Высоцкий Сергей. Выстрел в Орлиной Гриве

   В ту ночь Зотов впервые так остро почувствовал свое одиночество.
   Наутро он повел ребятишек на озеро. По тропинке, вьющейся вдоль крутого красного берега Ящеры, заросшей ельником, прошли они до мызы Каменка. Здесь, на зеленом взгорке, усеянном цветами купальницы и зверобоя, в обрамлении вековых лип когда-то высился большой барский охотничий дом. Сейчас остался только один фундамент. Николай Ильич показал ребятам остатки деревянного водопровода, а в роднике они набрали в свои фляжки ледяной, отливающей серебром, вкусной воды. И пошли с песнями дальше. Через большую поляну с липовыми аллеями, через еловый лес с черничником, а потом по зыбкой тропинке сквозь болото. И Зотов все рассказывал им про окрестные леса, про зверей, которые здесь обитают, про больших вялых окуней, которых можно выловить на озере. Он воодушевлялся, забывал об усталости, о своей больной ноге, видя, с каким вниманием его слушают.
   Накануне того дня, когда пионеры должны были, закончив работу в лесу, уехать в Гатчину, учительница спросила Зотова:
   - А почему к вам, Николай Ильич, никто на воскресенье не приехал? Ни жена, ни дети.
   - Одинок я, Вера Васильевна, - с виноватой улыбкой ответил Зотов. Некому ко мне наезжать... Да и воскресений я тут не замечаю. Какие в лесу воскресенья, особенно если выбраться некуда?
   - Да ведь есть же, наверное, родственники? - сочувственно удивилась учительница. - Не может же человек один...
   Но Зотов посмотрел на нее с такой грустью, что она осеклась и, растерянно улыбнувшись, замолчала, слегка порозовев. Видать, поняла, что попала в самое больное место.
   ...Нынешняя зима выдалась для Зотова особенно тяжелой. По утрам нелегко было встать с постели, растопить печь. Он лишь с трудом мог нагнуться и накидать в топку дров. Иногда ему казалось, что он уже не сможет разогнуться, закостенел навечно. Николай Ильич вспомнил школьного завхоза из далекого детства - тот ходил согнутый пополам каким-то недугом. Как его звали, Николай Ильич не помнил, - горбач и горбач. "Вот и мне пришло время в горбачи записаться, - горестно подумал он. - Шестьдесят пять - они о себе знать дадут".
   А начальство, как назло, выделило в эту зиму на его участке несколько делянок мшинским мужикам. Надо было таскаться с ними, клеймить лес, следить, чтобы не прирубили лишку. Народ на Мшинской лихой - сто первый километр!
   Хорошо еще, Гриша Мокригин не забывает - заглядывает. То поможет по хозяйству, то продуктов привезет, - на картошке да на грибах особо не разбегаешься в лесу. А уж если баню поможет истопить - считай, что праздник. После жаркой бани, после веничка дубового и спине легче, на неделю-полторы боль отпускает.
   С полчаса он еще лежал в постели, курил, думал о всякой всячине. Потом, тяжело покряхтывая, сел, натянул штаны. Пол был стылый, влажный. Николай Ильич, принес дров из сеней, затопил печь. Гриша помог летом наготовить да распилить. Для этого дома дров не напасешься, кидаешь, кидаешь, как в прорву.
   С Гришей Николай Ильич познакомился в колонии, когда в сорок седьмом получил восемь лет за растрату в колхозной кассе. Гриша вышел на год раньше Николая Ильича, устроился на работу в Гатчине, в лесхозе. Он потом и Николая Ильича в лесники пристроил:
   - Зачем тебе, Колюн, в свою деревню вертаться? Ни кола ни двора. Да и мужики народ злопамятный.
   Николаю Ильичу и впрямь не хотелось возвращаться, - неудобно было перед земляками. Чувствовал он до сих пор вину перед ними: пустил кассу по ветру, а год-то был нелегкий. Хоть и денег-то в кассе пустяк был - ну какие в те годы у колхоза деньги, - а лежали они на душе черным камнем. Собрали колхозники по тридцатке - хотели тянуть в Зайцово электричество.
   Жена у Зотова умерла перед самой войной, а сын, Тельман, затерялся в годы оккупации. Поссорились они с сыном, с мальчишкой. Так поссорились, что вышло - на всю жизнь. Временами казнил себя Николай Ильич лютой казнью, что не смог удержать своего Теля, не нашел таких слов, чтобы понял сын - не мог он иначе поступить в то жуткое время. Но и простить сына долгое время не хотел. И потому горевать горевал, а не разыскивал. Обида мешала. Да и жизнь мешала. Из тюрьмы несподручно этим заниматься.
   И месяца не проработал после отпуска Николай Ильич, как Гриша привел к нему покупателя, разбитного экспедитора из кубанского колхоза. У него и документы были в порядке, и разрешение лесничего имелось. Только на ольховые дрова. А экспедитору нужен был строевой лес...
   Поздно вечером, после ужина, когда экспедитор уже основательно захмелел, Николай Ильич вышел с Мокригиным в сени. Сказал твердо:
   - Гришка, ты меня в это дело не впутывай. Хватит, насиделся.
   - Да ты что, Колюн? - заюлил дружок. - Дело-то пустяшное - двадцать кубиков. И верняк ведь, комар носа не подточит.
   - Нет, Гриша, - стоял на своем Зотов. - Не уговаривай. Чую я, чем пахнут эти кубики.
   - А я-то, тюха, думал, дружка имею. На место пристроил, - с презрением растягивая слова, проговорил Мокригин. - Вот она, благодарность... - И зашептал вдруг горячо: - Колюн, христом-богом прошу, обещал я этому фрайеру. И задаток уж взял, да загулял вчерась. Мне же ему отдать нечем. Ну, как пойдет он, настучит? Что же мне, Колюн, кончать его здесь, в лесу? А? Может и вправду кончать?
   Николай Ильич похолодел, почувствовал противную, тошнотворную слабость. Он хорошо знал, на что способен Гриша.
   - Да ты сдурел? - выдохнул Зотов, вцепившись ослабшими от страха руками в пиджак приятеля. - Сдурел, да? Ведь знают, что он с тобой приехал.
   Гриша зловеще молчал, будто собирался с духом, чтобы принять окончательное решение.
   - Сколько денег-то? - пугаясь еще сильнее, спросил Зотов. - У меня рублей пятьсот найдется.
   Мокригин стряхнул с себя руки Николая Ильича.
   - Да черт с тобой, Гришка! Пускай забирает он свои кубики. Черт с тобой! Завтра отведу его на делянку, - чуть не плача, запричитал Зотов.
   - Я знал, старик, что ты не подведешь, - только и сказал Мокригин.
   Но вскоре Григорий опять явился с покупателем. И когда Николай Ильич стал отказываться продать лес и, не внимая угрозам, упрямо твердил: "Нет, Гриша, не быть тому! Не возьму грех!" - Мокригин неожиданно размахнулся и, злобно выругавшись, ударил Зотова в подбородок. Николай Ильич охнул и осел на стоявшую сзади лавку. Он избил бы Зотова до полусмерти - Николай Ильич хорошо знал Гришины повадки, да тут в дом вошел покупатель...
   Несколько месяцев после этого они не видались. Николай Ильич посчитал, что расстались они навсегда. И хотя тосковал, оттого что порушилась у них с Григорием давняя дружба, временами чувствовал такое облегчение, будто хомут у него с шеи сняли.
   Но Гриша всегда умел быть нужным... Он появился на кордоне, когда Зотов тяжело простудился и лежал один-одинешенек в холодной, нетопленой избе, не в силах встать с постели и напиться воды.
   Мокригин оставался на кордоне три дня. До тех пор, пока Зотов не оклемался. Кормил его с ложки, поил брусничным соком. Сходил в Пехенец, в аптеку. Принес горчичники. Николай Ильич лежал в постели слабый, но умиротворенный. Чувствовал, что дело идет на поправку, и с одобрением следил, как хозяйничает Мокригин. Думал уже без злости: "Ну что ж, Гриша всегда был на руку скор. Вспыльчив. Да ведь никому, окромя его, я не нужен. Никто даже не спроведал. А Гриша пришел. Сердцем, видать, почувствовал..."
   И снова все завертелось по-прежнему, покатилось своим чередом. Выздоровев, Николай Ильич махнул на все рукой. Решил с горечью: "Не сложилась жизнь..."
   К старым деревенским друзьям пойти не мог. Стыдился. Думал, что не простят ему подлости, совершенной в трудное время. По себе знал - не простят.
   А новых друзей Зотов заводить боялся. Мокригин не советовал: "С новым другом выпьешь, отмякнет душа - проболтаешься. Тут же донесет".
   Так и жил Николай Ильич, стараясь не думать о будущем. Пока был здоров - пил.
   Но в последний год Зотов все чаще и чаще вспоминал с тоской свое родное Зайцово. Несколько раз он встречал в поезде зайцовских баб. Однажды даже заговорил с Полиной Аверьяновой, что жила в Зайцове через дом от него. Аверьянова с трудом признала Николая Ильича и все охала, жалостливо вглядываясь в его лицо: "Эко жизнь поломала человека! Ведь и не узнать тебя, Коля, не узнать". Николая Ильича раздосадовали ее причитания. "На себя бы посмотрела, кочерыжка", - подумал он. На расспросы Аверьяновой, где он нынче осел, Николай Ильич ответил туманно: "Да есть тут одно местечко..." Желание выспрашивать односельчанку у него пропало. "Почему бы и не съездить туда самому? - думал он иногда. - Что было, то быльем поросло. Может, и забыли мои грехи. Не век же в клейменых ходить. Да и не один я из деревенских забран-то был!" Он начинал вспоминать, кто еще из зайцовских мужиков сидел в ту пору и за что, но утешения от этого было мало. Двоих взяли за злую драку, конюх Антоша сел за то, что пьяный спалил конюшню. Все были виноваты перед законом, но никто так не провинился перед односельчанами, как Зотов.
   ...Позавтракав, Николай Ильич разогрел вчерашнего супа собаке, старой лайке Дружку. Потом вынул из шкафа свой парадный костюм - купил его лет пять назад в Ленинграде, да почти совсем не надевал. Куда в лесу костюм? А в Лугу и в Ленинград Николай Ильич наведывался редко. К Грише в Гатчину он ездил в робе. Сегодня повод надеть костюм был. Гриша пригласил отпраздновать день рождения. "В ресторан пойдем, Коля, - сказал. - Что мы, не заслужили или в карманах у нас совсем уж пусто?"
   Съездить в Гатчину надо было и по другой причине. Вызывал директор лесхоза. Чего уж там стряслось, Зотов не знал, но под ложечкой тревожно сосало.
   Костюм был как новенький. Коричневый, с красной искоркой. Из ткани с громким названием "ударник". Николай Ильич хорошо помнил, что отдал тогда за костюм сто тридцать рублей, а пятьсот, оставшиеся от очередной продажи леса, они пропили с Гришей. "Не стал ли узок? - с тревогой подумал он, надевая брюки. Костюм и впрямь был чуток узковат. - Огруз я, огруз". Николай Ильич надел пиджак и подошел к зеркалу. На него смотрел лохматый седой старик с широким морщинистым лицом, заросшим седой щетиной, с впалыми тревожными глазами, под которыми залегла нездоровая желтизна. "Надо в Гатчине в парикмахерскую забежать, - решил он. - Чегой-то вид у меня смурной, глаза вон как у дохлой рыбы". Он снял костюм и сложил аккуратно в вещевой мешок. На себя натянул старый. Вышел в сарай, погладил жалобно заскулившего Дружка, взял широкие самодельные лыжи. На дворе уже светало. Николай Ильич запер дом, закинул за плечи мешок. Надев лыжи, глубоко проседая в снежной целине, скатился с пригорка вниз, оглянулся на утонувший в снегу дом с примороженными окнами и покатил дальше по еле заметной лыжне. Два километра он шел лесом, кое-где сбиваясь со старой лыжни и утопая в снегу, потом пересек большую поляну, оставив справа деревню Владычкино, и вышел наконец на тропинку, ведущую к станции. В лесу Николай Ильич снял лыжи, оглянулся и, шагнув с тропинки в сторону, сунул их в снег, обломав у большой елки лапу - для памяти. Где-то наверху стрекотала сорока. Николай Ильич проворчал: "Стрекотуха чертова, только и знает, что подглядывать!"
   В Гатчине Зотов был в десять. Гриша уже ждал его - на столе весело посвистывал чайник, лежала всякая снедь: колбаса, сыр, большой кусок студня.
   - Здорово, старче, - обрадовался Гриша. - Выбрался из своих лесов, прикатил колеса. Давай раздевайся, чайку попьем, погутарим. Я и с начальством договорился прийти попозже.
   При упоминании о начальстве у Николая Ильича на лице появилась кислая гримаса. Он скинул ватник, разул ноги, кивнул на рюкзак:
   - Там в мешке грибы... Беленьких тебе приберег.
   - Ай да Коля, золото ты у меня, а не кореш, - радовался Гриша, доставая большую банку с грибами. - И костюмчик новенький прихватил! И корочки. Да мы тебя женим, Колюня, женим. Заживешь ты у себя в лесу припеваючи. Такую маруху найдем!
   Николай Ильич, улыбаясь, слушал болтовню друга.
   - Ну что у тебя, Григорий, за бардак на столе, - сказал он, усаживаясь и оглядывая приготовленную Мокригиным закуску. - Что у тебя, тарелок нет? Все на газете, на клеенке! Словно междусобойчик в зоне.
   - Приехал чистюля из мшинских лесов, - усмехнулся Мокригин. - Подавай ему серебряную посуду. - Смеясь и балагуря, он достал из серванта красивые тарелки, вынул из холодильника бутылку водки. - По рюмашечке хватим, Коля, для затравки. Артподготовочка перед генеральным наступлением.
   - Мне ведь к директору идти, - сказал со вздохом Николай Ильич. Чего ему, черту, от меня надо? Для доброго дела ведь не вызвал бы.
   - Забежишь к нему, забежишь. По магазинчикам потом пройдемся. Всюду поспеем, - ответил Гриша. - Ты у меня заночуешь. Заночуешь ведь, Коля? Никто там без тебя лес не покрадет? - И громко засмеялся.
   Николай Ильич поднял стакан:
   - Ну, Гриша, с днем рождения тебя. Дай бог тебе здоровья! Живи и здравствуй!
   Гриша встал, подошел к Зотову, чмокнул молча в лоб.
   ...Потом они пошли по городу. Николай Ильич чувствовал себя не очень уютно. Вид у него был нелепый - на костюм пришлось надеть ватник, пиджак торчал из-под него, и рукава все время вылезали.
   - Ты уж, Григорий, пройди по магазинам один. Купи мне, как всегда, отдельной колбасы батона три, селедки. Чаю поищи индийского. Ну и сам знаешь, - сказал Зотов Грише. - А я заверну в парикмахерскую и в контору. Там встретимся.
   В парикмахерской работал всего один мастер, надо было ждать. Николай Ильич сел в кресло у маленького столика с газетами и журналами. Один из журналов был раскрыт на цветных вкладках. Что-то показалось Николаю Ильичу знакомым в деревенском пейзаже с маленькой белой электростанцией. Он притянул к себе журнал и долго-долго рассматривал картинку. Крутой песчаный берег с нависшими над обрывами соснами, заросшая кувшинками гладь реки и серые, крытые дранкой домики среди цветущей сирени...
   - Клиент, вы стричься или читать пришли? - прозвучал у него над головой капризный голосок.
   Зотов вздрогнул от неожиданности и вскочил. Перед ним стояла молоденькая парикмахерша и смотрела на него с пренебрежительной усмешечкой.
   - И стричься, и бриться, милая, - сказал он торопливо. - Да вот засмотрелся...
   - Садитесь уж, - милостиво разрешила парикмахерша. - Как стричь? Она ходила раздражающе медленно то за машинкой, то за простыней, то еще за чем-то. Николай Ильич смирился. Сидел, размякнув, всматриваясь в свое отражение в зеркале, и теплая волна жалости к самому себе постепенно накатывала на него. "И впрямь глаза как у дохлой рыбы, - думал он. Старый, больной старик. Никому не нужный. Так и сдохну у себя в лесу, а сын никогда и не узнает, где моя могила. Гришка вон закопает..."
   Парикмахерша постригла его, небрежно стряхнула на пол копну седых волос. Потом долго мылила ему лицо пенистым горячим кремом. Николай Ильич зажмурил глаза. Ему вдруг нестерпимо захотелось спать. Сидеть бы здесь и сидеть, ощущая, как ловко колдуют над твоим лицом женские пальцы. Он вспомнил вдруг картинку из журнала, которую только что видел. Она стояла у него перед глазами словно наяву. "Так это же наше Зайцово! - подумал он. Ну до чего же похоже!"
   - Клиент, вы что дергаетесь? - привел Николая Ильича в чувство голос мастерицы. - Заснули? Я ведь так и порезать могу!
   "Эх, надо бы журнальчик этот попросить у них, - подумал он. - Надо бы попросить. Рассмотрю на досуге. Нарисовал же кто-то!" На душе у него сделалось радостно. И когда парикмахерша спросила, делать ли компресс, он сказал весело:
   - Давай, милая, делай. И компресс, и одеколоном побрызгай.
   После бритья и стрижки Николай Ильич почувствовал необычное облегчение, какую-то приподнятость. В зеркало на него смотрел уже будто другой человек, помоложе годков на десять и чуток благообразней. И глаза не такие скучные. "Эх, живем еще, живем! - подумал Николай Ильич. Гульнем сегодня с Гришей. Такому-то, как я, не грех и бабу приглядеть. Почаще надо из лесу-то выбираться". Даже мастерица, видать, подивилась, как преобразился под ее руками клиент. Она уже не смотрела так откровенно пренебрежительно, а спросила с заискивающей ноткой, всем ли доволен гражданин. А может, просто чаевые получить хотела...
   Николай Ильич расплатился, дал ей двадцать копеек на чай и пошел одеваться. Принимая из рук гардеробщика свой ватник, он спросил его шепотом:
   - Ты не уважишь меня, дядя, не разрешишь журнальчик забрать, а? Позарез нужен.
   - Вы что, гражданин, - бесцветным голосом сказал гардеробщик, пожилой инвалид. - Если каждый клиент будет по журнальчику уносить... И так все порастащили.
   - Да я не бесплатно, я заплачу, - заторопился Николай Ильич. Полез в карман и, вынув рубль, сунул инвалиду. Тот проворно спрятал рубль в карман и молча кивнул на столик с журналами.
   В контору Зотов пришел в хорошем настроении. И даже долгое ожидание в приемной не испортило его.
   Директор лесхоза, молодой еще мужчина, кряжистый, хмуроватый, долго смотрел на Николая Ильича. Видать, тоже почувствовал в старике перемену. Потом сказал, посуровев:
   - Жалуются, Зотов, на тебя. По два, по три раза ходят на кордон люди, чтоб ты им делянку отвел. То на месте тебя нет, то занемог. С Мшинской ведь дорога не ближняя...
   Николай Ильич сделал смиренное лицо, но от сердца отлегло - боялся он, не прознал ли директор про лося. Стукнул он лосиху перед Николой зимним.
   - Ну что ж молчишь, Зотов? - недовольно спросил директор.
   - Да ведь что сказать-то, Анатоль Тарасыч, что сказать? Ясно дело, жалуются. На каждого не угодишь, - развел руками Николай Ильич. - Я ведь на кордоне не сижу. Все по лесу шастаю. У нас ведь глаз нужен недоглядишь, живо машину с лесом налево вывезут. А мшинские-то все строятся. Где лесина плохо лежит, все норовят к делу приладить...
   - Ну ты не загибай, Зотов, - перебил его Анатолий Тарасович. По-твоему выходит, все там жулики да воры. Уж я-то знаю, сколько мшинские у нас леса покупают. И ты знаешь. Все чин по чину.
   - Так опять же елки к Новому году рубали, - вставил Николай Ильич.
   Но директор махнул на его замечание рукой:
   - Станут в такую глушь за елками ездить! Я вот о другом думаю: не надоело ли тебе, Зотов, в лесу одному бирючить? Работаешь спустя рукава. Он помолчал, глядя на лесника, и спросил уже более мягко: - Сколько уже стукнуло-то?
   - Шестьдесят пять, Анатоль Тарасыч. Годы мои и правда немалые. Только все это напраслину на меня возводят. Анатоль Тарасыч, я, конечно, не тот, что прежде. Да ведь старый конь борозды не портит. - Николай Ильич сказал это чуть обиженно, с просительной ноткой. А сам подумал: "Вот идол, в сыновья мне годишься, а тыкаешь! Что мы с тобой, водку вместе пили?"
   - Ну ладно, ладно. Закончим на этом. Но ты себе сделай заметку. Будут опять жаловаться - по-другому разговор пойдет.
   Он расспросил Николая Ильича о том, как приживаются посадки, на какой площади сделана санитарная рубка. Не сохнет ли лес от подсочки, там, где берут живицу.
   В конце разговора Николай Ильич, хитро улыбнувшись, сказал:
   - У меня, товарищ директор, с осени берлога примечена. Лежит мишка проверяю все время. Не выберетесь?
   Анатолий Тарасович оживился:
   - Берлога, говоришь? Это дело. Ох хорошее дело! А не вспугнут? - с неожиданной тревогой спросил он.
   - Не, не вспугнут. Я только один и знаю, даже с егерем не поделился. Приезжайте, дело верное, место глухое. По следу приметил я - большой мишка! Может, и с медвежонком. Только вы поспешите.
   - Поспешу, поспешу. - Директору явно пришлось по душе приглашение Зотова. - До берлоги-то далеко?
   - Да не так чтоб уж и далече, Анатоль Тарасыч. У меня и лыжи широкие есть. Для вас. Такую шкуру дома повесите!
   Директор полистал календарь. Вздохнул:
   - Все дела, дела... За приглашение спасибо. Как-нибудь выберусь. Лады, Зотов! - Анатолий Тарасович поднялся из-за стола. Крепко пожал леснику руку.
   - Вы весточку только дайте, - прощаясь, сказал Николай Ильич. - Али я сам позвоню вам через пяток дней?
   - Позвони. Выберусь обязательно.
   ...К Грише Зотов пришел улыбающийся, довольный.
   - Ну и дела! - покачал головой Григорий. - Ты и впрямь никак жениться решил, жеребец? Тебя ведь такого стриженого и Дружок не узнает.
   - Смотри! - развернул Николай Ильич журнал. - На мое Зайцово похоже. Как две капли!
   Гришка взглянул на картинку. Сказал со вздохом:
   - Было Зайцово твоим когда-то... Чего о нем вспоминать. Я уж думал, ты давно его из головы выбросил.
   - Да ведь как выбросишь, - разочарованный реакцией друга, вяло протянул Николай Ильич. - Родные края.
   - В краях этих родных мужички да бабы подумали о тебе, когда решили под суд отдать? Простить отказались! Вспомнил о тебе кто-нибудь, когда ты на Севере зону топтал? Родные края... Эх ты! Нету у нас с тобой родных краев. И родни нету, - в сердцах бросил Гриша.
   - Да уж что верно, то верно, - прошептал лесник, - прости они мне тогда, вся жизнь у меня бы по-другому повернулась. - Он сложил журнал вчетверо и запихал в мешок.
   Весь вечер они провели в ресторане. Здесь было шумно, дымно от курева, пахло пережаренным мясом. У Николая Ильича с непривычки разболелась голова. А Гриша чувствовал себя здесь как дома. К их столику несколько раз подходили какие-то незнакомые Зотову люди, здоровались дружески с Гришей. Иных он усаживал рядом, приглашал выпить.
   - Пятьдесят пять лет не каждый год человек справляет! - кричал он громко.
   Николай Ильич с удивлением отметил, что Гришу здесь многие знают. И официант, молодой прилизанный парнишка с тонкими усиками, называл его почтительно по имени-отчеству: Григорий Иванович. "А говорит: "Как и ты, бирюком живу - ни друзей, ни знакомых"". Николаю Ильичу было неприятно и немного грустно оттого, что у его старого друга Гриши есть какие-то иные, свои интересы, что он здесь бывает в ресторане, да и еще, наверное, в разных местах. "Может, даже веселится в компаниях, - подумал Николай Ильич, но тут же отогнал эту завистливую мысль. - Так ведь ему без этого не обойтись. Клиентов на лес искать надо, застройщиков всяких. А такие дела где закрепляются? В ресторане".
   - Коля, кореш ты мой. - Гриша уже изрядно захмелел, глаза у него сделались маленькими, блестящими. - Коля, старые мы с тобой хрычи. Окурки. Никому-то мы не нужны. Ну, ничего, сами за себя постоим... Годика через три заимеем домик на теплом море, участочек свой. Заживем другим на зависть... Отогреем старые кости.
   - Да уж ты-то чего в старики записываешься, - не соглашался Николай Ильич. - Пятьдесят пять лет для мужика - самый цвет! Вот только облысел ты изрядно. А помню, в колонии я тебя приметил... Молодой ты еще был. И злой. Ровно зверь. А вот приглянулся мне чем-то! И сам не знаю чем.
   - Эх, Колюн! Не вспоминай, старик, не трави душу, друг ты мой меченый. Выпьем давай за дружбу... Тут опять станичник приезжал, - перешел он на шепот. - Нужно еще сто кубов. Документы в полном ажуре. Если эти кубики мы сварганим, считай, что полдома у нас в кармане. Отвесят они нам косуху.
   - Много сто кубиков-то, - встревожился Николай Ильич. - Ведь это ж не воз ольхи, сколько я тебе твержу. Тарификация будет - и дурак заметит. Кончать надо с этим. Нету моей мочи.
   - Документики, документики у станичника в ажуре, дурья голова, буркнул Гришка. - Я все это проведу через лесхоз. Ну как ты понять не можешь: ведь законно все, законно.
   - Чего же они тогда косуху отвалить обещают, - устало сказал Николай Ильич, - ежели законно! Ты мне-то не крути. Я и сам бухгалтерией занимался. А куда попал?
   - Да ведь просто фондов у них нет, у этих станичников. Не отпущены фонды на этот год. Да и лес строевой не положено им продавать. А мы оформим. Чудило! Это не то что в прошлые разы. Чистое дело. Я тебе, Коля, не зря толкую, будет у нас домик на теплом море. И на книжке деньжата будут...
   Иметь домик на теплом море - это была давнишняя их мечта. В колонии, на лесоповале в Архангельской области, укрывшись износившимся, совсем негреющим одеялом, прижавшись друг к другу, мечтали они морозными ночами о том, как, закончив срок, уедут в теплые края, на Черное или Азовское море, купят маленький домик, разведут огород и заживут теплой и сытой жизнью.
   Когда Гришка из колонии выходил, сговорились они, что поедет он на Кубань, будет присматривать недорогой домик. Но вскоре Николай Ильич получил от него весточку из Гатчины. Друг звал туда. "Домики, Коля, нынче в цене, - писал он. - Да и поиздержался я в дороге. Надо подкопить деньжат, а там уж и двинем".
   На Кубани обзавелся Гриша нужными знакомствами, обещал кое-кому помогать по части леса. Нужда в лесе всегда большая.
   ...Они пили много. Гриша заказал еще и шампанского, и Николай Ильич, прислушиваясь к звукам музыки, любуясь на танцующих, вспоминал о своем лесе как о чем-то совсем-совсем далеком и почти нереальном. Он чувствовал себя молодым, сильным, уверенным в себе. "Пригласить потанцевать, что ли, кого?" - подумал он, приглядываясь к женщинам, сидящим за соседним столиком. Но не решился. Шутка ли - не танцевал лет двадцать пять.
   - Что, старик? Мы еще гулять можем? - подливая себе в шампанское водки, бормотал Григорий. - Нас, Колюн, еще рано в расход пускать!
   Он выпил залпом и вдруг, глянув в глаза Зотову, сказал:
   - Эх, Колюн, пристань ты моя зимняя! И что я буду делать, когда ты загнешься? Ведь стар, скотина! - Лицо его сморщилось. Он весь напрягся, сжал кулаки и неожиданно завыл, закусив нижнюю губу: - У-у-у, гады...