Страница:
В медлительном рассказе Шпрингинсфельда сказочное просто и буднично входит в повествование. Бандуристка предлагает Шпрингинсфельду воспользоваться волшебной находкой для обогащения, но он отказывается, ибо «вещь эта сумнительная и опасная». Тогда бандуристка исчезает, прихватив все наличные деньги. Шпрингинсфельд пристает к венецианским вербовщикам и своей игрой на скрипке завлекает рекрутов. Его отвозят в Кандию. Он переносит осаду, теряет ногу и, нищенствуя, возвращается в Германию, где узнает о гибели бандуристки. Завладев волшебной находкой, она упивается своим могуществом, похищает наряды и драгоценности, дорогие кушанья и напитки и просто морочит людей для собственной потехи, поднимая переполох и приводя в смущение умы. Но ее жажда наслаждений не утолена. Ее красота и наряды остаются скрытыми для мира. Она стосковалась по простой жизни. И вот, когда во время купания ее подсмотрел молодой пекарь, она, презрев опасность, обольщает его. Назвав себя Миноландой, она импровизирует историю в духе Мелюзины, предлагая ему тайный брак, чем он освободит ее от чар и даст ей возможность «народить детей и в положенный срок обрести мирную кончину». Пекарь соглашается, но потом им овладевает страх, и он выдает ее. Двенадцать солдат врываются в каморку, где она ночует. Став снова невидимкой, бандуристка успевает всадить кинжал в грудь предателя, но случайный удар алебардой поражает ее насмерть. «И удар этот был исполнен такой силы, что не токмо помянутая Мелюзина упала бездыханной, но ее легкое и печень вместе со всеми внутренностями в животе и ее еще трепещущее сердце были зримы. Шея ее была увита драгоценностями, пальцы унизаны дорогими кольцами, голова убрана золотом и жемчугом; кроме того, была на ней одна только рубашка да тафтяная юбка и шелковые чулки; серебрянотканое ее платье, которое ее и выдало, лежало в изголовьи под подушками». «По виду было ей лет двадцать, и тело ее было сожжено как колдуньи; пекарь же похоронен в одной могиле с факельщиком, погибшим в схватке».
Дальнейшая история волшебного предмета, который переходит из рук в руки, изложена в двух романах под одним названием – «Чудесное птичье гнездо» (1672). После гибели бандуристки волшебное гнездо достается убившему ее алебардщику. Сперва он пользуется им для наживы, потом им овладевает возмущение. Перед ним раскрывается изнанка жизни. Он видит нищету и горести, скрытые от посторонних взоров, ложь и обман, всяческие плутни, супружеские измены, наблюдает людей наедине с самими собой, самые тайные и сокровенные стороны их существования. Импульсивный по натуре, он вмешивается в чужую жизнь: распугивает незадачливых любовников, награждает колотушками обманщиков, сечет крапивой крестьянку, отвратительно манипулирующую над сыром, чтобы он созрел к базару, втайне творит добро, остерегает и увещевает. В заключение он разрывает на мелкие куски волшебное гнездо и закапывает его в муравейник. Но на этом дело не кончается. Гриммельсгаузен пишет еще одно продолжение. Остатки волшебного гнезда достаются купцу, которого когда-то обобрала бандуристка. Купец убеждается в суетности мира и позволяет своему спутнику-монаху бросить «волшебное гнездо» в Рейн.
Вся группа романов отличается простотой изложения, языка и стиля. В них почти не чувствуется аллегоризация персонажей или отдельных эпизодов. И хотя «Кураже» и «Шпрингинсфельд» вобрали в себя исторический и книжный материал, но весь характер этих включений резко меняется. Военно-политическое сочинение Эберхарда фон Вассенберга «Обновленный немецкий Флорус» и «Theatrum Europaeum» служат для поддержания хронологической канвы произведений и снабжают их деталями. Уступая «Симплициссимусу» в художественной глубине и обобщенности, эти романы подкупают жизненной реалистической свежестью, пестротой и занимательностью. В них Гриммельсгаузен прежде всего неистощимый рассказчик. И, разумеется, еще дальше уходит от приемов и традиций «высокой литературы» немецкого барокко.
12. Утопия и сатира
Дальнейшая история волшебного предмета, который переходит из рук в руки, изложена в двух романах под одним названием – «Чудесное птичье гнездо» (1672). После гибели бандуристки волшебное гнездо достается убившему ее алебардщику. Сперва он пользуется им для наживы, потом им овладевает возмущение. Перед ним раскрывается изнанка жизни. Он видит нищету и горести, скрытые от посторонних взоров, ложь и обман, всяческие плутни, супружеские измены, наблюдает людей наедине с самими собой, самые тайные и сокровенные стороны их существования. Импульсивный по натуре, он вмешивается в чужую жизнь: распугивает незадачливых любовников, награждает колотушками обманщиков, сечет крапивой крестьянку, отвратительно манипулирующую над сыром, чтобы он созрел к базару, втайне творит добро, остерегает и увещевает. В заключение он разрывает на мелкие куски волшебное гнездо и закапывает его в муравейник. Но на этом дело не кончается. Гриммельсгаузен пишет еще одно продолжение. Остатки волшебного гнезда достаются купцу, которого когда-то обобрала бандуристка. Купец убеждается в суетности мира и позволяет своему спутнику-монаху бросить «волшебное гнездо» в Рейн.
Вся группа романов отличается простотой изложения, языка и стиля. В них почти не чувствуется аллегоризация персонажей или отдельных эпизодов. И хотя «Кураже» и «Шпрингинсфельд» вобрали в себя исторический и книжный материал, но весь характер этих включений резко меняется. Военно-политическое сочинение Эберхарда фон Вассенберга «Обновленный немецкий Флорус» и «Theatrum Europaeum» служат для поддержания хронологической канвы произведений и снабжают их деталями. Уступая «Симплициссимусу» в художественной глубине и обобщенности, эти романы подкупают жизненной реалистической свежестью, пестротой и занимательностью. В них Гриммельсгаузен прежде всего неистощимый рассказчик. И, разумеется, еще дальше уходит от приемов и традиций «высокой литературы» немецкого барокко.
12. Утопия и сатира
В предисловии ко второму роману «Диковинное птичье гнездо» Гриммельсгаузен говорит: «Правда, сей автор и для этой серьезной материи употребил свои обычный веселый слог и подсыпал немало смехотворных шванков, как он это делал и в „Жизнеописании затейливого Симплицис-симуса", так что из каждых семнадцати читателей едва ли один расчухает, чему он его тут хочет наставить, а большая часть подумает, что он насочинял это единственно ради их развлечения; но пусть оставят сие заблуждение и не идут по проторенному пути. Разумные люди, кому удастся, уж сумеют добраться до сути и обратят ее себе на пользу. Хорошо известно, с какой неохотою пациенты глотают горькие, хотя и целебные, пилюли и, напротив, с легкостию принимают позлащенные и обсахаренные; того ради и автор последовал предусмотрительным врачам и так-то подсластил свои обличительные сочинения, что некоторые неотесанные олухи вкушают их почитай что не как целительные лекарства, а как нездоровые лакомства». Ту же мысль варьирует он в «Шпрингинсфельде» и в первой главе шестой книги «Симплициссимуса». Комизм изложения для него – способ, «смеясь, говорить правду», но служит он серьезной дидактической цели – исправлять людские пороки. На путь сатирического обличения Гриммельсгаузен вступил во всеоружии традиционных средств сатирической дидактики, с характерным для нее абстрактно-аллегорическим изображением действительности.
Отсутствие индивидуально-психологического анализа «приватных чувств» было благоприятно для сатирического развития. Динамика идей и представлений, возникающих и чередующихся в романе, вытесняет и заменяет душевные движения героя. Относительная бедность внутренней жизни Симплициссимуса и связанное с этим внешнее изображение событий и обстановки не позволяют непосредственно прийти к этическим и социальным обобщениям, что и достигается средствами аллегоризации реальных общественных отношений. Условность изображения героя облегчает создание сатирического аспекта. Средством сатиры, оружием «разумного дурака» становится «наивность». «Простота» и «неведение» Симплициссимуса не столько характеризуют его самого, сколько являются художественным приемом изображения действительности, которую герой не понимает. Привычное демонстрируется как нелепое и бессмысленное. Шут Симплициссимус говорит горькую правду, но смотрит на нее часто со стороны. Весь роман повертывается в сторону сатиры, но это только один из его аспектов.
Сатирическая интерпретация действительности у Гриммельсгаузена связана с ее гротескным изображением, в котором смещаются и нарушаются привычные представления о мире и его устройстве. «Мир навыворот», издавна привлекавший внимание Гриммельсгаузена в народных картинках (о чем подробно рассказывает он в «Вечном календаре»), становится средством социальной сатиры. Уже не торжествующие звери тащат на палке связанного или подстрелянного охотника, как на картине Поттера, а осмеиваются и обличаются социальные отношения и порядки, существующие на земле. В брошюре, которая так и названа «Мир навыворот» (1672), рассказчик встречает в аду человека, осужденного за косность и леность души. Он жил в неведении о «божественных вещах», «прилепившись к временному», т. е. земному бытию, «подобно глупому неразумному скоту». Это крестьянин, который спросил, «ибо приметил мое сострадательное удивление»: «Разве на моей родине ведется с мужиками иначе?». «Я ответил: „Конечно, – духовные и светские власти предержащие вовсе не намерены да и впрямь не имеют того в обычае, чтобы вверенных им от бога подданных, а именно мужиков, оставлять в толиком грубом неведении, а пекутся об их душевном спасении"» (гл. VI).
Нереальный «мир навыворот» оказывается совершенным и идеальным миром. А реальный мир – дурной, порочный и несправедливый. Изначально божественная гармония превращается в гримасу и лишь, отразившись в кривом зеркале «мира навыворот», принимает облик совершенства. Такое положение вещей подымает всю совокупность этических вопросов, так и не нашедших исторического решения. «Мир навыворот» не только гротескный, но и трагический. Не земля покрывает трупы, а трупы покрывают землю. Священник учит мальчика обману, а простак Симпли-ций обманывает тех, кто считает себя умнее его. Симплиций воспитывает как своего наследника сына слуги, а своего собственного вынужден отдать в чужой дом (V, 9). Таким путем раскрывается противоестественность человеческих отношений и порядков, сложившихся в обществе, которое не принимает и осуждает герой.
Мир совершенный в отвлеченных этических учениях и низменный в реальности облекается в лицемерную личину, которую срывает сатирик. Он показывает изнанку вещей, скрытую под обманчивой видимостью, разрушает иллюзию. Этот сатирический дезиллюзионизм приобретает особую остроту на фоне «простоты» и «невинности» Симплициссимуса, который сперва все принимает за чистую монету и только впоследствии смеется горьким смехом, в том числе и над своим собственным былым неведением.
«Мир навыворот», в литературе барокко противостоял ренессансной гармонии, воображаемым, но исторически не осуществимым политическим и социальным идеалам (особенно в Германии). Их нельзя было достичь с помощью реформ, а до сознания необходимости его революционного разрушения Гриммельсгаузен не подымался, да, пожалуй, и не мог подняться. Он лишь с умной усмешкой указывает на неблагополучие и извращенность социального уклада, самодовольно торжествующие обман и несправедливость.
«Симплициссимус» не только сатирический роман. Сатира в нем лишь один из аспектов, одно из проявлений отношения героя к миру. Сатира рождается из столкновения «простака» с непонятным ему миром. Оно трагично и комично одновременно. За словами и действиями Симплициуса скрывается второй план подлинных реальных отношений. Те же пороки общественного быта, на которые указывали сатирики XVI в.: обжорство и пьянство, сквернословие и невоздержанность, те же уродства моды, которые подвергает осмеянию Мошерош, Гриммельсгаузеном не только раскрываются на фоне конкретной немецкой действительности, но и показаны в личном восприятии. Он заставляет Симплициуса прислуживать во время разгульного пиршества, заданного губернатором офицерам. Глядя на неумеренное обжорство, Симплициус не забывает упомянуть, что это пиршество происходит во время страшного голода, когда кушанья немилосердно истреблялись, невзирая на «убогого Лазаря» в образе «многих сот толпившихся возле наших дверей изгнанников, у которых от голода глаза пучило». Сатира становится у Гриммельсгаузена частью реалистического истолкования действительности и сплетается с описанием бедствий Тридцатилетней войны.
Гриммельсгаузен разоблачает феодальные порядки не только средствами сатиры, но и как писатель, создавший яркие картины действительности, отразивший ее с огромной взрывчатой силой непосредственного видения, окрыленного чувством протеста и возмущения социальной несправедливостью, бедствиями и страданиями народа.
Никто из писателей XVII в. не защищал человеческие права, честь и достоинство крестьянина с такой убежденностью, горячностью и упорством, как Гриммельсгаузен. Он прославляет древнее благородство мужицкого рода, от «самого Адама ведущегося», возвеличивает униженное и бесправное крестьянское сословие, которое «ратрборствует со всей землей» и кормит все другие сословия. Крестьяне составляют корни того аллегорического древа, которое видит во сне Симплиций перед тем, как вступить в мир. Мысль об Адаме, общем праотце всех людей, труженике и первом землепашце, он бросает в лицо знатным господам, как это делали все выразители народных настроений, начиная от средневековья и кончая Гансом Саксом в его фастнахтшпиле «Горожанин, мужик и дворянин» (1540), где крестьянин защищает честь своего сословия и говорит своим обидчикам: «…нам всем один отец Адам», и ежели «вы мужику подрежете жилы, то сами истечете кровью». Гриммельсгаузен с большим сочувствием описывает тяжелую жизнь крестьянина, который терпит зной и стужу, страдает от непогоды, засухи, наводнения, орошает землю кровавым потом, но мало пожинает для себя плодов своего труда, ибо его постоянно обирают и разоряют. На его плечи пали все тяготы и испытания войны. Ландскнехты грабят и разоряют крестьян, глумятся над ними и предают их жестоким пыткам. Приятель Симплициссимуса Шпрингинсфельд в посвященном ему параллельном романе приводит циничную поговорку «честных солдат»:
Гриммельсгаузен прямо и недвусмысленно сказал о ненужности для народа феодальных и религиозных войн. В «Вечном календаре» приведен такой анекдот. Неподалеку от Бодензее всадники из армии Гёца захватили крестьянина и спросили, на чьей он стороне – шведов или имперских войск. Тот же, поразмыслив: «…скажешь имперских, так они выдадут себя за шведов и начешут тебе спину, а скажешь шведских, то тебе опять же не сдобровать», – ответил, что он не знает. Когда же офицер обещал отпустить его, если он поведает, что у него залегло на сердце, то мужик, наконец, сказал: ему хотелось бы, чтобы «имперские солдаты обратились в молочный суп с это озеро, а шведы в крошево в нем, а потом бы дьявол схлебал их всех». Гриммельсгаузен видел в крестьянине активную силу, способную возродить страну, опустошенную войной. Плуг превозмогает меч в своем созидательном труде. Но было бы неправильно видеть в Гриммельсгаузене только выразителя идеологии немецкого крестьянства XVII в. В социальном отношении Гриммельсгаузен скорее всего определяется как предприимчивый горожанин, связанный с крестьянской средой. Он долго жил общей жизнью с народом. Он не только наблюдал, но и несомненно испытал на себе бедствия и тяготы войны. Это обострило его социальную чувствительность и вскормило мечты о лучшем социальном устройстве. Гриммельсгаузен не только запечатлел быт народных низов, но и их умонастроение, чаяния, помыслы, переживания и надежды, внутреннее отношение к событиям и делам своего времени, горечь и боль народа, истерзанного войной.
Роман открывается тирадой, содержащей упоминание о «нашем времени», когда «толкуют, что близится конец света». Эти слова надо отнести к хронологии романа, а не ко времени его написания, когда «толки» о конце мира поутихли и появилась возможность иронического отношения к ним. Начало Тридцатилетней войны совпало с появлением в октябре 1618 г. кометы, что подстегнуло суеверное воображение и породило астрологические сочинения, предвещавшие грозные и неотвратимые события. По взбудораженной и оглушенной бедствиями стране, среди зачумленных деревень и пожарищ бродили странствующие пророки и проповедники, толковавшие на свой лад «Апокалипсис», призывавшие к покаянию и возвещавшие скорый конец мира.
В 1614 г. в обстановке назревающего кризиса появилась загадочная брошюра, содержавшая воззвание к «главам государств, сословиям и ученым». В ней сообщалось, что за десять лет перед тем якобы была раскрыта в течение 120 лет запечатанная гробница некоего Христиана Розенкрейца. Тело его найдено нетленным. В руках он держал книгу, кончавшуюся словами: «Ex Deo nascimus, in lesu morimur, per spiritum rediviscimus» («Из бога родимся, в Иисусе умираем, через дух воскресаем»). Так было положено основание тайного ордена «розенкрейцеров», стремившихся к обновлению христианства. Воззрения розенкрейцеров представляли собой пеструю смесь из обрывков христианского и иудейского вероучений, гностицизма, арабской философии и гуманистических идей, восходящих к средневековой мистике, сочетающейся с натурфилософией и политикой [1067].Фанфары Тридцатилетней войны обострили заложенные в розенкрейцерстве черты спиритуалистического хилиазма и побудили его адептов к практическим действиям. Розенкрейцером объявил себя некий Филипп Циглер, странствующий по Германии под именем «избранного божией милостью короля Иерусалима». Он возвещал скорое второе пришествие Христа, но не в телесном облике, а в духовном; физическим же исполнителем своей воли он пошлет нового Давида. Циглера упоминает «Theatrum Europaeum» непосредственно за описанием битвы при Виттштоке.
В «Theatrum Europaeum» перед описанием битвы при Виттштоке упомянут «пророк» более низкого пошиба – Иоганн Альбрехт Адельгрейф, в 1636 г. в Кенигсберге объявивший себя «князем всего света», «судией живых и мертвых»,. Он начитан в Писании и знает латинское и греческое Евангелие не только по главам, но и по отдельным стихам, однако добавляет: «Theatrum Europaeum» сидел на нем, «как дьявол на зубцах храма». На его «печати» была изображена рука с обнаженным мечом, простертая из облаков, а под ней розги, чтобы покарать и изгнать с лица земли всех нечестивцев, а заодно с ними и все власти. Он был казнен в том же году, причем обещал воскреснуть через три дня. Внешность несчастного безумца описана следующим образом: «…длинный ястребиный нос, черная с проседью борода и один ус длиннее другого», и его, как и Юпитера, «чрезъестественным образом», заедали насекомые [1068].
Гриммельсгаузену, вероятно, доводилось встречать подобных проповедников и юродивых не только в книгах. «Пророчествовали» обычно люди с обостренной нервной чувствительностью и сильным воображением, а то и просто душевнобольные. Они слышали «призывные голоса», и их посещали «вещие сны» (иногда наяву), в которых они сами и окружающие искали сокровенный смысл, вкладывали в них свои политические помыслы и надежды. Оборванные юродивые и невежественные крестьяне беседовали о своих «видениях» с королями и полководцами, пытавшимися раздвинуть темную завесу будущего. «Пророчества» приобретали политическое значение. Они производили большое впечатление на армии и народ, поддерживали дух борющихся, внушали мысль о временном характере неудач и поражений, ниспосланных лишь для «испытания» твердости их духа, неотвратимом и неизбежном конечном торжестве их дела [1069].
Наибольшим распространением пророчеств ясновидящих пользовались в протестантской среде, тогда как католики скорее прислушивались к астрологам. Протестантизм, связанный со свободным толкованием Библии, легче уживался с мистическими «откровениями», чем закованный в тысячелетние догмы воинствующий католицизм. Немалое значение имели и чисто политические обстоятельства. В течение первой половины Тридцатилетней войны протестантские силы возлагали восторженные надежды на молодого Фридриха Пфальцского, чешского «зимнего короля» [1070]. В 1620 г. Иоганн Пластрариус из Кайзерлаутерна (Пфальц) выпустил сочинение «Чудесное и фигурное Откровение, сиречь: I. Сравнение начала и конца света… V. О новом короле Фридрихе, Пфальцграфе и прочая, и прочая или Льве, рыкающем из леса в 4-й книге Эздры 11-й и 12-й главах». Пластрариус с помощью аллегорического толкования «Апокалипсиса» возвещает о Фридрихе V как о герое «последних дней» (т. е. перед концом света). Бог с первого дня творения назначил всему «время, цель и меру». Когда все свершится, то перед кончиной мира наступят снова мирные и радостные времена. Бог пошлет Будителя, подобного Льву рыкающему, о котором вещает «Апокалипсис». Что это именно Фридрих Пфальцский, доказывается путем нехитрой подмены букв его имени числами, которые дают дату 1618. Фридрих подобно «льву» выйдет из окруженной лесами Богемии. Запутанная метафора в духе барокко уподобляет Богемию райскому древу познания и крестному древу Христа, водруженному в сердце Европы. На этой же земле произрастает и зеленеет древо Фридриха, и тьмы тем людей насладятся в его тени миром и покоем. Голод и нужда исчезнут, будет упразднена барщина, от которой страдали люди больше, чем израильтяне при фараоне, а все безбожные тираны уничтожены. Фридрих V завладеет Римом и поступит, как Фридрих Барбаросса, «который был его прообразом» [1071].
Таким образом в сочинении, и притом вышедшем из протестантского лагеря, оживает и трансформируется в сочетании с хилиастической проповедью старая гогенштауфенская легенда. Сама по себе идея «императора-избавителя», «героя», устанавливающего на земле золотой век, уходит корнями в античную и еще раньше восточную мифологию. Предвозвещение новой эры в четвертой эклоге Вергилия связывали с торжеством христианства и установлением «Священной Римской империи» Запада. Легенда обратила свое острие против светской власти пап, поддержав борьбу Фридриха Гогенштауфена с папой Иннокентием IV (XIII в.). Она переплетается с учением Иоахима из Калабрии и его последователей о наступлении на земле «тысячелетнего царства» святого духа, связывается с символикой чисел и всем реквизитом хилиастических чаяний и пророчеств, обрастает фольклорными мотивами, переносится на Фридриха Барбароссу, спящего в пещере Кифгейзера, и снова возвращается к современности, прикрепляясь к именам различных политических деятелей [1072].С императорской легендой сталкиваются социальные чаяния народных масс, в частности нашедшие выражение в распространившемся в XIV в. сочинении «Реформы императора Сигизмунда», якобы замышлявшего отмену крепостного права, засилья цехов, привилегий церкви и т. д.
Во времена Тридцатилетней войны императорская легенда приобрела антигабсбургскую направленность [1073]. Никакие неудачи Фридриха, даже страшное поражение при Белой горе 8 ноября 1620 г., не могли пошатнуть упований на него антигабсбургского лагеря, они проникли в немецкие и чешские народные песни [1074]. Сам Фридрих проявлял настороженное внимание к «пророчествам». В 1626 г. Амос Коменский доставил ему описание «видения» неграмотного чешского крестьянина Кристофа Коттера, с которым король уже встречался в 1620 г. [1075]
С 1627 г. подобные же «видения» стали посещать шестнадцатилетнюю Кристину Понятовскую, дочь видного деятеля общины «чешских братьев». Ей «открылось», что близится время, когда свершится «суд божий» над нечестивцами, прежде всего над «F. v. W.» (т. е. Валленштейном). «Белый лев» (Фридрих V) в союзе с двумя другими львами (Турцией и Венгрией) уничтожит «зверя», (габсбургскую монархию и папство). Кристина в своих грезах встречала Фридриха V, пришедшего в виноградник, чтобы срезать гроздья, но когда он хотел вкусить от их сока, то они превратились в «шиповник» (намек на поражение при Белой горе), а затем снова стали гроздьями спелого винограда, что означало его конечное торжество. Повинуясь «божественному велению», Кристина отважно явилась в резиденцию самого Валленштейна. Прочитав ее «пророчество», Валленштейн со смехом сказал жене: «Мой повелитель император получает со всего света послания – из Рима, Мадрида, Константинополя, – а я так прямо с небес!». Но когда в 1634 г. он был убит, то многие, в том числе и Амос Коменский, объявили, что над ним свершился давно предвещанный «суд божий».
Чешские визионеры вкладывали в свои «видения» программу национального, религиозного и социального освобождения [1076]. Они возлагали надежды на мусульманскую Порту как на реальную политическую силу, способную разгромить Империю и папство. Рассматривая турецкое нашествие на Европу как «бич божий», они успокаивали себя мыслью, что после победы турки и татары непременно обратятся в христианство. Один из соратников Коменского Иоганн Редингер в 1664 г. посетил турецкого великого визиря, предвещая наступление «тысячелетнего царства» [1077]и склоняя его принять христианство и примкнуть к протестантам.
Взоры других протестантов были устремлены на север. Избавителя от нашествия имперских войск и ига князей видели в шведском короле Густаве Адольфе, также окруженном роем «видений» и астрологических пророчеств. В 1631 г. анонимным издателем был выпущен «Прогностикой, или Толкование anno 1618 появившейся кометы» – несколько запоздалое по названию, но весьма актуальное по содержанию [1078]. Автором книги был назван Пауль Гребнер, которого в то время, по-видимому, уже не было в живых [1079]. Ему принадлежало политическое пророчество, предвещавшее гибель «A. L. В. А.» (т. е. герцога Альба), попавшее и в издание 1631 г. «Пророчество» Гребнера, относящееся к 1573 – 1574 гг., было наскоро приноровлено к появлению кометы 1618 г. и событиям более позднего времени, в частности вступлению в войну Густава Адольфа. Он также возвещает появление «императора-избавителя», который родится в 1634 г. в «низкой» (неблагородной) немецкой семье. Корону он получит не от папы, а от горожан, знатнейших рыцарей и «господ могущественных городов Германии». Он покорит своих противников своим мечом, дарует новые привилегии и статуты, даст городам и деревням новых управителей, а в заключение соберет «собор», чтобы учредить «единую истинную религию». Все народы Европы, Азии и Африки обратятся к евангельскому учению, после чего наступит золотой век.
Отсутствие индивидуально-психологического анализа «приватных чувств» было благоприятно для сатирического развития. Динамика идей и представлений, возникающих и чередующихся в романе, вытесняет и заменяет душевные движения героя. Относительная бедность внутренней жизни Симплициссимуса и связанное с этим внешнее изображение событий и обстановки не позволяют непосредственно прийти к этическим и социальным обобщениям, что и достигается средствами аллегоризации реальных общественных отношений. Условность изображения героя облегчает создание сатирического аспекта. Средством сатиры, оружием «разумного дурака» становится «наивность». «Простота» и «неведение» Симплициссимуса не столько характеризуют его самого, сколько являются художественным приемом изображения действительности, которую герой не понимает. Привычное демонстрируется как нелепое и бессмысленное. Шут Симплициссимус говорит горькую правду, но смотрит на нее часто со стороны. Весь роман повертывается в сторону сатиры, но это только один из его аспектов.
Сатирическая интерпретация действительности у Гриммельсгаузена связана с ее гротескным изображением, в котором смещаются и нарушаются привычные представления о мире и его устройстве. «Мир навыворот», издавна привлекавший внимание Гриммельсгаузена в народных картинках (о чем подробно рассказывает он в «Вечном календаре»), становится средством социальной сатиры. Уже не торжествующие звери тащат на палке связанного или подстрелянного охотника, как на картине Поттера, а осмеиваются и обличаются социальные отношения и порядки, существующие на земле. В брошюре, которая так и названа «Мир навыворот» (1672), рассказчик встречает в аду человека, осужденного за косность и леность души. Он жил в неведении о «божественных вещах», «прилепившись к временному», т. е. земному бытию, «подобно глупому неразумному скоту». Это крестьянин, который спросил, «ибо приметил мое сострадательное удивление»: «Разве на моей родине ведется с мужиками иначе?». «Я ответил: „Конечно, – духовные и светские власти предержащие вовсе не намерены да и впрямь не имеют того в обычае, чтобы вверенных им от бога подданных, а именно мужиков, оставлять в толиком грубом неведении, а пекутся об их душевном спасении"» (гл. VI).
Нереальный «мир навыворот» оказывается совершенным и идеальным миром. А реальный мир – дурной, порочный и несправедливый. Изначально божественная гармония превращается в гримасу и лишь, отразившись в кривом зеркале «мира навыворот», принимает облик совершенства. Такое положение вещей подымает всю совокупность этических вопросов, так и не нашедших исторического решения. «Мир навыворот» не только гротескный, но и трагический. Не земля покрывает трупы, а трупы покрывают землю. Священник учит мальчика обману, а простак Симпли-ций обманывает тех, кто считает себя умнее его. Симплиций воспитывает как своего наследника сына слуги, а своего собственного вынужден отдать в чужой дом (V, 9). Таким путем раскрывается противоестественность человеческих отношений и порядков, сложившихся в обществе, которое не принимает и осуждает герой.
Мир совершенный в отвлеченных этических учениях и низменный в реальности облекается в лицемерную личину, которую срывает сатирик. Он показывает изнанку вещей, скрытую под обманчивой видимостью, разрушает иллюзию. Этот сатирический дезиллюзионизм приобретает особую остроту на фоне «простоты» и «невинности» Симплициссимуса, который сперва все принимает за чистую монету и только впоследствии смеется горьким смехом, в том числе и над своим собственным былым неведением.
«Мир навыворот», в литературе барокко противостоял ренессансной гармонии, воображаемым, но исторически не осуществимым политическим и социальным идеалам (особенно в Германии). Их нельзя было достичь с помощью реформ, а до сознания необходимости его революционного разрушения Гриммельсгаузен не подымался, да, пожалуй, и не мог подняться. Он лишь с умной усмешкой указывает на неблагополучие и извращенность социального уклада, самодовольно торжествующие обман и несправедливость.
«Симплициссимус» не только сатирический роман. Сатира в нем лишь один из аспектов, одно из проявлений отношения героя к миру. Сатира рождается из столкновения «простака» с непонятным ему миром. Оно трагично и комично одновременно. За словами и действиями Симплициуса скрывается второй план подлинных реальных отношений. Те же пороки общественного быта, на которые указывали сатирики XVI в.: обжорство и пьянство, сквернословие и невоздержанность, те же уродства моды, которые подвергает осмеянию Мошерош, Гриммельсгаузеном не только раскрываются на фоне конкретной немецкой действительности, но и показаны в личном восприятии. Он заставляет Симплициуса прислуживать во время разгульного пиршества, заданного губернатором офицерам. Глядя на неумеренное обжорство, Симплициус не забывает упомянуть, что это пиршество происходит во время страшного голода, когда кушанья немилосердно истреблялись, невзирая на «убогого Лазаря» в образе «многих сот толпившихся возле наших дверей изгнанников, у которых от голода глаза пучило». Сатира становится у Гриммельсгаузена частью реалистического истолкования действительности и сплетается с описанием бедствий Тридцатилетней войны.
Гриммельсгаузен разоблачает феодальные порядки не только средствами сатиры, но и как писатель, создавший яркие картины действительности, отразивший ее с огромной взрывчатой силой непосредственного видения, окрыленного чувством протеста и возмущения социальной несправедливостью, бедствиями и страданиями народа.
Никто из писателей XVII в. не защищал человеческие права, честь и достоинство крестьянина с такой убежденностью, горячностью и упорством, как Гриммельсгаузен. Он прославляет древнее благородство мужицкого рода, от «самого Адама ведущегося», возвеличивает униженное и бесправное крестьянское сословие, которое «ратрборствует со всей землей» и кормит все другие сословия. Крестьяне составляют корни того аллегорического древа, которое видит во сне Симплиций перед тем, как вступить в мир. Мысль об Адаме, общем праотце всех людей, труженике и первом землепашце, он бросает в лицо знатным господам, как это делали все выразители народных настроений, начиная от средневековья и кончая Гансом Саксом в его фастнахтшпиле «Горожанин, мужик и дворянин» (1540), где крестьянин защищает честь своего сословия и говорит своим обидчикам: «…нам всем один отец Адам», и ежели «вы мужику подрежете жилы, то сами истечете кровью». Гриммельсгаузен с большим сочувствием описывает тяжелую жизнь крестьянина, который терпит зной и стужу, страдает от непогоды, засухи, наводнения, орошает землю кровавым потом, но мало пожинает для себя плодов своего труда, ибо его постоянно обирают и разоряют. На его плечи пали все тяготы и испытания войны. Ландскнехты грабят и разоряют крестьян, глумятся над ними и предают их жестоким пыткам. Приятель Симплициссимуса Шпрингинсфельд в посвященном ему параллельном романе приводит циничную поговорку «честных солдат»:
Но крестьяне у Гриммельсгаузена не только пассивная, покорная, страдающая безликая масса. Вечно гонимый крестьянин, оторванный от своего труда на земле, может быть страшен в священном гневе против своих мучителей и поработителей. Он показывает сцены мести озлобленных и доведенных до отчаяния крестьян, жестоко расправляющихся с ландскнехтами, ибо «мужики из Шпессерта и Фогельсберга, подобно гессенцам, зауерландцам и шварцвальдцам, мало охочи допускать кого глумиться над их навозом» (1,13).
Коль скоро матка солдата родит,
Тотчас ему трех мужиков находят:
Первого, чтобы его кормил,
Второго, чтобы ему своей женой угодил,
Третьего, чтобы солдат его в ад спровадил.
Гриммельсгаузен прямо и недвусмысленно сказал о ненужности для народа феодальных и религиозных войн. В «Вечном календаре» приведен такой анекдот. Неподалеку от Бодензее всадники из армии Гёца захватили крестьянина и спросили, на чьей он стороне – шведов или имперских войск. Тот же, поразмыслив: «…скажешь имперских, так они выдадут себя за шведов и начешут тебе спину, а скажешь шведских, то тебе опять же не сдобровать», – ответил, что он не знает. Когда же офицер обещал отпустить его, если он поведает, что у него залегло на сердце, то мужик, наконец, сказал: ему хотелось бы, чтобы «имперские солдаты обратились в молочный суп с это озеро, а шведы в крошево в нем, а потом бы дьявол схлебал их всех». Гриммельсгаузен видел в крестьянине активную силу, способную возродить страну, опустошенную войной. Плуг превозмогает меч в своем созидательном труде. Но было бы неправильно видеть в Гриммельсгаузене только выразителя идеологии немецкого крестьянства XVII в. В социальном отношении Гриммельсгаузен скорее всего определяется как предприимчивый горожанин, связанный с крестьянской средой. Он долго жил общей жизнью с народом. Он не только наблюдал, но и несомненно испытал на себе бедствия и тяготы войны. Это обострило его социальную чувствительность и вскормило мечты о лучшем социальном устройстве. Гриммельсгаузен не только запечатлел быт народных низов, но и их умонастроение, чаяния, помыслы, переживания и надежды, внутреннее отношение к событиям и делам своего времени, горечь и боль народа, истерзанного войной.
Роман открывается тирадой, содержащей упоминание о «нашем времени», когда «толкуют, что близится конец света». Эти слова надо отнести к хронологии романа, а не ко времени его написания, когда «толки» о конце мира поутихли и появилась возможность иронического отношения к ним. Начало Тридцатилетней войны совпало с появлением в октябре 1618 г. кометы, что подстегнуло суеверное воображение и породило астрологические сочинения, предвещавшие грозные и неотвратимые события. По взбудораженной и оглушенной бедствиями стране, среди зачумленных деревень и пожарищ бродили странствующие пророки и проповедники, толковавшие на свой лад «Апокалипсис», призывавшие к покаянию и возвещавшие скорый конец мира.
В 1614 г. в обстановке назревающего кризиса появилась загадочная брошюра, содержавшая воззвание к «главам государств, сословиям и ученым». В ней сообщалось, что за десять лет перед тем якобы была раскрыта в течение 120 лет запечатанная гробница некоего Христиана Розенкрейца. Тело его найдено нетленным. В руках он держал книгу, кончавшуюся словами: «Ex Deo nascimus, in lesu morimur, per spiritum rediviscimus» («Из бога родимся, в Иисусе умираем, через дух воскресаем»). Так было положено основание тайного ордена «розенкрейцеров», стремившихся к обновлению христианства. Воззрения розенкрейцеров представляли собой пеструю смесь из обрывков христианского и иудейского вероучений, гностицизма, арабской философии и гуманистических идей, восходящих к средневековой мистике, сочетающейся с натурфилософией и политикой [1067].Фанфары Тридцатилетней войны обострили заложенные в розенкрейцерстве черты спиритуалистического хилиазма и побудили его адептов к практическим действиям. Розенкрейцером объявил себя некий Филипп Циглер, странствующий по Германии под именем «избранного божией милостью короля Иерусалима». Он возвещал скорое второе пришествие Христа, но не в телесном облике, а в духовном; физическим же исполнителем своей воли он пошлет нового Давида. Циглера упоминает «Theatrum Europaeum» непосредственно за описанием битвы при Виттштоке.
В «Theatrum Europaeum» перед описанием битвы при Виттштоке упомянут «пророк» более низкого пошиба – Иоганн Альбрехт Адельгрейф, в 1636 г. в Кенигсберге объявивший себя «князем всего света», «судией живых и мертвых»,. Он начитан в Писании и знает латинское и греческое Евангелие не только по главам, но и по отдельным стихам, однако добавляет: «Theatrum Europaeum» сидел на нем, «как дьявол на зубцах храма». На его «печати» была изображена рука с обнаженным мечом, простертая из облаков, а под ней розги, чтобы покарать и изгнать с лица земли всех нечестивцев, а заодно с ними и все власти. Он был казнен в том же году, причем обещал воскреснуть через три дня. Внешность несчастного безумца описана следующим образом: «…длинный ястребиный нос, черная с проседью борода и один ус длиннее другого», и его, как и Юпитера, «чрезъестественным образом», заедали насекомые [1068].
Гриммельсгаузену, вероятно, доводилось встречать подобных проповедников и юродивых не только в книгах. «Пророчествовали» обычно люди с обостренной нервной чувствительностью и сильным воображением, а то и просто душевнобольные. Они слышали «призывные голоса», и их посещали «вещие сны» (иногда наяву), в которых они сами и окружающие искали сокровенный смысл, вкладывали в них свои политические помыслы и надежды. Оборванные юродивые и невежественные крестьяне беседовали о своих «видениях» с королями и полководцами, пытавшимися раздвинуть темную завесу будущего. «Пророчества» приобретали политическое значение. Они производили большое впечатление на армии и народ, поддерживали дух борющихся, внушали мысль о временном характере неудач и поражений, ниспосланных лишь для «испытания» твердости их духа, неотвратимом и неизбежном конечном торжестве их дела [1069].
Наибольшим распространением пророчеств ясновидящих пользовались в протестантской среде, тогда как католики скорее прислушивались к астрологам. Протестантизм, связанный со свободным толкованием Библии, легче уживался с мистическими «откровениями», чем закованный в тысячелетние догмы воинствующий католицизм. Немалое значение имели и чисто политические обстоятельства. В течение первой половины Тридцатилетней войны протестантские силы возлагали восторженные надежды на молодого Фридриха Пфальцского, чешского «зимнего короля» [1070]. В 1620 г. Иоганн Пластрариус из Кайзерлаутерна (Пфальц) выпустил сочинение «Чудесное и фигурное Откровение, сиречь: I. Сравнение начала и конца света… V. О новом короле Фридрихе, Пфальцграфе и прочая, и прочая или Льве, рыкающем из леса в 4-й книге Эздры 11-й и 12-й главах». Пластрариус с помощью аллегорического толкования «Апокалипсиса» возвещает о Фридрихе V как о герое «последних дней» (т. е. перед концом света). Бог с первого дня творения назначил всему «время, цель и меру». Когда все свершится, то перед кончиной мира наступят снова мирные и радостные времена. Бог пошлет Будителя, подобного Льву рыкающему, о котором вещает «Апокалипсис». Что это именно Фридрих Пфальцский, доказывается путем нехитрой подмены букв его имени числами, которые дают дату 1618. Фридрих подобно «льву» выйдет из окруженной лесами Богемии. Запутанная метафора в духе барокко уподобляет Богемию райскому древу познания и крестному древу Христа, водруженному в сердце Европы. На этой же земле произрастает и зеленеет древо Фридриха, и тьмы тем людей насладятся в его тени миром и покоем. Голод и нужда исчезнут, будет упразднена барщина, от которой страдали люди больше, чем израильтяне при фараоне, а все безбожные тираны уничтожены. Фридрих V завладеет Римом и поступит, как Фридрих Барбаросса, «который был его прообразом» [1071].
Таким образом в сочинении, и притом вышедшем из протестантского лагеря, оживает и трансформируется в сочетании с хилиастической проповедью старая гогенштауфенская легенда. Сама по себе идея «императора-избавителя», «героя», устанавливающего на земле золотой век, уходит корнями в античную и еще раньше восточную мифологию. Предвозвещение новой эры в четвертой эклоге Вергилия связывали с торжеством христианства и установлением «Священной Римской империи» Запада. Легенда обратила свое острие против светской власти пап, поддержав борьбу Фридриха Гогенштауфена с папой Иннокентием IV (XIII в.). Она переплетается с учением Иоахима из Калабрии и его последователей о наступлении на земле «тысячелетнего царства» святого духа, связывается с символикой чисел и всем реквизитом хилиастических чаяний и пророчеств, обрастает фольклорными мотивами, переносится на Фридриха Барбароссу, спящего в пещере Кифгейзера, и снова возвращается к современности, прикрепляясь к именам различных политических деятелей [1072].С императорской легендой сталкиваются социальные чаяния народных масс, в частности нашедшие выражение в распространившемся в XIV в. сочинении «Реформы императора Сигизмунда», якобы замышлявшего отмену крепостного права, засилья цехов, привилегий церкви и т. д.
Во времена Тридцатилетней войны императорская легенда приобрела антигабсбургскую направленность [1073]. Никакие неудачи Фридриха, даже страшное поражение при Белой горе 8 ноября 1620 г., не могли пошатнуть упований на него антигабсбургского лагеря, они проникли в немецкие и чешские народные песни [1074]. Сам Фридрих проявлял настороженное внимание к «пророчествам». В 1626 г. Амос Коменский доставил ему описание «видения» неграмотного чешского крестьянина Кристофа Коттера, с которым король уже встречался в 1620 г. [1075]
С 1627 г. подобные же «видения» стали посещать шестнадцатилетнюю Кристину Понятовскую, дочь видного деятеля общины «чешских братьев». Ей «открылось», что близится время, когда свершится «суд божий» над нечестивцами, прежде всего над «F. v. W.» (т. е. Валленштейном). «Белый лев» (Фридрих V) в союзе с двумя другими львами (Турцией и Венгрией) уничтожит «зверя», (габсбургскую монархию и папство). Кристина в своих грезах встречала Фридриха V, пришедшего в виноградник, чтобы срезать гроздья, но когда он хотел вкусить от их сока, то они превратились в «шиповник» (намек на поражение при Белой горе), а затем снова стали гроздьями спелого винограда, что означало его конечное торжество. Повинуясь «божественному велению», Кристина отважно явилась в резиденцию самого Валленштейна. Прочитав ее «пророчество», Валленштейн со смехом сказал жене: «Мой повелитель император получает со всего света послания – из Рима, Мадрида, Константинополя, – а я так прямо с небес!». Но когда в 1634 г. он был убит, то многие, в том числе и Амос Коменский, объявили, что над ним свершился давно предвещанный «суд божий».
Чешские визионеры вкладывали в свои «видения» программу национального, религиозного и социального освобождения [1076]. Они возлагали надежды на мусульманскую Порту как на реальную политическую силу, способную разгромить Империю и папство. Рассматривая турецкое нашествие на Европу как «бич божий», они успокаивали себя мыслью, что после победы турки и татары непременно обратятся в христианство. Один из соратников Коменского Иоганн Редингер в 1664 г. посетил турецкого великого визиря, предвещая наступление «тысячелетнего царства» [1077]и склоняя его принять христианство и примкнуть к протестантам.
Взоры других протестантов были устремлены на север. Избавителя от нашествия имперских войск и ига князей видели в шведском короле Густаве Адольфе, также окруженном роем «видений» и астрологических пророчеств. В 1631 г. анонимным издателем был выпущен «Прогностикой, или Толкование anno 1618 появившейся кометы» – несколько запоздалое по названию, но весьма актуальное по содержанию [1078]. Автором книги был назван Пауль Гребнер, которого в то время, по-видимому, уже не было в живых [1079]. Ему принадлежало политическое пророчество, предвещавшее гибель «A. L. В. А.» (т. е. герцога Альба), попавшее и в издание 1631 г. «Пророчество» Гребнера, относящееся к 1573 – 1574 гг., было наскоро приноровлено к появлению кометы 1618 г. и событиям более позднего времени, в частности вступлению в войну Густава Адольфа. Он также возвещает появление «императора-избавителя», который родится в 1634 г. в «низкой» (неблагородной) немецкой семье. Корону он получит не от папы, а от горожан, знатнейших рыцарей и «господ могущественных городов Германии». Он покорит своих противников своим мечом, дарует новые привилегии и статуты, даст городам и деревням новых управителей, а в заключение соберет «собор», чтобы учредить «единую истинную религию». Все народы Европы, Азии и Африки обратятся к евангельскому учению, после чего наступит золотой век.