Страница:
Перед ним была кучка фасоли, как потом я выяснил, 41 штука, и он занимался гаданием, которое именуется "иумалак". Сначала кучку делят на три, потом каждую еще раз на три и раскладывают. В гадании употребляются такие термины: "голова свободна", "на сердце камень", "ноги связаны". Почти всем выпадала именно такая расстановка камешков. На следующее утро, после оправки, которая заменяла прогулку, так как выгоняли во двор (где была выстроена деревянная уборная), узбек продолжал свои гадания. Одному из желающих узнать будущее он заявил: "У тебя ноги развязаны: видишь, внизу только один камешек, а по-тюремному это значит, что тебя вот-вот вызовут на этап". Все удивились, так как мы только вчера прибыли. Но минут через пять открылись двери барака, и дежурный выкрикнул фамилию этого человека. Когда тот откликнулся, ему сказали: "Собирайтесь с вещами". Меня сразу же заинтересовала эта мистика, потому что гадание сбылось. Я подошел к узбеку, дал ему пачку махорки (каждый, желающий знать свою судьбу, что-нибудь давал узбеку) и попросил его погадать. Он разложил свои орудия и сказал мне: "У тебя голова не свободна, на сердце лежат два камня, а вот ноги развязаны". Я ему ответил, что на этот раз он, видимо, не угадал: ведь не могут вызывать на этап по одному человеку через каждые пять минут. Но не тут-то было. Не прошло и трех минут, как вызвали с вещами и меня, а чародей был в восторге оттого, что предсказание сбылось.
Во дворе стоял начальник пересылки и держал в руках мое дело. Дважды переспросив мои установочные данные (фамилия, имя, отчество, статья, срок), он спросил меня: "Вы что, сын того Якира?" Я ответил утвердительно. "Сейчас пойдете на этап". Меня подвели к вахте и одного повели в направлении города. Впервые за все время меня спросили, чей я сын, и вообще я почувствовал какое-то особое отношение. Особенность заключалась не в мягкости, а в какой-то настороженности со стороны начальства. Я думал, что меня ведут на вокзал, а меня привели в Челябинскую основную тюрьму. Я думал, что из этой тюрьмы будет формироваться этап, но меня, помыв в бане, поместили в камеру осужденных. Что за этим всем крылось, я не знал.
В камере находилось около 150 человек. На каждой койке лежали два человека, два человека сидели на спинках койки, два человека лежали под койкой, и два человека сидели около койки. Лежащие и сидящие менялись между собой каждые четыре часа. В камере не было свободного клочка, к параше надо было проходить, ступая между людьми. Когда раздавали баланду, то миски передавали из рук в руки. Окна были на три четверти заложены кирпичом, лишь на недосягаемой высоте оставался просвет. Я стал около двери и не знал, куда мне двинуться дальше. Вдруг из глубины камеры кто-то крикнул, чтобы я пробирался туда. Остальным было сказано, чтобы они меня пропустили, и я потихонечку пробрался к человеку, знавшему меня. Это был в прошлом офицер, в ранге нынешнего полковника; рядом с ним находился инженер чех и еще один - профессор (фамилий их я не помню). Это был, так сказать, штаб камеры. Военный был старостой, а те двое - товарищами старосты. Их удивило, что я попал в эту камеру, так как они еще ни разу не видели малолеток, сидящих по 58-ой статье. Но, узнав, кто я такой, они всё поняли и очень сочувственно ко мне отнеслись.
В этой камере все без исключения были люди, присужденные военной коллегией и трибуналом к расстрелу. Каждый из них отсидел по несколько месяцев в смертных камерах, затем расстрел был заменен большим сроком. Большинство имело по 20 лет, некоторые по 25, некоторые по 15. В основном это были инженерно-технические работники с Челябинского тракторного завода, иностранные специалисты, приехавшие в Союз, военные, партийные работники, а также врачи, педагоги и др. Все они прошли следствие с применением пыток. Большинство подписало смонтированный следствием материал. С грустью рассказывали они, что, не выдержав пыток, подписали фантастические обвинения, касающиеся их самих, а также друзей и родственников. Часто следователи заставляли подписывать обвинительные показания на лиц, им даже не известных. Хотя в смертных камерах знали, что большинству заменят расстрел, все равно ночами никто не спал. В Челябинской тюрьме в смертных камерах сидело по 20-30 человек.
В один из дней, когда нам принесли баланду, дверь за вошедшим в камеру баландером закрыли. Раньше во время кормежки дверь держали открытой, и камера хоть как-то проветрива-лась. По распоряжению старосты люди, находящиеся у двери, стали стучать, требуя, чтобы ее открыли. Когда последовал отказ, староста пробрался к двери и, с согласия всей камеры, подозвав дежурного по коридору, заявил, что камера отказывается от пищи. Через несколько минут дверь камеры открылась - перед нами стоял начальник тюрьмы.
- Что, жрать не хотите?
Мы объяснили, что в камере душно, и что дверь обычно открывают. Тогда он разгневанно сказал:
- Выносите бачки с баландой.
Их вынесли, и дверь захлопнулась. Мы продолжали возмущаться. Часа через полтора из камеры были вызваны три человека, а через час после этого вызвали и меня. У дверей стояли двое дежурных, которые, взяв меня за руки, повели через всю тюрьму в другое крыло. Там мы спустились в полуподвальный этаж и вошли в какую-то комнату, где стоял стол. За столом сидел начальник тюрьмы, рядом с ним стоял человек в чекистской форме. Когда меня завели, чекист вплотную подошел ко мне и ударил меня по лицу.
- А ну, рассказывай, кто инициатор этого контрреволюционного выступления?
- Я не понимаю, о чем идет речь? (речь шла об отказе от пищи).
Я попытался объяснить, что никаких инициаторов нет, просто в камере невыносимые условия. Меня еще раз ударили и, не добившись ответа, поволокли в смежную комнату под крик начальника :
- Сейчас после рубашки язык развяжется.
В соседней комнате на меня напялили брезентовую рубаху, длиной больше моего роста, с длинными рукавами; свалили на пол лицом вниз; рукава связали на спине, завернув руки за спину; соединили их с подолом рубашки; прицепили этот узел к веревке, которая проходила через блок, привешенный к потолку... И, пиная ногами по ребрам, начали небольшими рывками подтягивать меня вверх. Сначала я прогнулся, живот еще оставался на полу. Было безумно больно. В тот момент, когда я оторвался от пола, я потерял сознание. Очнулся я через некоторое время, после того, как меня облили водой. Вокруг стояли все те же, а мою руку держал врач в халате и щупал пульс. После этого меня спросили: "Будешь говорить?" Я опять сказал, что ничего не знаю. Окружающие ругались матом. Процедуру с подтягиванием повторили еще два раза. После этого начальник тюрьмы, обращаясь к чекисту, сказал: "Ладно, пускай его отнесут в карцер, а то еще сдохнет, и нам может попасть, так как он по спецнаряду" (по спецнаряду привозили в особо важных случаях).
В карцере я пробыл пять суток. Все это время я лежал, все тело болело. Первые два дня я даже не смог есть свою трехсотграммовую пайку. На пятый день меня вызвали, я еле поплелся. У дежурного по тюрьме находились мои вещи, принесенные из камеры. Меня вывели во двор, вещи поднесли надзиратели, усадили в черный ворон и привезли одного на вокзал. Сдали начальнику конвоя столыпинского вагона, который уже был битком набит. В купе были люди только по 58-ой. Некоторые ехали уже из одного лагеря в другой. Они много рассказывали о лагерях.
От них я услышал рассказы о ББК (Беломорско-Балтийский комбинат на базе бывшего Беломор-канала). Там были лагпункты, история которых восходила еще к началу двадцатых годов - такие, как Парандовский тракт, где зэков держали в лесу по двое суток, не возвращая в зону до выполнения нормы; Кемь - громадный женский лагерь, где было швейное производст-во; Шавань и Южный - лагеря для малолеток; Третий водораздел - куда после строительства канала выдворили из Москвы около трех тысяч педерастов; Медвежья гора - где находились мамки: женщины, у которых были дети, родившиеся в лагерях; Сегежа - там были жены "врагов народа"; УЧПП - лагпункт, где находились рецидивисты. В начале двадцатых годов эти лагеря входили в состав УСЛОН'а (УСЛОН - Управление Соловецких лагерей особого назначения), а пароход, который курсировал между материком и островами, назывался "Слон".
К утру мы прибыли в Свердловск. Впервые я увидел черный ворон, на котором было написано "Мороженое" (позже я видел машины с надписями "Хлеб", "Мясо" и др. Это делалось для того, чтобы сохранить втайне переброски зэков). На этом вороне нас привезли прямо во двор Свердловской тюрьмы. Высадили и усадили на пол. Пока нас еще не принимало местное начальство, мы разглядывали тюрьму. С одной стороны стоял длинный трехэтажный корпус старой екатерининской тюрьмы. На окнах козырьки. К нему, буквой "С" замыкая четырех-угольник, примыкал пятиэтажный красный кирпичный корпус с большими окнами без козырьков. Это была пересыльная тюрьма, а екатерининский корпус - следственная. По рассказам дежурных надзирателей, пересыльный корпус был выстроен в 1936 году как эвакогоспиталь на случай войны с Японией; но затем в окна вмуровали решетки, и он стал "прекрасной" пересыльной тюрьмой: потолки высокие, окна большие, камеры большие (для обычного времени человек на 60-70, а в 1938 году в каждой находилось человек 400-500).
Начали вызывать поодиночке и разводить по камерам. Остался я один. Меня почему-то не вызывали, несколько раз подходили и спрашивали, куда у меня назначение, но я сам ничего не знал. Согласно назначению, написанному на пакете, я шел в распоряжение УНКВД Свердлов-ской области, и они не знали, что со мной делать. Было воскресенье. Мне принесли миску баланды и пайку хлеба. Я продолжал сидеть во дворе, греясь на солнышке. К вечеру меня посадили в пикап и повезли. Очутился я во дворе большого дома; некоторые окна, выходящие во двор, были зарешечены. Это оказалась внутренняя тюрьма города Свердловска. Не обыскав, вместе с вещами меня отвели в камеру. Это был "вокзал" - так называются при тюрьмах камеры, где заключенных держат перед этапированием. Камера была оштукатурена, и все стены были исписаны. Надписи были такого содержания:
"5 января 38 года с "военки" - к расстрелу, инженер Бауэр, Уралмаш" ("военка" - это военная коллегия);
"Умру, как коммунист", число, и опять слова: "уведен на расстрел";
"Передайте семье (адрес такой-то), что расстрелян тогда-то", подпись.
Я был удивлен, что эти надписи не стерты, тем более, что, судя по датам, многие были сделаны за два-три месяца до моего появления. Были и свежие надписи, сделанные накануне моего прибытия.
Я ходил вдоль стен и читал страшную летопись. В камере я был один. В голове ходили мысли, что меня толке должны расстрелять. Дежурный открыл дверь. Я спросил, что со мной будут делать дальше. Он спокойно ответил, что ночь я переночую здесь, а утром приедет начальство и разберется. Затем он дал мне кусок хлеба и кружку кипятка с сахаром. Это было как-то по-домашнему, и я не отказался. Уснуть в эту ночь я не смог. Я думал о расстреле. Вспоминал Астрахань, Челябинск. То же самое происходило и в Свердловске. Уже больше года шли массовые расстрелы ни в чем не виновных людей. Что же происходило в стране? Когда уничтожали людей, близко стоящих к руководству, это еще можно было понять - Сталин закреплял свою власть, а те, которые помогали ему, менялись как в калейдоскопе. Сегодня ты начальник НКВД или новый секретарь райкома, завтра арестован, а потом - расстрелян. Но когда сажали и расстреливали людей рядовых - инженеров, врачей, писателей - это понять было невозможно. Ведь они ничем не мешали обожествляемому тирану. Видимо, беззаконие распространилось на все ступени государственной лестницы и превратилось в кровавую вакханалию.
Часов в одиннадцать утра меня вызвали из камеры и повели в следственный корпус, в кабинет начальника Свердловского НКВД. Там со мной говорили доброжелательно, сказали, чтобы я не волновался, и что моя судьба скоро определится. Меня увели, посадили в пикап и отвезли в пересыльную тюрьму, где, обыскав, водворили в камеру № 77. В камере находилось по перекличке 562 человека. Контингент был разношерстный, преобладали спецпереселенцы с Урала и из Западной Сибири. Все они были осуждены заочно, большинство на 10 лет. Спецпере-селенцы - это выселенные в 1929-1932 годах так называемые "кулаки" и их семьи. На новых местах многие погибли от голода и холода. Теперь чистили оставшихся, обвиняя их в шпионаже, диверсиях, вредительстве, а некоторых - в подготовке вооруженного восстания.
Через несколько дней я вызвался на работу в кухне, по уборке освободившихся камер и т. п. Удавалось переговариваться с другими камерами, в том числе и с женскими. Одна женщина сообщила мне, что несколько месяцев тому назад через Свердловскую пересылку этапом на восток прошли моя мама, Нюся Бухарина и Наташа Маркарьян, а совсем незадолго до меня в их камере побывала сестра моего отца Изабелла Эммануиловна Белая-Якир. Находясь в обслуге, мы питались неплохо, установился контакт с надзирателями. Иногда по ночам, когда девчонки из малолетней камеры мыли полы, некоторых из нас выпускали в коридор и разрешали провести полчаса с какой-нибудь девочкой в отдельной камере.
Этапы уходили из Свердловской пересылки очень часто, чуть ли не через день, и не столыпинскими вагонами, а эшелонами. Формировался эшелон из 25-30 вагонов. Всех, направляемых на этап, обыскивали прямо во дворе, грузили на машины и увозили. По полдням тюремный двор представлял собой настоящий базар.
Камеры пустели. Так, например, в нашей камере как-то осталось всего 16 человек. Ночью того же дня мы заметили вереницу людей, которая из следственного корпуса тюрьмы шла в наш корпус. Люди шли с мешками, с чемоданами. Минут через десять дверь нашей камеры открылась, и дежурный весело и громко закричал: "Принимайте трамвай" (это означало - пополнение). И такой же вереницей, как шли по двору, они заходили в камеру. Их оказалось около 400 человек. За десять минут, пока они шли от входа в наш корпус до нашей камеры, им успевали объявить решение ОСО. Они проходили мимо столика на лестничной клетке, офицер НКВД спрашивал фамилию; когда ее называли, он объявлял каждому десять лет лагерей, даже не предлагая расписываться в решении.
Был в нашей камере инженер, который рассказывал, что его месяца три тому назад вызвали из следственной камеры, посадили в одиночку и вручили заключение с обвинением в шпионаже в пользу Японии. На следующий день его привели в кабинет, где сидели три человека (это была военная коллегия), которые спросили имя, отчество, фамилию и т. д. Когда он назвал место рождения, его дважды переспросили, а затем велели увести. Все сходилось, кроме места рождения. Так он случайно чуть не попал под расстрел.
Как-то вечером меня вызвали и повели через двор в следственный корпус, в кабинет к оперуполномоченному тюрьмы. Оперуполномоченный потребовал, чтобы я засучил рукава. Рассмотрев мои наколки, он ехидно сказал: "Ты что, блатным стал? Бежать хочешь? Ну, что ж, попробуй! Завтра уедешь в лагерь. Твое счастье, что я узнал, что ты хочешь бежать, а то еще долго просидел бы здесь на пересылке. Но учти! Уж кого-кого, а тебя мы поймаем где угодно! Это тебе не котлеты с мамой и папой кушать!" (В камере я говорил о желании убежать, и, по-видимому, кто-то "стукнул"*).
Через час меня вызвали на этап. Вручили, как обычно, на день хлеба и селедку, повезли на вокзал. Посадили в столыпинский вагон, одного в купе. Когда поезд тронулся, начальник конвоя сказал мне: "Через шесть часов будем на месте. Не спи".
Шесть часов длились очень долго. Наконец, мне велели приготовиться с вещами. Поезд остановился. Я вышел.
* Донёс.
ВЕРХОТУРСКАЯ КОЛОНИЯ
В темноте на перроне меня ожидали трое. Пожилой мужчина оказался управляющим Верхотурской малолетней режимной колонии Карташовым, женщина Людмила Сергеевна Аникеева - старшим воспитателем. Третий был охранник.
Людмила Сергеевна была коммунаркой, то есть воспитанницей Кунгурской трудовой коммуны. В прошлом она была воровкой. Выходцы из коммуны очень часто работали воспитателями в колониях. В 1938 году на бухаринском процессе бывший начальник НКВД СССР Ягода на вопрос прокурора Вышинского "на кого вы опирались?" ответил: "На воспитанников трудовых коммун". После этого заявления большинство коммунаров было арестовано и осуждено как пособники изменников родины на 10 лет по 58-ой статье.
Погребинский, основатель первой коммуны (Саровской, с которой был снят фильм "Путевка в жизнь"*), будучи начальником НКВД Горьковской области и не желая соучаствовать в арестах, застрелился. Людмила Сергеевна была одной из очень немногих, кто остался на воле. Она мне рассказывала о том, как их по-настоящему перевоспитывали в наших прекрасных коммунах (Болшевской, Кунгурской, Саровской; в харьковских коммунах, которые возглавлял Макаренко**). Почти всех ее друзей арестовали, а она решила до конца отдаться делу уже не перевоспитания, а помощи детям в заключении. Мне она очень сочувствовала и помогала.
* Известный фильм, в котором показывалось перевоспитание беспризорных детей.
** Знаменитый советский педагог, создатель методом советского общественно-трудового воспитания.
С вокзала мы двинулись через весь город к стоящему на бугре монастырю. По дороге Карташов объяснил мне, что их колония находится на первом месте по результатам соревнова-ния между колониями Советского Союза, что актив у них очень сильный, что я должен вести себя хорошо - учиться и работать.
Подошли к воротам, двери открылись. Карташов велел Людмиле Сергеевне отвести меня в общежитие. Там уже все спали. В комнатах находилось по пять-шесть человек. Мне показали койку, я лег и спокойно уснул на чистой простыне, впервые за полтора года.
Когда утром я проснулся, никого в общежитии уже не было. Вышел в коридор, меня увидела Людмила Сергеевна и сказала, чтобы я пошел мыться под душ. Я искупался, она повела меня в столовую, которая находилась у самого большого монастырского строения. Попутно она мне рассказала о колонии.
Колония существовала уже более пяти лет. В ней находились как осужденные, так и не осужденные до исправления. Не осужденные в основном были до 12-летнего возраста. Режимной колония считалась потому, что здесь содержались рецидивисты и склонные к побегу. В нашей колонии, как и в других, имелся актив из заключенных, который следил за порядком. В него шли воришки второго сорта, которые не соблюдали жульнических законов и не пользова-лись жульническими привилегиями. Так как их было значительно больше, чем "чистокровных" воров, и их поддерживала администрация, то почти всегда в конце концов побеждали они. Однако между этими двумя группами иногда разгорались настоящие сражения.
В январе 1938 года в колонию один за другим пришли два больших этапа из Москвы и Ленинграда. В этих этапах было много так называемых "честных" воришек. На второй день после их прибытия председатель актива, ссученный вор (то есть вор, который предал кого-нибудь, был отвергнут воровским миром и пошел в услужение к администрации) по кличке Червонец, предложил приехавшим записаться в какую-либо комиссию. Комиссий в колонии было несколько: производственная, санитарная, культурно-массовая. Записавшиеся в комиссию попадали в актив, что было абсолютно неприемлемо для приехавших жуликов. Сговорившись между собой, приехавшие вечером ворвались в седьмое общежитие, связали около 20 активистов, забаррикадировали двери и выбросили в окно белую простыню с нарисованным чернилами фашистским знаком.
Так начался так называемый верхотурский "шумок". Всю ночь их не могли никак одолеть, а утром, когда с помощью пожарной лестницы начали штурмовать, восставшие начали бросать из окон связанных активистов навстречу тем, кто лез по лестнице; активистам, воспитателям, охранникам. Особых травм у выброшенных не было. Кажется, у двоих были переломы. Три дня держались в корпусе приезжие, выкрикивали лозунги, из которых явствовало, что жулики никогда не пойдут в актив. При помощи пожарных брандспойтов их, наконец, усмирили. Всех связали, погрузили на грузовики и увезли в Свердловск. Часть из них вскоре опять вернулась в колонию, а человек 20 самых активных посадили под следствие, обвинив их по 58-ой статье, как инициаторов бунта.
В Свердловской тюрьме, протестуя против применения к ним политической статьи, двое из них совершили убийство; трое, находившиеся в другой камере, перепилили разломанной миской горло одному цыгану. Следствие по 58-ой было прекращено, и их осудили за убийство.
У нас же актив по одному вылавливал остатки непокорных и подвергал их страшным избиениям. От них требовали целовать ноги у активистов, что означало потерю чести и не давало возможности вернуться в мир "честных" жуликов. После этого они становились сообщниками активистов и еще с большей, чем последние, прытью проводили на следующий же день экзекуции над своими вчерашними товарищами. Так, приблизительно, за месяц всех силой заставили перейти в актив.
В колонии все работали по четыре часа в две смены, учились тоже по четыре часа. Выпускала колония ручные веялки. Меня определили в литейный цех. Сначала учеником формовщика, а затем формовщиком. Норма была большая, но я ее выполнял. За работу в горячем цехе нам выдавали каждый день пол-литра молока. В школе я начал заниматься в восьмом классе. В классе было три человека, осужденных за своих родителей: Володя Бауман, сын члена ЦК КПСС, Коля Ухов, сын работника Свердловского обкома, Миша Медведь, сын начальника НКВД Ленинграда. Все они были осуждены на 5 лет.
С Мишей мы подружились. Он рассказал мне, что в день убийства Кирова вся власть в Ленинграде была передана в руки военных. И как раз мой дядя Илья Иванович Гарькавый, который был заместителем командующего Ленинградским военным округом, фактически стал хозяином положения в городе. Всех работников НКВД на следующий день отстранили от занимаемых должностей и даже не пускали в большой дом, где велись допросы Николаева.* Как позднее я узнал, даже Ягоду, который был начальником НКВД СССР, выгнали из кабинета, где при Сталине допрашивали Николаева. Когда он зашел в кабинет, то Сталин спросил: "А этот что здесь делает?". Ягода, растерявшись, вышел, вернулся в Москву, десять дней не выходил на работу, думая, что его арестуют. Но его никто не смещал с должности, и он продолжал еще некоторое время работать.
* Убийца Кирова.
Уже на воле я встречался впоследствии со вторым заместителем Медведя, Фоминым, который, непонятно почему, остался жив и опубликовал в 60-х годах книгу "Записки чекиста" - о своей работе в гражданскую войну. Это хитрый человек, который, по-видимому, много знает; но даже в комиссии по расследованию "кировского дела", которое велось в КПК при ЦК, он ничего интересного не сообщил. В частных беседах со мной он рассказал о следующих деталях.
Киров был убит 1 декабря 1934 года, около 16 часов, рядом со своим кабинетом и кабинетом Жданова, в тот момент, когда хотел войти к Жданову. Первый человек, который приехал на место происшествия, был Фомин. Рядом с Кировым в бессознательном состоянии лежал Николаев. Первый допрос с Николаева снимал Фомин. Николаев на первом допросе ничего не говорил, а только просил, чтобы передали его жене и матери два конверта, в которых было по пятьсот рублей, изъятых при обыске в его квартире. Была еще какая-то записка к его жене, о содержании которой Фомин упорно не рассказывал. Поздно вечером прилетел, кажется, Агранов и сразу же отстранил Фомина от ведения следствия. Еще Фомин говорил, что Николаев все время плакал и его рвало. До этого он выпил много пива - это было установлено экспертизой. Я также слышал, что на первом допросе в присутствии Сталина, который вместе с Молотовым и Ворошиловым прибыл в Ленинград 2 декабря, Николаев, обращаясь к кому-то из присутство-вавших, кричал: "Вы же мне обещали ..." В это время его ударили рукояткой пистолета по голове.
В Москве я беседовал с уже исключенным из партии, но не разжалованным членом Военной коллегии Верховного суда - Батнером, который был в составе коллегии, судившей Николаева. Батнер лично вручил Николаеву обвинительное заключение перед судом. Он говорил, что Николаев был единственным человеком на процессе, который признавал себя виновным и оговаривал других. Все остальные не признавались и даже утверждали, что они не знакомы с Николаевым. Я спросил у Батнера: "А не думаете ли вы, что Николаев был подставным лицом?" Он удивился моему вопросу и ответил: "Я никогда об этом не думал. Но поведение Николаева даже тогда вызывало у меня удивление. Он держался довольно спокойно на суде и говорил очень много".
Заодно передам все, что говорил Батнер и по другим вопросам.
Он рассказал, что суд над моим отцом и другими проходил на третьем этаже здания военной коллегии, где сейчас помещается городской военкомат. Батнер был секретарем на этом суде. Всем командовал Фриновский, заместитель Ежова. В зале сзади подсудимых стояли два кресла, в них сидели начальник генштаба Егоров и начальник военно-морских сил Орлов (которого на следующий день после суда арестовали). Все здание, а также зал, охранялись военными с винтовками. В зале находились еще человек десять командиров высокого звания. Кто они такие, он не помнит. Суд шел гладко. Каждому из подсудимых задавали два-три отвлеченных вопроса. Задавал вопросы один Ульрих, председатель Военной коллегии Верховного суда, советуясь с членами Особого присутствия только для формы. Ими были Буденный, Дыбенко, Шапошников, Блюхер, Алкснис, Каширин, Белов и Горячев. (Горячев, командир конного корпуса им. Сталина, застрелился через несколько дней после суда.)
Во дворе стоял начальник пересылки и держал в руках мое дело. Дважды переспросив мои установочные данные (фамилия, имя, отчество, статья, срок), он спросил меня: "Вы что, сын того Якира?" Я ответил утвердительно. "Сейчас пойдете на этап". Меня подвели к вахте и одного повели в направлении города. Впервые за все время меня спросили, чей я сын, и вообще я почувствовал какое-то особое отношение. Особенность заключалась не в мягкости, а в какой-то настороженности со стороны начальства. Я думал, что меня ведут на вокзал, а меня привели в Челябинскую основную тюрьму. Я думал, что из этой тюрьмы будет формироваться этап, но меня, помыв в бане, поместили в камеру осужденных. Что за этим всем крылось, я не знал.
В камере находилось около 150 человек. На каждой койке лежали два человека, два человека сидели на спинках койки, два человека лежали под койкой, и два человека сидели около койки. Лежащие и сидящие менялись между собой каждые четыре часа. В камере не было свободного клочка, к параше надо было проходить, ступая между людьми. Когда раздавали баланду, то миски передавали из рук в руки. Окна были на три четверти заложены кирпичом, лишь на недосягаемой высоте оставался просвет. Я стал около двери и не знал, куда мне двинуться дальше. Вдруг из глубины камеры кто-то крикнул, чтобы я пробирался туда. Остальным было сказано, чтобы они меня пропустили, и я потихонечку пробрался к человеку, знавшему меня. Это был в прошлом офицер, в ранге нынешнего полковника; рядом с ним находился инженер чех и еще один - профессор (фамилий их я не помню). Это был, так сказать, штаб камеры. Военный был старостой, а те двое - товарищами старосты. Их удивило, что я попал в эту камеру, так как они еще ни разу не видели малолеток, сидящих по 58-ой статье. Но, узнав, кто я такой, они всё поняли и очень сочувственно ко мне отнеслись.
В этой камере все без исключения были люди, присужденные военной коллегией и трибуналом к расстрелу. Каждый из них отсидел по несколько месяцев в смертных камерах, затем расстрел был заменен большим сроком. Большинство имело по 20 лет, некоторые по 25, некоторые по 15. В основном это были инженерно-технические работники с Челябинского тракторного завода, иностранные специалисты, приехавшие в Союз, военные, партийные работники, а также врачи, педагоги и др. Все они прошли следствие с применением пыток. Большинство подписало смонтированный следствием материал. С грустью рассказывали они, что, не выдержав пыток, подписали фантастические обвинения, касающиеся их самих, а также друзей и родственников. Часто следователи заставляли подписывать обвинительные показания на лиц, им даже не известных. Хотя в смертных камерах знали, что большинству заменят расстрел, все равно ночами никто не спал. В Челябинской тюрьме в смертных камерах сидело по 20-30 человек.
В один из дней, когда нам принесли баланду, дверь за вошедшим в камеру баландером закрыли. Раньше во время кормежки дверь держали открытой, и камера хоть как-то проветрива-лась. По распоряжению старосты люди, находящиеся у двери, стали стучать, требуя, чтобы ее открыли. Когда последовал отказ, староста пробрался к двери и, с согласия всей камеры, подозвав дежурного по коридору, заявил, что камера отказывается от пищи. Через несколько минут дверь камеры открылась - перед нами стоял начальник тюрьмы.
- Что, жрать не хотите?
Мы объяснили, что в камере душно, и что дверь обычно открывают. Тогда он разгневанно сказал:
- Выносите бачки с баландой.
Их вынесли, и дверь захлопнулась. Мы продолжали возмущаться. Часа через полтора из камеры были вызваны три человека, а через час после этого вызвали и меня. У дверей стояли двое дежурных, которые, взяв меня за руки, повели через всю тюрьму в другое крыло. Там мы спустились в полуподвальный этаж и вошли в какую-то комнату, где стоял стол. За столом сидел начальник тюрьмы, рядом с ним стоял человек в чекистской форме. Когда меня завели, чекист вплотную подошел ко мне и ударил меня по лицу.
- А ну, рассказывай, кто инициатор этого контрреволюционного выступления?
- Я не понимаю, о чем идет речь? (речь шла об отказе от пищи).
Я попытался объяснить, что никаких инициаторов нет, просто в камере невыносимые условия. Меня еще раз ударили и, не добившись ответа, поволокли в смежную комнату под крик начальника :
- Сейчас после рубашки язык развяжется.
В соседней комнате на меня напялили брезентовую рубаху, длиной больше моего роста, с длинными рукавами; свалили на пол лицом вниз; рукава связали на спине, завернув руки за спину; соединили их с подолом рубашки; прицепили этот узел к веревке, которая проходила через блок, привешенный к потолку... И, пиная ногами по ребрам, начали небольшими рывками подтягивать меня вверх. Сначала я прогнулся, живот еще оставался на полу. Было безумно больно. В тот момент, когда я оторвался от пола, я потерял сознание. Очнулся я через некоторое время, после того, как меня облили водой. Вокруг стояли все те же, а мою руку держал врач в халате и щупал пульс. После этого меня спросили: "Будешь говорить?" Я опять сказал, что ничего не знаю. Окружающие ругались матом. Процедуру с подтягиванием повторили еще два раза. После этого начальник тюрьмы, обращаясь к чекисту, сказал: "Ладно, пускай его отнесут в карцер, а то еще сдохнет, и нам может попасть, так как он по спецнаряду" (по спецнаряду привозили в особо важных случаях).
В карцере я пробыл пять суток. Все это время я лежал, все тело болело. Первые два дня я даже не смог есть свою трехсотграммовую пайку. На пятый день меня вызвали, я еле поплелся. У дежурного по тюрьме находились мои вещи, принесенные из камеры. Меня вывели во двор, вещи поднесли надзиратели, усадили в черный ворон и привезли одного на вокзал. Сдали начальнику конвоя столыпинского вагона, который уже был битком набит. В купе были люди только по 58-ой. Некоторые ехали уже из одного лагеря в другой. Они много рассказывали о лагерях.
От них я услышал рассказы о ББК (Беломорско-Балтийский комбинат на базе бывшего Беломор-канала). Там были лагпункты, история которых восходила еще к началу двадцатых годов - такие, как Парандовский тракт, где зэков держали в лесу по двое суток, не возвращая в зону до выполнения нормы; Кемь - громадный женский лагерь, где было швейное производст-во; Шавань и Южный - лагеря для малолеток; Третий водораздел - куда после строительства канала выдворили из Москвы около трех тысяч педерастов; Медвежья гора - где находились мамки: женщины, у которых были дети, родившиеся в лагерях; Сегежа - там были жены "врагов народа"; УЧПП - лагпункт, где находились рецидивисты. В начале двадцатых годов эти лагеря входили в состав УСЛОН'а (УСЛОН - Управление Соловецких лагерей особого назначения), а пароход, который курсировал между материком и островами, назывался "Слон".
К утру мы прибыли в Свердловск. Впервые я увидел черный ворон, на котором было написано "Мороженое" (позже я видел машины с надписями "Хлеб", "Мясо" и др. Это делалось для того, чтобы сохранить втайне переброски зэков). На этом вороне нас привезли прямо во двор Свердловской тюрьмы. Высадили и усадили на пол. Пока нас еще не принимало местное начальство, мы разглядывали тюрьму. С одной стороны стоял длинный трехэтажный корпус старой екатерининской тюрьмы. На окнах козырьки. К нему, буквой "С" замыкая четырех-угольник, примыкал пятиэтажный красный кирпичный корпус с большими окнами без козырьков. Это была пересыльная тюрьма, а екатерининский корпус - следственная. По рассказам дежурных надзирателей, пересыльный корпус был выстроен в 1936 году как эвакогоспиталь на случай войны с Японией; но затем в окна вмуровали решетки, и он стал "прекрасной" пересыльной тюрьмой: потолки высокие, окна большие, камеры большие (для обычного времени человек на 60-70, а в 1938 году в каждой находилось человек 400-500).
Начали вызывать поодиночке и разводить по камерам. Остался я один. Меня почему-то не вызывали, несколько раз подходили и спрашивали, куда у меня назначение, но я сам ничего не знал. Согласно назначению, написанному на пакете, я шел в распоряжение УНКВД Свердлов-ской области, и они не знали, что со мной делать. Было воскресенье. Мне принесли миску баланды и пайку хлеба. Я продолжал сидеть во дворе, греясь на солнышке. К вечеру меня посадили в пикап и повезли. Очутился я во дворе большого дома; некоторые окна, выходящие во двор, были зарешечены. Это оказалась внутренняя тюрьма города Свердловска. Не обыскав, вместе с вещами меня отвели в камеру. Это был "вокзал" - так называются при тюрьмах камеры, где заключенных держат перед этапированием. Камера была оштукатурена, и все стены были исписаны. Надписи были такого содержания:
"5 января 38 года с "военки" - к расстрелу, инженер Бауэр, Уралмаш" ("военка" - это военная коллегия);
"Умру, как коммунист", число, и опять слова: "уведен на расстрел";
"Передайте семье (адрес такой-то), что расстрелян тогда-то", подпись.
Я был удивлен, что эти надписи не стерты, тем более, что, судя по датам, многие были сделаны за два-три месяца до моего появления. Были и свежие надписи, сделанные накануне моего прибытия.
Я ходил вдоль стен и читал страшную летопись. В камере я был один. В голове ходили мысли, что меня толке должны расстрелять. Дежурный открыл дверь. Я спросил, что со мной будут делать дальше. Он спокойно ответил, что ночь я переночую здесь, а утром приедет начальство и разберется. Затем он дал мне кусок хлеба и кружку кипятка с сахаром. Это было как-то по-домашнему, и я не отказался. Уснуть в эту ночь я не смог. Я думал о расстреле. Вспоминал Астрахань, Челябинск. То же самое происходило и в Свердловске. Уже больше года шли массовые расстрелы ни в чем не виновных людей. Что же происходило в стране? Когда уничтожали людей, близко стоящих к руководству, это еще можно было понять - Сталин закреплял свою власть, а те, которые помогали ему, менялись как в калейдоскопе. Сегодня ты начальник НКВД или новый секретарь райкома, завтра арестован, а потом - расстрелян. Но когда сажали и расстреливали людей рядовых - инженеров, врачей, писателей - это понять было невозможно. Ведь они ничем не мешали обожествляемому тирану. Видимо, беззаконие распространилось на все ступени государственной лестницы и превратилось в кровавую вакханалию.
Часов в одиннадцать утра меня вызвали из камеры и повели в следственный корпус, в кабинет начальника Свердловского НКВД. Там со мной говорили доброжелательно, сказали, чтобы я не волновался, и что моя судьба скоро определится. Меня увели, посадили в пикап и отвезли в пересыльную тюрьму, где, обыскав, водворили в камеру № 77. В камере находилось по перекличке 562 человека. Контингент был разношерстный, преобладали спецпереселенцы с Урала и из Западной Сибири. Все они были осуждены заочно, большинство на 10 лет. Спецпере-селенцы - это выселенные в 1929-1932 годах так называемые "кулаки" и их семьи. На новых местах многие погибли от голода и холода. Теперь чистили оставшихся, обвиняя их в шпионаже, диверсиях, вредительстве, а некоторых - в подготовке вооруженного восстания.
Через несколько дней я вызвался на работу в кухне, по уборке освободившихся камер и т. п. Удавалось переговариваться с другими камерами, в том числе и с женскими. Одна женщина сообщила мне, что несколько месяцев тому назад через Свердловскую пересылку этапом на восток прошли моя мама, Нюся Бухарина и Наташа Маркарьян, а совсем незадолго до меня в их камере побывала сестра моего отца Изабелла Эммануиловна Белая-Якир. Находясь в обслуге, мы питались неплохо, установился контакт с надзирателями. Иногда по ночам, когда девчонки из малолетней камеры мыли полы, некоторых из нас выпускали в коридор и разрешали провести полчаса с какой-нибудь девочкой в отдельной камере.
Этапы уходили из Свердловской пересылки очень часто, чуть ли не через день, и не столыпинскими вагонами, а эшелонами. Формировался эшелон из 25-30 вагонов. Всех, направляемых на этап, обыскивали прямо во дворе, грузили на машины и увозили. По полдням тюремный двор представлял собой настоящий базар.
Камеры пустели. Так, например, в нашей камере как-то осталось всего 16 человек. Ночью того же дня мы заметили вереницу людей, которая из следственного корпуса тюрьмы шла в наш корпус. Люди шли с мешками, с чемоданами. Минут через десять дверь нашей камеры открылась, и дежурный весело и громко закричал: "Принимайте трамвай" (это означало - пополнение). И такой же вереницей, как шли по двору, они заходили в камеру. Их оказалось около 400 человек. За десять минут, пока они шли от входа в наш корпус до нашей камеры, им успевали объявить решение ОСО. Они проходили мимо столика на лестничной клетке, офицер НКВД спрашивал фамилию; когда ее называли, он объявлял каждому десять лет лагерей, даже не предлагая расписываться в решении.
Был в нашей камере инженер, который рассказывал, что его месяца три тому назад вызвали из следственной камеры, посадили в одиночку и вручили заключение с обвинением в шпионаже в пользу Японии. На следующий день его привели в кабинет, где сидели три человека (это была военная коллегия), которые спросили имя, отчество, фамилию и т. д. Когда он назвал место рождения, его дважды переспросили, а затем велели увести. Все сходилось, кроме места рождения. Так он случайно чуть не попал под расстрел.
Как-то вечером меня вызвали и повели через двор в следственный корпус, в кабинет к оперуполномоченному тюрьмы. Оперуполномоченный потребовал, чтобы я засучил рукава. Рассмотрев мои наколки, он ехидно сказал: "Ты что, блатным стал? Бежать хочешь? Ну, что ж, попробуй! Завтра уедешь в лагерь. Твое счастье, что я узнал, что ты хочешь бежать, а то еще долго просидел бы здесь на пересылке. Но учти! Уж кого-кого, а тебя мы поймаем где угодно! Это тебе не котлеты с мамой и папой кушать!" (В камере я говорил о желании убежать, и, по-видимому, кто-то "стукнул"*).
Через час меня вызвали на этап. Вручили, как обычно, на день хлеба и селедку, повезли на вокзал. Посадили в столыпинский вагон, одного в купе. Когда поезд тронулся, начальник конвоя сказал мне: "Через шесть часов будем на месте. Не спи".
Шесть часов длились очень долго. Наконец, мне велели приготовиться с вещами. Поезд остановился. Я вышел.
* Донёс.
ВЕРХОТУРСКАЯ КОЛОНИЯ
В темноте на перроне меня ожидали трое. Пожилой мужчина оказался управляющим Верхотурской малолетней режимной колонии Карташовым, женщина Людмила Сергеевна Аникеева - старшим воспитателем. Третий был охранник.
Людмила Сергеевна была коммунаркой, то есть воспитанницей Кунгурской трудовой коммуны. В прошлом она была воровкой. Выходцы из коммуны очень часто работали воспитателями в колониях. В 1938 году на бухаринском процессе бывший начальник НКВД СССР Ягода на вопрос прокурора Вышинского "на кого вы опирались?" ответил: "На воспитанников трудовых коммун". После этого заявления большинство коммунаров было арестовано и осуждено как пособники изменников родины на 10 лет по 58-ой статье.
Погребинский, основатель первой коммуны (Саровской, с которой был снят фильм "Путевка в жизнь"*), будучи начальником НКВД Горьковской области и не желая соучаствовать в арестах, застрелился. Людмила Сергеевна была одной из очень немногих, кто остался на воле. Она мне рассказывала о том, как их по-настоящему перевоспитывали в наших прекрасных коммунах (Болшевской, Кунгурской, Саровской; в харьковских коммунах, которые возглавлял Макаренко**). Почти всех ее друзей арестовали, а она решила до конца отдаться делу уже не перевоспитания, а помощи детям в заключении. Мне она очень сочувствовала и помогала.
* Известный фильм, в котором показывалось перевоспитание беспризорных детей.
** Знаменитый советский педагог, создатель методом советского общественно-трудового воспитания.
С вокзала мы двинулись через весь город к стоящему на бугре монастырю. По дороге Карташов объяснил мне, что их колония находится на первом месте по результатам соревнова-ния между колониями Советского Союза, что актив у них очень сильный, что я должен вести себя хорошо - учиться и работать.
Подошли к воротам, двери открылись. Карташов велел Людмиле Сергеевне отвести меня в общежитие. Там уже все спали. В комнатах находилось по пять-шесть человек. Мне показали койку, я лег и спокойно уснул на чистой простыне, впервые за полтора года.
Когда утром я проснулся, никого в общежитии уже не было. Вышел в коридор, меня увидела Людмила Сергеевна и сказала, чтобы я пошел мыться под душ. Я искупался, она повела меня в столовую, которая находилась у самого большого монастырского строения. Попутно она мне рассказала о колонии.
Колония существовала уже более пяти лет. В ней находились как осужденные, так и не осужденные до исправления. Не осужденные в основном были до 12-летнего возраста. Режимной колония считалась потому, что здесь содержались рецидивисты и склонные к побегу. В нашей колонии, как и в других, имелся актив из заключенных, который следил за порядком. В него шли воришки второго сорта, которые не соблюдали жульнических законов и не пользова-лись жульническими привилегиями. Так как их было значительно больше, чем "чистокровных" воров, и их поддерживала администрация, то почти всегда в конце концов побеждали они. Однако между этими двумя группами иногда разгорались настоящие сражения.
В январе 1938 года в колонию один за другим пришли два больших этапа из Москвы и Ленинграда. В этих этапах было много так называемых "честных" воришек. На второй день после их прибытия председатель актива, ссученный вор (то есть вор, который предал кого-нибудь, был отвергнут воровским миром и пошел в услужение к администрации) по кличке Червонец, предложил приехавшим записаться в какую-либо комиссию. Комиссий в колонии было несколько: производственная, санитарная, культурно-массовая. Записавшиеся в комиссию попадали в актив, что было абсолютно неприемлемо для приехавших жуликов. Сговорившись между собой, приехавшие вечером ворвались в седьмое общежитие, связали около 20 активистов, забаррикадировали двери и выбросили в окно белую простыню с нарисованным чернилами фашистским знаком.
Так начался так называемый верхотурский "шумок". Всю ночь их не могли никак одолеть, а утром, когда с помощью пожарной лестницы начали штурмовать, восставшие начали бросать из окон связанных активистов навстречу тем, кто лез по лестнице; активистам, воспитателям, охранникам. Особых травм у выброшенных не было. Кажется, у двоих были переломы. Три дня держались в корпусе приезжие, выкрикивали лозунги, из которых явствовало, что жулики никогда не пойдут в актив. При помощи пожарных брандспойтов их, наконец, усмирили. Всех связали, погрузили на грузовики и увезли в Свердловск. Часть из них вскоре опять вернулась в колонию, а человек 20 самых активных посадили под следствие, обвинив их по 58-ой статье, как инициаторов бунта.
В Свердловской тюрьме, протестуя против применения к ним политической статьи, двое из них совершили убийство; трое, находившиеся в другой камере, перепилили разломанной миской горло одному цыгану. Следствие по 58-ой было прекращено, и их осудили за убийство.
У нас же актив по одному вылавливал остатки непокорных и подвергал их страшным избиениям. От них требовали целовать ноги у активистов, что означало потерю чести и не давало возможности вернуться в мир "честных" жуликов. После этого они становились сообщниками активистов и еще с большей, чем последние, прытью проводили на следующий же день экзекуции над своими вчерашними товарищами. Так, приблизительно, за месяц всех силой заставили перейти в актив.
В колонии все работали по четыре часа в две смены, учились тоже по четыре часа. Выпускала колония ручные веялки. Меня определили в литейный цех. Сначала учеником формовщика, а затем формовщиком. Норма была большая, но я ее выполнял. За работу в горячем цехе нам выдавали каждый день пол-литра молока. В школе я начал заниматься в восьмом классе. В классе было три человека, осужденных за своих родителей: Володя Бауман, сын члена ЦК КПСС, Коля Ухов, сын работника Свердловского обкома, Миша Медведь, сын начальника НКВД Ленинграда. Все они были осуждены на 5 лет.
С Мишей мы подружились. Он рассказал мне, что в день убийства Кирова вся власть в Ленинграде была передана в руки военных. И как раз мой дядя Илья Иванович Гарькавый, который был заместителем командующего Ленинградским военным округом, фактически стал хозяином положения в городе. Всех работников НКВД на следующий день отстранили от занимаемых должностей и даже не пускали в большой дом, где велись допросы Николаева.* Как позднее я узнал, даже Ягоду, который был начальником НКВД СССР, выгнали из кабинета, где при Сталине допрашивали Николаева. Когда он зашел в кабинет, то Сталин спросил: "А этот что здесь делает?". Ягода, растерявшись, вышел, вернулся в Москву, десять дней не выходил на работу, думая, что его арестуют. Но его никто не смещал с должности, и он продолжал еще некоторое время работать.
* Убийца Кирова.
Уже на воле я встречался впоследствии со вторым заместителем Медведя, Фоминым, который, непонятно почему, остался жив и опубликовал в 60-х годах книгу "Записки чекиста" - о своей работе в гражданскую войну. Это хитрый человек, который, по-видимому, много знает; но даже в комиссии по расследованию "кировского дела", которое велось в КПК при ЦК, он ничего интересного не сообщил. В частных беседах со мной он рассказал о следующих деталях.
Киров был убит 1 декабря 1934 года, около 16 часов, рядом со своим кабинетом и кабинетом Жданова, в тот момент, когда хотел войти к Жданову. Первый человек, который приехал на место происшествия, был Фомин. Рядом с Кировым в бессознательном состоянии лежал Николаев. Первый допрос с Николаева снимал Фомин. Николаев на первом допросе ничего не говорил, а только просил, чтобы передали его жене и матери два конверта, в которых было по пятьсот рублей, изъятых при обыске в его квартире. Была еще какая-то записка к его жене, о содержании которой Фомин упорно не рассказывал. Поздно вечером прилетел, кажется, Агранов и сразу же отстранил Фомина от ведения следствия. Еще Фомин говорил, что Николаев все время плакал и его рвало. До этого он выпил много пива - это было установлено экспертизой. Я также слышал, что на первом допросе в присутствии Сталина, который вместе с Молотовым и Ворошиловым прибыл в Ленинград 2 декабря, Николаев, обращаясь к кому-то из присутство-вавших, кричал: "Вы же мне обещали ..." В это время его ударили рукояткой пистолета по голове.
В Москве я беседовал с уже исключенным из партии, но не разжалованным членом Военной коллегии Верховного суда - Батнером, который был в составе коллегии, судившей Николаева. Батнер лично вручил Николаеву обвинительное заключение перед судом. Он говорил, что Николаев был единственным человеком на процессе, который признавал себя виновным и оговаривал других. Все остальные не признавались и даже утверждали, что они не знакомы с Николаевым. Я спросил у Батнера: "А не думаете ли вы, что Николаев был подставным лицом?" Он удивился моему вопросу и ответил: "Я никогда об этом не думал. Но поведение Николаева даже тогда вызывало у меня удивление. Он держался довольно спокойно на суде и говорил очень много".
Заодно передам все, что говорил Батнер и по другим вопросам.
Он рассказал, что суд над моим отцом и другими проходил на третьем этаже здания военной коллегии, где сейчас помещается городской военкомат. Батнер был секретарем на этом суде. Всем командовал Фриновский, заместитель Ежова. В зале сзади подсудимых стояли два кресла, в них сидели начальник генштаба Егоров и начальник военно-морских сил Орлов (которого на следующий день после суда арестовали). Все здание, а также зал, охранялись военными с винтовками. В зале находились еще человек десять командиров высокого звания. Кто они такие, он не помнит. Суд шел гладко. Каждому из подсудимых задавали два-три отвлеченных вопроса. Задавал вопросы один Ульрих, председатель Военной коллегии Верховного суда, советуясь с членами Особого присутствия только для формы. Ими были Буденный, Дыбенко, Шапошников, Блюхер, Алкснис, Каширин, Белов и Горячев. (Горячев, командир конного корпуса им. Сталина, застрелился через несколько дней после суда.)