Страница:
[1043]. С различными оговорками эта точка зрения удерживается до настоящего времени. В 1930 г. Р. Алевин усомнился в этой «традиционной схеме», указав, что в «Симплициссимусе» много неорганичных вставных эпизодов, которые не находятся ни в каком отношении с внутренним миром героя. Роман не раскрывает характера, изменений в душе Симплициссимуса, и даже его конечное отречение от мира внутренне не подготовлено и не твердо
[1044]. Но еще раньше В. Шухардт
[1045]утверждал, что в «Симплициссимусе» нет ощущения, будто бы «достигнута новая, высшая ступень жизни», как в «Парцифале», и его «переживания и судьбы» движутся «в слое типического и жанрового»;, а не индивидуального развития личности.
На присутствие в «Симплициссимусе» готовых «твердых форм» указывал Клеменс Луговский [1046]. Вслед за ним Лео Домагалла объявил, что «Симплициссимус» – не «роман развития». Его «внутренней формой» является «народный календарь» [1047]. Они выросли на одной почве. Симплициссимус – не конкретная личность с определенным характером, а «фигура из календаря», «носитель» готовых литературных форм и мотивов. Одинаковы по своей структуре и содержанию истории, приведенные и в романе, и в симплицианских календарях. Их можно менять местами. В «Симплициссимусе» мальчик, увидав в книге, которую читал отшельник, изображение горящего дома, хотел бежать за водой, чтобы залить огонь (I, 10). В симплицианском «Вечном календаре» мальчик, приметив, что, когда батька курил трубку, у него из ноздрей пошел дым, принес воду и вылил отцу на голову, решив, что он загорелся. Многие эпизоды романа происходят не в определенное время, а «однажды». Они как бы вклеены в роман и могли бы с таким же успехом найти место в народном календаре как самостоятельные шванки, получив особое название, например «Кунсткамера» (I, 24), «Искусство ворожить» (I, 28), «Украденный заяц» (III, 24) и многие другие.
Поведение Симплициссимуса исходит из «готового опыта». Рассуждения пастушонка, а затем шута в Ганау и его неожиданная эрудиция не отвечают ни возрасту, ни какой-либо «ступени развития». Овтроумие Симплициссимуса – не проявление личности в неповторимой обстановке, а готовые «находчивые ответы» шутов и персонажей из анекдотов, пригодные для любых сходных ситуаций. В аналогичных ситуациях сам Симплициссимус дает однотипные ответы (II, 29; III, 14). Его поведение определяется не развитием личности, а местом, отведенным ему в романе. По мнению Домагаллы, следует говорить не о личности Симплициссимуса, а лишь о некоем «общезначимом» симплицианском поведении, симплицианском отношении к жизни, запечатленном в романе. Домагалле удалось показать несостоятельность внеисторического понимания «Симплициссимуса» как «романа развития», что не только отрывало его от ближайшей литературной традиции, но и от всего остального творчества Гриммельсгаузена. Положения, выставленные К. Луговским и Домагаллой, оказали влияние на дальнейшую интерпретацию «Симплициссимуса». Коллективная «История немецкой литературы», выходящая в ГДР, также называет основной формой этого романа «рассказы для календарей» [1048]. Даже Я. Схольте, убежденный в том, что «Симплициссимус» является последовательным «романом развития», не удержался от замечания, что Гриммельсгаузен смотрел на свое произведение, как «на выросшую до исполинских размеров историю для календарей» [1049]. За последнее время стремление отвергнуть «тривиальное» толкование «Симплициссимуса» как «романа развития» особенно сильно в среде литературоведов Западной Германии и США, увлеченных формально-структуралистическими изысканиями [1050].
Домагалла возвращал Симплициссимуса к уровню плутовского романа. Он не увидел качественного различия между ним и персонажами шванков и «календарных историй». Материал народных календарей и романа вовсе не идентичен, несмотря на близость и даже совпадение мотивов. Это понимал сам Гриммельсгаузен. Выпуская новые издания «Симплициссимуса»,, он не ввел в сложившийся текст романа ни одного нового шванка, хотя и вносил различные изменения. Он, правда, прикреплял шванки и готовые «находчивые ответы» к имени Симплициссимуса в «симплицианских календарях». Но в них Симплициссимус проще, бесцеремонней, лишен особых раздумий. Совсем иначе в романе. Введенные в него шванки, готовые «остроумные ответы» отражают движение мысли Симплициссимуса, соотнесены с его личностью и характером. Одни характеризуют его детскую наивность, простоту и неведение, другие относятся к тому периоду, когда он уже приобрел житейский опыт, ловкость и лукавство. Включенные в роман шванки и бродячие мотивы не так-то просто поменять местами! Симплициссимуса нельзя рассматривать только как «носителя» готовых мотивов и сентенций, «фигуру», механически передвигающуюся из одной ситуации в другую, причем меняются только кулисы, а сам он остается неизменной сценической маской, с постоянно определившимся поведением, подобно персонажам «Commedia del arte» или народных ярмарочных представлений. И, хотя он не лишен родства с ними. Симплициссимус перерос их, так же как впитанный им материал шванков и плутовского романа.
Гриммельсгаузен «нанизывал» на Симплициссимуса не любой, подвернувшийся под руку материал, а лишь подходящий к его облику, его поведению, поставленным перед ним задачам. Каждое приключение расширяет его познание мира, сталкивает с новыми аспектами бытия, приумножает жизненный опыт и ставит перед ним все новые этические проблемы.
Потребность в последовательном развитии отвечала риторико-дидактической цели. «Никто внезапно или, так сказать, во мгновение ока не превращается из благонравного в плута, а исподволь, помаленьку да полегоньку, со ступеньки да на ступеньку, каковые все суть ступени погибели», – резонерствует Симплициссимус, поведывая историю Юлия и Авара (VI, 5). Но это нарастание греховности или, напротив, праведности человека не является ступенями его «внутреннего развития». Грех приходит извне как соблазн и совращение, происки и козни демонических сил. Важно удержаться вовремя. Тирада включается в общую символику эпизода, выражает не идею «развития», а дидактическую проповедь воздержания от соблазна. Этот же принцип приложен не только к малому «назидательному примеру», вставленному в аллегорическую картину, но и ко всему роману. Этическая каузальность связывается с мотивом раскаяния (III, 9; IV, 7; V, 11, и др.). Но Симплициссимус не был бы Симплициссимусом, если бы даже свои угрызения совести не подцвечивал юмористическими огоньками (VI, 13). Он не лишен не только лукавства, но и своеобразного жизнерадостного озорства.
«Симплициссимус» обладает энергией поступательного движения, последовательностью в изложении темы. «Похождения» героя воспринимаются как превратности в его жизни и судьбе. Они, правда, не возносят его к окончательному «просветлению» или мудрому совершенству, но достаточны для достижения ближайшей (дидактической) цели.
В известной мере Гриммельсгаузен руководствовался принципом развития, только не в его позднейшем понимании, а получил его в риторико-дидактической интерпретации барокко. Глубокие связи с фольклором и народной психологией помогли Гриммельсгаузену преодолеть иссушающее влияние схоластической схемы грехов и характеров, но, разумеется, не могли привести его к еще недостигнутой в то время стадии психологического «романа развития».
Формирование личности у Гриммельсгаузена показано не средствами анализа «приватных чувств», как у Гёте, а путем накопления эмпирического знания о мире, в столкновении с ним. Гриммельсгаузен вводит своего героя в такие «готовые ситуации», которые отвечают типическим обстоятельствам, порожденным Тридцатилетней войной. Он прогоняет его сквозь строй жизни, заставляет все увидеть и все испытать. Симплициссимус сталкивается со множеством людей всякого звания и профессий. Его окружают крестьяне, ландскнехты, маркитантки, канцеляристы, даже ведьмы. Он водит знакомство с лекарями и актерами, живет среди католиков и протестантов, сражается на той и на другой стороне. Он проходит через пестроту идей, мнений, вероисповеданий, как через пестроту самого мира. Он смел, предприимчив, удачлив, скор на выдумку и всяческие проделки. Он живет полной жизнью – завидной и великолепной с точки зрения любого ландскнехта, пьет вино и любит женщин. Словом, он солдат Фортуны. Необычайная живучесть роднит его с пикаро, их приключения часто одного пошиба. Однако Симплициссимус не просто немецкий вариант пикаро. Плутовской роман показал жизнь в формах, лишенных внутреннего единства. Приключения пикаро не порождают особого отклика в его душе. Назидательность плутовского романа житейская. Убеленный сединами пройдоха вспоминает былые приключения, поучая и предостерегая неопытную младость. Его благочестие напускное, его раскаяние – чистейшая фикция. Он помышляет не о сущности бытия, а о своей выгоде, как найти выход из положения и выбраться сухим из воды. Его цель – обеспечить себе благополучие и обрести вожделенный покой. Как только он его достигает, он перестает существовать как пикаро. Дальше писать не о чем. Жанр «плутовского романа» по своему композиционному принципу не имеет конца. Автор всегда может нарушить равновесие и пустить пикаро на новую стезю приключений. Реализм плутовского романа – реализм момента. Он не охватывает проблем, поставленных жизнью, не отвечает на глубокие, этические, социальные и религиозные вопросы, или такие ответы привязаны к нему извне, а не оправданы позицией и отношением героя.
В отличие от пикаро Симплициссимус не только попадает из одной ситуации в другую, но последовательно сталкивается с различными моральными проблемами. Каждое приключение раскрывает перед ним новый аспект бытия, загадку которого он силится разгадать. Начав с горестного недоумения перед злом и жестокостью мира, Симплициссимус приходит в конфликт с ним, ибо люди не отвечали воспринятым им этический принципам, и ему еще недоступен путь компромисса. Он взыскует правды, а его превращают в шута. К этой роли он подготовлен и внешне, и внутренне – и своим «неразумением», и отношением к нему мира. Почувствовав невозможность переубедить мир, он начинает, «смеясь, говорить правду». В романе намечается поступательное развитие. Это не непрерывное восхождение, но и не равномерное скольжение по прямой, как в плутовском романе. Каждый эпизод не только «новая ситуация», но и новая «станция» на пути героя, который в водовороте бурных и тревожных событий не теряет свою личность, а приобретает ее. Его приключения воспринимаются уже не как «похождения», а как превратности в его судьбе.
При всем своеобразии облика Симплициссимуса его мышление и поведение не разработаны в индивидуально-психологическом плане, а остаются обобщенно-типическими. Его сентенции 'либо книжного, либо фольклорного происхождения. Его понимание вещей чаще всего выражено через пословичную мудрость. Личное определяется у него отношением с внешним миром, а потом уже с самим собой. Внутреннее состояние героя не раскрывалось аналитически, а только называлось или упоминалось в связи с положением, в которое он попадал.
Личность Симплициссимуса не лишена условности, что позволяет ему принимать на себя дидактическую и сатирическую «нагрузку» и служить риторической цели. Сам Гриммельсгаузен воспринимал своего героя как аллегорическую фигуру. Он не случайно поместил на фронтисписе фантастическое существо, сопроводив рисунок стихами, которые следует принять как авторское объяснение. Он называет его Фениксом, прошедшим через пламя, знаменующим вечное рождение и становление, изменчивость бытия, многообразие его обличий и сложную противоречивость человеческой натуры. Это существо, конечно, не Симплициссимус, но его аллегорический эквивалент.
Солдат Фортуны, Симплициссимус часто говорит о переменчивости судьбы и превратности бытия. И наконец символизирует себя в обобщенном уподоблении: «Я – мяч преходящего счастья, образ изменчивости и зерцало непостоянства жизни человеческой» (VI, 15). Эта метафора эквивалентна предшествующей реальной картине: бурный поток подхватил и понес Симплициссимуса, увлекая на середину Рейна, и, «как мяч, то подбрасывал вверх, то тащил в бездну» (IV, 10). Реальная картина метафоризуется, а метафора закрепляется в конкретном жизненном образе. В образах и размышлениях Симплициссимуса заключено не столько трагическое сознание бренности и непрочности бытия, сколько ощущение собственной детерминированности, зависимости от неумолимого и неотвратимого стечения обстоятельств, понимание невозможности повлиять на ход событий, происходящих в мире. Симплициссимус испытал на себе все невзгоды и бедствия опустошительной войны, обрушивающиеся почти внезапно на простого человека, делавшие ненадежной, шаткой и изменчивой его жизнь и судьбу. Потому-то Симплициссимус и чувствует себя «щепкой» на волнах житейского моря и «мячом» переменчивого счастья. Но он не только безвольно плывет по бурному морю жизни, без руля и ветрил. Он пытается обрести надежный моральный компас. Он борется за свое бытие, за свой разум, за свое этическое оправдание и свои представления о добре и справедливости. Он охвачен динамическим беспокойством, которое пронизывало в то время все роды человеческой деятельности: религию, науку, искусство. «Сущность всего сущего – борющаяся сила», – возвещал Яков Бёме.
Стремление Гриммельсгаузена к истолкованию жизни и ее моральному оправданию делало его восприимчивым к идеям контрреформации. Эти идеи, привязанные чисто внешне к герою немецкого плутовского романа Альбертинуса – Фрейденхольда, попытались теперь забраться в глубь произведения, претвориться через художественное сознание писателя. Проецируясь на личность Симплициссимуса, они получили неожиданное преломление. Симплициссимус часто выступает в роли носителя общих внеличных идей, живым воплощением моральных сентенций. Это и позволяет ему выходить за рамки своей личности, поражать слушателей учеными речами, не соответствующими его возрасту и уровню «развития», поведовать аллегорические сновидения и наконец самому претвориться в условную аллегоризированную фигуру, некий «назидательный пример», частный случай, иллюстрирующий в конкретном воплощении общую отвлеченную идею. Деревенский мальчишка из Шпессерта, с оскаленными от голода зубами, осмысляется как персонифицированная «tabula rasa» (I, 9), оказывается предпосылкой для последующего раскрытия общих этических проблем, зла и несправедливости мира, несоответствия провозглашенных и исповедуемых людьми принципов и реальной действительности и т. д. Герой не только ставится во множество типических обстоятельств, но и проводится через них для доказательства и демонстрации общих положений.
Реально примирить изображение действительности с моралистической тенденцией можно было, только разрешив проблему личности героя. Но тогда пикаро приобретает внутреннюю и внешнюю обусловленность. Он сталкивается с внешним миром, а не скользит по его поверхности. Гриммельсгаузен оторвался от циничного реализма плутовского романа и в значительной мере преодолел схематизм немецкого дидактико-сатирического романа, обескровившего пикаро и превратившего его в безжизненную фигуру. «Симплициссимус» – последний этап этого процесса, как бы задержавшийся на оптимальном уровне, когда жизненное содержание и его сатирико-аллегорическая интерпретация взаимно уравновешивали друг друга, создавая два аспекта художественного восприятия. Симплициссимус вырос и окреп как жизненная реалистическая фигура, но вместе с тем усилилась возможность его сатирико-аллегорического осмысления.
Симплициссимус занимает центральное место в риторическом триптихе крылья которого образуют две другие «фигуры» романа: Херцбрудер и Оливье, выступающие как олицетворение двух извечных начал добра и зла, борющихся в самом сердце Симплициссимуса.
Жизнь Херцбрудера – агиографическая легенда, житие праведника. Биография Оливье – устрашающий пример жизни и гибели нераскаянного грешника и злодея. Между ними как маятник качается Симплициссимус, который не способен стать ни совершенным негодяем, ни совершенным праведником. Оливье – типичное порождение нескончаемой войны и деморализации общества. Он становится извергом, потерявшим какие бы то ни было моральные устои. Он асоциален и не случайно живет в лесу волчьей жизнью, готовый всем перегрызть горло и знающий, что и его самого никто не пощадит. Его привязывает к Симплициссимусу только злобное и суеверное убеждение, что тот хорошо отомстит за его смерть.
Воспитанный в набожной католической семье, Херцбрудер под влиянием бедствий войны и собственных несчастий обращается к богу. Он хочет отрешиться от всего земного, от самой человеческой греховной природы. Война ему в этом помогает. Она калечит его, превращая в существо, лишенное плотского начала. Аскетический идеал доведен до логического конца, приняв вместе с тем конкретно-жизненное выражение.
Симплиций Симплициссимус – обыкновенный смертный. Он не закоснелый злодей и не самоотверженный подвижник. В сущности он не рожден для великих подвигов, хотя и стремится к ним. Средневековый дуализм духа и плоти, аскетического идеала и земной жизни развертывается в романе как антиномия этических принципов и житейской практики. Как жить в этом мире? Отвергнуть или принять его? То и другое не под силу Симплициссимусу. Он не может ни окончательно порвать с миром, ни согласиться с его злом и несправедливостью. Он сознает нестойкость своего характера. Однажды, когда ему «опостылели все бабы», он размышляет, а не пойти ли ему в капуцины. Но скоро одумывается: «Ты завтра будешь не тот, что сегодня… Нынче ты одержим целомудрием, а назавтра воспламенишься похотью» (V, 19). Плавая по житейскому морю и умудряясь не утонуть, Симплициссимус выработал гибкие и лукавые нормы поведения и морали, не слишком для него стеснительные. Он легко пускается на всяческие плутни и проделки, и с помощью обмана однажды даже убивает человека. Но это «военная хитрость», ибо он был в неравных условиях с заносчивым и беспощадным противником, который не задумываясь уложил бы его на месте. Симплициссимус лишь уравнял силы, и даже товарищи убитого сочли, что он поступил «по правилам» (III, 9).
Симплициссимус стремится сохранить этические принципы, хотя по слабости натуры и в силу обстоятельств ему это не всегда удается. Он оступается, падает, на него сыплются тяжелые удары судьбы. Он податлив, но в то же время удивительно устойчив. Отважен но и расчетлив. Способен рискнуть головой, но не лезет на рожон (III, 14). Он верен своему слову, надежный товарищ, прямодушен с друзьями и откровенен с врагами. Он щедр, незлопамятен, отзывчив, искренен и непосредствен. Как ни ломала его жизнь, в нем сохранилась искорка наивности.
Как и пикаро, Симплициссимус – обыкновенный человек, поставленный силой случая и неумолимых обстоятельств в необыкновенные ситуации. Он не отличается ложной скромностью. Он любит прихвастнуть и с восторгом повествует о своей красоте, великолепии, ловкости, смелости, находчивости, колких ответах. Он упоен своей находчивостью и сметливостью, уменьем провести за нос кого угодно. В трудную минуту его посещает сознание собственной греховности. Он взывает о спасении и дает обеты исправиться и начать праведную жизнь. Но как только минует опасность, он сразу же забывает о своих намерениях и зароках. Ничто так не чуждо Симплициссимусу, как презрение к плоти и отрицание земных радостей. Когда дело доходит до выбора, Симплициссимус делает его в пользу жизни. Он цепляется за каждую соломинку, чтобы устоять, удержаться, выплыть на поверхность и сохранить милое земное существование. При всей шаткости своих моральных правил Симплициссимус не теряет ни человеческого достоинства, ни душевной чистоты. Он не способен примкнуть к извергу Оливье и жить против своей совести. Поступки Оливье, начиная с самого детства, совершенно другого пошиба, чем проделки Симплициссимуса. Они низки и жестоки изначально: месть школяру, расплатившемуся за чужую шалость (IV, 18), бессмысленное мучение животных (IV, 22). Симплициссимусу претит подобная подлость и бесчеловечность. И когда дело доходит до грабежа на большой дороге, убийства женщины и детей, он восстает против Оливье, ибо это противно «закону природы». Симплициссимус думает прежде всего о преступлении потив натуры человека и самой природы, а не божественной заповеди, но примечательно, что в порыве негодования он все же не бросается на Оливье, а выжидает случай, чтобы избавиться от него. Оливье идет на сделку с самим чертом. Симплициссимус остерегается иметь дело с нечистой силой, хотя верит в нее и часто сталкивается с ней на практике. Все, что противно человеческой натуре, он так или иначе отвергает. Он не может проникнуться и благочестивым порывом Херцбрудера, когда тот дает обет совершить паломничество наиболее трудным и изнурительным путем – отправиться в путь без денег и паспорта, пешком, наложив в сапоги твердого гороху. Симплициссимус всем сердцем предан Херцбрудеру, но на такое самомучительство он не способен. Он лукавит, приводит житейские доводы, чтобы запастись деньгами, и наконец велит сварить для себя горох. И идет себе, как в пуховых туфлях. Все превращается в буффонаду, в которой сквозит удивительная для бывшего ландскнехта человечность.
По своей природе Симплициссимус чужд аскетического идеала. Он не способен до конца отрешиться от мира и умертвить его в себе. В начале романа юный Симплиций знакомится с аскетической практикой, но, не познав мира, не может найти ей внутреннего объяснения. Испытав мир, он сам решает стать отшельником, заканчивая книгу пламенной тирадой из Гевары. Он уходит из мира, подымается над ним на высокую гору, что также имеет аллегорическое значение. Но мир так близок от него и манит его к себе. Его пристрастный, отзывчивый интерес к людям не угасает. Симплициссимус обзаводится «першпективной трубкой», соединив ее с изобретенным им слуховым прибором. Ему необходимо не только видеть, но и слышать людей вокруг себя. Он хочет знать их дела и помыслы. Прослыв праведником, он осознает свое отшельничество как разновидность социального паразитизма. В нем пробуждается жажда деятельности, и он с необычайной легкостью сбрасывает с себя обличье анахорета. Симплициссимус живет в мире аллегорий, но ведет существование пикаро, пока не находит успокоение в деятельном подвижничестве на необитаемом острове. Но и здесь он далек от аскетического идеала. Он не умерщвляет свою плоть, а возделывает землю. Пустынножитель, пишущий свои воспоминания на пальмовых листьях, сокрушающийся о зле и нестроении мира, вспоминает о своих похождениях с нескрываемым удовольствием: и как он был «егерем» в Зусте, и как украл сало у священника, представившись чертом, и какие испытал греховные приключения в Париже.
Подвижничество Симплициссимуса не только носит земной характер, но и подсвечено лукавыми огоньками. Шутовской колпак слишком тесно прирос к Симплициссимусу, и он позвякивает незримыми бубенцами и тогда, когда, казалось, уже навсегда расстался с ним. Юмор не покидает его и в то время, когда он якобы отрешился от всего земного и на необитаемом острове предается благочестивым размышлениям, созерцая премудрость природы. Он сочиняет эпитафию, вернее эпиграмму над прахом своего товарища по несчастью:
Симплициссимус – это пикаро, ставший отшельником. На эту стезю повернула его глубокая неудовлетворенность миром. Симплициссимус не отвергает жизнь и ее земное начало, а отказывается от общества, полного злобы и несправедливости, лицемерия и коварства. Его «уход в пустыню» – форма пассивного протеста против неприемлемого для него социального устройства. Когда голландский капитан предлагает ему возвратиться к людям, Симплициссимус отвечает: «Здесь мир, там война, здесь неведомы мне тщеславие, скупость, гнев, жалость, ревность, лицемерие, обман, всякие заботы о пропитании и одежде, а также о чести и репутации». Симплициус перечисляет не «семь смертных грехов», в которых погряз мир, а пороки и недостатки, прежде всего обусловленные социальным порядком. Он не забывает даже о чести и репутации!
У Симплициссимуса более глубокая и более здоровая социальная основа, чем у деклассированного испанского пикаро. Впервые герой, вышедший из недр плутовского романа, захватывает мир крестьян, с которым редко, неохотно и без всякого сочувствия сталкивается пикаро. Эта связь с «мужиком» и в романе Гриммельсгаузена несколько условна, но именно своему батьке обязан Симплициссимус первыми представлениями о жизни, которые накладывают отпечаток на его последующее отношение к ней. Симплициссимус воспитан крестьянской средой, хотя и не принадлежит ей целиком.
На присутствие в «Симплициссимусе» готовых «твердых форм» указывал Клеменс Луговский [1046]. Вслед за ним Лео Домагалла объявил, что «Симплициссимус» – не «роман развития». Его «внутренней формой» является «народный календарь» [1047]. Они выросли на одной почве. Симплициссимус – не конкретная личность с определенным характером, а «фигура из календаря», «носитель» готовых литературных форм и мотивов. Одинаковы по своей структуре и содержанию истории, приведенные и в романе, и в симплицианских календарях. Их можно менять местами. В «Симплициссимусе» мальчик, увидав в книге, которую читал отшельник, изображение горящего дома, хотел бежать за водой, чтобы залить огонь (I, 10). В симплицианском «Вечном календаре» мальчик, приметив, что, когда батька курил трубку, у него из ноздрей пошел дым, принес воду и вылил отцу на голову, решив, что он загорелся. Многие эпизоды романа происходят не в определенное время, а «однажды». Они как бы вклеены в роман и могли бы с таким же успехом найти место в народном календаре как самостоятельные шванки, получив особое название, например «Кунсткамера» (I, 24), «Искусство ворожить» (I, 28), «Украденный заяц» (III, 24) и многие другие.
Поведение Симплициссимуса исходит из «готового опыта». Рассуждения пастушонка, а затем шута в Ганау и его неожиданная эрудиция не отвечают ни возрасту, ни какой-либо «ступени развития». Овтроумие Симплициссимуса – не проявление личности в неповторимой обстановке, а готовые «находчивые ответы» шутов и персонажей из анекдотов, пригодные для любых сходных ситуаций. В аналогичных ситуациях сам Симплициссимус дает однотипные ответы (II, 29; III, 14). Его поведение определяется не развитием личности, а местом, отведенным ему в романе. По мнению Домагаллы, следует говорить не о личности Симплициссимуса, а лишь о некоем «общезначимом» симплицианском поведении, симплицианском отношении к жизни, запечатленном в романе. Домагалле удалось показать несостоятельность внеисторического понимания «Симплициссимуса» как «романа развития», что не только отрывало его от ближайшей литературной традиции, но и от всего остального творчества Гриммельсгаузена. Положения, выставленные К. Луговским и Домагаллой, оказали влияние на дальнейшую интерпретацию «Симплициссимуса». Коллективная «История немецкой литературы», выходящая в ГДР, также называет основной формой этого романа «рассказы для календарей» [1048]. Даже Я. Схольте, убежденный в том, что «Симплициссимус» является последовательным «романом развития», не удержался от замечания, что Гриммельсгаузен смотрел на свое произведение, как «на выросшую до исполинских размеров историю для календарей» [1049]. За последнее время стремление отвергнуть «тривиальное» толкование «Симплициссимуса» как «романа развития» особенно сильно в среде литературоведов Западной Германии и США, увлеченных формально-структуралистическими изысканиями [1050].
Домагалла возвращал Симплициссимуса к уровню плутовского романа. Он не увидел качественного различия между ним и персонажами шванков и «календарных историй». Материал народных календарей и романа вовсе не идентичен, несмотря на близость и даже совпадение мотивов. Это понимал сам Гриммельсгаузен. Выпуская новые издания «Симплициссимуса»,, он не ввел в сложившийся текст романа ни одного нового шванка, хотя и вносил различные изменения. Он, правда, прикреплял шванки и готовые «находчивые ответы» к имени Симплициссимуса в «симплицианских календарях». Но в них Симплициссимус проще, бесцеремонней, лишен особых раздумий. Совсем иначе в романе. Введенные в него шванки, готовые «остроумные ответы» отражают движение мысли Симплициссимуса, соотнесены с его личностью и характером. Одни характеризуют его детскую наивность, простоту и неведение, другие относятся к тому периоду, когда он уже приобрел житейский опыт, ловкость и лукавство. Включенные в роман шванки и бродячие мотивы не так-то просто поменять местами! Симплициссимуса нельзя рассматривать только как «носителя» готовых мотивов и сентенций, «фигуру», механически передвигающуюся из одной ситуации в другую, причем меняются только кулисы, а сам он остается неизменной сценической маской, с постоянно определившимся поведением, подобно персонажам «Commedia del arte» или народных ярмарочных представлений. И, хотя он не лишен родства с ними. Симплициссимус перерос их, так же как впитанный им материал шванков и плутовского романа.
Гриммельсгаузен «нанизывал» на Симплициссимуса не любой, подвернувшийся под руку материал, а лишь подходящий к его облику, его поведению, поставленным перед ним задачам. Каждое приключение расширяет его познание мира, сталкивает с новыми аспектами бытия, приумножает жизненный опыт и ставит перед ним все новые этические проблемы.
Потребность в последовательном развитии отвечала риторико-дидактической цели. «Никто внезапно или, так сказать, во мгновение ока не превращается из благонравного в плута, а исподволь, помаленьку да полегоньку, со ступеньки да на ступеньку, каковые все суть ступени погибели», – резонерствует Симплициссимус, поведывая историю Юлия и Авара (VI, 5). Но это нарастание греховности или, напротив, праведности человека не является ступенями его «внутреннего развития». Грех приходит извне как соблазн и совращение, происки и козни демонических сил. Важно удержаться вовремя. Тирада включается в общую символику эпизода, выражает не идею «развития», а дидактическую проповедь воздержания от соблазна. Этот же принцип приложен не только к малому «назидательному примеру», вставленному в аллегорическую картину, но и ко всему роману. Этическая каузальность связывается с мотивом раскаяния (III, 9; IV, 7; V, 11, и др.). Но Симплициссимус не был бы Симплициссимусом, если бы даже свои угрызения совести не подцвечивал юмористическими огоньками (VI, 13). Он не лишен не только лукавства, но и своеобразного жизнерадостного озорства.
«Симплициссимус» обладает энергией поступательного движения, последовательностью в изложении темы. «Похождения» героя воспринимаются как превратности в его жизни и судьбе. Они, правда, не возносят его к окончательному «просветлению» или мудрому совершенству, но достаточны для достижения ближайшей (дидактической) цели.
В известной мере Гриммельсгаузен руководствовался принципом развития, только не в его позднейшем понимании, а получил его в риторико-дидактической интерпретации барокко. Глубокие связи с фольклором и народной психологией помогли Гриммельсгаузену преодолеть иссушающее влияние схоластической схемы грехов и характеров, но, разумеется, не могли привести его к еще недостигнутой в то время стадии психологического «романа развития».
Формирование личности у Гриммельсгаузена показано не средствами анализа «приватных чувств», как у Гёте, а путем накопления эмпирического знания о мире, в столкновении с ним. Гриммельсгаузен вводит своего героя в такие «готовые ситуации», которые отвечают типическим обстоятельствам, порожденным Тридцатилетней войной. Он прогоняет его сквозь строй жизни, заставляет все увидеть и все испытать. Симплициссимус сталкивается со множеством людей всякого звания и профессий. Его окружают крестьяне, ландскнехты, маркитантки, канцеляристы, даже ведьмы. Он водит знакомство с лекарями и актерами, живет среди католиков и протестантов, сражается на той и на другой стороне. Он проходит через пестроту идей, мнений, вероисповеданий, как через пестроту самого мира. Он смел, предприимчив, удачлив, скор на выдумку и всяческие проделки. Он живет полной жизнью – завидной и великолепной с точки зрения любого ландскнехта, пьет вино и любит женщин. Словом, он солдат Фортуны. Необычайная живучесть роднит его с пикаро, их приключения часто одного пошиба. Однако Симплициссимус не просто немецкий вариант пикаро. Плутовской роман показал жизнь в формах, лишенных внутреннего единства. Приключения пикаро не порождают особого отклика в его душе. Назидательность плутовского романа житейская. Убеленный сединами пройдоха вспоминает былые приключения, поучая и предостерегая неопытную младость. Его благочестие напускное, его раскаяние – чистейшая фикция. Он помышляет не о сущности бытия, а о своей выгоде, как найти выход из положения и выбраться сухим из воды. Его цель – обеспечить себе благополучие и обрести вожделенный покой. Как только он его достигает, он перестает существовать как пикаро. Дальше писать не о чем. Жанр «плутовского романа» по своему композиционному принципу не имеет конца. Автор всегда может нарушить равновесие и пустить пикаро на новую стезю приключений. Реализм плутовского романа – реализм момента. Он не охватывает проблем, поставленных жизнью, не отвечает на глубокие, этические, социальные и религиозные вопросы, или такие ответы привязаны к нему извне, а не оправданы позицией и отношением героя.
В отличие от пикаро Симплициссимус не только попадает из одной ситуации в другую, но последовательно сталкивается с различными моральными проблемами. Каждое приключение раскрывает перед ним новый аспект бытия, загадку которого он силится разгадать. Начав с горестного недоумения перед злом и жестокостью мира, Симплициссимус приходит в конфликт с ним, ибо люди не отвечали воспринятым им этический принципам, и ему еще недоступен путь компромисса. Он взыскует правды, а его превращают в шута. К этой роли он подготовлен и внешне, и внутренне – и своим «неразумением», и отношением к нему мира. Почувствовав невозможность переубедить мир, он начинает, «смеясь, говорить правду». В романе намечается поступательное развитие. Это не непрерывное восхождение, но и не равномерное скольжение по прямой, как в плутовском романе. Каждый эпизод не только «новая ситуация», но и новая «станция» на пути героя, который в водовороте бурных и тревожных событий не теряет свою личность, а приобретает ее. Его приключения воспринимаются уже не как «похождения», а как превратности в его судьбе.
При всем своеобразии облика Симплициссимуса его мышление и поведение не разработаны в индивидуально-психологическом плане, а остаются обобщенно-типическими. Его сентенции 'либо книжного, либо фольклорного происхождения. Его понимание вещей чаще всего выражено через пословичную мудрость. Личное определяется у него отношением с внешним миром, а потом уже с самим собой. Внутреннее состояние героя не раскрывалось аналитически, а только называлось или упоминалось в связи с положением, в которое он попадал.
Личность Симплициссимуса не лишена условности, что позволяет ему принимать на себя дидактическую и сатирическую «нагрузку» и служить риторической цели. Сам Гриммельсгаузен воспринимал своего героя как аллегорическую фигуру. Он не случайно поместил на фронтисписе фантастическое существо, сопроводив рисунок стихами, которые следует принять как авторское объяснение. Он называет его Фениксом, прошедшим через пламя, знаменующим вечное рождение и становление, изменчивость бытия, многообразие его обличий и сложную противоречивость человеческой натуры. Это существо, конечно, не Симплициссимус, но его аллегорический эквивалент.
Солдат Фортуны, Симплициссимус часто говорит о переменчивости судьбы и превратности бытия. И наконец символизирует себя в обобщенном уподоблении: «Я – мяч преходящего счастья, образ изменчивости и зерцало непостоянства жизни человеческой» (VI, 15). Эта метафора эквивалентна предшествующей реальной картине: бурный поток подхватил и понес Симплициссимуса, увлекая на середину Рейна, и, «как мяч, то подбрасывал вверх, то тащил в бездну» (IV, 10). Реальная картина метафоризуется, а метафора закрепляется в конкретном жизненном образе. В образах и размышлениях Симплициссимуса заключено не столько трагическое сознание бренности и непрочности бытия, сколько ощущение собственной детерминированности, зависимости от неумолимого и неотвратимого стечения обстоятельств, понимание невозможности повлиять на ход событий, происходящих в мире. Симплициссимус испытал на себе все невзгоды и бедствия опустошительной войны, обрушивающиеся почти внезапно на простого человека, делавшие ненадежной, шаткой и изменчивой его жизнь и судьбу. Потому-то Симплициссимус и чувствует себя «щепкой» на волнах житейского моря и «мячом» переменчивого счастья. Но он не только безвольно плывет по бурному морю жизни, без руля и ветрил. Он пытается обрести надежный моральный компас. Он борется за свое бытие, за свой разум, за свое этическое оправдание и свои представления о добре и справедливости. Он охвачен динамическим беспокойством, которое пронизывало в то время все роды человеческой деятельности: религию, науку, искусство. «Сущность всего сущего – борющаяся сила», – возвещал Яков Бёме.
Стремление Гриммельсгаузена к истолкованию жизни и ее моральному оправданию делало его восприимчивым к идеям контрреформации. Эти идеи, привязанные чисто внешне к герою немецкого плутовского романа Альбертинуса – Фрейденхольда, попытались теперь забраться в глубь произведения, претвориться через художественное сознание писателя. Проецируясь на личность Симплициссимуса, они получили неожиданное преломление. Симплициссимус часто выступает в роли носителя общих внеличных идей, живым воплощением моральных сентенций. Это и позволяет ему выходить за рамки своей личности, поражать слушателей учеными речами, не соответствующими его возрасту и уровню «развития», поведовать аллегорические сновидения и наконец самому претвориться в условную аллегоризированную фигуру, некий «назидательный пример», частный случай, иллюстрирующий в конкретном воплощении общую отвлеченную идею. Деревенский мальчишка из Шпессерта, с оскаленными от голода зубами, осмысляется как персонифицированная «tabula rasa» (I, 9), оказывается предпосылкой для последующего раскрытия общих этических проблем, зла и несправедливости мира, несоответствия провозглашенных и исповедуемых людьми принципов и реальной действительности и т. д. Герой не только ставится во множество типических обстоятельств, но и проводится через них для доказательства и демонстрации общих положений.
Реально примирить изображение действительности с моралистической тенденцией можно было, только разрешив проблему личности героя. Но тогда пикаро приобретает внутреннюю и внешнюю обусловленность. Он сталкивается с внешним миром, а не скользит по его поверхности. Гриммельсгаузен оторвался от циничного реализма плутовского романа и в значительной мере преодолел схематизм немецкого дидактико-сатирического романа, обескровившего пикаро и превратившего его в безжизненную фигуру. «Симплициссимус» – последний этап этого процесса, как бы задержавшийся на оптимальном уровне, когда жизненное содержание и его сатирико-аллегорическая интерпретация взаимно уравновешивали друг друга, создавая два аспекта художественного восприятия. Симплициссимус вырос и окреп как жизненная реалистическая фигура, но вместе с тем усилилась возможность его сатирико-аллегорического осмысления.
Симплициссимус занимает центральное место в риторическом триптихе крылья которого образуют две другие «фигуры» романа: Херцбрудер и Оливье, выступающие как олицетворение двух извечных начал добра и зла, борющихся в самом сердце Симплициссимуса.
Жизнь Херцбрудера – агиографическая легенда, житие праведника. Биография Оливье – устрашающий пример жизни и гибели нераскаянного грешника и злодея. Между ними как маятник качается Симплициссимус, который не способен стать ни совершенным негодяем, ни совершенным праведником. Оливье – типичное порождение нескончаемой войны и деморализации общества. Он становится извергом, потерявшим какие бы то ни было моральные устои. Он асоциален и не случайно живет в лесу волчьей жизнью, готовый всем перегрызть горло и знающий, что и его самого никто не пощадит. Его привязывает к Симплициссимусу только злобное и суеверное убеждение, что тот хорошо отомстит за его смерть.
Воспитанный в набожной католической семье, Херцбрудер под влиянием бедствий войны и собственных несчастий обращается к богу. Он хочет отрешиться от всего земного, от самой человеческой греховной природы. Война ему в этом помогает. Она калечит его, превращая в существо, лишенное плотского начала. Аскетический идеал доведен до логического конца, приняв вместе с тем конкретно-жизненное выражение.
Симплиций Симплициссимус – обыкновенный смертный. Он не закоснелый злодей и не самоотверженный подвижник. В сущности он не рожден для великих подвигов, хотя и стремится к ним. Средневековый дуализм духа и плоти, аскетического идеала и земной жизни развертывается в романе как антиномия этических принципов и житейской практики. Как жить в этом мире? Отвергнуть или принять его? То и другое не под силу Симплициссимусу. Он не может ни окончательно порвать с миром, ни согласиться с его злом и несправедливостью. Он сознает нестойкость своего характера. Однажды, когда ему «опостылели все бабы», он размышляет, а не пойти ли ему в капуцины. Но скоро одумывается: «Ты завтра будешь не тот, что сегодня… Нынче ты одержим целомудрием, а назавтра воспламенишься похотью» (V, 19). Плавая по житейскому морю и умудряясь не утонуть, Симплициссимус выработал гибкие и лукавые нормы поведения и морали, не слишком для него стеснительные. Он легко пускается на всяческие плутни и проделки, и с помощью обмана однажды даже убивает человека. Но это «военная хитрость», ибо он был в неравных условиях с заносчивым и беспощадным противником, который не задумываясь уложил бы его на месте. Симплициссимус лишь уравнял силы, и даже товарищи убитого сочли, что он поступил «по правилам» (III, 9).
Симплициссимус стремится сохранить этические принципы, хотя по слабости натуры и в силу обстоятельств ему это не всегда удается. Он оступается, падает, на него сыплются тяжелые удары судьбы. Он податлив, но в то же время удивительно устойчив. Отважен но и расчетлив. Способен рискнуть головой, но не лезет на рожон (III, 14). Он верен своему слову, надежный товарищ, прямодушен с друзьями и откровенен с врагами. Он щедр, незлопамятен, отзывчив, искренен и непосредствен. Как ни ломала его жизнь, в нем сохранилась искорка наивности.
Как и пикаро, Симплициссимус – обыкновенный человек, поставленный силой случая и неумолимых обстоятельств в необыкновенные ситуации. Он не отличается ложной скромностью. Он любит прихвастнуть и с восторгом повествует о своей красоте, великолепии, ловкости, смелости, находчивости, колких ответах. Он упоен своей находчивостью и сметливостью, уменьем провести за нос кого угодно. В трудную минуту его посещает сознание собственной греховности. Он взывает о спасении и дает обеты исправиться и начать праведную жизнь. Но как только минует опасность, он сразу же забывает о своих намерениях и зароках. Ничто так не чуждо Симплициссимусу, как презрение к плоти и отрицание земных радостей. Когда дело доходит до выбора, Симплициссимус делает его в пользу жизни. Он цепляется за каждую соломинку, чтобы устоять, удержаться, выплыть на поверхность и сохранить милое земное существование. При всей шаткости своих моральных правил Симплициссимус не теряет ни человеческого достоинства, ни душевной чистоты. Он не способен примкнуть к извергу Оливье и жить против своей совести. Поступки Оливье, начиная с самого детства, совершенно другого пошиба, чем проделки Симплициссимуса. Они низки и жестоки изначально: месть школяру, расплатившемуся за чужую шалость (IV, 18), бессмысленное мучение животных (IV, 22). Симплициссимусу претит подобная подлость и бесчеловечность. И когда дело доходит до грабежа на большой дороге, убийства женщины и детей, он восстает против Оливье, ибо это противно «закону природы». Симплициссимус думает прежде всего о преступлении потив натуры человека и самой природы, а не божественной заповеди, но примечательно, что в порыве негодования он все же не бросается на Оливье, а выжидает случай, чтобы избавиться от него. Оливье идет на сделку с самим чертом. Симплициссимус остерегается иметь дело с нечистой силой, хотя верит в нее и часто сталкивается с ней на практике. Все, что противно человеческой натуре, он так или иначе отвергает. Он не может проникнуться и благочестивым порывом Херцбрудера, когда тот дает обет совершить паломничество наиболее трудным и изнурительным путем – отправиться в путь без денег и паспорта, пешком, наложив в сапоги твердого гороху. Симплициссимус всем сердцем предан Херцбрудеру, но на такое самомучительство он не способен. Он лукавит, приводит житейские доводы, чтобы запастись деньгами, и наконец велит сварить для себя горох. И идет себе, как в пуховых туфлях. Все превращается в буффонаду, в которой сквозит удивительная для бывшего ландскнехта человечность.
По своей природе Симплициссимус чужд аскетического идеала. Он не способен до конца отрешиться от мира и умертвить его в себе. В начале романа юный Симплиций знакомится с аскетической практикой, но, не познав мира, не может найти ей внутреннего объяснения. Испытав мир, он сам решает стать отшельником, заканчивая книгу пламенной тирадой из Гевары. Он уходит из мира, подымается над ним на высокую гору, что также имеет аллегорическое значение. Но мир так близок от него и манит его к себе. Его пристрастный, отзывчивый интерес к людям не угасает. Симплициссимус обзаводится «першпективной трубкой», соединив ее с изобретенным им слуховым прибором. Ему необходимо не только видеть, но и слышать людей вокруг себя. Он хочет знать их дела и помыслы. Прослыв праведником, он осознает свое отшельничество как разновидность социального паразитизма. В нем пробуждается жажда деятельности, и он с необычайной легкостью сбрасывает с себя обличье анахорета. Симплициссимус живет в мире аллегорий, но ведет существование пикаро, пока не находит успокоение в деятельном подвижничестве на необитаемом острове. Но и здесь он далек от аскетического идеала. Он не умерщвляет свою плоть, а возделывает землю. Пустынножитель, пишущий свои воспоминания на пальмовых листьях, сокрушающийся о зле и нестроении мира, вспоминает о своих похождениях с нескрываемым удовольствием: и как он был «егерем» в Зусте, и как украл сало у священника, представившись чертом, и какие испытал греховные приключения в Париже.
Подвижничество Симплициссимуса не только носит земной характер, но и подсвечено лукавыми огоньками. Шутовской колпак слишком тесно прирос к Симплициссимусу, и он позвякивает незримыми бубенцами и тогда, когда, казалось, уже навсегда расстался с ним. Юмор не покидает его и в то время, когда он якобы отрешился от всего земного и на необитаемом острове предается благочестивым размышлениям, созерцая премудрость природы. Он сочиняет эпитафию, вернее эпиграмму над прахом своего товарища по несчастью:
Это не отшельник, позволяющий себе пошутить, а шут, который принял на время обличье отшельника, прилепившего к бороде светлячков, чтобы было удобней писать свои мемуары.
Погребен я в cем месте, а не в синем море,
Ибо три вещи из-за меня были в споре:
Первая – бушующий Океан,
Вторая – враг рода людского шайтан.
Сих избежал по милости бога,
Да сока пальмы вкусил слишком много.
Симплициссимус – это пикаро, ставший отшельником. На эту стезю повернула его глубокая неудовлетворенность миром. Симплициссимус не отвергает жизнь и ее земное начало, а отказывается от общества, полного злобы и несправедливости, лицемерия и коварства. Его «уход в пустыню» – форма пассивного протеста против неприемлемого для него социального устройства. Когда голландский капитан предлагает ему возвратиться к людям, Симплициссимус отвечает: «Здесь мир, там война, здесь неведомы мне тщеславие, скупость, гнев, жалость, ревность, лицемерие, обман, всякие заботы о пропитании и одежде, а также о чести и репутации». Симплициус перечисляет не «семь смертных грехов», в которых погряз мир, а пороки и недостатки, прежде всего обусловленные социальным порядком. Он не забывает даже о чести и репутации!
У Симплициссимуса более глубокая и более здоровая социальная основа, чем у деклассированного испанского пикаро. Впервые герой, вышедший из недр плутовского романа, захватывает мир крестьян, с которым редко, неохотно и без всякого сочувствия сталкивается пикаро. Эта связь с «мужиком» и в романе Гриммельсгаузена несколько условна, но именно своему батьке обязан Симплициссимус первыми представлениями о жизни, которые накладывают отпечаток на его последующее отношение к ней. Симплициссимус воспитан крестьянской средой, хотя и не принадлежит ей целиком.