиденье деньги, рывком открыл дверь и выскочил из машины.
– Ты что – спятил, олух чертов! – крикнул ему вдогонку таксист.
Геннадий пошел через площадь навстречу собору, темному, полубесформенному, почти невидимому. Прожектора освещали лишь золоченый купол, отторгая его от собора, превращая его в гигантскую люстру-колокол, подвешенную к низкому оледеневшему небу, а ветер с залива, слезивший глаза, словно слегка раскачивал этот гигантский колокол, или эту исполинскую люстру.
Дойдя до собора, Геннадий сел на ступени перед центральным входом. Было в этом поступке нечто нелепо нарочитое, так как ступени были мокрыми и холодными, а ветер в колоннаде собора особенно неистовствовал, но Геннадий то ли не замечал этого, то ли именно к этой нарочитости подсознательно сейчас стремился.
«Да нет, конечно, на самом деле ничего неожиданного, – думал Геннадий, сидя на ступеньках. – Я и раньше замечал… Но мне казалось, что все это из-за того, что наш период влюбленности слишком затянулся… что слишком зрелый я уже человек, чтобы несколько месяцев подряд ходить под ручку, заглядывать в глаза….»
– Какой дурак! – вслух произнес Геннадий.
«Но мне казалось, – продолжал думать он, – что, если я женюсь на ней, все сразу встанет на свои места… Я буду работать, а она будет заниматься хозяйством… родит мне ребенка… Мы будем вместе, нам уже не надо будет часами сидеть друг против друга… Мы уже не станем целоваться только потому, что больше нам нечем занять себя… Нам уже не надо будет каждый вечер изобретать, к кому бы нам поехать в гости, и не пойти ли нам в кино, и на какой фильм… Я понимал, что лучше жены, чем Наталья, я себе все равно не найду… Да и не так уж часто это случалось…»
Съежившись от холода и ветра, Геннадий сидел на ступенях собора и думал. Думал об одном и том же, по нескольку раз и почти без вариаций. В конце концов он заметил, что мысли его уже давно попали в некий порочный круг и что этак он до утра просидит.
«А чего я, собственно, жду?!» – сердито подумал Геннадий.
Он вскочил на ноги и сбежал по гранитной лестнице на площадь.
«Я ждал ее. Я с таким напряжением всматривался в площадь, что иногда даже видел, как она идет ко мне навстречу угловатой своей походкой, слегка сутулая, чуть коротконогая, прекрасно-длинноволосая… Она так и не пришла к маятнику, отсчитывающему Земные Повороты, а я понял, что нечаянно для себя, но теперь уже на всю жизнь полюбил ее, что, как это ни странно, я должен был влюбиться в нее именно сегодня. И именно поэтому она должна была не прийти», – вспомнил Геннадий из своего рассказа.
«А ведь тоже сюжет! – думал Геннадий, идя через площадь. – Один чудак накануне свадьбы пишет рассказ и вдруг понимает… Так тебе и надо! Не будешь писать хороших рассказов накануне свадьбы!»
Геннадий вышел на набережную, остановился на тротуаре и подумал: «Черт! Как назло – ни одного такси! Наталья мне голову оторвет!»
Геннадий усмехнулся и вдруг сказал самому себе, но вслух и громко:
– Наталья?! А Наталья-то здесь при чем?!
Он перебежал через дорогу и быстро пошел вдоль реки в направлении своего дома.
На следующее утро, отметившись на работе в книге приходов и уходов, Геннадий направился в редакцию, неся с собой второй экземпляр рассказа с новым названием.
Был вторник. Небо было настолько голубым, что голубизна его смущала глаз, а все вокруг: земля, деревья, парапет набережной – было укрыто снегом, непривычно белым, неестественно пухлым, нестерпимо искрящимся. И только река оставалась прежней – угрюмой, холодной, непроницаемо матовой.
На душе у Геннадия было пусто и тихо.
Так, например, полностью оборвалась связь с Тиролем
Рассказ в одиннадцати письмах
1
3 январяМилый Володя. Я никогда не любил и не умел писать письма. Поэтому не отвечал тебе. Впрочем, не только поэтому. Понимаешь, слишком велико стало между нами расстояние. Нет, не в пространстве, а во времени. Письмо из Москвы в Хабаровск, насколько я понимаю, идет не долее десяти дней. Но преодолеть те годы, которые разделяют нас, которые накопились между «нами – теперь» и «нами – тогда», когда вместе ходили в школу, когда каждый день виделись, когда, как нам казалось, жить не могли друг без друга…
Нет, опять вру. Не во времени дело. А в том, наверное, что за последние десять лет мне не о чем было сообщить тебе.
И только сейчас появилось. И вот хочу рассказать:
Сегодня утром шел снег. Странный какой-то: как бы замедленный. Сверху на меня опускались маленькие белые крупинки, тысячи их; на глаз они казались сухими, а прикосновение было влажным. Они так плавно и обособленно падали, что можно было выбрать в вышине отдельную снежинку и проводить ее взглядом до земли; можно было поймать в кулак; можно было, рассчитав, где она упадет, встать на то место, поднять голову – и она влажно умирала на моем лице.
И тут я вспомнил о тебе. И вдруг подумал, что ты единственный человек, которому мне хочется и которому я могу рассказать об этом.
Вот и все. Твой «двадцать-лет-назад-друг» Иван.
Р. S. Если адрес твой не переменился и ты получишь это письмо, не пугайся: я не сумасшедший. Я потом постараюсь объяснить, если сам пойму и вновь родится желание написать тебе.
2
4 январяЗдравствуй, любимая моя мамулечка!
Как ты там? Как чувствуешь себя в Новом году? Получила ли нашу поздравительную открытку? Как, кстати, твои ноги? Помнишь, ты писала мне, что Зина К. обещала показать тебя какой-то вашей местной знаменитости. Обязательно напиши мне поподробнее.
Теперь о нас. Мамуленька, я сначала вообще не хотела тебе писать об этом. Но теперь, когда, слава Богу, все позади, когда кончился этот жуткий обезьяний год! Только умоляю тебя – не волнуйся! Повторяю – все теперь в порядке. Все – живы и здоровы, и это – главное! А теперь рассказываю все, как было.
21 декабря Ваня попал в автомобильную катастрофу. Вечером он возвращался на такси от Кости Комплектова (помнишь? они с женой уже четвертый год живут в Австрии, а сейчас Костя по делам приехал в Москву), и в них врезался пьяный на самосвале. То есть лоб в лоб. Таксиста – в лепешку! Но Ваня (он сидел рядом с водителем на переднем сиденье) каким-то чудом остался цел и невредим. Его выкинуло через дверь в сугроб. Бывает же такое везенье! Только разодрал щеку и ушиб коленку. (А водителя, говорят, по частям вынимали из машины!)
Но ты представляешь мое состояние?! Когда среди ночи мне вдруг позвонили из больницы и сообщили, что мой муж попал в аварию! Я чуть с ума не сошла! Ужас что пережила и сколько всего передумала, пока добиралась до больницы!
Но все-таки есть на свете Бог! И он – Добрый! Он спас Ваню, спас меня, наших девочек! Что бы мы все делали, если бы… Нет, даже подумать жутко!!!
Правда, неделю Ваню продержали в больнице – врачи подозревали, что у него сотрясение мозга. Действительно, когда я его увидела, вид у него был дикий – лицо белое как полотно и отсутствующий взгляд. В первый момент он меня даже не узнал – посмотрел на меня как на чужую. Еще бы! После такого шока! Он, оказывается, несколько часов был без сознания!
Но теперь уже все позади. Как кошмарный сон! Ваню уже выписали. Врачи считают, что если у него и было сотрясение, то очень небольшое. Главное – кончился этот жуткий год!
Боже мой! Теперь-то наконец я поняла, что такое счастье! И как я только смела раньше жаловаться на свою судьбу, ныть по каким-то пустякам, расстраиваться из-за мелочей. Теперь я чуть ли не каждую минуту повторяю про себя: «Господи! Спасибо тебе за все! Я так тебе благодарна! И я счастлива. Счастлива! Счастлива!!!»
Мамуленька! Честное слово, до этого я даже не подозревала, что так сильно люблю своего мужа!
Ваня шлет тебе горячий привет, а я кончаю, потому что иду кормить ужином моего любимого мужа.
Целую,
твоя Светланка,
самая счастливая женщина на свете!!!
3
19 январяМилый Володя.
От своего дома до станции метро я добираюсь пешком. В течение нескольких лет два раза в день я проходил по одной и той же улице, туда и обратно. Казалось бы, улица эта должна быть мне знакома до последней выбоины в тротуаре. Но вчера вдруг впервые замечаю на одном из перекрестков газетный киоск. Заинтересовавшись, подхожу и говорю киоскеру: «Можно поздравить вас с новосельем?» А он улыбается мне: «Я в этом киоске, между прочим, уже три года работаю».
Купил я газету, отошел от киоска, огляделся по сторонам, и вдруг – поверишь ли? – показалось мне, будто я впервые на этой улице. То есть все на ней мне вроде бы знакомо, но один из домов точно стал выше, а на крыше его появилась странного вида конструкция, напоминающая купол обсерватории. Никогда до этого я не замечал этого купола, равно как и орнамента из разноцветных кирпичей на доме напротив.
Меня теперь все чаще навещает странное ощущение: будто я заново родился – в том же мире, в котором жил до этого, но более цельном и полном, что ли. Словно во мне, как в фотоаппарате, кто-то подправил фокус, и вот прежде размытое стало каким-то неожиданно явственным. И эдак каждый день понемножечку подправляют во мне, и я вижу все дальше, все глубже и резче.
Крупинки снега, помнишь?
Вчера меня навестил мой лучший друг Константин, и я рискнул рассказать ему о том самом, как бы замедленном, сентиментальном, снеге. Показалось мне, что снег этот – именно то, что я должен подарить своему другу на прощание.
Костя слушал меня рассеянно, с неловкой улыбочкой, то и дело переглядываясь с моей женой. А когда я кончил, вздохнул с облегчением. «Снег – это прекрасно, старичок, – сказал он. – Между прочим, у нас в Австрии в этом году очень мало снега. А Кирка моя, ты же знаешь, – заядлая горнолыжница».
Между прочим, мой друг уже четвертый год работает в Австрии в каком-то международном институте. И опять-таки между прочим он сообщил мне, что каждый «уик-энд» они с женой Кирой ездят на машине из Вены в Тироль кататься на горных лыжах. И там, в Тироле, между прочим, никаких очередей перед подъемниками. Хотя дорого, разумеется, но они, между прочим, никогда не экономят на своих удовольствиях, и так далее и тому подобное.
Между прочим, он пробыл у меня недолго и, рассказав о Тироле, об отелях, подъемниках и экипировке горнолыжников, почти сразу ушел.
А во мне словно опять подправили фокус, и я вдруг увидел, что мой друг Константин и прочие мои многочисленные приятели, все они и впрямь – «между прочим».
То есть, когда я не жил, они мне были желанны и необходимы. Мы как бы не жили вместе: сладко пили, вкусно ели, говорили каждый о своем и о себе, но радостно и со вкусом. Мы и прежде были чужими друг другу, но в нашей отчужденности было нечто общее, связывающее нас – слепота и глухота наши, наверно. И вот мы словно цеплялись друг за дружку, скучивались в стаю, вместе праздновали наши дни рождения и встречали старый Новый год.
Но теперь мне стало невозможно с ними. Их общество тяготит меня, а я, должно быть, кажусь им чужим и странным.
И все-таки есть нечто грустное в том, что с нетерпением ждешь их ухода, и в том, как неловко за торопливый свой уход они оправдываются. Твой друг Иван.
Р. S. Прости, Володя, что не задаю тебе обычных вопросов о делах и самочувствии. Если захочешь, сам обо всем мне напишешь. Если, разумеется, адрес у тебя за десять лет не переменился и ты получаешь мои письма.
4
19 январяМулик мой драгоценный, здравствуй! Ну зачем так волноваться?! Ведь я же написала тебе, что теперь у нас все в порядке! Ваня чувствует себя прекрасно, ссадина у него на лице зажила, коленка уже не болит. О катастрофе он даже не вспоминает. Ему сейчас не до этого – он очень много работает, пишет свою докторскую. В апреле защищается его начальник, в ноябре – завсектором, а на январь будущего года планируется Ванина защита. Конечно, впереди еще целый год, но ведь это докторская, мамочка! Сейчас для докторов придумали столько много новых требований – застрелиться можно!
Не знаю, правда, можно ли ему так много работать. Но лично я считаю – в таких случаях даже чудесно, что человек занят приятным для него делом и не роется в прошлом.
Тем более из-за того, что он так много работает, Ваня в последнее время полностью изменил образ жизни. Он, например, бросил курить и не берет в рот ни грамма спиртного. Все его друзья в полном недоумении. Даже возмущаются: «Раньше был человек как человек. Можно было поговорить с ним по душам, обсудить животрепещущие проблемы. А теперь сидит как сыч, ничего не пьет, и у нас водка в горле застревает».
А я, честное слово, рада. Нет, я совершенно не хочу сказать, что Ваня у меня был пьяницей. Но, ей-богу, слишком часто у нас раньше собирался разный народ – прямо не дом был, а какой-то караван-сарай. Нагрянут без предупреждения со своими «животрепещущими проблемами», принесут батарею бутылок. А я их, сама понимаешь, обхаживай, закуски им подавай, сиди с ними до утра. Люди всё, правда, приличные, интеллигентные. Но сколько же можно, в конце концов – одни и те же тосты, одни и те же анекдоты. И каждый дудит в свою дуду, никого не слушая.
А сейчас, когда Ваня перестал выпивать, такая тишина в квартире наступила! Теперь только звонят по телефону и выпытывают у меня: «Ну как твой муж? Не бросил еще дурью маяться?»
Вчера, например, зашел к нам Костя Комплектов (помнишь? тот, который с женой в Австрии живет – сегодня он опять туда уехал). Так и он пробыл у нас совсем недолго. Как узнал, что Ваня ничего не пьет, растерялся, загрустил, рассказал немного об Австрии и ушел.
Зато Ваня теперь по вечерам обязательно гуляет – обдумывает свою диссертацию на свежем воздухе. Раньше у него было только два занятия – либо до часу ночи строчил на машинке, либо кутил с друзьями. А теперь вовсю следит за своим здоровьем. Даже спать стал отдельно – в своем кабинете. Говорит, так ему удобнее и так он лучше высыпается. Пусть делает как считает нужным. Я так теперь люблю теперешнего своего Ванечку, что, кажется, на все для него готова. Разве может женщина желать себе лучшего мужа?!
Вот такие у нас дела. А в остальном – без изменений. Машеньку в школе по-прежнему ругают за рассеянность и «некоммуникабельность», а Варька по-прежнему не столько ходит в детский сад, сколько болеет и сидит дома. Не волнуйся, ничего серьезного – одни ОРЗ. Может быть, устроить ее на пятидневку? Говорят, что на пятидневке дети болеют реже.
Мамочка, как же тебе не стыдно? Почему ты ничего не напишешь о себе? Как твои ноги? Что тебе сказал доктор? Была ли ты у него? А может быть, тебе все-таки стоит приехать к нам и мы с Ваней покажем тебя какому-нибудь хорошему специалисту? Все-таки Москва есть Москва.
Целую тебя крепко-крепко и иду спать. Твоя Светочка.
5
25 январяМилый Володя.
Теперь, когда я все для себя окончательно уяснил, и об этом хочу рассказать.
Я уже, помнится, писал тебе, что как бы заново родился на свет. И первым человеком, которого я увидел, придя в сознание – кроме незнакомых людей в белых халатах, которые приняли мои роды, уложили меня на носилки и отвезли в палату, – была моя жена. Она подбежала к койке, на которой я лежал, принялась обнимать меня, плакать, смеяться. Вернее, то, что это моя жена, я вспомнил лишь спустя некоторое время, а в первый момент был весьма растерян, так как решительно не понимал, что надо от меня этой интересной, совершенно незнакомой мне женщине, почему она меня обнимает, над чем плачет и как ей не совестно так шумно вести себя, когда вокруг спят другие люди. Клянусь тебе, я действительно не узнал ее.
Видишь ли, это как с газетным киоском. С той лишь разницей – и разница эта для меня с каждым днем все мучительнее, – что киоск впервые возник передо мной, не имея следов в моей памяти, а женщина эта, по мере того как я к ней присматривался, пробуждала во мне воспоминания, сначала смутные, но постепенно все более отчетливые, знакомые и дорогие сердцу, в то время как сама она по-прежнему оставалась для меня чужой и какой-то досадной, что ли.
То есть я теперь прекрасно понимаю, что передо мной моя жена, что я любил ее многие годы; я узнаю ее движения, ее манеру говорить и вести себя настолько, что заранее могу предсказать, как она поступит в следующую минуту: улыбнется ли, нахмурится ли, и как улыбнется, и как нахмурится, – я все это узнаю, но ничего к ней не чувствую.
Нет, чувствую! Я словно предугадываю и сам переживаю ту боль и то горе, которое я неминуемо должен причинить этой любящей и беззащитной женщине. Мне стыдно и больно смотреть ей в глаза, мне горько за нее и страшно. Но…
Есть такая притча у древних китайцев. Двое мужчин заболели и пришли к врачу. Тот осмотрел их и сказал: «У одного из вас сильная воля, но слабое сердце, а у другого – наоборот. Если переставить ваши сердца, то, к счастью для обоих, восстановится равновесие». Так он и сделал. Одурманил своих пациентов вином, разрезал у каждого грудь, вытащил сердца и переменил их местами. Придя в сознание, оба почувствовали себя вполне здоровыми. Но, вернувшись домой, не признали своих жен и прогнали их.
Бедные женщины! Почему они всегда страдают, когда мы восстанавливаем свое равновесие?
Будь здоров. Твой Иван.
Р. S. Ты, кстати, знаком ли со Светланой, моей женой? Кажется, вы виделись в тот единственный раз, когда ты приезжал в Москву.
Впрочем, какое это сейчас имеет значение?
6
5 февраляЗдравствуй, дорогая мамочка!
Получила твое письмо. Очень ты меня им огорчила. Нет, не своей болезнью, а своим отношением к ней. Доктор этот тоже – хорош гусь! Во-первых, кто говорит такие вещи больным?! А во-вторых, врет он все! О каком таком «престарелом возрасте» может идти речь, когда тебе еще 65 нет?! И потом, не знаю, как в вашем захолустье, но во всем мире сейчас медицина так далеко ушла вперед, что лечат теперь значительно более сложные болезни, чем твой тромбофлебит. В общем так – приезжай к нам в Москву, и будем срочно лечить твои ноги! Пока Иван еще окончательно не растерял свои знакомства.
У нас все в порядке. Ваня чувствует себя нормально. Работать стал меньше, но зато много времени уделяет детям. Подолгу гуляет с ними, читает им книги, укладывает спать. Машеньку записал в секцию юных фигуристов, а Варьку вчера водил в кукольный театр.
Раньше мне казалось, что он вообще не замечает детей. Вернется с работы, потреплет детишек по головкам и уйдет к себе в комнату. И вдруг такие сильные отцовские чувства и такое внимание. Даже странно как-то!
Да, сейчас устраиваюсь на работу. Иван настоял. Говорит, что современная женщина должна жить полноценной общественной жизнью, а не деградировать в домашнее животное. Нашел мне приличное место с интересной работой, неплохим окладом и тремя присутственными днями. Вроде я там понравилась, и меня берут, но пока не скажу – куда, чтобы не сглазить.
Вот такие у нас дела.
Мама, ждем тебя в самое ближайшее время, чтобы всерьез заняться твоими ногами. Света.
7
8 февраляМилый Володя.
Не знаю, есть ли у тебя дети. У меня детей не было. То есть в моей квартире жили две девочки: Мария и Варвара, которых я считал своими дочерьми. Когда они плакали, я гладил их по головкам или совал им соски; когда озорничали, я наказывал их или заставлял себя не обращать внимания на шум, ими производимый; когда они хотели есть, я кормил их, если рядом не было их матери. Все эти операции я производил настолько автоматически, что, работая у себя в кабинете и услышав шум за дверью, мог прерваться на середине мысли, выйти из кабинета, сунуть соску, дать шлепок или отрезать хлебную горбушку, не потеряв нити рассуждения, и, вернувшись к столу, без труда продолжить прерванное.
Или, скажем, мне нравилось гладить Варины пеленки и подгузники. Но, как я теперь понимаю, гладил я их для собственного развлечения, а не для нее, моей дочери. Поэтому, когда случалось Варе, в то время как я гладил, разрыдаться, описавшись или потеряв соску, я с досадой оставлял утюг и с раздражением подходил к девочке, а то и вовсе не обращал внимания на ее плач.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента