Яковлев Александр Николаевич. Повольники

   - Вперед, вперед, вперед...
   Ниночка уже в этой толпе, тоже под руку, грудь колесом, прямая, голову вверх, вся задор, горячая. Ох, умела она ходить! Вот есть такие: пройдет по улице, кто увидит, до другого года помнить будет.
   И, поглядывая на нее, толпа серых солдат и истомленных рабочих задорнее и громче пела привычные песни.
   Где-то по углам бабы толкали одна другую в бока и, показывая на Ниночку, говорили:
   - Гляди-ка, она уже тут.
   - Ах, чтоб ее.
   Но в шуме радостном, в песнях задорных голоса эти проходили неслышным шопотом.
   А дни - гужем, гужем непрерывным, и скоро унесли с собою радость первых дней. Все лето праздный город грыз семячки. И томился от праздности. Чего-то ждали люди, на что-то надеялись. А чего - никто не понимал. Ну, вот как есть никто.
   Потом пришла осень, и задорным конем жизнь вздыбилась, заупрямилась, закружилась на месте.
   Конечно, Ниночка была против этих, новых-то законодателей. Офицерики еще кружились возле нее, пристально посматривая, как колышатся ее бока при походке, но уже были они новые, порой испуганные, порой теряли свой блеск и неотразимость, и шипели часто, а Ниночка смотрела на них растерянно, и даже ей почему-то не хотелось в эти дни слышать о любви.
   Потом через немного месяцев в городе - в тихом, благочестивом - была стрельба прямо на улицах, и люди убивали друг друга. Две недели Ниночка высидела в старом доме безвыходно, с пьяным отцом, одряхлевшим, словно заплесневатый пень.
   И какой острой ненавистью пылала она к этой бунтующей солдатне... Вспомнит, как тогда, весной, она ходила под руку, и вся вспыхнет:
   - Уф...
   Но странными путями жизнь скачет по российским просторам.
   Они, эти серые, резкие, крикливые - они стали у власти.
   Пропали офицерики. Выйдет Ниночка на Московскую, а там, то-есть, ни одного приятного лица, ни одних закрученных душистых усов.
   Но во все времена Ниночка - Ниночка. Она чувствовала, как со всех сторон жадно смотрели на нее эти серые, эти с резкими лицами - смотрели откровенно, как кривились толстогубые большие рты в улыбках. Взгляды впивались остро в каждую частицу ее тела. И крик порой:
   - Э-эх, малина!..
   А подземное, звериное уже бьется в сердце, привычно трепетом проходит и брызжет в смехе, глядит в улыбке, в походке... Ниночка-Ниночка.
   * * *
   Но дорога направо, дорога налево, дорога вперед. В этой кутерьме воистину никто не знает, где он будет завтра.
   Дума. Старинное здание. Те же двери, окна, полы, надписи, сторожа. Но не дума это - совет. И новых барышень в нем тьма.
   - Товарищ Ефимова, вы занесли в книгу эту повестку?
   - Занесла, товарищ Высоцкая.
   - Товарищ Белоклюцкая, вы куда?..
   Здесь уже, здесь Ниночка. Шашки передвинулись. Служит, пишет что-то. Никому не нужное, в ненужных книгах. Ниночка, писавшая до этого только любовные записочки, да прежде задачи в тетрадках.
   В этой массе новых служащих она, как канарейка среди воробьев, потому что у Ниночки было одно великое достоинство: она умела прекрасно со вкусом одеться и причесаться к лицу.
   И всяк, кто войдет в совет, всяк глазами зирк на канарейку. Это же закон - к хорошему тянуться. Комиссары ли там, солдаты царапают взглядами Ниночку, воровскими, острыми...
   И месяца не прошло, еще раз передвинулись шашки - Ниночка стала секретарем, знаете ли, секретарем у самого Бокова, о котором и в совете, и в городе, и в уезде говорили со странным смешанным чувством ненависти и страха.
   * * *
   День. Товарищ Боков - за большим резным столом, где прежде городской голова. Товарищ Белоклюцкая - сбоку, за столом маленьким. На лице - деловитость и важность. Боков толстыми негнущимися пальцами перебирает ворох бумаг.
   - А это вот что?
   Ниночка словно пружина.
   - Это просят сообщить.
   - А это?
   - Это нам сообщают...
   Все об'яснит точно и понятно, повернется и пойдет к своему столику, а Боков воровским взглядом поверх вороха бумаг - трах! - так и пронизает Ниночку всю, всю...
   В голове разом кавардак.
   И через минуту опять.
   - А здесь про что?
   Ниночка к его столу.
   От нее духами. Ноздри у Бокова ходенем ходят. Вот бы всю втянул ее...
   Угрюмым взглядом он подолгу смотрел на нее, откровенно смотрел, как двигались ее круглые плечи, вздрагивала грудь, и вздыхал, и пыхтел, как запаленная лошадь, и лицо становилось шафранным...
   * * *
   Время было темное, полным-полно было тревоги кругом.
   Горели восставшие села и деревни.
   Боков ураганом носился по уезду, - там, здесь, везде.
   Как острая игла в кисель, врезывался он в эту бунтующую, безалаберную, нестройную жизнь. С ним были люди, для которых было ясно все.
   - Вот как надо, Боков.
   И Боков делал быстро и решительно, потому что он был на самом деле человек храбрый и решительный. Прадедова кровь, старая повольная бурлила.
   В город он возвращался победителем, будто уставший, как гончая собака после охоты, но готовый хоть сейчас в новый поход.
   - А, контреволюция? Я-а им... Вот они у меня где.
   И показывал широкую, будто доска, ладонь, и сгибал ее в кулак, похожий на арбуз.
   А Ниночка - хи-хи-хи да ха-ха-ха, серебряным колокольчиком рассыпается.
   - Ах, какой вы храбрый, Герасим Максимович!
   Боков рад похвале.
   А вокруг него закружились разные люди - ловкие да юркие - советники.
   - Товарищ Боков, как вы думаете, не надо ли этого сделать?
   Боков пыхтел минуту, морщил свой недумающий лоб и брякал:
   - Обязательно. В двадцать четыре часа.
   Что ж, у него - живо. Революция - все на парах, одним махом, в двадцать четыре часа.
   Ниночка теперь - правая рука у него.
   - А ну, прочтите, что вот здесь.
   Ниночка читала. Боков на нее этак искоса - на ее тонкие руки, на вздрагивающую грудь, на... на... вообще так глазами и шпынял.
   - Подписывать?
   - Непременно.
   И Боков подписывал:
   - Г. Бокав.
   Каракульками. Пыхтя. И губами помогал, подписывая.
   Неделька прошла, другая, третья... В уезде тихо, в городе - тихо.
   - А-а, поняли?..
   Так-то.
   Прежде вот от утра до вечера бумаги, бумаги, бумаги. Строгость во всем. Теперь нет. Ловкие советники пооткрыли отделы, все дело себе забрали. По реквизициям ли там, по контролю, по уплотнению... К Бокову только особо важные. И еще - по знакомству.
   Раз пришла баба. Без бумаги. Ниночка ей:
   - Изложите просьбу письменно.
   А та:
   - Неграмотна я. Да мне бы просто Гарасеньку повидать.
   Ниночка сказала Бокову.
   - Впустить.
   Зашла баба в кабинет (теперь уже не в думе заседал, а в особняке купца Плигина), оглянулась на темные резные столы, этажерки, поискала глазами икону, не нашла и перекрестилась на гардину крайнего окна.
   - Еще здрасте.
   - Что надо?
   - Аль не узнал, Герасим? Ведь это я, Варвара Губарева.
   Боков осклабился.
   - А-а, тетка Варвара; ты зачем же?
   - Да вот говорят, будто ты все могешь. Леску бы мне на баньку ссудил. Все равно, лес-то вот со складов все зря тащут.
   - У, это можно. Для тебя, тетка Варвара? Все можно.
   И после этого попер свой народ к Бокову... Только вот мать... не приходила мать-то... Заговорят с ней соседи, Варвара та же:
   - Вот он, Герасим-то какой. Вот банька-то - из его лесу.
   А Митревна угрюмо:
   - А ты молчи-ка, девага. Я про него и слышать не хочу. Бусурман.
   - Да ты гляди...
   - Нет, нет, не хочу.
   Вот ведь - радоваться бы, что сын - герой, так она не-ет.
   * * *
   Будни. У ворот плигинского дома часовой с красной лентой на рукаве. Другой на углу, третий в саду, что по яру сбегает до самой Волги. Они всегда маячат - часовые - и оттого дом глядит жутко, как тюрьма или крепость. Но идут люди, хоть и мало, идут в дом, всяк за своим, скрываются в белых каменных воротах, кружатся. И в городе, и в уезде клянут Бокова, а в дому уже бродят улыбистые, угодливые люди, спрашивают почтительно:
   - Принимает ли товарищ Боков?
   И много их закружилось здесь.
   Ходит по комнатам благообразный, волосатый с полупьяными наглыми глазами - Лунев, адвокат, тот самый, что защищал на суде Павла Бокова.
   Этот знает и жизнь, и пути к людскому сердцу...
   А за столом в зале, со странной надписью на дверях: "политотдел", сидит чернявый, суетливый, с очень серьезным лицом, деловитый такой - товарищ Любович. Это - чужой, не белоярский.
   И в других комнатах: в пятой, десятой, пятнадцатой - велик-превелик купеческий дом, - в каждой люди: кто войдет, увидят деловитость, а дела-то нет - зевают, слушают, лущат семячки; ждут четырех часов, чтобы поскорее домой.
   Только Ниночка - она вся деловитость. Каблучки тук-тук-тук. Платье на ней из креп-де-шина, все в волнах, черное, ярко оттеняет белизну шеи и рук.
   Тяжелые Гараськины глаза, как магнитная стрелка - все на Ниночку, все на Ниночку. А Лунев жулик, - знает, чем раки дышат, - Ниночка за дверь он к Бокову:
   - Хороша девица?
   Улыбка блудливая.
   - Целовал бы такую девку, целовал, да укусил бы напоследок, - брякнул Боков и рассмеялся скрипуче, с хрипотцой.
   - Да дело-то за чем стало? Удивляюсь я.
   - Чему?
   - Раз, два и готово. Или вы женщин стали бояться?
   Герасим лицом сунулся в бумаги. А Лунев на него с улыбкой так, из уголка, с дивана.
   - У-ди-вля-юсь вам.
   И замолчал.
   И раз так, и два. Скажет вот такое, что у Герасима все печенки вздрогнут, и весь он, как струна станет. А Лунев только посмеивается в гладкую шелковую бороду.
   А Боков за дверь, он Ниночке:
   - Ну, знаете, убили вы бобра.
   Глаза сделает Ниночка большие, а сама ведь знает, куда тянет адвокат.
   Бокова-то. Обезумел он от вас. "Целовал бы ее, говорит, целовал, да на руках бы понес".
   Ниночка - колокольчиком...
   Как никого в кабинете, так и надо ей непременно отнести бумаги Бокову.
   - Подпишите.
   И одну за другой выкладывает. Низко нагнется, плечом заденет Гараськино плечо, волосами его ухо щекочет. Боков покраснеет, запыхтит, пот бисером на кончике носа выступит, ноздри, как меха. Вот бы, вот так и проглотил бы Ниночку со всеми ее бумагами... А та смотрит ему в глаза пристально, будто зовет, смеется глухо, в нос...
   Кружилась голова у Бокова, а вот нет, смущается чем-то.
   Лунев, конечно, все прознал. Ходит, улыбается, говорит:
   - Не робейте.
   Раз Ниночка с бумагами.
   А Боков про себя:
   - Э, была не была!..
   Она к нему - плечо в плечо, волосы к щеке - самые, самые кончики, два волосика, три...
   Боков как клещами ее охватил, будто в озеро вниз головою кинулся, красноватые большие руки на черном платье резкими пятнами...
   - Ах, что вы, что вы, - встрепенулась Ниночка, - не надо...
   - Все отдам. Все! Моя!..
   И два дня после этого посетителям один ответ:
   - Председатель болен...
   - А секретарь?
   - Тоже болен...
   А когда посетители уходили, все хихикали, все, во всем плигинском доме.
   * * *
   Через три дня Боков и Ниночка при-ни-ма-ли. У Ниночки под глазами широкие - в палец - синие круги, она зябко куталась в шубку, позевывала устало, и локоны над висками, всегда завитые задорным штопором, теперь развились и висели печально, как паруса без ветра.
   Боков тоже смотрел устало, со всем соглашался:
   - А ну, хорошо, пусть будет так.
   И никому в этот день не отказал в просьбе.
   Лунев пришел к нему, улыбаясь, кланялся и говорил:
   - Поздравляю, поздравляю, поздравляю.
   И Ниночку поздравлял.
   - Теперь бы свадебку гражданскую сыграть. Да поторжественней.
   И долго говорил что-то Бокову и все на ухо, с улыбочкой. А Боков только головой качал.
   После он побывал в других комнатах, шептал что-то своим приятелям (у него уже много их было) и во всем плигинском доме смеялись в этот день этаким мелким ехидным смешком.
   В этот день Ниночка, перед вечером, в автомобиле ездила вместе с Боковым домой - в старый дом дворян Белоклюцких. Дом теперь был пустой, и жила в нем только нянька. Боков - храбрый, буйный Боков - немного оробел, когда проходил за Ниночкой по гулким пустым комнатам, со стен которых на него смотрели старые портреты крашеных офицеров. А Ниночка щебетала:
   - Вот здесь я родилась. А это моя комната. Правда, хорошо? Смотри, какая яблоня под окном. Это папа посадил в день моего рождения. Видишь, она уже старенькая. А я? Я тоже старенькая? (И, смеясь, вздохнула)... А это моя няня. Няня, нянечка, как я люблю тебя. Это кто? А это мой муж. Герасим Максимович Боков, он все может сделать, что захочет. Венчались? Нам нельзя венчаться. Теперь закон не позволяет. У нас брак другой свадьбу мы справим на этой недели. Приходи, нянечка, я тебе материи на платье подарю. Правда, ведь, Гаря, мы подарим няне материи на платье? Ну, да, няня, он самый главный. Его знают самые, самые главные люди во всем нашем царстве.
   А Боков бирюком оглядывался по сторонам и сесть не решался, смущался под пристальным взглядом старухи.
   Спустя неделю в городе было событие: свадьба Бокова.
   Хлопот было Ниночке - горы. Этого пригласи, с тем сговорись...
   - Да помоги же мне, Гаря. Ах, какой ты, право, тюлень.
   Боков открывал полусонные глаза.
   - Ну, чего тебе, ну?
   - Похлопочи, чтоб угощение было настоящее. Все я да я. А ты-то что же? Скажи, чтоб кур и гусей доставили из упродкома. Вот подпиши.
   - Это что?
   - Ах, пожалуйста, не рассуждай. Некогда мне...
   Боков подписал.
   И вот к вечеру же на плигинский двор приехали пять телег с гигантскими клетками, теми самыми, с которыми агенты упродкома ездили по уезду и собирали налог птицей.
   А из клеток шум: гуси кричат, утки крякают. Базар птичий.
   Ниночке еще больше хлопот...
   - Гаря, подпиши.
   - Что это?
   - Пожалуйста, не рассуждай.
   * * *
   Старый плигинский дом был полон гостей в день свадьбы. Люди в куртках, гимнастерках, рубахах, фрэнчах, ситцевых платьях, с испитыми серыми лицами, на которых жизнь успела написать длинную повесть, - они толклись по всем комнатам.
   "Совдеп" к этому дню уже был перенесен в другой дом, и здесь во всю ширь каталась Ниночка.
   - Здесь спальня, здесь мой будуар, здесь моя приемная, здесь Гарина приемная, здесь Гарин кабинет...
   Боков орал оглушительно: "пей!", обнимался со всеми и, спьянившись, потребовал гармонию, саратовскую, с колокольцами - и сам плясал под нее в присядку.
   И снова орал:
   - Контр-революция? Всех к стене! У меня вот они где, во!..
   Он сжимал и разжимал кулак, стучал по столу, по стенам... А гости посмеивались, пили, славили в глаза Бокова и Ниночку, кричали ура, и "любимую" Бокова "Из-за острова на стрежень". Лунев распоряжался. В черном сюртуке, с красным цветком на груди, он носился по комнатам, угощал всех, называя себя отцом посаженным, и тенорком подтягивал нестройному пьяному хору. И за полночь далеко шумел пир.
   Автомобили рыкали, светили глазасто, их рык в тихом городе слышался далеко - из края в край.
   А город притаился - злой, как побитый зверь, - на улицу смотрели через щели чьи-то злые замечающие глаза.
   - Советские гуляки, чтоб им...
   Сам Боков пьяный, угрюмый, - ездил передом, в открытом автомобиле, и пьяненькая Ниночка за ним. Он слушал, как гости поют - радовался и гордился. И орал шофферу оглушительно:
   - Лева, держи...
   * * *
   Веселым валом повалила Гараськина жизнь. Пестрая птица-щебетунья летает вокруг дубка, и дубку весело.
   - Я тебя, Гаря, обожаю.
   А Гараська обе руки протянет к птице - обнять или щипнуть, когда как. Э, да что там говорить. Все пошло, как в старинной русской песенке:
   Много было попито, поедено,
   Много было соболей поглажено.
   Лунев окончательно стал в доме своим; как же, сват же. Все переговаривался с Ниночкой, тайно, наедине, показывал ей какие-то бумаги, внушал ей своим воркующим баском:
   - Муж, конечно, голова, но жена - шея, и может повернуть эту голову, куда хочешь. Вы, Нина Федоровна, все, вы все можете. Дайте ему вот это подписать.
   Ниночка давала. Боков хмурил лоб, читал важно и при этом шевелил губами.
   - Это на счет чего же?
   - А ты подписывай, пожалуйста.
   И Гараська ставил внизу каракульки. А через день, через два, глядишь, у Ниночки новая брошь, новый кулон или новое платье.
   Лунев ходит этакий таинственный, довольный, хитренько улыбается, белыми пухлыми пальцами расчесывает шелковую бороду.
   И всем хорошо. В городе теперь знали, куда надо итти со своей докукой: к адвокату Луневу. А это главное - знать, куда пойти...
   В городе же докуки росли. Все новые, одна острее другой. И злые разговоры пошли про Ниночку. Но не знала она про них.
   Так-то вот.
   Впрочем, и у ней была порой печаль - размолвки с Боковым. Чаще это бывало в дни похмельные.
   - Гаря, вот Лунин говорит... надо ему устроить. Ты его слушайся, он образованный.
   - Знаем мы этих образованных. К стенке их. Только контр-революцию они разводят.
   - Ну, с тобой не сговоришь.
   - А ты не говори. Чего ты, баба, понимаешь? Выпьем лучше.
   - Ах, как ты выражаешься... "Баба"... Пожалуйста, я тебе не баба. Привык там с бабами возиться, и думает, что все бабы.
   - Аль ты по другому устроена? Гляжу вот я, гляжу на тебя кажний день, ну, никакой отлички. Все у тебя, как у других баб сделано.
   - Фу-фу-фу, какой ты грубый. Я и говорить с тобой не хочу.
   И хлоп дверью. В будуар к себе... А Гараська:
   - Хо-хо-хо...
   Выпьет, посидит, еще выпьет и пойдет мириться.
   Веселым валом, веселым валом валит Гараськина жизнь в плигинском доме.
   * * *
   Раз вечером на лодках поехали кататься. На передней - большой, восьмивесельной, реквизированной у купца Огольцова - сидел сам Боков с Ниночкой Белоклюцкой, пьяный, клюквенно красный. Нина приказала принести ковер, и улеглась на нем, довольная, как победительница. На других лодках ехали приятели Бокова.
   Поднялись до цементного завода, выехали на середину и, бросив весла, поплыли по течению, мимо города. Пили, пели, орали. Самогон на этот раз попался плохой, кого-то стошнило.
   - Товарищи, дуй мою любимую! - заорал Боков.
   И все нестройно запели "Из-за острова на стрежень".
   Боков сидел на ковре, опустив голову, потряхивая ею, и в такт песни постукивал ногой.
   Нина обхватила его шею белой рукой, и тоже пела, немного пьяненькая.
   Волга. Волга, мать родная...
   Боков поднял голову и тупо посмотрел кругом - на товарищей, оравших песню, на пьяненькую Нину, на дальние берега, и вдруг поднялся большой, чернявый, вытянул руки в стороны, взмахнул и заорал громче всех, прадедовским оглушительным голосом:
   Мощным взмахом поднимает
   Он красавицу-княжну...
   Он наклонился к Нине, схватил ее под руки и приподнял. Та испуганно глянула ему в глаза и... сразу поняла все. Как змея, она вывернулась и упала на дно лодки, возле скамьи. Боков схватил ее поперек туловища и попытался поднять. А сам орал:
   И далеко прочь бросает...
   Нина вцепилась как гвоздь в лавку, обвила руками и завизжала:
   - Карау-ул!..
   Песня здесь, на боковской лодке, сразу оборвалась. Орал только сам Боков. И на других лодках орали:
   В набежавшую волну.
   - Караул!.. Спасите!.. - визжала Ниночка.
   Боков рвал на ней платье, подвинул к борту, но Нина теперь вся белая на солнышке, голенькая, держалась за скамью крепко. Лодка качалась, готовая перевернуться.
   - Боков! Гараська! Что ты делаешь? - закричали испуганные голоса.
   - Боков, брось!
   - Ха-ха-хо-хо...
   - Товарищ Боков, бросьте!
   - Караул!.. Родимые, спасите!
   - Утоплю!..
   Кто-то навалился на Бокова, пытался удержать его. Началась борьба. Боков схватил Нину за косу.
   - Пусти. Прочь!..
   - Боков, опомнись!..
   - Прочь!
   Раздался выстрел.
   - Карау-ул!..
   Лодки сгрудились. Кто-то ударил Бокова веслом по шее. Ниночка в разорванной рубашечке, в кружевных панталончиках и черных шелковых чулках начала прыгать из лодки в лодку. У ней на голой груди поблескивал золотой медальон, а пониже под грудью и на животе краснела свежая царапина. Боков прыгнул за ней.
   - Бейте ее, суку. Топите!.. А-а-а...
   Ниночка визжала, вся обезумевшая.
   - Боков, брось. Чорт, брось!.. Что ты? Очумел?!
   - Убью!..
   Догадались оттолкнуть лодку, в которую прыгнула Ниночка. Боков прыгнул и упал в воду. Его выволокли на большую "атаманскую" лодку, мокрого, ругающегося. Ниночка уже ехала поспешно к городу, на маленькой лодке.
   - Стой, куда? - орал Боков. - Убью!
   Он хотел стрелять из револьвера, ему не дали.
   - Всех к стенке!.. Я вам покажу. Прочь! А ты... нынче же тебя удушу... - грозил он вслед уплывающей лодке.
   - Вы... Греби за ней. Греби!.. Ну... А-а, та-ак!..
   * * *
   А кто-то считал грехи Бокова. День за днем так вот и вел бухгалтерские записи.
   - Реквизировал в свою пользу. Убил. Пьянствовал. Дрался...
   А кто-то считал его грехи, считал. Считал и Ниночкины грехи. Где-то далеко, в столицах, в советах, думали, почему мужики бунтуют. Крестьянская власть, а мужики: "долой эту власть".
   И вот додумались, и подул новый ветер.
   Однажды вечером прибежал к Бокову взволнованный Любович. Согнулся, угодливый и вместе наглый.
   - Товарищ Боков, вы слышали? К нам выехала ревтройка.
   А Боков в этот день был пьян. И вчера был пьян. И в субботу.
   - Не жжелаю! - проворчал он и отмахнулся рукой.
   - Но вы понимаете? Это же дело серьезное. Как вы не боитесь?
   Боков повернулся и пьяными глазами посверлил лицо Любовича.
   - Кто-о? Я-а? Бояться? Гараська Боков?.. Ни чорта, ни бога, ни царей, ни комиссаров не боится. Всех к...
   - Но поймите, тройка ведь едет, тройка.
   - Тройка?.. К чорту тройку. Я сам целый десяток.
   - Покаетесь вы, товарищ Боков, поздно будет.
   Боков стал, как клюква.
   - Ты кто тут такой? А? П'шел вон, сволочь... А то - счас к стенке!
   * * *
   Да, тройка приехала. Но и не тройка даже, а целый отряд, готовый к борьбе и завоеваниям.
   Пришли в плигинский дом люди властные, с какими-то бумажками, которые действовали, как талисман. Один - в казинетовом пиджаке, в ситцевой рубашке с грязноватым воротом, с рыжей бороденкой - лез везде. Обошел весь дом - плигинский-то, все пятнадцать комнат, открыл дверцы буфета, где Ниночка хранила припасы на случай чего. В будуар к ней зашел. В будуар!.. Все вынесла спокойно Ниночка. Даже, когда в буфет заглянули. Но в будуар...
   - Не смейте, не смейте. Не имеете право заходить сюда.
   И ножкой капризно топнула.
   - Гаря, да скажи им. Это безобразие.
   А рыжебородый смотрел на нее с любопытством, как на зверька какого.
   - Вы не имеете права. А вы кто такие?
   А рыжебородый нахмурился, покрутил бороденку пальцами.
   - Это заня-ятно, сударыня.
   Так и сказал:
   - Сударыня.
   И два других - во фрэнчах, холодно, оба со светлыми глазами, кривили в улыбке губы.
   И знаете, ведь залезли в Ниночкины сундуки, все вывернули, перебрали, и все сложили в ящик и опечатали.
   Тут только Ниночка поняла, что случилось необыкновенное. Она беспомощно оглянулась на Бокова. А тот - хмурый, полупьяный с похмелья - глаза в пол - молчит. У Ниночки нервно задрожали губы. Она вдруг рассмеялась.
   * * *
   Судили их на другой день. В том же плигинском доме, в зале, где справляли немного месяцев назад свадьбу.
   Боков и Ниночка сидели в углу, чуть в тени. А свидетели - все на свету. Делегатки с заводов, те самые, что пели "во лузях", раз'езжая по городу в автомобилях. Служащие совета, бородатые мещане. Они боязливо смотрели в тень на Бокова, на Ниночку и говорили:
   - Забрал, отнял, убил.
   Боков сидел, будто к стулу прирос, смотрел на них злыми угрюмыми глазами, и губы шевелились в угрозе:
   - А, предатели. Ну-ж, я вам.
   Судьи же ровненько вели дело, спокойно выспрашивали, как Боков пировал, отнимал, убивал. И ни у кого доброго слова не нашлось о Бокове. Увидели все! не жизнь - угар.
   Потом рыжебородый позвал:
   - Товарищ Лунев.
   Оба - и Ниночка и Боков - переглянулись.
   - Вот идет наша защита.
   Лунев вошел все такой же: лицо благообразное, борода расчесана, волосок к волоску. Но в пиджаке потрепанном, чтоб походить на товарищей вот этих, что сидят за столом. Он не взглянул ни на Бокова, ни на Ниночку. Просто заговорил:
   - Пил. Буянил. Грабил. Убивал. Срамил.
   Боков вдруг вскочил, и не успели часовые опомниться, он уже подмял под себя Лунева, таская его за бороду, и колотил головой о пол.
   Сразу всякий порядок нарушил...
   Тем суд и кончился.
   Рыжебородый прочитал приговор:
   - Боков и Нина Белоклюцкая приговаривались к расстрелу за дис... дис... Этакое какое-то слово: дис... дис... и дальше - про Советскую власть что-то. И слова-то такого Боков прежде не слыхал. Да. Пошли слова разные...
   * * *
   Где-то на задах, за каменным забором плигинского дома, в третий раз протрубил вещий петух.
   Из дома во двор вышли красноармейцы - трое - с двумя фонариками, но посмотрели на небо: на белые полосы, что протянулись с востока, из-за гор, - и потушили фонарики:
   - Без них видно.
   Не спеша завозились около автомобиля - грузового, похожего на открытый гроб.
   Потом из дома вышли еще люди - и между ними рыжебородый - со сна потягивались, ходили деловито, говорили вполголоса, с хрипотцой.
   Автомобиль зафыркал, вздрагивая. Тогда рыжебородый сказал:
   - Ну, что же, ведите.
   Красноармейцы - трое - вернулись в дом, а фонарики оставили у двери, были там долго, автомобиль фыркал нетерпеливо и рыжебородый сурово крикнул в раскрытую дверь:
   - Ну, что же там, скоро? Светает уже.
   Голос из двери - из темноты ответил лениво:
   - Собираются.
   - Поторопите.
   Вышли - сперва красноармеец с винтовкой в руке, потом Боков - в сером фрэнче ("Как он идет тебе!"), галифе, фуражка до самых бровей. Лицо крепкое, каляное.
   Ниночка рядом - в черном пальто, из-под пальто - белое батистовое платье, тонкий, тоже белый шарфик на голове, из-под него - пряди волос. В глазах... глаза - копейки... Она не плакала.
   По тихим, совсем тихим улицам - где ночные сторожа спали на углах, прислонившись к стене дома или к забору, - в начинающемся рассвете мчался автомобиль. По обоим углам четыреугольного ящика, прямо на заднем борту сидели два красноармейца с винтовками, а у их ног, прямо на полу Боков и Ниночка рядом, и ее черное пальто закрывало черный фрэнч Бокова, а голова прислонилась к его плечу. Впереди еще красноармейцы и рыжебородый с ними.
   Цыганской улицей выехали на окраину. Вот крайний дом Вавиловых - во дворе высокая ветла. Боков встрепенулся, вытянул шею. Сейчас вот, сейчас... Вот... Вот... Двухоконный дом... Ставни закрыты. У стены два кривых потрескавшихся дубовых бревна.
   Он вспомнил мать, ее встречу с ним и опять сел и будто ослаб весь.
   У кладбища на углу, где лохматилась свежая яма, а неподалеку виднелись бугорки - целый ряд бугорков, - автомобиль остановился. Уже светало. Слева, на горе, кладбище - церковь виднеется из-за деревьев, справа - лысый холм, а за ним, далеко, лес. Красноармейцы живо соскочили с автомобиля. И рыжебородый с ними. Все они не смотрели один на другого, хмурились.
   - Вылезайте, - каркнул рыжий.
   Боков и Ниночка поднялись. Боков большой, как столб, и широкий, Ниночка возле него, кака девочка. Боков спрыгнул. Шагнул раз, два, три, остановился - глаза в землю, лицо каменное. Кто-то догадался, откинул борт автомобиля, и Ниночка тоже спрыгнула на землю. Она глядела на всех широко открытыми глазами, будто ничего не понимала, подошла к Бокову и взяла его под руку, просто, словно искала у него защиты и, взяв, опять поочередно оглянулась на всех: на красноармейцев, на рыжебородого. Вдруг Боков дрогнул и странный звук вырвался у него из горла - и будто стон, и будто крик. Ниночка испуганно поглядела момент молча прямо в лицо Бокову. И все будто поняла. Она сразу сломилась, лицом приникла к серому рукаву его фрэнча и заплакала в голос. А плач - будто сигнал. Рыжий нахмурился, задвигался нетерпеливо, что-то сказал красноармейцу со светлыми глазами. Тот подошел к Бокову и сказал жестко:
   - Будет. Раздеться.
   Боков разом умолк. Встряхнулся.
   Красноармеец притронулся правой рукой к руке Ниночки и опять сказал раздельно и жестко:
   - Будет. Раздеться и вам.
   Подошел другой и, молча, сопя, стал грубо и вместе деловито, привычно стаскивать черное пальто с Ниночкиных плеч. Та перестала плакать и сама освободила руки из рукавов, потом сбросила шарфик с головы и в белом платье на момент стала, как невеста.
   А другие красноармейцы раздевали Бокова...
   Через минуту Ниночка в одном белье, с голыми круглыми руками и грудью стояла среди этих грубых тяжело суетливых людей. Она дрожала, прятала глаза.
   - Марш к яме, - скомандовал старший.
   Кругом щелкали затворы, и лица - как железо. Ниночка вдруг обняла голой рукой Бокова за шею, поцеловала в левую щеку, возле уса:
   - Прощай.
   И решительно побежала к яме, накалывая ноги на острые мелкие камешки.
   И едва добежала до первых черных комочков выброшенной земли, за ней ахнул залп...
   Боков закрыл лицо руками, согнулся и пошел к яме спотыкаясь...
   * * *
   В городе открыто служили благодарственные молебны:
   - О избавлении.
   Бабы, встречаясь с Митревной у бассейна, говорили ей напрямки и радостно:
   - Слава Богу, пристрелили сынка-то твово. Наделал делов, ирод.
   И от этих слов каменела Митревна на людях. Молчала. Молча наберет в ведрышко воды и, подпираясь палочкой, пойдет домой. Сгорбленная, старая. А бабы смотрят ей вслед - и злорадство, и жалость в глазах.
   И только закрыв калитку, Митревна вдруг преображалась - шла к крыльцу качаясь, плача, порой вопила в голос - старушечьим слабым вопом.
   А в тот, первый день она, узнав обо всем на улице, упала вот здесь за калиткой, на пустом широком дворе и лежала долго-долго, одна, теперь в целом свете одна.
   Теперь ей некого было ждать.
   Вечерами она привычно садилась у окна, смотрела, как за буграми, за пороховушкой - теперь сломанной, только столбы торчали, - садилось солнце, как из-за бугров, поднимая пыль, выползало стадо и пестрыми цветами рассыпалось по склону.
   Тени густели, чернели. Надвигалась ночь. А Митревна все смотрела, упорно и вместе равнодушно.
   И ждала чего-то... до глубокой ночи.