Вяземский Юрий. Цветущий холм среди пустого поля (сборник)

Юрий Вяземский
Цветущий холм среди пустого поля

Рассказ

   Была суббота. Белесое, набухшее небо за ночь опустилось к земле, налегло на город, придавив крыши домов и тяжело провиснув над рекой. Дождь вперемежку со снегом ударил по тротуарам, а ветер с залива, ворвавшийся в узкий коридор между небом и землей, взвихрил эту колючую взвешенную жижу, все перемешал и все перепутал, так что уже непонятно было, откуда хлещет, метет и давит на город, сверху ли, снизу.
   Что-то случилось с Геннадием в это утро. Едва проснувшись, еще лежа в постели, он вдруг ощутил в себе непонятный прилив сил, какое-то радостное беспокойство. Торопливо совершив утренний туалет, наскоро позавтракав, Геннадий надел пальто и выбежал на улицу; едва ли он мог объяснить, куда и зачем он так торопился.
   Едва ли он понимал также, почему, оказавшись в дожде-снеговороте, он не застегнул пальто на все пуговицы, не укутал горло шарфом, подобно другим пешеходам, а напротив – расправил плечи, сдвинул шапку на затылок и решительно зашагал по набережной в сторону залива.
   «Черт подери! Здорово я сегодня поработаю!» – подумал Геннадий, радостно улыбнулся и зачем-то вслух повторил то, о чем подумал.
   Геннадий считал себя писателем, имея, впрочем, к этому некоторые основания. Несмотря на то, что по образованию он был инженером-судостроителем, несмотря на то, что пять дней в неделю с девяти утра и до шести вечера проводил не за пишущей машинкой, а за кульманом в конструкторском бюро, все же с двадцати четырех лет он довольно регулярно сочинительствовал по вечерам и выходным и за шесть лет написал два десятка рассказов и несколько повестей среднего объема. Из созданного Геннадием пока были опубликованы лишь три рассказа в малотиражных и плохочитаемых журналах, в то время как большинство его произведений, что называется, ждали своего часа, то есть пылились в шкафу, обрастая ворохом в целом положительных, но в частности отрицательных рецензий, присланных из различных периодических изданий, куда периодически отправлял их неунывающий автор.
   В оценках своих рецензии были схожи. Едва ли не во всех из них отмечались «безусловная одаренность» Геннадия, «немалый интерес», который вызывают его сочинения, «парадоксальность» сюжетных композиций, умение играть с читателем и тому подобное. Но это в общем. В частности же, рекомендовалось не торопиться в «проработке характеров», «бороться с условностью персонажей», указывалось на излишнее увлечение автора сюжетной композицией в ущерб жизненной правде или правдивости жизни, на «оригинальничанье», «элементы литературщины», недостаток опыта.
   Во многом соглашаясь с рецензентами, Геннадий, однако, не желал признавать несостоятельность своего «парадоксального конструктивизма» – так он определил избранное им литературное направление – и последовательно его придерживался и всесторонне развивал.
   Кому она нужна, ваша «жизненность»? – мысленно возражал своим оппонентам Геннадий. Окружающая нас природа, а равно сами мы во всех разнообразнейших и тончайших проявлениях натур настолько жизненно, исчерпывающе и мастерски изображены в мировой литературе, что и места живого не осталось для нас, начинающих продолжателей. К тому же современный читатель настолько обременен всей этой жизненностью, развращен и опустошен ею, что надобно пожалеть его в конце-то концов! Зачем ему узнаваемость, когда он, бедняга, доузнавался уже до чертиков. Ему не соседа дядю Васю, художественно прорисованного до последней морщинки на лице и творчески выпотрошенного до камней в почках, подавай, – и так он его уже знает, морщинистого почечника, – а этакого полуэпического героя, непобедимого, жизнеутверждающего, с которым в повседневной, мирной, невоенной обстановке, может статься, никогда не встретишься; дерзостного мыслителя, опрокидывающего традиционное мировосприятие; да хоть дьявола или демона! – вот что нужно нынешнему читателю, вот что способно хотя бы ненадолго выдернуть его из-под бесцветного, всею тяжестью своей давящего на него неба.
   Так считал Геннадий, и выдергивал, и выволакивал, и даже сам стиль работы своей с каждым годом все более приспосабливал к изобретенному «направлению»: раньше, садясь за стол, нередко, кроме первого абзаца, ничего не имел за душой, не подозревая, куда его этот абзац выведет, не только плана, но даже идеи основной не разработав, а теперь около трех четвертей своего творческого времени затрачивал на предварительное обдумывание сюжета, на подбор нетипичных персонажей, на конструирование интриги. Часами в любое время года и любую погоду бродил по улицам, самосозерцаясь, исхитряясь и остранняясь, потом возвращался домой, садился за стол, раскладывал перед собой листы бумаги, брал ножницы и комбинировал, раскидывал, монтировал… (Любимым писателем Геннадия был Маркес, любимым настолько, что Геннадий даже выучил испанский язык, чтобы читать его в подлиннике. Но об этом – в скобках.)
   В этот ненастный ноябрьский день Геннадию предстояло дойти по набережной до самой Гавани и оттуда пешком вернуться домой, а по дороге мысленно «смонтировать» среднюю часть новой повести; композиционно она получалась очень сложной, повествование должно было в ней вестись сразу от трех лиц – «я», «он», «мы», – а действию следовало развиваться не однонаправленно, а одновременно в двух встречных направлениях к кульминационной, все объясняющей точке – из прошлого в будущее и наоборот.
   Сделать предстояло немало, а времени было только до обеда: обедать Геннадий обещал у своей невесты, Натальи, а после они должны были отправиться в магазин для новобрачных.
   В тридцать лет Геннадий еще не был женат. Друзья и знакомые Геннадия, в большинстве своем люди с супружескими обязанностями, уже отнесли его к категории неисправимых холостяков и оставили попытки вырвать его из этого вольнодумного, несколько завидного для них образа и способа жизни, периодически подсовывая ему самые разнообразные приманки различных возрастов, темпераментов и расцветок волос. Но тут Геннадий сам натолкнулся вдруг на никем не подсунутую и неумышленную Наталью, миловидную, достаточно образованную и редкостно покладистую двадцатичетырехлетнюю девушку. И все спланировалось и смонтировалось как бы само собой, незаметно, ровно и естественно. И уже заявление в загс было подано, и до свадьбы оставалось менее месяца.
   Геннадий дорожил своей невестой, ежедневно либо виделся с ней, либо подолгу беседовал по телефону, часто думал о ней, представлял ее рядом с собой, а у изголовья постели прикнопил к обоям Натальину фотографию.
   – Черт подери! Поработаю сейчас хорошенько, а потом с чистой совестью буду наслаждаться жизнью! С Натальей! Целых три дня не видел человека! – вслух повторил Геннадий, точно возгласом этим хотел выразить пренебрежение к непогоде.
   Привычно сосредоточившись, уйдя в глубь себя и в этой глубине как бы разложив листки с эскизами эпизодов, Геннадий начал работать. Но то ли состояние у него было слишком возбужденное, то ли сглазил он себе работу неосторожным обещанием, но прошел он уже изрядно, миновал несколько мостов и по последнему из них перед заливом перешел уже через реку на сторону Гавани, а не только ничего нового не изобрел, но даже изобретенное не сумел «замонтировать», лишь промок, продрог и промерз.
   Однако ни холод, ни упрямая непродуктивность фантазии не испортили ему настроения, не омрачили его странной радости.
   Геннадий едва успел удивиться себе, как сразу же явилась мысль, шальная какая-то, ибо не только с тем, над чем размышлял, но и ни с чем окружающим не связанная:
   «А ну все к черту! Хочу написать о Наталье! О Наталье и обо мне! Сейчас сяду в автобус, вернусь домой и напишу рассказ о нас с Натальей!»
   Мысль эта так властно прозвучала в Геннадии, что он тут же повернул обратно и, уже когда сел в автобус, вдруг засомневался:
   «А что я, спрашивается, могу написать о нас с Натальей? Кому это будет интересно?..»
   Но сомнения его длились лишь мгновение, так как тут же нахлынуло прежнее, радостное:
   «Как было все – так и напишешь!.. Для себя напишешь! Тебе это интересно!.. Ну и все!»
   Пока ехал до своей остановки, пока от остановки добирался до дому, пока переодевался, Геннадий уже уяснил себе, с чего начнет и как приблизительно продолжит, а потому тут же сел за стол, положил перед собой чистый лист бумаги, взял ручку. Замешкался было с названием, но потом радостно усмехнулся и вверху листа написал размашисто: «О нас с Натальей».
   Ни кульминации, ни концовки рассказа он пока не придумал, но тут же понял, как надо начать, тем более что это начало – их с Натальей начало – точно само вдруг попросилось на бумагу.
   «И как это я его до сих пор никуда не вставил?» – удивился Геннадий и легко и быстро начал писать, ничего сознательно не прибавляя, не приукрашивая, лишь опуская второстепенные детали.
   О том, как летом, живя на даче, он, Геннадий, из мальчишеского озорства, до сих пор в нем не перебродившего, а пуще – от долгого сидения за письменным столом, гонялся на спортивном велосипеде за автобусами: «садился на хвост» на железнодорожной станции и преследовал до конечной остановки, и там переводил дух после пятикилометровой гонки. О том, как однажды, когда Геннадий обогнал автобус, к нему вдруг подбежала незнакомая симпатичная девушка и принялась отчитывать его за то, что он к ней «привязался».
   Как оказалось, она ехала в том автобусе, который преследовал Геннадий, а пассажиры решили, что велосипедист, устремившийся вслед за автобусом, – ее кавалер, который таким небезопасным образом завоевывает Натальино расположение. Сначала над ней подсмеивались и подшучивали, но потом, когда автобус, выехав на прямую дорогу, набрал скорость, испугались за жизнь влюбленного велосипедиста и стали требовать от Натальи, чтобы она вышла к нему на следующей остановке. Наталья, разумеется, отказалась подчиниться такому требованию, и тогда за нее принялись уже всерьез и даже грозили силой высадить из автобуса.
   Такой была их первая встреча. Легко и быстро написав ее, Геннадий пошел было дальше, но тут заметил, что Наталья, проговорив свой гневный монолог, «безутешно разрыдалась», в то время как в действительности никаких рыданий не было – незаметно разговорились, незаметно познакомились.
   «Ну к чему ей рыдать? И тем более – безутешно!» – усмехнулся Геннадий и вычеркнул рыдания.
   Дальше мало что было описывать – традиционные формы знакомства двух разнополых существ: совместные походы в кино на вечерний сеанс, совместные прогулки по вечерним дачным аллеям, поцелуи в кино и на аллеях, обмен адресами и телефонами перед отъездом в город, а в городе те же самые, только уже городские кинотеатры и аллеи, да еще театры, рестораны, вечеринки у знакомых. Можно было, конечно, придумать здесь этакое нетрадиционное, сюжетно закрученное и чувственно заостренное, но поскольку ничего подобного в их с Натальей жизни не было, то Геннадий преодолел этот месячный период их знакомства в два абзаца и тут же перешел к собору с маятником…
   До этого, кроме совместных развлечений и редких поцелуев, ничто их не связывает. Геннадий встречается с Натальей, как раньше встречался с десятком других девушек и женщин. И вдруг ни с того ни с сего…
   …кидается к телефону, не застает Наталью дома и, выведав у ее родителей, что она проводит с иностранными гостями экскурсию по городу, выбегает на улицу, хватает такси и начинает искать ее повсюду, не отдавая себе отчета в том, что делает, не понимая всей нелепости такого рода поисков в городе с четырехмиллионным населением, а чувствуя лишь, что если он в самое ближайшее время не увидит ее, не услышит ее голос, не обнимет ее, то… И что может тогда случиться с ним, он тоже не знает, но страшится этого и поэтому гоняет таксиста от одной музейной достопримечательности к другой, а потом летит к собору с маятником, упрямо решив, что уж к этому собору и к этому маятнику она обязательно придет со своими туристами, не может не прийти!
   Знаменитый маятник, огороженный бархатными канатцами от разноязыкой толпы, наводнившей собор, то приливающей, то отливающей в массивные чугунные двери-ворота, отчужденно скользит над мраморным полом, градус за градусом отмечая вращение Земли и всего, что есть на ней, кроме него самого, неподвижного в своей подвижности; а он, Геннадий, стоит у колонны и ждет – час, два, три часа, – с каждой минутой все больше понимая безысходность своего ожидания – ну откуда ты взял, что она должна сюда прийти? Что она уже не побывала здесь раньше?! А вдруг она вообще не зайдет в собор, покажет его своим иностранцам из автобуса и поедет дальше – мало ли у нас соборов и дворцов? Да кто она такая, чтобы так ждать ее?! Откуда это безумство влюбленного десятиклассника в тебе, тридцатилетнем мужчине?! Что с тобой, вообще-то говоря, происходит, черт тебя подери?! Но чем яснее понимает, тем упрямее и нетерпеливее ждет ее появления, до рези в глазах и боли в затылке всматривается в лица, вслушивается в голоса до галлюцинаций, так что чудится ему ее смех, так что все экскурсоводы вокруг Геннадия вдруг начинают говорить ее голосом и с ее американским акцентом; а убедившись в том, что обознался, еще злее ненавидит себя и ее главным образом.
   Да как она может?! Неужели она не чувствует, что я жду ее?! Я с ума сойду, если она не придет?! Если она не придет, я не знаю, что с ней сделаю! Клянусь, что все между нами будет кончено! – а потом не выдерживает, кидается в толпу, продирается сквозь нее к выходу, выбегает из собора, бежит через площадь, смеясь над собой и чуть не плача от обиды, но снова возвращается, садится на ступени перед входом и снова ждет…
   Описав эту сцену, Геннадий поставил отточие и с абзаца завершил: «Она так и не пришла к маятнику, отсчитывающему Земные Повороты, а я понял, что нечаянно для себя, но теперь уже на всю жизнь полюбил, что, как это ни странно, я должен был влюбиться в нее именно сегодня. И именно поэтому она должна была не прийти».
   Едва поставив точку, Геннадий подумал:
   «А почему, собственно, должна была не прийти? Ведь она же пришла».
   Дальше он не успел подумать, так как в коридоре зазвенел телефон. Звонила Наталья. Она напомнила Геннадию о том, чтобы он не забыл пригласительные билеты – пропуска в магазин для новобрачных, и попросила не опаздывать к обеду. Геннадий – все еще в соборе и возле маятника – рассеянно поддакивал и торопливо соглашался и уже готов был повесить трубку, как вдруг неожиданно для себя предложил:
   – Натуль, а нельзя все это отложить до понедельника?
   – Что отложить?.. Почему? – удивилась Наталья.
   – Понимаешь, мне очень надо сегодня поработать. Давай перенесем, а?
   – Геночка, но ведь мы же договорились… И мама с папой ждут тебя…
   – Ну не могу я сегодня, неужели непонятно! – вдруг рассердился Геннадий.
   Впрочем, он тут же спохватился, тут же самым ласковым образом стал извиняться и объяснять невесте, что пишет сейчас рассказ, что никак не может оторваться, а в качестве решающего аргумента привел:
   – Наталкин, небо мое, ведь я же о нас с тобой пишу рассказ! Так и назвал его – «О нас с Натальей»… Как тебе, кстати, название?
   Наталье название понравилось, и она, хоть и огорченно, согласилась перенести семейный обед на следующую субботу, а поход в магазин для новобрачных – на понедельник; помимо того, что она была покладистой девушкой, она еще с подчеркнутым уважением относилась к писательским трудам своего будущего мужа.
   Повесив трубку, Геннадий поспешно вернулся в комнату, сел за стол и подумал с непонятным облегчением:
   «Да Бог с ней в конце концов! Она должна была не прийти!.. А пришла она или не пришла на самом деле – неважно. Я же не объяснительную записку пишу, а рассказ».
   Вновь – несколько коротких описательных абзацев, и Геннадий от собора с маятником перенесся к тому, что ждало его впереди… к себе в квартиру… и еще через месяц… и открыл дверь… и впустил к себе Наталью…
   …У нее сломался зонтик, и она вымокла под дождем. Она стояла в прихожей и дрожала. Она стояла в луже воды, которая стекала с ее мокрой одежды…
   …Он раздел ее и уложил в свою постель…
   …Было в ней в эту минуту нечто обезоруживающе-беззащитное, всесильно-беспомощное. Ему стало страшно. Он выпустил ее из объятий и сказал: «Пойди в ванну. Встань под горячий душ и согрейся. А то заболеешь…»
   …Когда он вошел в ванную, она стояла под душем спиной к нему и плакала. Он понял, что она плачет, по ее вздрагивавшим плечам. У нее были коротковатые ноги и чуть сутулая спина… У нее были удивительно красивые, длинные волосы. Ему стало стыдно и обидно, что он испугался… Она стояла под душем с распущенными волосами, а он не мог оторвать от нее взгляда… «Не смотри на меня! Уйди ради Бога!.. – сказала она, не оборачиваясь. – Мне неприятно!»
   Написав сцену, Геннадий встал из-за стола, вышел на кухню, поставил на огонь чайник и подумал:
   «Невозможно! Она не могла стоять под душем с распущенными волосами. Во-первых, это нелепо. А во-вторых, у нее всегда была короткая стрижка. Она стриглась каждый месяц. Она считала, что так она моложе выглядит… А мне всегда хотелось, чтобы у нее были длинные волосы… Чушь какая! – вслед за этим подумал Геннадий. – При чем здесь волосы?!»
   Он выключил газ, не дождавшись, пока закипит чайник, вернулся в комнату, стоя перечел написанное, вдруг усмехнулся, взял ручку и зачеркнул крест-накрест последнюю сцену. Потом он сел за стол. Минут пять он сидел не шевелясь, скользя невидящим взглядом по узорам на занавесках. Затем откинулся на спинку стула и снова усмехнулся.
   – Ни черта! – вслух сказал Геннадий, взял ручку и сбоку от зачеркнутого провел вертикальную пунктирную линию. Этого ему, однако, показалось мало, и на всех трех страницах, на которых разместилась последняя сцена, рядом с пунктирной линией он приписал крупными буквами – «восстановить» – и поставил восклицательный знак.
   – Ни черта! – сердито повторил Геннадий, но вдруг потянулся к исписанным листкам, нашел среди них первую страницу, отыскал на ней имя «Наталья» и зачеркнул его.
   «А так?» – спросил он сам себя.
   Поверх «Натальи» он сначала написал «Лиля», но «Лилю» зачеркнул почти тут же, брезгливо поморщившись, заменив ее сперва на «Иру», а затем, после двухминутного разглядывания узоров на занавесках, на «Маринку».
   – Маринка! А?! – радостно вдруг воскликнул Геннадий. – С Маринкой ведь можно? В конце-то концов?!
   И сразу снова стало легко и свободно, и он с жадностью принялся писать дальше. С каждой страницей Наталья, или Маринка, – он теперь называл свою героиню то так, то этак – раскрывалась перед ним все полнее, представала в различных ипостасях своей стремительной, ранимой, свободолюбивой натуры, удивляла его непредсказуемыми своими поступками, пугала невероятными выходками, томила неизвестностью и с ума сводила беззащитной, распахнутой нежностью. С каждой страницей он все больше влюблялся в нее, все больше боялся ее потерять, восторгался и ненавидел, метался и сумасбродствовал: покупал ей среди зимы громадные букеты роз, но выбрасывал; летел к ней на самолете в далекий южный город, но, едва увидев ее, ругался с ней и тут же улетал обратно. С каждой страницей он все больше убеждался в том, что ради такой девушки, как она, можно все отдать и на все решиться, что любые нелепые и сумасбродные на посторонний взгляд поступки на самом деле оказывались если не единственно разумными, то для него, Геннадия (или кто там вместо него, авторского этого «я»), единственно возможными, потому что девушка эта сумасбродна и невозможна сама по себе, потому что нелепо и невозможно не любить ее, потому что жить без нее нелепо! И с каждой страницей она, его героиня, все меньше была похожа на Наталью, хоть и называл он ее иногда этим именем в творческом своем ослеплении.
   Он не встал из-за стола до тех пор, пока не закончил рассказ. Он выпил на кухне три чашки черного кофе без сахара, лег в постель и тут же уснул.
   Концовка у рассказа получилась неожиданной. До последней минуты Геннадий не подозревал, что придется так закончить. Но иного выхода у Геннадия не было.
   На следующий день он выправил рассказ, ничего не меняя в нем по существу, а лишь оттачивая его стилистически и «Наталью» везде, где она еще оставалась, заменяя на «Маринку». Потом до вечера перепечатывал рассказ на машинке.
   И когда уже перепечатал и стал вычитывать, только тут заметил, что оставил прежний заголовок – «О нас с Натальей».
   «А почему бы нет? – вдруг подумал Геннадий. – „О нас с Натальей“, а героиню зовут Маринкой… Что-то в этом есть!»
   Ночью Геннадий долго не мог заснуть, ворочался с боку на бок, укрощая нетерпеливую свою радость, а на следующий день, в понедельник, после обеда отпросился в библиотеку, а сам отправился в редакцию журнала.
   Журнал этот был одним из самых многотиражных и широкочитаемых. Геннадия в нем упрямо не печатали, но всякий раз именно с него Геннадий начинал демонстрацию нового своего сочинения.
   Знакомая редакторша встретила его приветливой, слегка виноватой улыбкой.
   – Что это? Очередная повесть? Ах нет, рассказ… Ну что же – интересно… Честно говоря, давно не читала у тебя рассказов… Ну ладно, позвони недельки через две…
   Едва Геннадий вышел из редакции, радостное его оживление сразу исчезло, а вместо него родилось довольно странное ощущение: некая щемящая растерянность и неясный какой-то страх. Сев в метро и отправившись на другой конец города в магазин для новобрачных, Геннадий невольно принялся анализировать свое состояние, но так и не нашел ему объяснения.
   Наталья дожидалась своего жениха у входа в магазин. Геннадий заметил ее еще издали: высокая, стройная, она стояла возле витрины в зимней замшевой куртке с откинутым меховым капюшоном. С ее короткой стрижкой ей трудно было дать больше двадцати лет.
   «Господи! Да ведь она просто красотка! – подумал Геннадий и тут же поймал себя на том, что подумал об этом почти с ужасом. И еще тоскливее стало на душе. – Когда-то все это уже было. Очень похожее», – подумал Геннадий, подходя к Наталье и обнимая ее за плечи.
   – А как поживает рассказ о нас с тобой? – прижалась к нему Наталья.
   – Не знаю, – торопливо чмокнул ее в щеку Геннадий. – Редакторша сказала, чтобы я позвонил недельки через две.
   – Ну ты даешь!.. Уже и в редакцию успел отнести!.. Хочешь опубликовать его ко дню нашей свадьбы? – пошутила Наталья.
   – Понимаешь, Наталкин, там, правда, о нас с тобой только в первой части, а потом… – бережно отстранив Наталью, принялся оправдываться Геннадий, но вдруг улыбнулся и добавил: – Но ведь настоящее искусство невозможно без творческого вымысла! Главное – не историческая достоверность, а достоверность мировосприятия, правда чувств!
   – А какая правда чувств у твоего героя?
   – Любовь к героине, разумеется.
   – Вот и прекрасно! – воскликнула Наталья и повлекла жениха в магазин.
   Настроение у Натальи было влюбленно-деловым. То есть она умудрялась обольщать Геннадия, бросать на него нежные взгляды, незаметно пожимать ему руку, как бы случайно класть ему голову на плечо и одновременно довольно ловко устраивала дела, быстро перемещалась от прилавка к прилавку и из отдела в отдел, делала покупки расчетливо и со вкусом, но как бы мимоходом, словно шутя и играя. Она была очаровательна, и все продавцы и продавщицы, едва она подходила к прилавку, тотчас обращали на нее внимание и оставляли других покупателей.
   Склонившись над прилавком, Наталья выбирала обручальные кольца, а Геннадий стоял у нее за спиной, вдыхал аромат ее волос, смешанный с запахом мехового капюшона, смотрел на ее стриженый затылок и думал:
   «С длинными волосами она была бы еще очаровательнее… Зачем она стрижется?»
   Покончив с кольцами, они отправились покупать Геннадию свадебный костюм.
   Геннадий стоял в примерочной кабине, а Наталья порхала между вешалкой и зашторенным от посторонних взглядов женихом, по-хозяйски вторгаясь за занавеску, удивительно ловко, словно всю жизнь только этим занималась, примеряла очередной образец на Геннадии, критически обозревая, высказывая суждение и принимая решение до того, как Геннадий успевал обернуться к зеркалу. Она исчезала, а кабина еще некоторое время жила ее стремительной, радостной жизнью, пахла ее запахами, шуршала ее одеждами. Геннадий же угрюмо созерцал в зеркале свое полураздетое отражение и думал с тоской, почти с отчаянием:
   «Ну зачем она такая красивая?! Сегодня-то зачем?!»
   Странные были у него мысли, и сам он понимал, что странные они у него, но все придирчивее вглядывался в Наталью, точно стремился обнаружить в ее облике какой-нибудь незаметный на первый взгляд изъян – непропорциональность в телосложении или неправильность в чертах лица, – но, видимо, так и не находил того, что искал, потому как все безысходнее становилось у него на душе.
   Они сделали уже почти все покупки, когда Геннадий, схватив Наталью за руку, остановил ее вдруг посреди магазина и довольно бесцеремонно развернул лицом к себе.
   – Ты сегодня удивительно красивая! – сообщил он ей.
   – Правда? А почему таким тоном? Как будто ты меня за это ненавидишь! – рассмеялась Наталья.
   – Мне страшно… Мне страшно, что у меня будет такая красивая жена.
   – Ничего не поделаешь, Геночка. У великих писателей должны быть красивые жены, – прильнула к нему Наталья.
   Потом они приобрели постельное белье.